Ночь еще только началась, когда в соседнем покое, судя по всему, все уже закончилось — просто удивительно, как недолго длилось это свидание! Государь очень скоро вышел из опочивальни и кликнул меня. Я явилась.
— Как все это скучно… Я крайне разочарован… — сказал он, и мне, хоть и вчуже, стало жаль эту девушку.
Еще не пробил полночный колокол, а ее уже выпроводили из дворцовых покоев. Государь, в скверном расположении духа, переоделся и, даже не прикоснувшись к ужину, лег в постель.
— Разотри здесь!… Теперь — здесь! — заставил он меня растирать ему плечи, спину. Полил сильный дождь, и я с жалостью подумала, каково‑то будет девушке возвращаться?
— Скоро уже рассвет… А как быть с той, кого привез Сукэюки? — спросила я.
— В самом деле, я и забыл… — сказал государь. — Поди, посмотри!
Я встала, вышла — солнце уже взошло… Возле Углового павильона, у беседки над прудом я увидела насквозь промокший под дождем кузов кареты — как видно, она так и простояла под открытым небом всю ночь. «Какой ужас!» — подумала я и приказала: «Подкатите сюда карету!» На мой голос из‑под навеса над воротами выскочили провожатые и подкатили карету к подъезду. Я увидела, что наряд женщины — зеленоватое двойное платье из глянцевитого шелка — насквозь промок, очевидно, крыша кареты пропускала дождь, и узоры нижней одежды, полиняв, проступили на лицевую сторону. Глаза бы не глядели, какой жалкий все это имело вид! Рукава тоже вымокли — как видно, она проплакала, всю ночь напролет, волосы — от дождя ли, от слез — слиплись, как после купания. Девушка не хотела выходить из кареты. «В таком виде я не смею показаться на люди!» — твердила она. Мне стало искренне жаль ее, и я сказала: «У меня есть одежда, переоденьтесь в сухое и ступайте вновь к государю! Этой ночью он был занят важными государственными делами, оттого все так нескладно и вышло…» — но она только плакала и, несмотря на все мои уговоры, просила, молитвенно сложив руки: «Позвольте мне уехать домой!» — так что жалость брала глядеть. Меж тем окончательно рассвело, наступил день, теперь все равно ничего невозможно было исправить, и в конце концов ей разрешили уехать.
|
|
Когда я рассказала обо всем государю, он согласился: «Да, нехорошо получилось!…» — и сразу же отправил ей вдогонку письмо. В ответ девушка прислала на лакированной крышке тушечницы что‑то завернутое в тонкую синеватую бумагу; на крышке имелась надпись: «Паучок, заблудившийся в травах». В бумаге оказалась прядь волос и надпись «В смятении из‑за тебя…». Затем следовало стихотворение:
Знаю, не пощадит,
ославит в бесчисленных толках
нашу встречу молва.
О, как тяжко идти, как горько
по троне ночных сновидений!
И больше пи слова… «Уж не постриглась ли она в монахини? — сказал государь. — Поистине, как все бренно на этом свете!…» После этого он часто справлялся, куда подевалась эта женщина, но она исчезла бесследно.
Спустя много лет я услыхала, что она стала монахиней и поселилась при храме Хаси, в краю Кавати; говорят, что женщины, вступая на праведный путь, дают там пятьсот обетов. Так случилось, что эта ночь привела ее на путь Будды. Я поняла тогда, что пережитое горе обернулось для нее, напротив, радостным, благим умудрением!
