Еще одно упоминание студии Хессена в Челси встречается в мемуарах французского художника Анри Гибана, который считал, что Хессен занимается скульптурой, потому что из его студии и днем, и ночью доносился грохот. Сохранились также сведения о картине маслом, виденной поэтом-алкоголиком Питером Брайаном, который познакомился с художником в Британской библиотеке. Он писал, что „краем глаза заметил в затемненных комнатах Феликса огромные полотна“. Однако тот же Питер Брайан в пабе на Фицрой-стрит уверял, будто является реинкарнацией короля кельтов, поэтому его свидетельство все-таки представляется сомнительным.
О громадных, сшитых вместе холстах, отвернутых лицом к стене, сообщает также Брайан Ховарт, знакомый Хессена по Британскому союзу фашистов, который однажды заходил в студию за какими-то бумагами».
В общем, в книге было больше вопросов, чем ответов, но автор хотя бы честно в этом признавался.
«Так куда же отправился художник? Разве мог человек с таким состоянием и положением в обществе просто раствориться без следа?»
Но следы остались. Следы, которые стремительно стирало время. В этом деле, поняла вдруг Эйприл, никто и никогда не искал в нужном месте.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Перед глазами все плыло, взгляд никак не мог ни на чем сосредоточиться. Вместо того глаза Сета блуждали по сторонам, выхватывая фрагменты улицы. Задыхаясь и неловко ковыляя, он то и дело спотыкался о булыжники мостовой и пьяно пошатывался, как будто разучился передвигаться на двух ногах. Отчаянно стараясь увернуться от других пешеходов, Сет терял равновесие и падал на них. Он все больше разъярялся, хотелось закричать.
Ему нечего делать в Лондоне, но он сам обрек себя на этот город из-за какой-то непонятной романтической глупости, именуемой живописью. Он сам себя здесь заточил, разбил свой корабль о берег, населенный жутко вопящими человекообразными обезьянами.
|
|
Это можно и почувствовать, и увидеть — перемену в окружающей обстановке, даже в самой атмосфере. Где бы на сырых, холодных улицах, освещенных только фонарями и мигающей рекламой, ни скапливались люди, будь то двери магазинчиков или кафе, ресторанов быстрого питания или мрачных пабов, Сет ощущал к ним безграничное отвращение. Какая-то невидимая зараза, исходящая от них, вынуждала его внутренности болезненно сжиматься. Какое-то незримое давление, может быть даже электрические токи, наполняло голову треском статических разрядов, словами, какие не воспринимал разум, или же далеким эхом, пришедшим неизвестно откуда, как будто бы Сет двигался под или между пластами привычной для других реальности.
Однако очень трудно описать, как именно изменился мир. Это можно передать только зрительными образами. Сумеет ли он? Его наброски, по сути, не больше чем невнятные граффити. Но разве это не станет самым жестоким разочарованием его жизни — получить наконец в подарок умение проникать в природу вещей, в истину, так размытую средствами информации, образовательными системами, всеми бесконечными социальными институтами и кодами, незаметным влиянием, которое проникает на все уровни бытия, — и не суметь передать свое новое восприятие?
Наконец добравшись до метро, Сет привалился к кафельной стенке, чтобы свернуть самокрутку, и, когда какой-то нищий попросил у него закурить, он был не в состоянии ответить. Он забыл, как это делается. Губы двигались, однако вся троица, голосовые связки, язык и челюсть, отказывалась действовать согласованно. Сет сглотнул комок в горле и издал сипение.
|
|
Он не понимал, для чего он здесь, что вынудило его снова бежать из комнаты. Изначальная цель была утрачена.
Голубые бока автоматов, продающих карточки, и бело-красная вывеска у входа на станцию «Эйнджел» пробуждали какое-то смутное предвкушение путешествия. Сет быстро двинулся на светящуюся вывеску, но его тут же оттеснила толпа, вывалившая из тоннеля.
