Теперь к концу тринадцатого дня очередного этапа своего путешествия, стоя над Дехтерой, они взирали на огненный водоворот этого промышленного кошмара.
– Я уже ненавижу этот город, – мрачно произнес Кинсон, стряхивая пыль с одежды.
Их окружала сухая бесплодная земля. Ни деревца, ни тени, только густая высокая трава да рыхлые песчаные наносы. Если здесь и бывали дожди, то, похоже, крайне редко.
– Не хотела бы я жить в таком месте, – согласилась с ним Марет. – И не могу себе представить человека, который бы захотел.
Бреман ничего не сказал. Он стоял, глядя на Дехтеру, но его взгляд был устремлен куда‑то дальше. Вдруг глаза друида закрылись. Переглянувшись, Кинсон и Марет решили не мешать ему и подождать. Впереди среди сгущающейся тьмы раскаленными добела пятнами светились пасти плавильных печей. Красные сполохи заката отжили свое, солнце уже успело скрыться за горизонт, от него осталась лишь бледная полоска света на западе, едва заметная сквозь облака. Над равнинами воцарилась тишина, и в этом безмолвии до них донесся звон металла.
– Мы здесь, – неожиданно заговорил Бреман, снова открыв глаза, – потому что в Дехтере живут самые искусные кузнецы Четырех Земель, если не считать троллей. Южане не привыкли иметь дело с друидами, но от них мы скорее получим помощь и содействие, чем от троллей. Все, что нам надо, – найти нужного человека. Это твоя задача, Кинсон. Ты можешь свободно ходить по городу, не привлекая внимания.
– Верно, – согласился Кинсон, одновременно беспокоясь, справится ли он. – Кого мне искать?
– Ты сам это должен решить.
– Я?! – Кинсон остолбенел. – Неужели мы проделали такой путь, чтобы искать человека, которого даже не знаем?
Бреман снисходительно улыбнулся:
– Успокойся, Кинсон. Поверь, мы пришли сюда вовсе не слепо, не просто так. Человек, которого мы ищем, находится здесь. Как я сказал, самые лучшие кузнецы Четырех Земель живут в Дехтере. Мы должны выбрать одного из них, и выбрать с умом. Для этого нужно кое‑что разузнать. Тут как раз и пригодятся твои навыки следопыта.
– А что именно я должен искать в этом человеке? – настаивал Кинсон, которого раздражала неопределенность.
– То же, что и в любом другом, плюс умение, знания и гордость за свое ремесло. Это должен быть кузнец из кузнецов. – Бреман опустил худощавую руку на плечо своего рослого товарища. – Если ты это хотел узнать.
Кинсон криво усмехнулся. Стоявшая с другой стороны Марет слабо улыбнулась.
– И что мне делать, когда я найду этого кузнеца из кузнецов?
– Вернешься сюда за мной. Мы пойдем к нему вместе, чтобы уговорить его сделать то, что нам нужно.
Кинсон снова посмотрел на город, на лабиринт темных зданий в обрамлении огней, на калейдоскоп черных теней и пурпурного сияния. Трудовой день сменился трудовой ночью, печи не затухали, работа не прекращалась. Над городом повисла влажная духота, наполненная жаром и запахом пота.
– Кузнец, который знает, как смешивать руду, чтобы получать твердые сплавы, как закалять металл, чтобы добиться высочайшей прочности. – Кинсон покачал головой. – Не говоря уж о том, что этот кузнец должен согласиться помочь друиду выковать магическое оружие.
Рука Бремана стиснула плечо друга.
– Убеждения кузнеца не должны тебя слишком заботить. Лучше обрати внимание на другие качества. Найди мастера, который нам нужен, остальное предоставь мне.
Кинсон кивнул. Он посмотрел на Марет, в огромные темные глаза, глядевшие прямо на него:
– А вы?
– Мы с Марет подождем здесь, пока ты не вернешься. Одному тебе будет проще. Ты сможешь свободнее передвигаться, не будучи обременен нашим присутствием. – Бреман убрал руку с плеча жителя приграничья. – Будь осторожен, Кинсон. Эти люди – твои соплеменники, но это совсем не значит, что они твои друзья.
Кинсон снял мешок, проверил оружие и аккуратно накинул на плечи плащ.