Меж тем, совсем неожиданно, я стала получать послания от настоятеля с такими страстными признаниями в любви, что они повергли меня в смятение. Письма приносил родственник мальчика‑служки, состоявшего при настоятеле. Время от времени я отвечала на эти письма, но сам настоятель при дворе ни разу не появлялся, и я была скорее даже рада этому.
|
|
Сменился год, и по случаю наступления весны наш государь и прежний император Камэяма решили устроить состязание цветов. Все были заняты приготовлениями, бродили по горам и долам в поисках новых редкостных цветов, свободного времени не было ни минуты, и мои тайные встречи с дайнагоном Сайондзи, к сожалению, тоже не могли происходить так часто, как мне хотелось. Оставалось лишь писать ему письма с выражением моего огорчения и нетерпения. Время шло, я безотлучно несла свою дворцовую службу, и вот уже вскоре настала осень.
Помнится — это было в конце девятой луны, — дайна‑гон Дзэнсёдзи, мой дядя, прислал мне пространное письмо. «Нужно поговорить, немедленно приезжай, — писал он. — Все домашние тоже непременно хотят тебя видеть. Сейчас я нахожусь в храме Идзумо, постарайся как‑нибудь выкроить время и обязательно приезжай!» Когда же я приехала, оказалось, что это письмо — всего лишь уловка для тайной встречи с настоятелем. Очевидно, настоятель не сомневался, что я люблю его так же сильно, как он меня, и так же мечтаю о встрече с ним. С дайнагоном Дзэнсёдзи он дружил с детских лет, а я доводилась дайнагону близкой родней, и он придумал таким путем устроить наше свидание… Мы встретились, но такая неистовая, ненасытная страсть внушала мне отвращение и даже какой‑то страх. В ответ на все его речи я не вымолвила ни слова, в постели ни на мгновенье глаз не сомкнула, точь‑в‑точь как сказано о делах сердечных в старинных шутливых стихах:
|
|
Приступает ко мне,
в головах и ногах угнездившись,
душу травит любовь.
Так, без сна, и маюсь на ложе ‑
не найти от любви спасенья…
Мне вспомнились эти стихи, и меня против воли разбирал смех. Настоятель всю ночь напролет со слезами на глазах клялся мне в любви, а мне казалось, будто все это происходит не со мной, а с какой‑то совсем другой женщиной, и уж конечно, он не мог знать, что про себя я думала в это время — ладно, эту ночь уж как‑нибудь потерплю, но второй раз меня сюда не заманишь!… Меж тем пение птиц напомнило, что пора расставаться. Настоятель исчерпал, кажется, все слова, чтобы выразить боль, которую причиняет ему разлука‑, а я, напротив, радовалась в душе — с моей стороны, это было, конечно, очень нехорошо…
За стенкой послышалось нарочито громкое покашливание моего дяди, громкая речь — условный знак, что пора уходить; настоятель пошел было прочь, но вдруг снова вернулся в комнату и сказал:
— Хотя бы проводи меня на прощание!
Но я уперлась: «Мне нездоровится!» — и так и не встала с ложа. Настоятель удалился огорченный, он казался и впрямь несчастным, я видела, что он ушел в тоске и обиде, и почувствовала, что взяла грех на душу, обойдясь с ним, пожалуй, слишком жестоко.
Я сердилась на дядю, устроившего это свидание, за его неуместный поступок и под предлогом моих служебных обязанностей решила уехать как можно раньше. Я вернулась во дворец еще затемно, а когда прилегла в своей комнате, призрак настоятеля, с которым я провела эту ночь, так явственно почудился мне у самого изголовья, что мне стало страшно. В тот же день, около полудня, пришло от него письмо, подробное, длинное и — это чувствовалось с первого слова — искреннее, без малейшей лжи или фальши. К письму было приложено стихотворение:
Не в силах поведать
всей правды о муках любви,
лишь воспоминаньем
о той, с кем недавно был близок,
питаю угасшее сердце…
Не то чтобы я внезапно совсем охладела к настоятелю, просто эта связь слишком тяготила меня, казалась мучительной. «Мне нечего ответить на столь неистовое чувство…» — думала я и написала:
Что ж, если однажды
изменятся чувства мои!
