— Почему зеркало отвернуто к стене? А, это картина? Можно взглянуть?
— Да, конечно, это портрет Лилиан и ее мужа. Я нашла его в чулане в подвале дома. И принесла оттуда же зеркало, чтобы примерить ее одежду, но…
— В чем же дело? Зеркало очень красивое.
— Верно, но… Из-за него у меня возникло ощущение, будто меня водят за нос.
Майлз захохотал, но тут же осекся, увидев ее лицо.
— Простите, я вовсе не хотел посмеяться над вами. Это место действительно наводит страх, здесь надо бы поменять лампочки.
— Они сами по себе яркие, просто стены и пол как будто поглощают свет.
В комнате вовсе не было холодно, но Эйприл трясло, пока она говорила.
Майлз обнял ее за талию и заглянул ей в глаза.
— Вы хотите уйти отсюда?
Она кивнула.
— Благодарю вас за это. — Он взял одну из тетрадок Лилиан. — Не могу поверить, что прочитаю о Хессене слова того, кто был знаком с ним в послевоенные годы. Это настоящая находка.
— Бабушка была просто одержима им. И хочу вас предупредить — ее записи действительно пугают. Не читайте, пока не ляжете в постель.
— Хорошо, обещаю. Возможно, я помогу вам выяснить, что же здесь произошло.
Эйприл кивнула.
— Буду рада.
Подчиняясь импульсу, она поднялась на цыпочки и приникла к его губам. Когда она отстранилась, он, кажется, был удивлен. Эйприл уже хотела извиниться, но Майлз сам склонился к ней с поцелуем, долгим и глубоким.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В три ночи Сет вошел в шестнадцатую квартиру и минут двадцать простоял неподвижно.
В тот момент, когда он зажег свет, обрывки недавнего кошмара всплыли в памяти: черные и белые мраморные плитки, длинные, отливающие красным стены коридора, старинные двери, большие прямоугольные картины, развешанные ровными рядами, и все это залито грязным светом, который силится вырваться на свободу из выцветших стеклянных абажуров. Да, он уже бывал здесь раньше. Ощущение походило на затянувшийся приступ дежавю и опровергало все законы бытия, какие Сет принимал как данность.
|
|
Но имелось и одно важное отличие. В том сне все картины были открыты, теперь же они скрывались за длинными полотнищами старой ткани. Сет закрыл за собой входную дверь и, поморщившись, опустил больной рукой стальное кольцо с ключами в карман брюк.
Что-то старательно привлекало его внимание к этому месту — то, что шевелилось внутри, когда он проходил мимо двери. То, что звонило ему по внутреннему телефону и населяло видениями спящий разум. То, что следовало за ним до самого дома.
Беды Сета умножились сразу после того, как он впервые заметил в квартире какие-то волнения. Все, что он списывал на депрессию, нарушение сна и одиночество, каким-то образом связано с этой квартирой. Он чувствует это.
Непостижимо, но совершенно отчетливо. Прямо здесь и сейчас.
Он неизбежно должен был оказаться здесь. Его ведь призвали.
Сет содрогнулся. Он испытал потрясение, осознав этот факт. Однако круговорот безумных мыслей остановился. Первый раз за долгое время его разум освободился от чего-либо, кроме ужаса, переходящего в благоговение. Чувство было такое острое, что вдохи давались с трудом.
Сет вошел в коридор медленно, неуверенно, не в силах больше оттягивать свидание с квартирой, которая простояла пустой полвека.
Все двери, выходящие в коридор, оказались закрыты, и Сет ужаснулся при мысли, что придется отворить среднюю дверь по левой стороне — дверь, ведущую туда, где четкие контуры стен, потолка и пола поглощены морозящей невнятной чернотой, где копошатся существа, ошибочно принятые им за персонажей с картин. Сначала они двигались вокруг него, а потом подступили со всех сторон. К Сету вернулись и никак не отпускали ощущения, испытанные в том сне.
|
|
Проходя по коридору мимо первой картины, он усилием воли заставил себя приподнять пыльную ткань. Картина была размером с большое окно. Он старался поднимать ее медленно. Однако стоило ему прикоснуться дрожащими пальцами к нижней части полотнища, которое было просто накинуто на картину, как оно со свистом соскользнуло и шумно грохнулось на пол.