Он прошел мимо станции, но уйти дальше не смог, потому что путь ему преградил непреодолимый оживленный перекресток с бьющими в нос выхлопами и толкающими локтями. Вибрации отдавались у Сета в костях. Толпа ждала, пока загорится зеленый. Никакие духи не могли заглушить уксусно-рыбную вонь, исходившую от женщин. Неужели он когда-то считал этих существ привлекательными? Во всех них было что-то физиологически неправильное. Безгубые, с выпученными глазами, торчащими зубами, уродливыми носами. Уши слишком красные, кожа под слоем косметики выцветшая, веки с розовой каймой, жесткие волосы. Сет содрогнулся. Мужчины выглядели не лучше: чванливые, как обезьяны, с мокрыми собачьими ноздрями и пустыми акульими взглядами — жуткие опасные животные, наделенные грубой силой, готовой выплеснуться наружу после очередной порции выпивки, смертоносные твари, воняющие навозом, соломой и пивным суслом.
Сет так и не сумел перейти дорогу — миг колебания, и мимо снова понесся поток машин, мотоциклов, автобусов. В свете их фар и без того грязные, размытые контуры домов расплывались еще сильнее, а Сет так и топтался на тротуаре.
|
|
Ему казалось, что его бросили в чужестранном городе без карты и без знания хотя бы единого слова местного языка. Всепоглощающее желание освободиться от Лондона рождало в нем отчаянную дрожь. Все, что угодно, даже остаться без гроша в кармане в каком-нибудь другом городе, будет лучше жалкого прозябания в этом бездушном месте, где тебя со всех сторон пихают и лупят.
Опустив голову, оглушенный, Сет двинулся прочь от перекрестка. Он не сможет вернуться домой по Эссекс-роуд — там теперь слишком много народу. Сет свернул на боковую улочку. Пытаясь вспомнить дорогу домой, он заметил пустой с виду бар в подвале уродливого бетонного офисного здания. Может быть, он найдет там убежище, посидит в тихом уголке у теплой батареи, выпьет виски.
Он уже прямо-таки ощутил, как огненная, оживляющая жидкость скатывается по языку в горло. Сет двинулся к двери, но вдруг замер снаружи. Внутри звучала музыка, и пара громких голосов пыталась перекрыть общий гул. При мысли о том, чтобы переступить порог, он разволновался, словно это движение было уже вовсе не таким простым делом, как представлялось изначально. Но даже если он сумеет дойти до стойки, еще вопрос, сумеет ли он заговорить. Несколько раз шепотом проговорив свое имя лацкану пальто, Сет толкнул дверь.
Все равно что шагнуть на залитую ярким светом сцену. Сет так стремительно оказался среди сияния и шума, что голова закружилась. Стало страшно, в горле застрял комок. Сет, держа глаза долу, сосредоточенно переставлял ноги, одну за другой, чтобы не свалиться между столами и стульями. У стойки он поднял голову, меланхоличный и обеспокоенный, и принялся ждать, когда его обслужат.
В этом грязном заведении была всего горстка посетителей, и все они собрались у огромного экрана, чтобы смотреть футбольный матч. Сет был рад тому, что телевизор отвлекает на себя их любопытные взгляды.
Сет понял, что выглядит ужасно, в тот же миг, как увидел свое омерзительное отражение в зеркале: бледный, помятый, заляпанный чем-то, растоптанный человек. Он съежился от стыда. Уже довольно давно, почти год, его нисколько не заботит собственная внешность, и сейчас перед ним результат хронического пренебрежения услугами парикмахера, правильным питанием и здоровым образом жизни. Вокруг рта залегли глубокие скорбные складки, глаза превратились в маленькие гляделки, сидящие в черных провалах глазниц, кожа вокруг которых истончилась и стала похожа на кальку. Зато в цвете лица угадывалась нездоровая живость — румянец щекам придавали переплетения лопнувших сосудиков. Он выглядит на шестьдесят, а не на тридцать один. Это посмертная маска. Сет видел в своем лице бездушность, отчаяние, отвращение ко всему, отсутствие всякой надежды и какого-либо сострадания. Его лицо представляло собой единственное настоящее произведение искусства, созданное им за последний год, — подробный и живой портрет этого города.