Ты видишь, как блекнет любовь,
исчезая бесследно,
подобно росе на рассвете?…
В ответ на пространные изъяснения в любви, которыми было переполнено письмо настоятеля, я послала ему всего лишь это стихотворение.
С тех пор, что бы ни писал, как ни упрашивал, я не отвечала, а уж о том, чтобы навестить, и вовсе не помышляла, отделываясь разными отговорками. Больше мы не встречались. Наверное, он разгневался, поняв, что так и не увидит меня до конца года, и вот однажды мне принесли письмо. В бумажном свертке лежало послание от моего дяди Дзэнсёдзи. В нем говорилось:
«При сем прилагаю письмо настоятеля. Не могу выразить, как мне прискорбно, что дело приняло такой оборот… Тебе не следовало так упрямо избегать его. Ясно, что он горячо полюбил тебя не случайно, это чувство, несомненно, возникло еще в прошлых его воплощениях, а ты так жестоко обошлась с ним, и вот — горестные итоги, поистине достойные сожаления! Настоятель гневается также и на меня, и я трепещу от страха!»
Я развернула письмо настоятеля. Оно было написано на священной бумаге, предназначенной для обетов, уж не знаю, какого храма, — из святилищ Кумано или из храма Конгобудзи [61] на святой горе Коя, которому подчинялся храм Добра и Мира. Сперва были перечислены имена всех шести с лишним десятков японских богов и буддийских заступников Японии, начиная с Индры и Брахмы [62], а дальше стояло:
«С тех пор как семи лет от роду я ушел от мира, чтобы следовать путем Будды, я денно и нощно истязал свою плоть, подвергая ее тяжким и мучительным испытаниям. Помышляя о ближних, я молился за благополучие Земли и неизменное постоянство Неба, помышляя о дальних, за то, чтобы всяк сущий на сей земле, и я вместе с ними, очистился от греха, обрел бы блаженство. Я верил, что сии мои душевные помыслы услышаны небожителями — защитниками святого учения, и молитвы мои исполнятся. Но вот уже два года, как из‑за греховной, безрассудной любви, вселившейся в мое сердце по какому‑то дьявольскому навету, я все ночи лью слезы тоски, мысленно представляя себе твой образ, а днем, когда, обратившись к священному изваянию, раскрываю свиток с начертанными на нем изречениями сутры, я прежде всего вспоминаю слова, которые ты говорила, вспоминаю твои речи, наполнявшие радостью душу, и на святом алтаре храню вместо сутры твои письма, ставшие для меня священными письменами; при свете лампад, озаряющих священный лик Будды, спешу прежде всего развернуть твои послания, дабы утешить сердце. Долго боролся я, но скрыть столь мучительную любовь невозможно; и я открылся дайнагону Дзэнсёдзи в надежде, что, может быть, с его помощью нам будет легче встречаться. Я верил, что ты питаешь ко мне столь же сильное чувство. Увы, теперь я понял, сколь несбыточны были эти надежды! Отныне я прекращаю писать тебе, отказываюсь от мысли о встречах — ни общаться, ни говорить с тобой отныне больше не буду! Но чувствую — сколько раз ни суждено мне будет переродиться в иное существование, любовь не покинет сердце, и, стало быть, мне уготован ад. Вечно пребудет со мной мой гнев, никогда не наступит день, когда исчезнет моя обида! Все, чему доселе я посвятил свою жизнь, — долгое послушание еще до обряда окропления главы [63] и принятия монашеского обета, неустанное изучение священных сутр — заповедей вероучения Махаяны [64], суровое умерщвление плоти, которому я подвергал себя непрерывно, — все это привело меня лишь к Трем сферам зла [65]! Пусть нам не суждено встретиться вновь в этой жизни, все равно — силой святого вероучения, приобретенной за долгие годы служения Будде, я сделаю так, что в последующей жизни мы вместе низринемся в ад, дабы там повстречаться! С самого моего рождения, с первого вздоха — разумеется, когда я был младенцем в пеленках, того времени не упомню, — но с семилетнего возраста, когда мне впервые обрили голову и я стал монахом, ни разу не случалось мне делить с женщиной ложе или испытывать страсть к женщине. Да и впредь не бывать такому! Раскаиваюсь, невыразимо казнюсь, что просил дайнагона свести нас!» Далее плотными строчками шли имена богини Аматэрасу, бога Хатимана и еще многих богов и будд. [66]
От страха у меня волосы стали дыбом, я испугалась до дурноты, но, увы, что я могла поделать? В конце концов, я снова скатала его послание, завернула в ту же бумагу и отослала ему обратно, прибавив только стихи:
Следов этой кисти
не видеть мне больше — и вот,
рукав увлажняя,
над последним вашим посланьем
проливаю горькие слезы…
С тех пор как отрезало — больше от настоятеля известий не приходило. Со своей стороны, мне тоже не о чем было ему писать, и я решила, что на этом наша связь прекратилась. Так, без каких‑либо признаков примирения, завершился и этот год.
