Мои читатели уже привыкли к моим вольностям и персонализму, порождению моей личности. Поэтому они читают меня, а не кого-нибудь другого. Кроме того, мои читатели знают, что, защищая и превознося столь настойчиво собственную личность, я защищаю и превозношу всякую личность: личность каждого, кто меня читает, и личности всех тех, кто меня не читает. Все мы наделены своим «я»; каждый из вас, читатели, имеет свое «я», а потому эготизм является самой всеобъемлющей и альтруистической позицией в мире. Я не защищаю и не проповедую чистое «я», как это делал Фихте, апостол германизма; у него «я» не более чем «я», между тем как я защищаю и проповедую «я» смешанное, включающее наравне со мною всех остальных людей. Ибо я жажду — о мои читатели! — быть собой и вами одновременно, быть чем-то и в то же время быть каждым из вас. Ведь если б я был только самим собой, Мигелем де Унамуно, каждый из вас, читающих мои книги, меня бы не читал. Ведь если я не скажу вам нечто уже записанное в глубине души вашей, хотя сами вы этого и не знаете, вряд ли вы станете меня читать. Итак, я желаю придать форму темным и смутным мыслям ваших душ. И если иногда вы раздражаетесь против сказанного мною и негодуете — значит, я нащупал нечто глубоко спрятанное в изгибах и складках вашего сознания, что вас мучает.
«Зачем, собственно, такое предисловие?» — спросит кто-нибудь из читателей. Я ему отвечу: а почему всей моей книге не быть всего лишь предисловием? Почему нельзя написать произведение, которое будет только предисловием или прологом? Разве большинство написанных книг не являются попросту прологами? Лучшие книги — это всегда лишь пролог. Пролог к другой книге, которую, к счастью, никогда не напишут.
|
|
Не знаю, известен ли вам, дорогой читатель, опубликованный несколько месяцев назад роман, или руман, под названием «Туман». «Э! —скажете вы. — Так вы просто рекламируете свой роман!» Я предпочитаю скорее прослыть циником, чем лицемером, и ненавижу всяческое притворство, а потому отвечу: «Да!», и раз уж завзятые критики, истые критики, по доброте или по злобе, ничего не сказали о моем романе, так я сам его прокомментирую. А почему бы и нет?
Этот роман, или руман — насчет румана я уже все объяснил в самой книге, — тоже лишь пролог, пролог к другой книге, которую я, слава Богу, никогда не напишу.
Дело в том, что однажды внутри меня возникло несчастное вымышленное существо, истинный персонаж для романа, гомункулус, просивший жизни. Бедняжка жаждал быть, существовать. А я не очень-то знал, как удовлетворить его жажду. Мне вспомнилась идея Шопенгауэра, что двух любовников заставляет отдаваться друг другу потенциальный человек, будущий человек. Гений рода порождает любовь, и точно так же гений вымысла побуждает нас писать. Пером Сервантеса водил Дон Кихот. И мой бедный гомункулус, мой Аугусто Перес — так я его назвал, или окрестил, — возник в глубинах моего мозга, вымаливая у меня жизнь. И началась наша борьба.
В своем романе я объясняю, как этот несчастный литературный персонаж догадался в конце концов, что он всего лишь вымышленное существо, плод моей фантазии, как охватило его трагическое чувство, когда он очнулся от своего заблуждения, а также всю дальнейшую трагедию. И когда он плакал, мне тоже хотелось плакать, и, чтоб меня не увидели в слезах, я смеялся над ним, и даже над самим собой, и над своим смехом.
|
|
Когда этот бедный Аугусто Перес увидел освободительную силу искусства в том, что оно заставляет человека забыть о своем существовании — ведь погружаются многие в чтение романов, чтобы отвлечься от самих себя и забыть свои горести, — ему ответил его приятель Виктор Готи, автор пролога к моему «Туману»: «Наивысшая освободительная сила искусства в том, что оно заставляет человека усомниться в своем существовании». Я думаю, он был прав. Мне кажется, человек, никогда не сомневавшийся в своем материальном существовании и в том, что он нечто большее, чем вымысел, тень, сон или сон некоей тени, как сказал Пиндар, такой человек не достиг освобождения. И, наверное, бедный Аугусто был весьма близок к истине, когда, узнав от меня о неизбежной своей смерти, воскликнул, что все прочитавшие его историю тоже всего лишь вымышленные существа. Ибо ужасен человек, слишком уверенный в своей материальной реальности.