Сидя за угловым столиком, подальше от остальных посетителей, Сет чувствовал, как восторг при мысли о бегстве усиливается с каждой новой порцией виски. Он потягивал напиток непрерывно, не выпуская стакан из рук и не отводя далеко ото рта. Благодаря алкоголю мысли его бежали проворнее, и теперь он уже не мог придумать ни одной причины, чтобы остаться в Лондоне. Жизнь здесь с самого первого дня была мрачной и суетной. Бессмысленные месяцы накладывались друг на друга, сливаясь в год — длинный, гнетущий серый мазок бытия. Год, к концу которого он пришел едва ли не одичавшим, почти не человеком, как и все остальные.
Ему всегда казалось, что уехать из города невозможно. Просто невероятно, чтобы он мог изменить свою жизнь или хотя бы замедлить движение по наклонной, когда столько обстоятельств ополчилось против него. Он никак не мог выбрать время между сменами, чтобы как-то заняться собой. Невозможно мыслить ясно, когда столько идей, столько воспоминаний, столько воображаемых сцен теснится в голове. Смерч в мозгу не давал Сету оторваться от стула или встать с края кровати, где он сидел с вечной сигаретой во рту. И кажется, он сопротивлялся единственной разумной альтернативе — позорному возвращению домой к маме, в свободную комнату — из твердого убеждения, что это его погубит. Но губить уже нечего. Дома, по крайней мере, он подлечится, перестанет работать по ночам, выспится. Как же он выспится! Он сможет изменить отупляющий образ жизни, снова стать волевым человеком, обрести желания. Да, все это Сет увидел в пятом стаканчике виски. Не так уж плохо вернуться домой. И нечего больше дурачить себя: бегство из этого города — его единственный теперь путь к спасению.
Завтра он позвонит матери, а вечером зайдет в Баррингтон-хаус и откажется от места, после чего уедет. Каким простым казалось все, пока он сидел в баре. Улыбка на губах была какой-то непривычной, застывшей. Лицевые мышцы в последнее время так мало работают. Он подозревал даже, что самые маленькие из них просто атрофировались.
Сет смял окурок в пепельнице и поспешно убрал табак и зажигалку в боковой карман пальто.
Выйдя на улицу, Сет внезапно ощутил тревогу от одной мысли, что придется вернуться к себе в комнату. Он боялся, что стоит ему переступить порог «Зеленого человечка», как на него нападет привычная апатия и новое острое желание спасаться бегством исчезнет к завтрашнему дню, когда он очнется после долгого мертвящего сна.
Действовать надо сейчас, этим же вечером. Надо собираться; надо делать хоть что-то. Сет уже чувствовал, что та щелка, через которую можно ускользнуть, сужается. Дождь, мусорный ветер, мокрые камни, бесконечные людные улицы — все это веревки, которые пытаются связать его, а он способен лишь безрезультатно дергать узлы холодными немеющими пальцами.
Наклонив голову, Сет шел навстречу ветру. Погруженный в себя, он мысленно составлял список дел, какие необходимо завершить. Хорошо, что в банке хотя бы есть деньги. Жалованье у него было мизерное, но он давно уже не тратился ни на что, кроме еды. Накоплений хватит, чтобы уехать, вернуться домой и продержаться несколько месяцев.
Может быть, подумал он минутой позже, сегодня его никто не остановит на пути в комнату, и все тогда будет хорошо, он воплотит все свои планы и спасется. И спасет других.
Но когда Сет проходил мимо мешков с поношенной одеждой и поломанными игрушками, которые стояли под стеной благотворительной лавки, будущее его уже было решено.