Впечатление от существа, запечатленного в масле, сейчас же обрушилось на него, словно удар в живот. Потрясение быстро сменилось тошнотой и потерей ориентации, как будто бы искаженная фигура в костюме и галстуке спроецировала свои мучения прямо на тело Сета.
Портье отшатнулся, не в силах отвести взгляда от изображения, не в силах хотя бы моргнуть. Что это? Неужели существо разорвано на части, а его лицо содрано хлыстом белой боли? Сет интуитивно угадал, что от выставленных напоказ внутренностей персонажа исходят миазмы страха, и сейчас же ощутил свою сопричастность к жуткой гибели этого создания, к его утрате собственного «я», его распаду.
Здесь не было изображено чего-то человеческого или животного, но угадывалось и то, и другое. Некоторые детали Сет сумел различить: разинутый в вопле рот, зубы в кровавой пленке, вывалившийся раздутый язык, намек на горло, подернутое удушьем; глаз, или некое его подобие, торчащий из затылка размазанной головы, широко раскрытый и наполненный до краев ужасом и страданием, — этот взгляд Сет не смог выдержать. Ему захотелось завесить картину, скрыть налитый кровью глаз, багровый зрачок, выпученный и готовый лопнуть. Он выглядел невероятно реалистично, несмотря на искаженные контуры отсутствующего лица.
|
|
Кому бы ни принадлежало это тело раньше, теперь оно уничтожено. Остатки костюма и галстук остались на своих местах в какой-то леденящей кровь пародии на официальность, однако конечности отсутствовали. Неровные обрубки были окружены охристым нимбом, который придавал налет святости изображенному уродству.
Изображение являло предсмертные мучения, происходившие в жуткой черной пустоте вечно. Не жизнь, но некое подобие живости. Движение после смерти, повторяемое до бесконечности. Сет сразу же понял смысл работы.
Он повернулся спиной к истерзанному телу, к сырому мясу, упакованному в ткань, и испытал при этом подобие эйфории, благоговейный трепет перед рукой, которая сумела запечатлеть самые вершины ужаса и уничтожения. Сет вспомнил о собственных набросках, раскиданных по жесткому ковру комнаты в «Зеленом человечке»; вспомнил детскую фигурку в куртке с капюшоном, являвшуюся ему во сне; вспомнил, как они брели по траве, усеянной собачьим дерьмом, и по залитому мочой бетону. Это существо с рассудительностью мертвого ребенка нашептывало, что после смерти можно застрять где-то, угодить в капкан на долгие времена. До наступления темноты. Какую темноту имел в виду призрак?
Следующая картина, шести футов в высоту и как минимум четырех в ширину, ударила по раздраженному разуму с не меньшей силой, окатив сознание Сета ведром ледяной воды и лишив его способности ориентироваться в пространстве. Все внутри онемело, остался ощутим только наэлектризованный ужас. В этом и заключалась цель автора — представить нечто, на что способен смотреть и что способен переносить только безумец.
После того как Сет снова смог дышать, обрел равновесие и шаткое осознание места и себя, он рассмотрел фон, на котором болталась фигура. Все эти дикости и расчлененка были бы сущей ерундой без глубин на заднем плане. Награжденное мордой бабуина, безглазое, жутко извивающееся внутри просторного одеяния в цветочек существо, окровавленное и мокрое, висело в кромешной темноте. В бескрайнем вакууме, от которого так и веяло холодом глубокого космоса, неохватных далей и дыханием вечности. Полотно служило примером прямо-таки изумительного применения импасто.[14]Сету вдруг захотелось истерически захохотать, а затем разразиться богохульной бранью. Фоновое пространство буквально выталкивало из себя готовый упасть к ногам зрителя объект, где тот принялся бы скрести по полу обломанными когтями и завывать в агонии, длившейся уже столько, что век представлялся лишь далеким началом.
Сет сразу же понял, что перед ним проблески чего-то, поднимающегося на поверхность из бесконечной мерзлой черноты. Из вечности, где обитают чудовищные создания, стремящиеся даже на крошечную точку света — туда, где появляется хотя бы намек на выход. А выход здесь. В этой квартире, где никто не может жить. Где никого не должно быть. Но кто-то все же появлялся здесь, чтобы запечатлеть кошмарных тварей.