Ну, так вот, Аугусто Перес снова стал появляться в моих снах. Когда я говорю, что он явился ко мне во сне, как ангел господень явился Иосифу (Матф., 1,20), я хочу сказать, я грезил, будто он ко мне явился. И он сказал, обращаясь теперь на ты:
– Вот и снова я перед тобой. Я пришел помочь тебе. Я знаю, что после путешествия на родину ты вернулся умственно опустошенный и тебе ничего не приходит в голову. Я знаю, тебя так осаждают мысли о войне, что ни о чем другом ты и не думаешь, и почти все, что ты пишешь, превращается в размышления о войне.
– А каково тебе живется на том свете? — спросил я.
|
|
– Где — на том свете? —спросил он. — Который тот, а который этот? Что мы называем тем светом? Ты думаешь, их больше одного?
– На том, где ты оказался после похорон, — сказал я,
– А это тот же самый, что и до моего рождения. Но давай оставим философию. Я пришел рассказать тебе, как умножились на вашей земле вымышленные персонажи, туманные, руманные герои. Похоже, будто большинство из вас живет вне реальности.
– А где реальность? — осмелился я спрослтъ.
– Ты прав, — отвечал он. — Кто разберет, где реальное, а где идеальное! Особенно сейчас, когда столько людей повторяет, что надо отказаться от сантиментов и думать о выгоде, будь то выгода индивидуума или коллектива, человека или народа, нации. Поверь мне, чувство — поводырь куда надежнее, чем так называемая выгода. Человек гораздо лучше знает, что он чувствует, любит или ненавидит, и гораздо хуже, что ему выгодней. Сейчас большинство европейских народов ведут кровавую борьбу, и некоторые считают, будто их привела к ней защита своей выгоды. А я говорю, люди не знают своей выгоды, зато чувствуют страсти. И даже когда они думают, что повинуются выгоде, они.повинуются страсти…
– К счастью! —отважился я вставить.
– Конечно, к счастью! Всегда ошибается гораздо больше тот, кто думает, будто руководствуется своей выгодой. Кто знает, что ему выгодно? И напротив, любой человек знает, что он любит или ненавидит. Но здесь, у тебя на родине… Мы-то, вымышленные существа, вряд ли имеем родину…
– Имеете. Вымышленную родину, — перебил я.
– Любая родина — вымышленная. Ну хорошо: здесь, у тебя на родине, нашлись нейтралы, или, лучше сказать, бесполые, утверждающие, что надо не поддаваться симпатиям или антипатиям, а думать только о выгодах родины. Как будто есть выгода более высокая, чем симпатия или антипатия! Как будто симпатия или антипатия не лучший плод выгоды, не высшее ее проявление! И, оказывается, те, кто в основном стоят на этой точке зрения и день и ночь толкуют о выгоде, сами больше всего движимы страстями, и вдобавок дурными, они— чистые дураки, или дураки положительные и агрессивные…
– А что это такое? — спросил я.
– Ты же изучал немецкую философию, ты должен знать идею чистоты которую немцы взяли у Платона— Reinheit, не так ли ее называют? Есть чистые идеи, чистая наука, чистый разум… А есть еще чистые дураки, дураки исключительные, дураки по преимуществу, без примеси какого-либо другого качества, кроме дурости. Сущность чистого дурака в том, что он нисколько не подозревает о своей дурости, он искренне считает себя умным, и чем большую глупость он повторяет — а глупости не просто говорят, но повторяют — тем искреннее он верит, что высказывает глубочайшую мысль. Поэтому чистый дурак — это дурак положительный, агрессивный и наступательный, в противоположность дураку нечистому, который не выходит за пределы отрицания и обороны.
– Ав чем суть нечистых дураков?
– Сейчас поймешь. У тебя на родине, как и во всех остальных странах мира, дураки были, есть и будут; но до сих пор все считали, что они в огромном большинстве — дураки нечистые, вегетативные и обороняющиеся, дураки, знающие про свою дурость и старающиеся притвориться умными ради самозащиты…
– Но разве есть дурак, знающий о своей дурости? — прервал я.
– Ну конечно! Есть много, очень много дураков, знающих, что все считают их таковыми, и даже сами они, наедине с собой, перед зеркалом своей совести, признают себя дураками. Вовсе не так уж верно, что человек не знает самого себя. Я склонен думать, что человек перед судом своей совести скорее недооценивает себя. Но перед всеми остальными он свою глупость скрывает, и если чувствует себя дураком, то притворяется умным — а вдруг удастся кого-нибудь обмануть. И порой, убеждая других в том, что он не дурак, он под конец и сам убеждается в том же. Ведь человек верит в себя постольку, поскольку в него верят другие. Ты слышал когда-нибудь о ящерице, которую зоологи называют Moloch horridus?