В следующий миг свет у него в голове померк, и всякое движение мысли замерло.
Секунду он даже не был уверен в чем-либо: где верх, где низ, куда он движется, где руки и ноги. Его тело сделалось невесомым, но тут же он ударился плечом о витрину. Когда лицо прижалось к холодному стеклу, мир со всеми своими измерениями снова соткался вокруг Сета.
Именно в тот миг, согнувшись пополам, глядя в землю, пошатываясь на нетвердых ногах, он заметил на мокром тротуаре кроссовки. Три пары светлых кроссовок окружали его.
Внезапно Сет распрямился, откинулся назад, упираясь пятками, вскинул руки и вздернул подбородок… Внутри все побелело и затряслось, зато в левой части головы ощущения были совсем иными: там разливалось онемение.
Холод был позабыт, списки важных дел испарились из мыслей. Взгляд бегал по сторонам, Сет пытался оценить ситуацию и возможности участников.
— Сука, — раздраженно проговорил чей-то рот у самого его уха.
— Ну, давай. Давай, скотина, — пролаяло темное лицо из-под козырька бейсбольной кепки.
В их глазах отражалась жестокость и еще непонятное ожидание, как будто они с нетерпением предвкушали предсказуемый ответ. Обоим противникам было около двадцати, и раздражительного юнца Сет уже встречал раньше, когда тот в открытую пил сидр «Дайамонд Уайт» прямо из бутылки, которую затем разбил о крыльцо букмекерской конторы. Третьего Сет не видел, но чувствовал его — он стоял слишком близко.
Последовала секундная пауза, все зависло на волоске, а затем мир наполнился шорохом нейлоновых курток, когда на Сета обрушились маленькие жесткие кулаки.
Первый удар угодил ему в скулу, но было не больно. Второй пришелся в лоб, а третий — в шею. Голова его моталась из стороны в сторону, но звука тумаков не было слышно, и боль сначала не ощущалась. Казалось, будто он пытается идти по прямой линии, а его со всех сторон толкают чьи-то руки. Сет почему-то даже попытался двинуться дальше, как словно ничего не происходило, тогда противники по-настоящему разъярились.
Из-за усилившегося шуршания нейлона, удвоенных толчков и пинков остатки сил покинули руки и ноги Сета. Он не чувствовал ни кистей, ни стоп.
Не задумываясь, Сет прокричал слабым голосом:
— Да пошли вы!
Теплый воздух наполнил его тело, и ему показалось, он превратился в буек, словно стал невесомым.
Но что-то билось изнутри в стенки черепа, словно животное, запертое в пещере. От этого Сета замутило, и стало так страшно, что он был готов отдать что угодно за возможность превратиться в никому не нужного плюшевого мишку с полки благотворительной лавки, лишь бы не быть куском мяса, которое топчут и мутузят белыми спортивными ботинками и красными кулаками.
Говорить он не мог, взгляд блуждал по сторонам, но ни на чем не фокусировался. Затем его начали изо всех сил дергать из стороны в сторону маленькими цепкими пальцами, после чего снова со всех сторон посыпались удары. Нервный парень в белой куртке от Томми Хилфигера молотил по Сету с такой скоростью, будто опасался, что его мишень исчезнет раньше, чем он попадет веснушчатыми кулаками по лицу.
Приседая и увертываясь, Сет принимал большинство ударов на плечи, затылок, локти и ребра. Но вот теперь было больно.
Сет прыгнул в пространство между мелькающими кулаками, чтобы сбежать, но чья-то рука поймала его за ворот пальто и задрала его голову, подставив под удары лицо.
Послышался звук, похожий на детский всхлип. Сет пытался понять, что же такое он натворил, если настолько вывел парней из себя. Ничем нельзя объяснить этот град ударов. Казалось, его противникам просто не хватает времени, чтобы аккуратно уничтожить другое человеческое существо. Сила притяжения замедляла их движения, отчего они разъярялись.