Пьяно пошатываясь, Сет срывал полотнища с одной картины за другой. Материя скользила по изображениям, ошеломляющим настолько, что невозможно было хотя бы выжать из себя крик. Ничего, кроме разве что робкого младенческого писка перед лицом существ, которые удирали на звериных ногах, ослепленные сшитыми вместе ушами; шипели, словно умирающие коты с черными деснами и острыми, как иголки, зубами; дергались, подобно повешенным из черно-белой кинохроники, с конечностями, завязанными в узлы вокруг тела, и головами, изуродованными воплем; ободранными, словно освежеванный баран, или же розовыми, как дохлый новорожденный мышонок.
И, глядя на все эти отвратительные искажения, мелькающие перед глазами, Сет знал, что он в силах воспроизвести то же самое. Воплощенные образы тех тварей, какие теснились в его воображении, были развешаны в красном коридоре, похожие на блестящие туши в холодильнике у мясника. Желтый жир, торчащие кости, запекшаяся кровь — мясо и сало человеческих кошмаров.
Сет раньше замечал в себе порывы животной ярости, такое же отторжение рассудка и благопристойности, проявляющиеся в самых прозаических местах — в автобусе, на ветреных лондонских улицах, между ярко освещенных стеллажей в супермаркете. Эта чудовищная зараза, сотканная из физического уродства, жестокости, саморазрушения, маниакального нарциссизма, жадности и ненависти, ярко пламенеющего безумия, уже начала растекаться, окружая его в городе со всех сторон. Сет наблюдал ее проявления в других — теперь, когда в его глазах люди лишились своего непроницаемого фасада. Он научился смотреть сквозь него, в глубину, туда, где обитает дьявол. Ад заключен внутри каждого комка плоти, пока что представляющего из себя человека.
Сет рухнул на колени. Слезы жгли глаза; благословенно соленые, они застилали от него то, что было прибито гвоздями к стенам, что орало и корчилось.
Гений!
Он рыдал перед гением. Рыдал от благодарности за то, что было ему показано. Мастер-класс, задающий направление его собственным патетическим наброскам и черновикам. Он должен начать сначала. Как только вернется домой, он закроет крашеное пространство грязными бинтами, прежде чем нанести на стены и потолок своей комнаты новые раны. А потом он опять придет сюда, будет возвращаться ночь за ночью, чтобы напоить себя страхом и научиться запечатлевать то, что действительно бродит по улицам города. Его паршивая комната превратится в храм нового возрождения. Он будет работать, пока не свалится с ног, пока не запечатлеет уничтожение всякой личности и нарастающее до тошноты потрясение от увиденного.
Сет подполз на четвереньках к ближайшей двери, открыл ее и увидел освещенные тусклым красноватым светом из коридора стены, увешанные новыми чудесами под длинными полотнищами. Ему хотелось одновременно блевать, эякулировать и мочиться. Переживание было слишком сильным. Это мерзкое лекарство следует принимать осторожно, небольшими дозами, иначе он лишится последних крупиц рассудка, необходимых для того, чтобы воплотить в масле собственные видения.
Сет заглянул в дверной проем следующей комнаты, той, что напугала его во сне, и остановился: на всех стенах между зачехленными картинами висели красивые высокие зеркала. Он сейчас же понял, что, если смотреть слишком долго, от здешних образов, скрытых покрывалами, у него остановится сердце или наступит паралич. Поэтому Сет поднялся на ноги и развернулся, отчаянно желая выбраться из места, где к нему взывали картины. То был оглушительный шум, какофония. Все они хотели, чтобы он посмотрел на них, затерялся между ними. Однако прежде чем убраться из зеркальной комнаты, Сет заметил какое-то движение, уловил краем глаза.
Нечто трижды, перемещаясь с нечеловеческой быстротой, всплывало из глубин коридора отражений, созданного противолежащими зеркалами, но исчезало, стоило Сету обернуться. Слишком стремительное, чтобы за ним поспевал взгляд, оно либо растворялось, либо уходило обратно в глубь отражения, либо просто стиралось из его изможденного разума, который видел то, чего нет.
В комнате никого не было. Никого, столь же высокого и тонкого. С закрытым лицом, так же туго обмотанным чем-то красным. Наверное, Сет видел себя на фоне красных стен. Стен цвета убийства, смыкавшихся вокруг.
Сет выскочил из квартиры. Он протер глаза и отлепил от спины влажную рубашку, затем закрыл входную дверь и запер ее. Портье направился к лестнице, но, не успев спуститься, остановился, не в силах двинуться с места, — двери комнат шестнадцатой квартиры захлопывались одна за другой.