– Да, — промолвил я, — такое безобидное животное, которое, мимикрируя, притворяется хищником; она задирает хвост, напускает на себя свирепый вид, когда на нее нападают, и старается напугать других своим страхом.
– Правильно. Так вот: ей подобен дурак негативный, или обороняющийся. Когда ему в голову приходит глупость и он знает, что это глупость, когда он собирается повторить одно из общих мест здравого смысла, этого зеркала пошлости, он произносит свою глупость торжественно и напыщенно, словно изрекает глубокий афоризм или открывает блистательный принцип, полный нового смысла: все это ради того, чтобы какой-нибудь глупец, равный ему, попал в ловушку. «Вы считаете меня дураком? Ну а я, обороняясь, притворюсь умным или, еще лучше, человеком со здравым смыслом». И он это делает превосходно. Таков дурак обороняющийся, или негативный.
А теперь у вас в Испании стали появляться дураки положительные и агрессивные, чистые дураки, дураки, которые не просто притворяются умными, но искренне в это верят. И поверь мне, агрессивность нынче вошла в моду.
Я помню, задолго до начала войны, когда никто в Испании еще не говорил о Трейчке, ты часто цитировал его…
– И правда, — ответил я. — Я не ждал войны, чтобы прочитать Трейчке, как не, ждал войны, чтобы предупредить своих соотечественников об опасностях, которыми для нас чревата Kultur (Культура (нем.).) с четырехконечной буквой «К». В начале тысяча девятьсот тринадцатого года я уже забил тревогу.
– Тогда ты, вероятно, читал в «Политике» этого Трейчке строки, посвященные дуракам. А уж он-то их знал. В одном месте из пятидесятой главы первой книгя он говорит, что, по всей видимости, пределы человеческой глупости в девятнадцатом веке намного расширились, а в семидесятой главе — что девятнадцатый век продемонстрировал широчайшую глупость — Stupiditдt, сохраняя его слово, — в среде ученых людей. И добавляет: «Никогда раньше люди не были столь глупы, как в наше время». Потом он говорит о партиях глупости, Partein der Dummheit. Насчет партий глупости — это восхитительно! И после этого утверждают, будто пруссаки лишены психологического чутья! Правда, Бунд со всей его экспериментальной или физиологической психологией— чистой психологией! — не додумался до партии глупости, зато додумался Трейчке, такой же немец, как Вундт. Говорю тебе, термин «партия глупости» — просто находка!
– И ты думаешь, у нас уже есть или начала образовываться такая партия?
– Что-то вроде нее уже есть. У дураков появилось самосознание. Все жалкие вымышленные существа, не подозревающие о своей ирреальности, все те, кто ни разу не усомнился не только в своем существовании, но даже в своей значительности; все чистые дураки, или дураки положительные и агрессивные, собираются под знаменем глупости, которую они называют здравым смыслом. Пароль и заповедь этой глупости: национальная выгода превыше всего! Но в чем эта выгода, они не знают и именуют так всего лишь одну из дурных страстей глупости.
– То есть зависть, — закончил я его мысль.
– Именно. Чистого дурака раздражает прежде всего чужая личность, все субъективное. Естественно! Ведь сам дурак может быть только объектом, и вдобавок весьма удобным для классификации, нумерации и организации с ему подобными. У этих людей нынче заклятием служит магическое слово «организация»!
– А что же им, беднягам, остается? —спросил я.
– Как что? Самоубийство!
– Самоубийство? — воскликнул я, припомнив, как не позволил покончить с собой Аугусто Пересу и заставил его умереть по моей авторской воле.
– Да, самоубийство! Но не такое, какого жаждал я, а ты мне не позволил. Их должны прикончить их собственные безнадежные усилия выбраться из глупости. Моральный долг дурака, поскольку он человек, —перестать быть дураком, или, иначе говоря, превратить принципы здравого смысла в выводы собственного разума; продумать самостоятельно общие места, которые тогда перестанут быть общими; подвергнуть критике всяческие пошлости. Дурак силится все это одолеть, но груз слишком тяжел для него, и кончает дурак не только со своей глупостью, но и со своим умом и даже с жизнью, то есть кончает самоубийством. С ним происходит то же, что с лягушкой из басни, которая хотела превзойти вола и лопнула. Вот и дураки должны так же лопнуть.