Когда угольно-черный кулак ударил Сета по зубам, в его голове будто раскололся лед. Плоть с треском разорвалась во рту, и та же самая рука ударила еще раз, и еще, и еще. Закопченный, дергающийся мир распался на яркие белые хлопья, и все они посыпались куда-то вниз.
«Я умру. Они не остановятся, пока не убьют меня».
Сет похолодел, глаза его наполнились влагой. В носу что-то хрустело и покалывало. Большой пузырь окровавленной слюны вздулся на губах, а затем лопнул и сполз по щеке. Сет хотел снова попытаться прыгнуть в пространство между кулаками, но так и не сумел. Было все труднее думать о чем-либо.
— Сука! Сука! Сука!
Их дыхание делалось все тяжелее. Парни все это время молотили руками и ногами так быстро, что теперь устали и замедлили движения. В темном, перевернутом с ног на голову мире Сета забрезжил свет.
Когда Сет упал, они перестали орать: «Сука!», однако, лежа на немилосердно жесткой мостовой, он услышал, как кто-то из юнцов подвывает от возбуждения.
Другой с размаху пнул Сета по ноге, после чего остальные двое принялись шаркать по асфальту в зловещем танце, ударяя жертву носками кроссовок по лицу, плечам, спине, бедрам, животу. До живота они стремились добраться прежде всего.
Сет пытался встать на колени. Испуганный ребенок в его душе громко кричал.
Неужели этому не будет конца? Пинки все сыпались и сыпались. Обе ноги онемели от бедра и ниже, одна рука отнялась. Боль в ребрах мешала двигаться. Что, если раздробленные кости протыкают багровые внутренние органы? В своем смятенном воображении Сет видел, как все это происходит.
Значит, это конец, проговорил тоненький голосок внутри белой сферы посреди темноты, куда Сет забился всем своим существом. Еще немного, и темно будет повсюду. Вот как все кончается. А затем очень близко он услышал сквозь сгустившуюся горячую тьму зажмуренных глаз и закрывающих лицо ладоней, как засопел и выдохнул автобус, подъезжая к остановке; по асфальту застучали каблуки.
Спасители идут, чтобы прогнать этих гиен, вызвать полицию и «скорую», поудобнее устроить его на тротуаре, подсунув под голову куртку. Теплая надежда чуть расширила крошечную сферу сознания в голове. Сет едва не закричал от облегчения. Но затем он услышал, как автобус отъехал, и экзекуция возобновилась.
Обутым в мягкие кроссовки парням было больно его пинать, лучше бить по телу толстыми подошвами. И они расплющили его, согнули руки и ноги, втоптали в голову ухо, отчего оно загорелось, и внутри начало свистеть. Они выдрали с корнями волосы рифлеными резиновыми подметками, которые чавкали, словно слипшаяся магнитофонная лента, — они были созданы специально, чтобы при любых погодных условиях крепко держаться на земле.
Кто-то прошел мимо, остановился, а затем пропел ленивым и даже игривым тоном.
— Полегче, полегче, ребята.
Убийцы убивали. Последние пинки были самыми болезненными — от одного желудок Сета подскочил к горлу, а глаза вылезли из орбит.
Мучители закончили, изможденные, обмякшие от того, что так сильно били по живому телу, и пошли прочь, утомленные, довольные, радостные.
Разуму было слишком сложно выделить все пострадавшие части тела, поэтому он наполнил текучим теплом все существо Сета. И что совсем уж невероятно, Сет без всяких проблем поднялся на переломанные конечности и окинул взглядом туловище. Не так уж плохо, подумал он. Грязный и мокрый, поскольку валялся на асфальте, однако крови нет, рваного мяса тоже. Кажется, остались только отпечатки подошв, рельефная сетка от подметок спортивной обуви. Сет был едва ли не разочарован, что ему нечего предъявить после стольких мучений, нечего показать суду. Но когда он решил сдвинуться с места, дело так и не пошло дальше мысли. Адская пронизывающая боль затопила его до мозга костей.