С наступлением Нового года настоятель, по обычаю, всегда приезжал с поздравлениями во дворец. Приехал он и на сей раз, и государь, тоже как всегда, предложил ему угощенье. Это был тихий домашний ужин, происходивший, как обычно, у государя в жилых покоях, поэтому ни спрятаться, ни убежать я не могла.
— Налей и поднеси вино настоятелю! — приказал государь.
Я встала, но в то же мгновенье у меня внезапно хлынула носом кровь, потемнело в глазах, я почти лишилась сознания и, конечно, поспешила прочь с августейших глаз. После этого я слегла и дней десять пролежала в постели, не на шутку больная. Что сие означало? Мне казалось — это он, настоятель, своими проклятиями наслал на меня болезнь, и невыразимый страх терзал душу…
* * *
Во вторую луну прежний император Камэяма посетил государя, и для его развлечения устроили состязание в стрельбе из малых луков.
— Если ваша сторона проиграет, — сказал государь Камэяма, — представьте мне ваших придворных дам, всех, без исключения, высших и низших. А если мы проиграем, я представлю вам всех дам, служащих у меня!
На том и порешили. Оказалось, что проиграл наш государь.
— Мы дадим знать, когда все подготовим для представления! — сказал государь прежнему императору Камэяме, и тот отбыл, а государь призвал дайнагона Сукэсуэ и начал с ним совещаться.
— Как лучше это устроить? Хотелось бы придумать что‑то оригинальное…
— Посадить всех дам в ряд, как на праздновании Нового года, не слишком‑то интересно… Пусть лучше каждая будет представляться по очереди, словно гадальщику, предсказывающему судьбу по лицам… — высказывали свои соображения вельможи, и тут государь предложил:
— Что, если устроить катание на лодках, как в «Повести о Гэндзи», в главе «Бабочки», помните, там, где описано, как Мурасаки устроила прогулку на лодках в ответ на стихи «Сад в ожидании весны…», полученные от императрицы Аки‑Коному?… Украсим нос и корму резными изображениями феникса и дракона…
Но строить такие лодки было чересчур сложно, и это предложение тоже отпало.
— Что, если выбрать из числа придворных дам восемь старших по званию и по восемь среднего и младшего ранга, одеть их отроками — игроками в ножной мяч и показать государю Камэяме, как они играют в мяч в Померанцевом саду? Пожалуй, это будет забавно!
— Прекрасно! Отлично придумано! — таков был общий глас.
Чтобы подготовить женщин, каждой назначили помощника, — старшим дамам — вельможу, средним — рядовых царедворцев, младшим — самураев дворцовой стражи. Женщины должны были облачиться в кафтан, в хакама, опоясаться мечом, обуться в мужские башмаки и носки и появиться в этом мужском нряде. Какой невыносимый стыд нам приходилось терпеть!