Восход начал прогонять из города непроницаемую тьму, рассеивать и ломать пронзительный ночной холод, и даже слабый проблеск дневного света больно ударил Сета по глазам. Тяжело волоча усталые ноги, он втащился по лестнице на второй этаж «Зеленого человечка».
Обычно, возвращаясь с ночной смены, Сет входил в комнату и сразу валился на неприбранную кровать, забирался под отсыревшие простыни и проваливался в небытие. Но только не сегодня. Сегодня у него есть работа.
Несмотря на синяки и болезненную ломоту, все еще сохранившиеся после побоев, Сет так и светился вдохновением. Он уже много лет не испытывал ничего подобного, полностью захваченный идеями и образами, и вот теперь он твердо вознамерился запечатлеть их, пока они не испарились из сознания.
Выйдя из шестнадцатой квартиры, Сет немедленно уселся за стойку портье и заполнил набросками два альбома. Его покрытые синяками руки затупили несколько карандашей. Он рисовал как будто на автопилоте, испещряя лист за листом контурами и фрагментами того, что успел повидать.
Теперь придется потрудиться, чтобы воссоздать все это на стенах своей комнаты. Нельзя даром терять время. Желание творить может снова его покинуть, вероятно, даже на годы, если он не отдастся искусству без остатка и прямо сейчас. Сама его воля и те силы, какие еще сохранились в поврежденных мышцах, связках и сухожилиях, должны оставить здесь свой след. Прямо на стенах.
Пространство у кровати и над выцветшей батареей Сет уже замарал, в спешке передавая впечатление от тех мерзостей, какие встречал на улицах Лондона. Однако он не может отказываться от линии, от совершенства линии. Тот художник из шестнадцатой квартиры сохранял ее нетронутой за хаосом красок и яростностью мазков. Сет это видел.
Поэтому его робкие потуги на собственных жалких стенах необходимо замазать чем-то черным, гладким и крапчатым, чтобы создать ощущение некоего бесконечного расстояния. Вот тогда можно будет начать сначала, снова и снова экспромтом возвращаясь к холсту, пока он не будет удовлетворен и уверен, что сумел передать дух шедевров из шестнадцатой квартиры. Он должен воссоздать то потрясение, неохватность и полное вовлечение зрителя в сюжет, пережитый им самим. Он обязан овладеть стилем. Однако же образы будут его собственные.
Ему требуется пространство. Стол, стулья и гардероб затрудняли движения всю ночь после того, как его избили, когда он топтался под стеной, пытаясь выразить, передать на выцветших обоях впечатление от тех звериных рож.
Кровать можно оставить. Отныне и впредь ему придется спать урывками. Часок здесь, часок там. Не больше. Он не желает даром терять время, когда все его тело наэлектризовано, когда кончики пальцев, даже на ногах, так и зудят, желая поскорее запечатлеть образ, который не должен погибнуть или стереться из памяти.
Подумать только, когда-то он стыдился похожих мыслей, стеснялся гротескного видения мира. Он так хотел походить на других, считал свою повышенную впечатлительность проклятием, лишающим его реальной возможности обрести счастье. Никакое это не проклятие. Он благословлен. Точно так же, как был благословлен тот художник из шестнадцатой квартиры. Ему даровано откровение, тогда как альтернативой служит рутинная жизнь и ненужный комфорт. Он наделен божественным прозрением, тогда как в обычных глазах отражается лишь приукрашенная иллюзия, поверхностное восприятие вещей. Ему выпал один-единственный шанс привнести смысл в свое существование, обрести цель; передать впечатление от того, что он начинает видеть в этом городе. Что он научился видеть, то есть был научен неведомым наставником.
Сет не хотел размышлять о том, почему и каким образом установилась эта невероятная связь. Он не мог позволить себе задавать вопросы об источнике ее происхождения, целях и значении. Связь просто существует, она вернула его обратно из мира мертвых. Эти ночи сумели его пробудить. Они встряхнули, заставив очнуться и осознать, что все неважно, кроме новообретенного откровения, возможности созерцать открывшееся взору, и во сне, и наяву. Искусство. Он станет жить только ради творчества, и не имеет значения, сколь велика будет его жертва и его потери.