Сет упал.
Он затащил свое изломанное, словно у марионетки, тело на крыльцо благотворительной лавки.
Сет не шевелился из опасения, как бы раскаленная добела боль не сделалась еще сильнее, и совершенно потерял счет времени, обмякнув у двери магазинчика. Ему хотелось и рыдать, и блевать разом. Он ждал, когда приедут полиция и «скорая». Наверняка их вызвали, ведь в автобусе было столько народу. Десятки ног простучали мимо, пока его валяли по тротуару, пока те грязные подметки пинали и топтали его.
Вроде бы, когда он слепо раскачивался из стороны в сторону, боль немного затихла, однако затем сделалась невыносимой. Было невозможно ни сидеть, ни лежать без того, чтобы она не захлестывала, подобно гигантской волне. Кожа на лице сделалась горячей, тонкой и туго натянулась из-за того, что на голове зрели какие-то выросты, жесткие, словно кость. Чтобы не задохнуться, Сет втягивал в себя воздух маленькими поверхностными глотками, потому что ребра были разбиты наподобие старых перил, и щепки торчали во все стороны. Левая рука онемела, а правое колено раздулось и напоминало какой-то уродливый овощ, сделанный из соленой волокнистой плоти. Ногу было невозможно согнуть, и даже вес джинсов и ботинка на ней причинял ужасную боль — вероятно, нога уже никогда не будет сгибаться. Шея справа была ободранной и липкой.
Люди по-прежнему проходили мимо. Завидев Сета, они ускоряли шаг. Дважды он просил о помощи. На него обернулись две девушки, но поспешили прочь, почти побежали, увидев его разбитое лицо. Интересно, они заметили большую черную трещину в черепе? Она там есть, он прекрасно ее ощущает. Все его мягкие серо-розовые мозги устремились к трещине, пытаясь вылезти наружу, на свежий воздух, после десятилетий заточения в сырой темнице. Бившие его ноги стремились освободить этот измученный орган. Сет мечтал добраться до больницы, где ему сделали бы укол морфия.
В какой-то момент дыхание участилось, и он потерял сознание, затем очнулся, чувствуя головокружение, и его стошнило прямо на пальто. Когда волна удушливого ужаса схлынула, Сет встал на здоровое колено. Он оперся на онемевшую руку и перенес вес тела на уцелевшую ногу, затем распрямился, оттолкнувшись от стеклянной двери. До «Зеленого человечка» примерно полмили. Дорога может занять всю ночь, а Сет не сомневался, что в любую секунду может впасть в кому. Он позвонит в «скорую» из своей комнаты, если сумеет туда добраться.
Сет на короткий миг опустил веки, чтобы собраться с силами, но тут же снова испуганно открыл глаза, услышав слева приближающиеся шаги. Кто-то массивный подковылял к нему и вскинул руку. Сет дернулся и в тот же миг отпрыгнул, ударившись о дверь благотворительного магазина.
— Этот твой слишком хорош, чтобы пить с такими, как ты и я. Но я тебе скажу кое-что. И скажу совершенно бесплатно…
Лицо бродяги было сплошь в струпьях и звездочках лопнувших вен. Глаза смотрели в разные стороны. От его запаха можно было задохнуться: алкоголь, немытые гениталии, застарелый пот, сотни раз пропитавший старую шерстяную куртку. Под носом у Сета оказалась черная алюминиевая банка. Он отвернул голову в сторону и выдохнул через рот.
Нищий встал слишком близко, наклонился и обдал Сета брызгами слюны при словах «этот твой». Кого он имеет в виду? Сет ничего не понял. Бродяга схватил Сета за шею. Рукав в серо-красный ромбик был засален и разорван у запястья. От боли, какую причиняла колючая шерсть, Сет закричал:
— На меня напали! Меня, мать твою, избили! Не трогай меня. Не прикасайся ко мне!