— Мало того, ведь это игра в ножной мяч, стало быть, все будет происходить не вечером, а средь бела дня! — роптали иные женщины. Всем до единой претила эта затея. Но, увы, приказу нужно было повиноваться. Делать нечего, началась подготовка.
Моим опекуном назначили дайнагона Санэканэ Сайондзи. Я надела синий кафтан, широкие шаровары‑хакама и красное верхнее одеяние. К левому рукаву я прикрепила изображение маленькой скалы, вылепленное из ароматической смолы аквилярии, и пришила пучок белых нитей — они должны были изображать струи водопада. К правому рукаву прикрепила ветку цветущей сакуры, а по всему рукаву вышила ее же рассыпанные цветы. На шароварах были вышиты скалы, водопады и сплошь рассыпанные лепестки сакуры. Мне хотелось передать настроение, выраженное в строчках «Шум водопада, исторгающий слезы…» из «Повести о Гэндзи».
Госпожу Гон‑дайнагон опекал Сукэсуэ. Ее наряд состоял из кафтана и шаровар светло‑зеленого цвета, на рукавах были вышиты цветы сакуры, на шароварах — бамбук и на правой штанине — маленький светильник. Ее алые нижние косодэ были без подкладки. Все женщины изощрялись, каждая на свой лад, придумывая себе наряд.
Наступил назначенный день. Когда мы, двадцать четыре женщины, одевались в большом зале дворца, специально разгороженном ширмами, каждая выглядела прелестно. Зрелище было великолепное!
Изготовили красивые мячи, оплетенные золотой и серебряной нитью. Было решено, что достаточно будет подкинуть мяч ногой на дворе, потом поймать его на рукав и, сняв башмаки, с поклоном положить мяч пред очи государя Камэямы. Все женщины, чуть не плача, всячески отказывались пинать мяч ногой, но среди старших фрейлин нашлась госпожа Син‑Эмонноскэ, придворная дама государыни, — она, дескать, умеет искусно играть в мяч; ее и заставили подкидывать мяч, — оказывается, даже столь неприятная обязанность может иногда принести успех… И все же я нисколько ей не завидовала. А принимать мяч и класть его пред экс‑императором Камэямой в тот день выпало на мою долю, ибо я была в числе восьми старших. Все было обставлено очень празднично и торжественно.
Подняли бамбуковые шторы в обращенном к южному двору зале, там сидели оба прежних государя и наследник, пониже, по обеим сторонам лестницы — вельможи, еще пониже стояли царедворцы, каждый занял подобающее ему место. Когда женщины проходили вдоль ограды во двор, их сопровождали «опекуны» в ярких одеждах. Они тоже постарались одеться как можно наряднее.
— А теперь послушаем, как зовут этих женщин! — сказал государь Камэяма. Он приехал днем, пировать сели рано, и распорядитель Тамэката то и дело торопил нас: «Скорее, скорее!» — «Да‑да, сейчас, сейчас!» — отвечали мы, а сами всячески тянули время, так что наступила уже пора зажигать факелы. Вскоре все наши «опекуны» обзавелись факелами и при их свете представляли своих подопечных: «Это госпожа такая‑то… Девица такая‑то…» Услышав свое имя, названная женщина, соединив рукава, кланялась государю Камэяме и проходила дальше. Когда наступил мой черед, я, право же, чуть не сгорела от стыда!
Наконец, все собрались под деревьями во дворе, каждая встала на заранее назначенное место. Стоило взглянуть на эту картину! Понятное дело, что мужчины — и высокопоставленные, и незнатные — смотрели на нас во все глаза.