– Я знаю.
Следопыт стиснул старику руку и задержал ее в своей. Птичьи косточки. Они стали еще более хрупкими. Он быстро разжал руку.
Потом, так внезапно, что сам потом не мог объяснить, почему он это сделал, Кинсон наклонился к Марет и легонько поцеловал ее в щеку, затем повернулся и пошел вниз по склону покрытого ночным мраком холма в сторону города.
На дорогу Кинсон потратил больше часа. Он неспешно и размеренно шагал по равнине, ведущей в город. У него не было причин спешить. Кроме того, излишняя торопливость могла привлечь внимание. Житель приграничья двигался из темноты к свету. Он чувствовал, как теплее становится воздух по мере того, как он приближается к домам, все отчетливее слышал удары молота и лязганье щипцов. До него доносились голоса, нестройный хор которых говорил о том, что в городе помимо печей и складов есть питейные заведения, таверны, постоялые дворы и бордели. Смех заглушал ворчание и ругань, шум и крики, и эта смесь труда и развлечений казалась странной и нелепой. Похоже, все стороны жизни в городе были свалены в одну кучу. Без разбора.
Кинсону вспомнилась Марет и тот спокойный изучающий взгляд, которым она смотрела на него, словно каким‑то непонятным способом пыталась оценить, на что он способен. Странно, но этот взгляд его не раздражал, напротив, придавал уверенность. Приятно было сознавать, что девушка хочет узнать его получше. Прежде он не испытывал ничего подобного, даже с Бреманом. С Марет все было по‑другому. Последние две недели, пока они шли в Дехтеру, сблизили их. Они говорили не о настоящем, а о прошлом, о детстве и о том, как оно повлияло на них. Рассказывали друг другу о себе и постепенно выяснили, что у них много общего. Общее заключалось не в обстоятельствах или событиях, а в глубоком взаимопонимании. Жизнь преподала им сходные уроки, и они сделали из них одинаковые выводы. Их взгляды на мир совпадали. Оба сознавали, что не похожи на других, и обоих это устраивало. Обоим нравилось жить в одиночку, странствовать, исследовать неизвестные места, узнавать новое. Они давно порвали узы, связывавшие их с семьями. Сбросили оболочку цивилизации, сменив ее плащом странника. Оба считали себя изгоями по собственной воле и полагали, что так и должно быть.
Но важнее всего оказалось взаимное желание поделиться некоторыми из своих секретов, сохранив другие при себе. Возможно, последнее в большей степени относилось к Марет, чем к Кинсону, поскольку из них двоих именно она отличалась скрытностью и превыше всего ценила неприкосновенность частной жизни. Она с самого начала оберегала свои тайны, и Кинсон чувствовал, что, несмотря на откровения последних дней, продолжала придерживаться этого правила. Впрочем, Кинсон не видел в этом ничего дурного и считал, что каждый имеет право самостоятельно решать свои проблемы, не вмешивая в это других. Решившись пойти с ними, Марет рисковала не меньше остальных. Удастся Бреману помочь ей справиться с ее магическим даром или нет, неизвестно. Гарантий никаких. Марет наверняка понимала это. После того как они покинули Каменный Очаг, старик лишь вскользь упомянул о том, что ее интересовало, но она не настаивала.
Во всяком случае, после этих откровенных бесед они стали ближе. Отношения между ними развивались постепенно и осторожно, и теперь каждый мог правильнее оценивать слова и поступки товарища. Кинсону это нравилось.
И все же между ними оставалась дистанция, которую он не мог преодолеть, отчужденность, неподвластная ни дружескому слову, ни доброму поступку. Она исходила от Марет, и, хотя девушка держала на расстоянии не только Кинсона, иногда, когда он размышлял, насколько ближе они могли бы стать, ему казалось, что лишь он один не удостоен ее доверия. Он не знал, в чем причина, но полагал, что дело в привычном страхе, как будто что‑то заставляло ее держаться отдельно от других: какая‑то слабость или порок, а может быть, какая‑то тайна, настолько ужасная, что он и представить себе не мог. Время от времени вскользь брошенное слово или случайный жест давали ему почувствовать, как мучительно она старается вырваться из добровольного заточения. Но, судя по всему, ей это никак не удавалось. Словно существовал некий незримый круг, пределы которого Марет никак не могла покинуть.