Но бродяга не слушал, ему просто хотелось и дальше рассуждать об «этом твоем» и дышать гнилью в кровоточащее лицо.
Подволакивая негнущуюся ногу, наклонив голову, чтобы как следует сосредоточиться, Сет вырвался из объятий нищего и пустился в самый трудный и изматывающий путь в своей жизни, когда каждая трещина между плитами тротуара или легкий подъем дороги отдавались во всех поврежденных нервах. Он то и дело покрывался холодным потом. Бродяга, который ошибочно принял его за кого-то из своих, потащился следом, разглагольствуя об «этом твоем».
Складывалось впечатление, что все эти события выстроились вереницей не случайно. Как будто в его судьбе этой ночью нет никаких совпадений или несчастных случаев, как будто бы все это специально подстроено кем-то из города, самим городом. Чем бы ни был этот злонамеренный разум, он желал унизить Сета, растоптать за то, что тот осмелился мечтать о бегстве. Он наблюдал за Сетом. Он знал, что тому нечем защищаться, и требовал его в свою собственность.
Сет разрыдался. Нищий обхватил его за распухшую шею и едва не опрокинул на землю. Сет чуть не лишился сознания от боли. Даже столь жестокого наказания недостаточно. Того, что его пинали и затаптывали насмерть, этой ночи мало, теперь его требуется еще и вывалять в грязи, оскорбить присутствием полоумного, от пота которого тянет блевать. Ночь мучений, должно быть, продлится вечно, потому что Сет осмелился бросить вызов городу. Он собирался отказаться от него, отказаться от той роли и несчастий, на какие обрек его мегаполис.
— Да я ему все булыжники переломаю, — шепотом пообещал Сет несчастному бродяге в гниющей куртке. — Я еще поставлю его на колени, клянусь всемогущим Господом! А потом превращу его в груду камней!
Бродяга засмеялся и протянул Сету черную банку. Сет наладил контакт, прорвался. Их глаза смотрели теперь одинаково. Они говорили теперь на одном языке, и оба знали тайны этого города.
Вот что происходит, когда звонишь по телефону спасательных служб, собираясь вызвать полицию. Сначала приходится долго ждать, пока кто-нибудь снимет трубку, после чего звучит запись, сообщающая, что все операторы заняты. Грудь Сета стиснуло от невыносимого отчаяния. Смысл тирады был очевиден: не позволяй, чтобы с тобой что-то случилось, не допускай беды, потому что помощи не будет, только обещание, только иллюзия спасения. И кстати, разве полиция станет расследовать ею дело?
Сет повесил трубку, грохнул ее на рычаги с такой силой, что весь телефонный аппарат отскочил к краю книжного шкафа и упал на пол.
Оглушенный, согнутый от боли, Сет качался взад-вперёд, нянча ребра и распухшую руку. Он плакал горькими слезами, пока от слез не сделалось еще больнее, и ему пришлось успокоиться. Когда плачешь, работают мышцы живота, легких, горла, лица и даже спины — Сет никогда бы этого не узнал, если бы все тело не было настолько измочаленным. Враги отказали ему даже в возможности оплакать свое горе. Он должен просто принять его, должен переносить страдания не жалуясь, чтобы злодеи стали еще сильнее.
Рот наполнялся кровью из-за расшатанных зубов, красные пузыри лопались на губах. Сета занимали фантастические видения — багровые и влажные, где раздражительный, похожий на хорька, юнец медленно умирал, глядя Сету в лицо — последним он увидит его глаза, у него будет такое право. Сет кромсал на куски чернокожего, того, который держал его за ворот пальто, чтобы кулаками крошить ему зубы, чтобы у всей стаи были равные возможности бить.