Я положила мяч перед государем Камэямой и хотела поспешно удалиться, но он задержал меня, и мне пришлось прислуживать за столом в столь неподобающем виде. Я сгорала от стыда…
За несколько дней до праздника «опекуны», разойдясь по комнатам своих подопечных, учили их, как причесываться, как надевать и носить кафтан, обуваться в башмаки, — иными словами, всячески помогали. Нетрудно догадаться, что, пока покровители оказывали эту помощь своим дорогим ученицам, между ними возникло немало тайных любовных союзов…
В ответном состязании в стрельбе из лука победа досталась нашим стрелкам, и прежний государь Камэяма — проигравшая сторона — пригласил государя к себе, во дворец Сага. Свою дочь, принцессу То‑Госё — в ту пору ей было тринадцать лет, и она воспитывалась у монахини Адзэти — он велел нарядить танцовщицей‑исполнительницей ритуальной пляски Госэти [67], девицы из ее свиты оделись служанками, и нам было дано представление — показана как бы репетиция этой священной пляски на помосте для танцев. Была устроена торжественная процессия — вельможи шествовали в стеганых одеяниях, низшие аредворцы и чиновники шестого ранга — в кафтанах, спущенных с одного плеча. В празднестве участвовали все дворцовые слуги и служанки, представление закончилось общей веселой пляской. Все это было так интересно, что словами не передать! Чтобы продолжить праздник, снова устроили состязание, на этот раз проигравшим оказался наш государь. По этому случаю он решил устроить для государя Камэямы в загородном дворце Фусима «Праздник женской музыки во дворце Рокудзё», как то описано в «Повести о Гэндзи».
На роль Мурасаки назначили госпожу Хигаси. Принцесса Третья по‑настоящему должна была бы играть на китайской семиструнной цитре [68]; тем не менее эту роль поручили дочери деда моего Хёбукё, которая лишь недавно начала служить при дворе и умела играть только на тринадцатиструнной японской цитре, — Хёбукё нарочно хлопотал, чтобы его дочери доверили эту роль. С той минуты, как я узнала об этом, у меня почему‑то испортилось настроение и пропало всякое желание участвовать в празднестве. Но так как во время игры в мяч прежний император Камэяма удостоил меня ласковых слов, государь сказал мне: «Он знает тебя в лицо!» — и велел исполнять роль Акаси‑но Уэ: «Будешь играть на лютне!»
Игре на лютне я начала обучаться с семилетнего возраста, сначала у дяди‑тюнагона Масамицу, и выучила несколько пьес, хотя и не очень увлекалась этим занятием. С девяти лет сам государь обучал меня музыке, и хотя до исполнения Трех сокровенных мелодий я не дошла, но такие пьесы, как «Сого», «Мандзюгаку», все же усвоила и как будто неплохо. Когда покойный император Го‑Сага отмечал свое пятидесятилетие и государь играл на лютне в отцовской резиденции, во дворце Сиракава, я, совсем еще девочка — в ту пору мне было десять лет, — сопровождала его исполнение по‑детски робким аккомпанементом. Император Го‑Сага пожаловал мне тогда лютню в красном парчовом футляре — корпус был сделан из розового, а колки — из красного сандалового дерева. Да и после того мне случалось играть на людях. Не скажу, чтобы я придавала своей игре чересчур большое значение, но сейчас, получив приказание играть на предстоящем празднике, испытывала неприятное чувство, мне почему‑то очень не хотелось принимать участие в этой затее. Все же я стала готовиться. Одеться было приказано, как описан наряд Акаси‑но Уэ — светло‑голубое и алое одеяние. Затем красновато‑коричневое косодэ, сверху длинное желтовато‑зеленое и еще одно короткое желтое… Но меня все время сверлила мысль — отчего это из всех придворных женщин именно мне велели исполнять роль Акаси, самой низкорожденной из всех дам, описанных в прославленной «Повести»? Может быть, мне сказали бы, что трудно было сыскать другую женщину, владеющую игрой на лютне, но ведь и госпожа Хигаси, исполняющая роль дамы Мурасаки, тоже не очень искусна в игре на цитре, она лишь недавно выучилась играть на ней… Или взять японскую цитру, на которой будет играть эта новенькая, которая вообще появилась во дворце без году неделя… Ей доверили роль принцессы Третьей — а ведь, согласно «Повести», та играла на настоящей семиструнной китайской цитре! Нарочно устроили, потому что она не умеет на ней играть! Или взять, например, роль Нёго‑но Кими — ее поручили госпоже Ниси, дочери Главного министра Митимасы, она будет занимать положение, равное Мурасаки, а мне велели сидеть там, где находятся места придворных дам, в правом углу циновки, — порядок, мол, будет такой же, как и во время игры в мяч… Но почему, хотелось бы мне спросить? Такой порядок вовсе не соответствует значению исполняемой роли! Конечно, раз новенькая будет принцессой Третьей, хочешь не хочешь, ей положено сидеть выше… Такие мысли теснились у меня в голове, но, как бы то ни было, коль скоро так распорядился сам государь, стало быть, надо повиноваться, — решила я и вместе с государем приехала во дворец Фусими.