Совсем недавно сюда, в наш мир замогильных вымыслов, принесли книгу Папини «Мужественность». Ты ведь знаешь, я, сын твоей фантазии или воображения, питаю большую склонность к мастерам парадоксов, иначе говоря к людям, культивирующим самостоятельность мышления. Папини меня чарует и развлекает. В его книге я прочел следующее: «Серьезно говоря, мне очень жаль, что так мало людей стараются быть гениями». Прекрасно сказано! Каждый человек должен стремиться к гениальности.
– Но такой, как ты… — отважился я намекнуть.
– Так считаешь ты, полагая, будто создал меня как вымышленное существо. Но ведь ты сам не раз утверждал, что Дон Кихот заставил писать Сервантеса, который так и не понял до конца своего героя:, по крайней мере не понял Санчо; вот и я, Аугусто Перес, утверждаю, что ты, Мигель де Унамуно, уверенный, будто создал меня, плохо меня знаешь…
– А сам-то ты хорошо себя знаешь? — прервал я его.
– Куда там! Я еще не настолько чистый дурак, чтобы уверять, будто познал самого себя. Можешь думать иначе, но и я в своем бренном, вымышленном существовании, тобою дарованном, я тоже стремился к гениальности, старался на свой лад обрести гений. И именно из-за этого меня настигла смерть. Тебе пришлось убить меня, потому что ты не нашел другого способа наделить меня гениальностью. Вместо человека ты создал гомункулуса, а мое стремление к совершенству, к человечности привело меня к смерти. Смерть была для меня самоутверждением. И только так должны утверждать себя дураки. Им следовало бы не подавлять чужую личность, а стараться раздуть свою собственную, пока она не лопнет. По любому поводу они болтают об анархичности романских народов, но о себе забывают. Кто умеет организовать самого себя, тот не станет призывать к насильственной организации, навязанной извне. Мы верим в чудеса случая и импровизации и потому ненавидим эту внешнюю механическую организацию. Я, как тебе известно, всегда доверялся случаю…
– Но я и хотел сделать из тебя дитя случая, — сказал я. — Ведь когда моя фантазия рождала тебя, я размышлял над философией случая и читал Курно.
– Оставь ты свои книги! Верь в случай, а стало быть, верь в провидение, ведь случай и провидение — это одно и то же. Случай провиденциален, а провидение — случайно. И верь в импровизацию! Если какой-нибудь чистый дурак добрых сорок лет готовился нанести тебе удар, и упражнялся, и примерялся, думая, будто ты неспособен сымпровизировать защиту, встречай его смехом. В любом случае он провел эти сорок лет рабом своей собственной глупости и глупости вообще, а ты, ни о чем не заботясь, жил по-настоящему. И пусть ему удастся нанести тебе удар, он все равно останется чистым дураком.
– Но выйдет все так, как он задумал? — воскликнул я.
– Задумал? А что он задумал? Что мог он задумать вообще? Ах, как мало ты в себя веришь! Если бы я, которого ты считаешь выдуманным существом, порожденным твоей юмористической фантазией, мог внушить тебе столько же веры в свои силы, сколько есть у меня! Какой вред нанесли тебе занятия философией чистоты и идеализма! И как ты веришь, несчастный, в метафизические победы!
– Что ты там несешь о метафизических победах? — спросил я.
– Как, ты разве не знаешь? Не так давно в «Берлинер тагеблатт» писали: «Немецкая победа — это не вопрос случая, это метафизическая необходимость. Если силы, управляющие судьбой народов, действительно зависят от высшей воли, способной проводить различие, мы можем и должны верить, что провидение уготовило нам великие свершения». Прелестный текст, только надо уметь его толковать. Ведь здесь говорится, что Германия уготовила провидению великую роль, поскольку провидение, видимо, принялось изучать кантовскую философию; с другой стороны, слова про метафизическую необходимость победы немцев означают лишь, что для немцев необходима метафизическая победа. А метафизическая победа — это вера в то, что ты победил.
– А разве неверно изречение, приписываемое одному генералу, что победа — это вера в то, что ты уже победил? — спросил я.
– Вот это и есть генеральная глупость. Наоборот, победа часто состоит в том, чтобы вообразить себя побежденным. Только дурак считает себя непобедимым. Вспомни, как здесь, у тебя на родине, во времена гражданских войн все эти жалкие безумцы прежде всего объявляли себя непобедимыми, ибо против веры, говорили они, не устоит никто, а потом, потерпев поражение, они вопили: «Предательство!» — или уверяли, будто морально они вышли победителями. «Если бы не…» — говорили они. Если бы да кабы, то во рту б росли грибы. Готовься к тому, что все чистые дураки запоют скоро на этот манер. И не забывай, теперь дураков уже не легион, но партия.