Сначала Сет попытался лечь на кровать, но прикосновение к подушкам, матрасу и простыням обжигало, словно удар хлыста. Тогда он свернулся клубочком у батареи, но пол оказался слишком жестким. Кресло не приносило облегчения, а стоять было смерти подобно. Сет проглотил пригоршню парацетамола, но таблетки походили на крошечных пожарных, без толку направляющих струи воды вверх на ревущую стену огня, который превращался, текучий и непроницаемый разом, в пламенеющую боль.
Сет мог утешаться только фантазиями на тему грядущего возмездия, когда он выследит тех парней. Не стоит медлить, дожидаясь, пока неизбежный процесс заживления смягчит его убийственную решимость. Он не позволит своему разуму защитить себя, стирая из памяти черты убийц. Собачьи морды. Желтые звериные глаза.
Сет зашарил по жесткому ковру в поисках бумаги и карандаша. Один глаз у него затянуло туманом и слизью. Ему было трудно рассмотреть линию, направление, лампочки светили слишком тускло. Да и листы из папки для набросков являли собой слишком жалкий холст для тех лиц, которые заполняли разум Сета, для портрета вселенского невежества и жестокости.
Он не согласится на меньшее, чем огромное полотно, посвященное тому паразиту, что уродует плоть человечества, противоположность таланту и прогрессу. Подобная работа потребует длинных, размашистых примитивных мазков при полном отсутствии какой-либо утонченности. Синие кулаки. «Томми Хилфигер». Сырое мясо. «Гуччи». Черные десны. «Стоун Айленд». Желтые глаза «Рокпорт».
Сету хотелось рычать, словно льву на цементном полу. И реветь, как белому медведю, до розовой кожи вытершему всю шерсть о прутья своей тюрьмы в зоопарке. Должно прийти омерзение. Пусть оно сочится по стенам, пусть закоптит потолок ненавистью, выпустит гнев на свободу. Прощение осталось в прошлом. Сострадание умерло.
Сет открыл банки с красками и с вспотевшими руками приблизился к стене.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Майлз Батлер улыбнулся.
— Я только никак не могу понять, почему вас интересует Хессен.
В его умных глазах Эйприл заметила озорные огоньки. С тех пор, как они встретились в семь часов в Ковент-Гарден, чтобы вместе поужинать, она непрерывно смеялась. Батлер принадлежал к тем редким людям, которые завоевывают вас скромностью, доходящей до крайности, и, кажется, никогда не воспринимают самих себя всерьез, обладая при этом безупречными манерами и прекрасным образованием. Играют в поддавки, но тем не менее играют.
Годы оставили свой отпечаток на лице Майлза Батлера, но он все еще был красив — выделяющийся из толпы человек. Даже морщинки вокруг голубых глаз несли в себе нечто сексуальное. И Эйприл просто влюбилась в его старомодную прическу, напоминающую стрижки офицеров времен Второй мировой войны, — волосы седые, но блестящие, аккуратно уложенные, с высоко выбритыми висками. И одет он был в классическом стиле: брюки с завышенной талией держались на подтяжках, которые Эйприл заметила, когда Майлз снял пиджак и повесил на спинку стула. Единственное, что лично она бы добавила к его ботинкам с кожаными накладками, белой рубашке с запонками и старомодному шелковому галстуку, — мягкую фетровую шляпу. Майлз с Эйприл удивительно совпадали по стилю. Она не могла даже предположить подобного эффекта, облачаясь в один из эксклюзивных шерстяных костюмов двоюродной бабушки, нейлоновые чулки со швом под названием «Время коктейля» и туфли с кубинским каблуком и маленькими бантиками на носках.
— А что такого странного в том, что я интересуюсь живописью? Разве я похожа на дурочку?
Майлз засмеялся и покачал головой.
— Нет. Просто вы, скажем так, не похожи на остальных поклонников Хессена, каких мне доводилось видеть. Прежде всего, вы слишком привлекательны, и в вас чересчур развито чувство стиля, чтобы с восхищением рассматривать «Триптих с марионеткой». Не говоря уже об «Этюдах хромого».