Поэтому теперь, после неожиданного поцелуя, Кинсон испытывал определенное удовлетворение, как будто ему удалось – пусть лишь на миг – разорвать этот порочный круг. Ему вспомнилось выражение ее лица, когда он уходил. Вспомнилось, как она обхватила руками свое маленькое тело, словно хотела защититься.
Улыбнувшись про себя, Кинсон продолжал шагать вперед. Теперь Дехтера была совсем близко, и он мог разглядеть детали: стены и крыши домов, свет в окнах и у входных дверей, аллеи, где шныряли крысы, и улицы, по которым слонялись бездомные, рабочих, бредущих по своим делам в жарком тумане. Он перестал думать о Марет. Задача, стоявшая перед ним, требовала полного внимания, не оставляя места для других мыслей. У него еще будет время подумать о девушке. Еще мгновение Кинсон позволил ее образу задержаться перед своим мысленным взором, а затем отмел его прочь.
Житель приграничья вошел в город по одной из нескольких главных улиц, стараясь попутно изучать строения и толпившихся вокруг людей. Он оказался в рабочем районе, среди множества складов и ангаров. Плоские тележки, запряженные ослами, везли к печам металлический лом на переплавку. Кинсон окинул взглядом изъеденные ржавчиной строения, по большей части заброшенные и полуразрушенные, и двинулся дальше. Он пробирался через квартал маленьких мастерских, где кузнецы работали в одиночку, используя допотопные инструменты и формы для литья. В их незатухающих горнах выполнялись простые работы. Следопыт шел мимо куч шлака, груд металлолома, штабелей строительных материалов и рядов заброшенных домов. Из труб поднимались едкий, проникающий повсюду дым и копоть. Кинсон поспешил прочь. В отблесках уличных фонарей и печных огней мелькали и прыгали тени, мелкие пронырливые существа то и дело выскакивали из своих укромных уголков и снова исчезали в темноте. Мимо шли усталые сгорбленные люди – поденщики, обреченные перебиваться от получки к получке всю жизнь, покуда смерть не призовет их душу. На него мало кто обращал внимание. Никто с ним не заговаривал.
Он дошел до центра города. Близилась полночь. Унылый вечер задыхался в городской жаре. Кинсон заглядывал в окна пивных и таверн, сомневаясь, стоит ли заходить. В конце концов он заглянул в одну‑другую и пробыл там ровно столько, чтобы послушать, о чем говорят, спросить о том о сем, выпить стаканчик и уйти. Кто в городе делает самую тонкую работу? Кто из кузнецов непревзойденный мастер своего дела? Каждый раз ответы были разными, а причины того или иного выбора различались еще больше. Перебирая имена, которые он услышал несколько раз, Кинсон остановился на нескольких средних по размеру кузницах и решил проверить, что за кузнецы там работают. Некоторые отвечали ему ворчливо, только чтобы отделаться. Другие были более словоохотливы. Один или двое дали обдуманные ответы. Кинсон слушал, согласно улыбался и шел дальше.
Полночь пришла и минула.
– Сегодня ночью он не вернется, – сказал Бреман, глядя с холма на город, и, несмотря на жару, поплотнее укутал плащом свое иссохшее тело.
Марет молча стояла рядом с ним. Они следили за жителем приграничья до тех пор, пока он не скрылся из виду, пока его все уменьшавшаяся фигурка не слилась с надвигавшейся темнотой. Небо озарилось светом звезд и месяца, видимых с холмов, но не из плотно укрытого дымом города, лежавшего в низине.
Бреман повернулся, сделал несколько шагов влево и уселся на кочку, поросшую густой мягкой травой, стараясь поудобнее пристроить свои старые кости. Он удовлетворенно вздохнул. С каждым днем ему нужно было все меньше и меньше. Старик хотел было поесть, но понял, что вовсе не голоден. Он смотрел, как к нему подошла Марет и, не спрашивая разрешения, села рядом, устремив взгляд во тьму, точно что‑то ждало ее там.
– Есть хочешь? – спросил он ее, но девушка отрицательно покачала головой.