И опять Аугусто Перес растворился в черном облаке. И, проснувшись, я спросил себя: «Кто вносит порядок, логику и связь, то есть организует все это?
Комментарии
[4]В связи со статьями дона Мигеля в «Мундо графика»… комментируют фразу сеньора Унамуно, что, мол, сеньор Сервантес… был не без таланта… — В номере от 10 апреля 1912 года мадридского еженедельника «Мундо графике» была опубликована статья Унамуно «Размышления о стиле», в которой, скрывшись под маской ученого-педанта — излюбленного объекта комических выпадов писателя, — автор статьи в снисходительно-поучающем тоне рассуждал о «недостатках» сервантесовского стиля: Сервантес-де не знал грамматических времен, позволял себе повторять по нескольку раз на странице одно слово, был несведущ в социологии и т. п. Эта пародийная статья открывалась утверждением критика, что он склонен признать наличие у сеньора Сервантеса некоторых способностей. Провинциальные читатели «Мундо графике» восприняли эту статью Унамуно всерьез.
[5]…пишет слово «культура»… «Kultura»… — Kultura (нем. Kultur) — германизированное написание слова, которое в испанском языке начинается с буквы «С» — cultura. В статье, опубликованной в 1913 году в «Мундо графике» и называвшейся «Эрудиты, ерудиты и эррудиты», Унамуно объяснил, что он пользуется словом «культура» для различения культуры (cultura) и цивилизации (Kultura), то есть внешней стороны, организующей формы жизнедеятельности духа. В статье «Интервью с Аугусто Пересом» писатель прямо связывает первую мировую войну с наступлением отвлеченно-рассудочных, формальных институтов на личностное, духовное начало, отсылая читателей к названной статье 1913 года. «Я не ждал начала войны, — пишет он, — чтобы предупредить своих соотечественников об опасностях, которые несет в себе слово «Kultura», начинающееся с четырехконечной буквы "К"».
[6]Табоада Луис (1848—1906) — испанский писатель, автор юмористических развлекательных рассказов, черпавший материал для своих комических сценок из мелкобуржуазного быта. Пользовался при жизни большим успехом у публики.
* Не говоря уже о попытках считать идиомой выражение «зари занимался уже», открывающее одну из глав, когда предыдущая кончается словом «час». — Словом «час» (исп. hora) заканчивается третья глава первой части «Дон Кихота», а выражением «уже занималась заря» (исп. la del alba seria) открывается соответственно четвертая глава романа Сервантеса. Игра слов, основанная на прямом и переносном значении испанского слова hora служила исследователям поводом для разнообразных толкований.
* Отсюда же и отвращение к жизни у Леопарди… — Леопарди Джакомо (1798—1837) — итальянский поэт-романтик, создатель пессимистической теории infelicitа — универсального зла, господствующего во вселенной. Своим интересом к проблемам морали, преклонением перед классической древностью, острым ощущением преходящего характера всего сущего и поисками высшего оправдания человеческого существования Леопарди. был очень близок Унамуно и оказал непосредственное влияние на поэтическое творчество последнего.
* …любимые авторы дона Мигеля — Сенанкур, Кентал и Леопарди. — Сенанкур Этьен де (1770—1846), французский писатель-романтик, автор романа в письмах «Оберман» (1804) — одной из первых «исповедей сына века». Этическая проблематика творчества Сенанкура, подчеркнуто несистематический стиль мышления, созерцательность его героя и ярко выраженная автобиографичность его прозы сделали Сенанкура одним из любимых писателей Унамуно. «Это для меня одна из глубочайших книг, какие только существуют в мире, — писал Унамуно об «Обермане». — В ней есть страницы, исполненные величия, почти непревзойденного во французской литературе, более чем величия — интимности и самоуглубленности. Это потрясающая исповедь». Кентал Антеру Теркину ди (1842—1891) — португальский поэт. В конце жизни пережил глубокий духовный кризис, пришел к пессимизму и мистицизму, что нашло выражение в последних частях его полного собрания сонетов и в цикле «Скорбные стихи», изданном уже после самоубийства Кентала. Для Унамуно Кентал — «автор бессмертных сонетов, самая трагическая фигура в нашей иберийской литературе».
* Висенте Пастор Дуран — один из прославленных матадоров начала века.
* Порнографические, или, попросту, эротические, писатели… самые тупые, самые глупые. — В 1907 году Унамуно опубликовал в «Ла Насьон» статью «О порнографии», в которой объяснял «развитие порнографии» в испанской литературе «отсутствием высоких и плодотворных идеалов».