От одной мысли, что он вернется в тот красный коридор, сдернет покровы с творений, кошмарных и волшебных, у Сета по коже бегали мурашки. Но при этом он ощущал такую радость, что содрогалась душа.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Телефонную трубку на другом конце линии сняли немедленно.
— Алло?
— Э-э… Здравствуйте. Это Харольд?
— Говорите.
Голос у ответившего был хорошо поставленный и довольно солидный, однако Эйприл мгновенно растеряла всю уверенность из-за намека на изначальную враждебность, переданную одним-единственным словом.
— Я звоню по поводу собрания в пятницу вечером.
— Встреча «Друзей Феликса Хессена», да, а вы из «Друзей»? — Харольд выпалил все это на едином дыхании, с авторитарностью и самоуверенностью, которые показались Эйприл нелепыми.
— Я… Я точно не знаю, мне как раз хотелось бы это выяснить.
Она рассмеялась, и в трубке повисла тишина.
— Прошу прощения, так я бы хотела прийти на встречу.
По-прежнему тишина.
— Простите, вы еще меня слушаете?
Выдержав еще несколько секунд, голос отозвался:
— Да.
— Там сказано… Я имею в виду, на сайте был указан телефон, по которому можно узнать подробности.
Тишина.
Решимость покинула Эйприл И не только из-за этого угрюмого молчания, а из-за всего, что она знала теперь о Хессене. Ну кто захочет считать другом такого типа?
— Я позвонила не вовремя? Прошу прощения, наверное, слишком поздно.
Она уже собиралась повесить трубку.
— Нет. Нет. Не поздно, — проговорил голос.
— В таком случае могу я прийти?
— Вы знакомы с его работами?
— Да, я только что прочитала книгу Майлза Батлера…
— Пф! Существуют источники получше. Мое собственное исследование доступно в Интернете и скоро выйдет из печати. Я бы предложил вам начать с него. Это обязательное условие.
— Я постараюсь.
— Экземпляры предварительного тиража продаются на всех наших встречах. Но поскольку мы собираемся на частных квартирах и во время собраний не стесняемся в выражении эмоций, не говоря уже о том, что некоторые приглашенные лекторы обладают незаслуженно сомнительной репутацией, мы приглашаем только проверенных слушателей. Кто вы?
— Как сказать?.. Я точно не из проверенных слушателей. Я в городе проездом, просто увидела сайт и купила книгу.
Снова повисла тишина, хотя и наполненная неодобрением. Этот мужик выводил ее из себя.
— Моя двоюродная бабушка была с ним знакома, — проговорила Эйприл тихо, хмурясь от раздражения.
— Что вы сказали? — быстро переспросил Харольд, не успела она закончить фразу.
— Моя двоюродная бабушка знала Хессена. Они жили в одном доме.
— Где именно?
— В Баррингтон-хаус, Найтсбридж.
— Да, я знаю, где это, — проговорил он сурово. — Но какого черта вы сразу об этом не сказали?
— Я… Я не знаю.
— А ваша двоюродная бабушка еще жива?
— Нет. Она недавно скончалась. Но она писала о нем в своих дневниках. Вот потому-то я и заинтересовалась.
— Дневниках?! Вы должны принести их с собой. Мне необходимо… — он выдержал паузу, как будто пытаясь успокоиться, — увидеть их. По возможности прямо сейчас. Вы где остановились?
Немедленно насторожившись, Эйприл солгала:
— Но сейчас дневников у меня нет. Они у меня дома, в Штатах.
— Очень плохо. Ваши соотечественники уже заполучили его рисунки и заперли под замок. Мы должны увидеть дневники.
— Я могу, например, снять копии, когда вернусь домой.
— У вас есть ручка? — нетерпеливо спросили в трубке.
Эйприл сказала, что есть.
— Тогда записывайте.
Харольд продиктовал адрес в Кэмдене и заставил ее повторить.
— Все верно, надеюсь, вы придете пораньше, чтобы я мог с вами поговорить и порасспросить о вашей двоюродной бабушке. Вы будете нашим почетным гостем.
— О, я вовсе не этого хотела. На самом деле я ведь почти ничего не знаю о Хессене…
— Глупости, вы же состоите в родстве с женщиной, которая была знакома с гением при жизни, которая была осияна его присутствием. Мы будем счастливы видеть вас на собрании. Вы должны прийти. Если есть денежные затруднения, мы поможем.