Когда я увидела, как в тот же день эта новенькая приехала в нарядной карете, в сопровождении целой свиты стражников‑самураев, мне вспомнилось мое прежнее процветание и стало горько на сердце. Вскоре прибыл и прежний император Камэяма, и сразу начался пир. Тем временем вышли все наши дамы, положили перед собой разные музыкальные инструменты, расселись по местам — все до мельчайших подробностей точь‑в‑точь как описано в «Повести о Гэндзи», в главе «Молодые побеги». Наш государь — ему предназначалась главная роль самого принца Гэндзи — и прежний император Камэяма, исполнявший роль военачальника Югири, должны были выйти в зал, когда все приготовления будут закончены. На флейте и флажолете предстояло икрать, если не ошибаюсь, тюдзё Тонну и Канэтаде, они должны были сидеть на ступеньках, ведущих из зала в сад, но сперва следовало по порядку усесться женщинам. Тем временем в глубине Дворца государь и прежний император Камэяма сидели за пиршественной трапезой, после чего должны были выйти к нам. Тут внезапно появился мой дед Хёбукё, оглядел, как уселись женщины, и громогласно заявил:
— Неправильно! Такой порядок не годится! Принцесса Третья — намного более благородная дама по сравнению с Акаси. К тому же ее роль исполняет тетка, а роль Ака‑си — племянница… Ясно, что хотя бы в силу родственных отношений тетка выше племянницы! Да и я старше по званию, чем был покойный отец Нидзё. Почему же моя дочь сидит ниже Нидзё? Пересядьте, как подобает!
В это время подошли дайнагоны Дзэнсёдзи и Санэканэ Сайондзи, стали говорить, что так изволил распорядиться сам государь, но Хёбукё продолжал твердить: «Кто бы что ни приказал, такого быть не должно!» — и хотя сперва с ним пытались не согласиться, никто больше не возражал; государь находился далеко, докладывать о таких делах во время пира тоже было неудобно, и в конце концов мне пришлось пересесть на нижнее место. Мне опять вспомнилось почетное положение, которое я занимала в былое время во дворце Рокудзё, и мне стало невыразимо горько на сердце… Да и при чем тут родственные отношения — кто из нас тетка, а кто — племянница? Ведь немало людей родится от матери‑простолюдинки! Так что же, прикажете почитать такую низкорожденную — мол, это бабка, а это — тетка?… Мыслимо ли такое? «Подобное бесчестье терпеть не стоит!» — решила я, встала и покинула зал.
Вернувшись к себе в комнату, я сказала служанке: «Если государь меня спросит, отдашь ему это письмо!» — а сама уехала в Кобаяси, к госпоже Иё, кормилице моей матери; она служила у принцессы Сэнъёмонъин, а когда та скончалась, постриглась в монахини и жила неподалеку от могилы принцессы, в храме Мгновенного Превращения, Сокудзёин, в местности Кобаяси. Вот к этой‑то госпоже Иё я и поехала. А к письму, адресованному государю, приложила, завернув в тонкую белую бумагу, разрезанную пополам струну лютни и написала:
Изведав невзгоды
и жалкий свой жребий приняв,
отныне навеки
зарекаюсь я в жизни бренной
прикасаться к заветным струнам!