* Консептизм — одно из основных направлений в испанской литературе XVII века, представители которого выдвигали требование обновления литературного стиля путем обогащения значений поэтического слова, что внешне выступало в осложнении формы, затрудняло непосредственно восприятие их произведений.
* Все это было хорошо известно афинской куртизанке Феодоте, о которой поведал в «Воспоминаниях» Ксенофонт… — Ксенофонт в молодости был учеником философа Сократа, образ которого воссоздал в «Сократических сочинениях», куда входят «Воспоминания о Сократе», «Защита Сократа на суде» и «Пир», Приведенный Унамуно эпизод составляет содержание одиннадцатой главы третьей книги «Воспоминаний» — «Разговор с Феодотой о друзьях».
* …второе издание, 1928 года… — Второй раз «Туман» был издан в третьем томе первого полного собрания сочинений Унамуно.
*…был в Андайе. — Андайя — французский городок на побережье Бискайского залива, поблизости от испанской границы, где Унамуно жил в 1926—1930 годах, находясь в добровольном изгнании.
* Война разделила испанцев на германофилов и антигерманофилов — или антантофилов… — Унамуно был сторонником стран Антанты, прежде всего Франции.
* Другим? О, как этот другой преследовал меня, да и теперь преследует! Достаточно посмотреть мою трагедию «Другой». — Трагедия «Другой» (написана в 1926 году, поставлена в 1932-м) подводит итог развитию одной из основных тем творчества Унамуно — темы «другого», тесно связанной с темой Каина и Авеля, темы раздвоения человеческой личности, распадения ее на два враждующих и одновременно неотъемлемых друг от друга начала.
*..сервантесовского героя, как мне кажется, я воскресил… — «В книге «Жизнь Дон Кихота и Санчо» (1905) Унамуно как бы заново совершает с Дон Кихотом весь его путь, восстанавливая всю последовательность событий ромапа Сервантеса, но вкладывая в них совершенно новый, зачастую чуждый самому Сервантесу смысл.
*…как христиане воскрешают Христа вслед за Павлом из Тарса. — Павел из Тарса — апостол, один из первых проповедников христианского вероучения и авторов наиболее ранних памятников христианской литературы — Посланий. В эссе «О трагическом чувстве жизни» Унамуно особо подчеркивал роль Посланий для решения проблемы бессмертия, указывая, что своей проповедью воскрешения Христа Павел заложил основы для интерпретации этой проблемы во всей христианской философии.
* …карлистские.войны, которых я был свидетелем в детстве… — Унамуно девятилетним ребенком был свидетелем второй карлистской войны 1873—1876 годов, вызванной выступлением против правительства карлистов — сторонников претендента на Престол дона Карлоса, опиравшегося на самую реакционную часть земельной аристократии и духовенства. В декабре 1873 года карлисты осадили Бильбао, где жила семья Унамуно. Взрыв карлистской бомбы на крыше соседнего дома был, по воспоминаниям писателя, первым важным впечатлением в его жизни, а услышанный им в тот миг «запах пороха» преследовал его всю жизнь как символ истории его родины.
*...трагикомический туманно-гуманный дон Авито Карраскалъ… — Авито Карраскаль — герой романа «Любовь и педагогика».
* Эдуарда Гомес дв Бакеро (1866—1929) — критик, писавший под псевдонимом «Андренио», автор книг «Романы и романисты», «Возрождение романа в XIX веке» и др.
* Книги мои удостоились переводов… — При жизни Унамуно на русский язык были переведены с французского издания «Три назидательные новеллы и один пролог» под названием «Три повести о любви» (перевод М. В. Коваленской; «Федерация», 1929), а также непосредственно с языка оригинала — одна из этих новелл—«Две матери» (перевод С. Игнатова; М., 1927).
*…куда входит и «Настоящий мужчина». — Первоначально эта новелла вышла отдельным изданием (1916).
* Мир, где живут… — Имеются в виду персонажи Унамуно: Педро Антонио и Хосефа Игнасия — герои романа «Мир во время войны», дон Авито Карраскаль и Марина — герои романа «Любовь и педагогика», Аугусто Перес, Эухения Доминго, Росарито — герои «Тумана», Алехандро Гомес, Хулия — герои новеллы «Настоящий мужчина», Хоакин Монегро, Авель Санчес и Елена — герои романа «Авель Санчес», тетя Тула — героиня одноименного романа, святой Мануэль Добрый и Анхела Карбальино — герои романа «Святой Мануэль Добрый», дон Сандальо — герой «Новеллы о доне Сандальо, игроке в шахматы», Эметерио Альфонсо и Селедонио Ибаньес — герои новеллы «Бедный богатый человек, или Комическое чувство жизни», Рикардо и Лидувина — герои рассказа «История одной любви»; но персонажи с теми же именами появляются и в «Тумане».