— Нет, у меня все в порядке. Спасибо. Я подойду к семи.
Затем Харольд настоял, чтобы Эйприл дала ему номер телефона в гостинице, что она и сделала с большой неохотой, не сумев быстро найти предлог для отказа Эйприл повесила трубку и откинулась на спинку стула, чувствуя, как на лбу просыхает пот. Всякое желание идти на собрание покинуло ее. Она начала подозревать, что любой, кто как-то связан с Хессеном, представляет собой странного и неприятного человека. Она проклинала себя за то, что упомянула дневники Лилиан. Зачем она сболтнула о них? Чтобы произвести на него впечатление? Эйприл чувствовала, что проявила неосмотрительность, за которую еще придется расплачиваться.
Телефон рядом с кроватью зазвонил. Она нервно схватила трубку. Это оказался Харольд.
— Прошу прощения, нечаянно нажал не ту кнопку, — сказал он. — Увидимся завтра.
И он отключился раньше, чем Эйприл успела придумать ответ.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
И он снова и снова поднимался туда, где, окутанные кровавым светом, хранились в тайне многочисленные шедевры. И он кормился исходящей от них тьмой, упивался ощущением вечности, какой веяло от этих стен, распухал от ужаса, которым дышала подвижная пустота и то, что копошилось внутри ее. Каждый раз, когда он входил в квартиру, это были разные существа и их фрагменты.
Во время последних трех посещений Сет сосредоточился на изучении картин, висевших в двух дальних спальнях. Пространство, предназначенное для сна, было теперь превращено в галерею неведомым обитателем, возможно тем самым, который мелькал в зеркалах. И Сет заходил в эти комнаты, чтобы учиться. Смотрел вокруг, как ребенок смотрит на забытый пруд посреди заросшего сада, вглядываясь в черную глубину, восхищаясь тем, как тонкие белые силуэты скользят между водорослями в воде, такой ледяной, что стоит сунуть хотя бы палец, и перехватит дыхание. Хотя, возможно, и палец отхватит тоже.
Только покончив со всеми обязанностями и в очередной раз солгав миссис Рот, которая преследовала Сета с жалобами на шум из пустого помещения под ней — на стук, хлопанье дверей, грохот чего-то тяжелого, доносящийся из тьмы шестнадцатой квартиры, — только тогда, устранив все помехи, Сет преспокойно вынимал ключ из сейфа в каморке старшего портье и отправлялся в галерею.
Он поднимался наверх, осторожно ступая по лестнице, примерно между тремя и четырьмя часами утра, когда мир погружен в самый глубокий сон. Сет привешивал к поясу пейджер на тот случай, если кто-нибудь из жильцов позвонит по внутреннему телефону или приедет, к примеру, из аэропорта и станет ломиться в дверь подъезда. Взволнованный тем, что проникает на запретную территорию, пугаясь того, что может увидеть, но охотно принимая вызов, Сет закрывал за собой дверь и включал свет.
Во второй свой приход, с момента которого, казалось, прошла целая вечность и который напоминал давний, но отчетливо сохранившийся в памяти кошмар, Сет понял, что рядом с ним в квартире есть что-то еще. Нечто, чего он не может увидеть, — присутствие, не воспринимаемое глазом, но могущественное, в котором лично для него нет никакой угрозы. Но само по себе оно крайне опасно, потому что по всем законам природы его не должно здесь быть. Оно проявляло себя в красноватом свечении, как ощущение движения или звука, не показываясь на глаза. Оно оставалось за закрытыми дверьми зеркальной комнаты, откуда Сет время от времени слышал скрип, словно половицы прогибались под чьими-то ногами, быстро вышагивающими взад-вперед и замирающими у самого порога, когда он шагал мимо по коридору.
После того раза Сет избегал заходить в комнату с зеркалами. Так подсказывала ему интуиция. В первый приход он уловил там нечто и был не готов увидеть его снова. Эту комнату надо оставить напоследок. И вероятно, когда он все-таки отважится войти, состоится в некотором роде знакомство.
Живот у Сета до сих пор сладко сжимался от одной мысли о встрече с чем-то таким, что лежит далеко за пределами его понимания, далеко за пределами всего вообще, если не считать недавнего опыта. Или, может, то в нем пытается воскреснуть прежний Сет: неуверенный в себе жалкий трус, нерешительный, вечно сомневающийся слабак, которому не хватает духу следовать своему призванию, который сник от первой же критики? Только теперь Сет начал понимать, что чужое мнение ничего не значит, что другие еще и близко не подошли к пониманию тех мест, куда он вхож, тех видений, какие ему предстоит запечатлеть. Здесь не может быть никаких полумер, никаких компромиссов. Теперь — нет. Никогда.