— Если меня будут искать, скажешь — уехала в столицу! — сказала я своей девушке и с этим покинула Фусими.
Потом мне рассказывали, что, наполовину закончив пиршество, государь и прежний император Камэяма, как и было намечено, вышли в зал, но на месте, где полагалось сидеть Акаси, никого не было — никто не умел играть на лютне… Государь спросил, что случилось, и когда госпожа Хигаси рассказала ему все как было, сказал: «Понятно! У Нидзё были все основания так поступить!» — и послал за мной в мою комнату. Там служанка, как я и приказала, подала мое письмо и сказала, что я отбыла в столицу.
Так был расстроен и испорчен в тот день весь праздник. А стихотворение, что я оставила, увидел государь Камэяма.
— Прекрасные стихи! — сказал он. — Без Нидзё сегодняшние музыкальные выступления навряд ли будут интересны… Я возвращаюсь к себе, а это стихотворение возьму на память! — И с этим отбыл.
Так и не пришлось этой новенькой похвастаться своим искусством игры на цитре… А люди толковали между собой:
— Хёбукё, кажется, вовсе из ума выжил! Нидзё поступила и умно, и красиво! — На этом все и закончилось.
На следующее утро государь ни свет ни заря послал людей разыскивать меня в дом кормилицы, на улицу Оомия, потом в усадьбу Роккаку‑Кусигэ, к отцовой мачехе, но всюду отвечали, что я там не появлялась. А я решила, что это происшествие — удобный случай, чтобы уйти, наконец, от мира. Но в конце двенадцатой луны я заметила, что опять понесла, и, стало быть, обстоятельства снова мешали осуществлению заветных моих стремлений. «Буду скрываться, пока не разрешусь от бремени, — думала я, — а после родин сразу приму постриг…» Я поклялась больше никогда в жизни не касаться струн лютни и пожертвовала в храм бога Хатимана лютню, полученную в дар от покойного государя Го‑Саги. На обороте разных бумаг, оставшихся от покойного отца, я написала выдержки из текста священной сутры и тоже отдала в храм, а на обертке написала стихотворение:
Как память о лютне,
с которой навек расстаюсь,
в сем суетном мире
да пребудут слова Закона,
что моей начертаны кистью…
…Подумать только — в позапрошлом году, такой же третьей луной, в тринадцатый день, настоятель впервые поведал мне о любви, напомнив строчки:
Ах, осенней порой
не могу я пройти мимо хаги
и цветов не нарвать ‑
пусть в росе до нитки промокнет
платье, затканное луноцветом!…
Потом, в прошлом году, в двенадцатую луну, он прислал то страшное письмо, в котором проклинал меня… И вот уже совсем скоро, в этом году, тоже в третью луну, и как раз в тринадцатый день, я покинула дворец, где прослужила долгие годы, навечно рассталась с лютней, а мой дед Хёбукё, которого я считала за родного отца, гневается на меня и, как мне рассказали, говорит: «Пока я жив, не видать ей больше дворца, если она способна убежать и скрываться из‑за того, что ей пришлись не по сердцу мои слова!» Но если так — что ждет меня впереди? Будущее казалось мне мрачным. «Отчего же все так случилось?» — с тревогой думала я. Как я и ожидала, государь повсюду меня разыскивал, Снежный Рассвет тоже искал по всем монастырям, буддийским и синтоистским, однако я по‑прежнему пряталась, неизменная в твердом решении скрываться, и тайно перебралась в женский монастырь при храме Дайго, к настоятельнице Синганбо.