* Кановас дель Кастильо Антонио (1828—1897) — испанский политический деятель, глава консервативной партии, способствовавший реставрации монархии Бурбонов в 1874 году.
* Сагаста Пракседес Матео (1827—1903) — испанский политический деятель, глава либеральной партии.
* Альфонс XIII (1886—1941) — испанский король, свергнутый с престола в ходе революции 1931 года.
* Примо де Ривера Мигель (1870—1930) — глава диктаторского режима 1923—1929 годов (так называемой Директории), установленного в результате военного переворота. Примо де Ривера лично подписал приказ о ссылке Унамуно на Канарские острова.
* Гальдос Перес Бенито (1843—1920) — крупнейший представитель критического реализма в испанской литературе. Унамуно высоко ценил творчество Гальдоса как основоположника современного испанского романа, хотя временами и критиковал стиль его романов, который казался Унамуно чересчур риторическим и «обезличенным».
* Переда Хосе Мариа де (1833—1900) — испанский писатель-реалист. Унамуно высоко оценивал некоторые его романы, в то же время противопоставляя «монологическому» внешнему пейзажу Переды свои новые принципы изображения природы на основе духовного диалога человека и окружающего мира.
* Менендес-и-Пелайо Марселино (1856—1912) — испанский историк литературы и эстетик.
* …взятого из таргумического изложения Библии… — Таргумические изложения возникли в процессе переводов (таргум по-древнееврейски «перевод») Библии в древности па арамейский язык. Переводы эти были устными и представляли собой скорее пересказы, нежели дословное воспроизведение древнееврейского текста, причем переводчики вставляли в них различные легенды и сказания, отсутствовавшие в оригинале. Впоследствии таргумы были записаны и составили цикл апокрифических текстов на библейские сюжеты.
* …где согласование родов? — В необычайном — мужском — окончании фамилии Эухении уже таится намек на ту несвойственную женским персонажам роль, которую она играет в романе, роль активного, деятельного начала, подчиняющего себе безвольного, склонного к созерцательности героя.
* Пиндарическая ода. — Пиндар — греческий поэт V века до н. э., прославившийся своими эпиникиями — светскими одами, написанными сложными, сменяющимися размерами со множеством мифологических отступлений, соединенных с основным сюжетом трудноуловимыми ассоциативными связями.
* …между Хуаном и Дон Хуаном целая пропасть. — Хуан — одно из наиболее распространенных в Испании имен. Дон Хуан Тенорио — персонаж комедии «Севильский озорник, или Каменный гост» испанского драматурга XVII века Тирсо де Молины. После пьесы Тирсо этот сюжет стал предметом многочисленных переработок (Мольер, Соррилья, А. С. Пушкин и др.), а его герой (по-французски — Дон Жуан) — одним из «вечных образов» мировой литературы.
* Nihil volitum quim praecognitum… Nihil cognitum quim praevolitum. — «Старая схоластическая поговорка, — писал Унамуно в статье «Души молодых» (1904), — гласила, что ничто не может стать предметом желания прежде, чем будет познано. Nihil volitum quim praecognitum — и это-то и есть высший принцип всякого интеллектуализма. Мы, молодые, должны противопоставить этому принципу другой, противоположный, и утверждать, что невозможно познать ничего, что не станет прежде желаемым. Nihil cognitum quim praevolitum. Ha первом месте желание, а затем уже его исполнение».
* Что поведали друг другу при встрече… — Христианские историографы относят время ссылки Иоанна на Патмос ко времени правления императора Домициана, то есть примерно к 95 году; с Патмоса Иоанн бежал в город Эфес в Малой Азии, где и умер в глубокой старости. Незадолго до ссылки Иоанна, в в 93 году, Домициан изгнал философов из Рима и из Италии. Видимо, к этому периоду Унамуно и приурочивает метафорическую встречу восточного мистицизма и греко-римской мудрости, веры и разума, — встречу, которую он считал основополагающей для формирования христианской религии и европейской культуры, пришедшей на смену греко-римскому миру.
* Патмос — остров, на котором был в ссылке Иоанн Богослов, автор Евангелия от Иоанна. Согласно церковной традиции, Иоанн является и автором Апокалипсиса, одной из книг Нового завета, которую он написал на острове Патмос.
* Сова Минервы. — У древних греков сова за ее ночной и уединенный образ жизни считалась символом созерцательного размышления и была посвящена богине мудрости Афине, выступавшей в римской мифологии под именем Минервы.