Мальчик в капюшоне обещал все это. Обещал, что ему будут помогать, направлять, откроют окружающий мир таким, какой он есть на самом деле. Сет помнил об этом, и его тревожило ощущение собственной непринужденности, хотя каждую минуту нечто манипулировало им все настойчивее, проникая внутрь, затягивая в шестнадцатую квартиру, чтобы изучать работы мастера.
Неужели избиение на улице тоже подстроили они? Швырнули в когтистые лапы шакалов, позволили топтать его на холодной и мокрой лондонской мостовой, потому что в баре он вынашивал мысль о побеге? В ребенке в капюшоне ощущается нечто, столь же примитивное и грубое, как и в нападавших, — пренебрежение ко всему, кроме себя. Мысль о том, что злобные хорьки в бейсбольных кепках могли быть посланцами мальчика в штормовке, вселяла в Сета ощущение, будто он только что вынырнул из глубины, а берег еще далеко и до него никак не доплыть. Или же те парни, пытался убедить себя Сет, — просто очередное проявление мрака, который он должен воссоздать на своих полотнах; того, чем в действительности наполнен этот город. Такие же твари визжат и извиваются на стенах шестнадцатой квартиры, последнего пункта назначения для всех нас. Однако если побои были предостережением, то Сет не имеет права на новую ошибку. Воля должна восторжествовать.
Его телу потребовалось много времени, чтобы прийти в себя, кое-какие органы до сих пор были не в порядке. Сет прихрамывал и страдал от стреляющих болей в левой руке. Роговица на правом глазу была ободрана, инфицирована и воспалена, и он все еще не мог дышать полной грудью.
Сет разговаривал сам с собой, в четвертый раз открывая портреты в двух последних комнатах. Сдирая с рам тряпки, он крепко зажмуривал глаза, прежде чем сесть на голый пол с альбомом и карандашами, которые сжимал в побелевших пальцах. Он бормотал вслух, чтобы мозг не развалился на куски и не испугался себя самого, потому что было так просто потерять ощущение собственной личности перед лицом этих существ в лохмотьях, которые пытались оторваться от красных стен. Разговор был единственным способом сдержать крик, не позволить холодной волне паники затопить разум; не сбежать отсюда, сдирая кожу с лица, вспарывая ее на ходу отросшими ногтями.
Он должен быть сильным. И храбрым. Если он настоящий художник. Он должен научиться выносить видения и образы, должен понять, как подобного рода истину запечатлеть в его собственной студии в «Зеленом человечке». Здесь все ясно. Кто-то постоянно говорит ему об этом, остается только работать над собой. Они теперь внутри его. И они откроют клапаны у него в сознании.
Позже, вешая ключ от шестнадцатой квартиры обратно на крючок в сейфе, Сет услышал, как кто-то осторожно кашлянул у него за спиной. Он с грохотом захлопнул дверцу и быстро развернулся.
На пороге кабинета стоял Стивен.
— Привет, Сет.
Портье поспешно кивнул, взволнованно глотнув. Мысли скреблись и скрежетали, однако разум был слишком измотан тем, что он только что пытался постичь. Лицо его побледнело, и, как он знал, на нем отразилось смущение и чувство вины. Сет никак не мог придумать себе оправдание, не знал, как объяснить, что он оказался в комнате старшего консьержа и вешает на крючок ключ от частных апартаментов, куда служащим запрещено входить без особого разрешения.
— Наверху что-то случилось? — спросил Стивен, удивленно подняв бровь.
— Опять миссис Рот, — выпалил Сет, пытаясь придумать какую-нибудь ложь, однако под пристальным взглядом босса ложь никак не придумывалась.
— И что?
— Я… Я не хотел тебя будить. На самом деле ничего страшного. Просто она все время названивает на стойку. Ты же знаешь ее.
— В этом ты совершенно прав. Могу я чем-то помочь?
О господи, нет!
— Вряд ли. Просто у нее ум зашел за разум, вот и все.
Стивен внимательно рассматривал его. Сет попытался сменить тему.