* Туте — карточная игра.
* Коркубион — приморский город в Испании (провинция Корунья).
* Институт — в Испании нечто вроде школы второй ступени, куда принимаются дети, достигшие десятилетнего возраста. Различаются институты общие и технические. Весь цикл обучения в институте состоит из шести курсов.
* Затем Аугусто велел купить соску для Орфея — тек он неизвестно почему окрестил песика. — Орфей — мифический греческий певец, легендарный основатель религиозной секты орфиков, которая проповедовала идеи душевного очищения, аскезы и освобождения от земной греховности. Очевидно, прозвище «наперснику» Аугусто дано не «неизвестно почему», а как намек на роль песика в «Тумане». Орфей символизирует в романе естественное, природное состояние человечества, а его любовь к хозяину, лишенная как материального, так и интеллектуального расчета, является контрастом к корыстной или чрезмерно рационализированной, «головной» любви других героев.
* Сайнет — одноактная пьеса, нередко шутливого содержания. Жанр этот получил распространение в Испании в XVIII веке.
* Мануэль Мачадо (1874—1947) —поэт и драматург, один из представителей модернистского направления в испанской поэзии XX века.
* Антонио Мачадо (1875—1939) — один из самых значительных испанских поэтов XX века.
* Эдуарда Бено (1822—1907) — испанский филолог и политический деятель.
* Селестина — сводня, один из основных персонажей «Трагикомедии о Калисто и Мелибее» Фернандо де Рохаса (полное издание в 1502 году) — крупнейшего памятника испанской литературы раннего Возрождения. Уже с XVI века имя Селестина стало в Испании нарицательным.
* Кампоамор Рамон де (1817—1901) — испанский поэт,
* …и здоровым загипсованным валъдепеньясом. — Вальдепеньяс — распространенное в Испании вино, обязанное своим названием городу Вальдепеньясу (провинция Сьюдад-Реаль). Для предохранения вин от порчи в них добавляют небольшое количество гипса, но для южных испанских вин количество гипса может быть увеличено.
* Пруденций Аврелий Клемент (348—ок. 405) — создатель латинской христианской поэзии, испанец по происхождению.
*…издание басен о Калиле и Димне с предисловием о влиянии индийской литературы на средневековую испанскую литерату ру. — «Калила и Димна» — собрание сказок, притч и апологов санскритского происхождения, которое широко распространилось в средние века в европейских литературах через персидскую и арабскую версии. В Испании первый перевод сборника был осуществлен еще в 1251 году по распоряжению наследника престола! будущего короля Альфонса Мудрого.
* …как сделал своим лесажевского «Жилъ Бласа» падре Исла. — Исла Франсиско Хосе де (1703—1781) — испанский писатель-просветитель. Находясь с 1767 года до самой смерти в изгнании в Италии в связи с принадлежностью к ордену иезуитов, Исла сделал вольную переделку-перевод французского плутовского романа «Жиль Влас» Лесажа под названием «Приключения Хиль Власа из Сантильяны, похищенные у Испании, приспособленные для Франции мосье Лесажем и возвращенные на родину и переведенные на родной язык ревностным испанцем, который не потерпит, чтобы смеялись над его народом». Несостоятельное в своих претензиях на испанское происхождение переложение романа французского писателя на испанский язык, осуществленное Ислой, было издано лишь посмертно, в 1787 году.
* Все они коллективные, гораздо более коллективные, чем принято считать. — Антолин С. Папарригопулос механически распространяет модные в XIX и в начале XX века теории о том, что ни Гомер, ни Шекспир не существовали как реальные личности и что гомеровские поэмы являются плодом коллективного творчества, на произведения, индивидуальное авторство которых никогда не подвергалось сомнению. Унамуно, страстный поборник личного, индивидуального начала в творчестве, делает, таким образом, эти теории — в случае с Гомером вовсе не необоснованные с научной точки зрения — объектом пародирования и высмеивания.
* Апакс — термин для обозначения слова, лишь один раз встречающегося в каком-либо тексте.
* …чем-то вроде деятельного разума у Аверроэса… — Аверроэс — принятое в Западной Европе обозначение арабского мыслителя, выходца из Средней Азии, Ибн Рошда (1129—1198), создавшего, в частности, учение о «едином интеллекте», согласно которому бессмертен не отдельный индивид, а человеческий род в целом, бессмертен всеобщий разум как воплощение преемственной связи духовной жизни всех человеческих поколений, как сверхиндивидуальный интеллект, посредством которого человечество в любой момент созерцает абсолютную истину.