Старик научился узнавать этот взгляд, когда она, погрузившись в свои мысли, возвращалась в прошлое или размышляла о будущем. Ведомая своим неспокойным духом и неудовлетворенным сердцем, она частенько уносилась прочь. Такова уж была Марет.
На время старик оставил ее в покое, чтобы самому собраться с мыслями и не выдать своих намерений. Дело деликатное, и если девушка почувствует, что на нее давят, то окончательно замкнется в себе. И все же выход есть, и они должны найти его сейчас.
– В такие ночи я вспоминаю о своем детстве, – наконец произнес он, глядя не на нее, а на вершины холмов и висящие над ними звезды, и улыбнулся. – Да, наверно, трудно даже представить, что такой старик, как я, когда‑то был маленьким. И все‑таки был, жил в горной стране, расположенной у подножий плоскогорья Ли, с дедушкой, искусным мастером по металлу. Даже в старости он сохранил твердую руку и верный глаз. Часами я наблюдал за ним, поражаясь его сноровке и терпению. Он очень любил мою бабушку и говорил, что, когда она умерла, с ней безвозвратно ушла часть его самого. Говорил, будто я послан ему вместо нее. Хороший был человек.
Он посмотрел на Марет и увидел, что теперь она с интересом смотрит на него.
– Другое дело – мои родители. Они были совсем не такие, как дедушка. Ни разу за свою короткую жизнь не смогли долго усидеть на месте и не унаследовали ни капли от дедушкиной увлеченности своим делом. Они постоянно переезжали с места на место, искали что‑то новое, что‑то другое. Совсем младенцем они оставили меня у дедушки – у них не нашлось времени заниматься мною. – Стариковская бровь задумчиво изогнулась. – Я очень долго переживал это, но постепенно начал понимать. Так часто бывает между родителями и детьми. Каждый разочарован в другом, а чем именно, сам не знает, да и не пытается узнать, и нужно время, чтобы преодолеть это разочарование. Так случилось и с моими родителями, когда они решили бросить меня.
– Но ты имеешь право рассчитывать, что родители будут с тобой, пока ты маленький, – заявила Марет.
Бреман улыбнулся:
– Я тоже так считал. Но ребенку не всегда понятны сложные проблемы взрослых. Малышу больше всего хочется, чтобы родители старались делать то, что лучше для него, но решить, что именно лучше, бывает не так просто. Мои родители знали, что мне будет плохо в странствиях с ними, ведь они не смогут уделять мне должного внимания. Они толком не уделяли его даже друг другу, а потому решили оставить меня с дедушкой, который меня любил и занимался мною. И поступили правильно.
Марет на некоторое время задумалась:
– Но это больно задело тебя. Он кивнул:
– На какое‑то время, но ненадолго. Возможно, это даже укрепило меня. Не знаю. Да и что проку после драки махать кулаками? Не лучше ли просто постараться понять, почему мы стали такими, какими стали, и, исходя из этого, постараться усовершенствовать себя?
Наступила долгая пауза. Старик и девушка пристально смотрели друг на друга. Свет луны и звезд оказался достаточно ярок, чтобы каждый мог различить выражение лица другого.
– Ты имеешь в виду меня, верно? – наконец спросила Марет. – Моих родителей, мою семью.
Бреман не позволил своему лицу измениться.
– Я не зря верил в тебя, Марет, – мягко произнес он. – Интуиция тебя не подводит. Ее маленькое личико посуровело:
– Я не в обиде на своих родителей, хотя они оставили меня расти среди чужих. Моя мать не виновата, что умерла, когда родила меня. Насчет отца я не знаю. Может быть, он тоже не виноват. – Она покачала головой. – Но это не меняет моего к ним отношения. И мне не легче смириться с тем, что меня бросили.
Бреман потянулся вперед – ему нужно было подвигаться, чтобы размять затекшие мышцы. В последние дни боль возникала все чаще, и от нее стало сложнее избавляться.
«Прямо противоположно голоду, – иронично подумал он. – Добро пожаловать в старость». Даже сон друидов все меньше поддерживал его.
Старик постарался заглянуть девушке в глаза:
– Мне кажется, у тебя есть другая причина сердиться на своих родителей, о которой ты не говоришь. Она тяжким камнем лежит у тебя на сердце, и ты не можешь избавиться от нее. Когда‑то давно именно она определила твою судьбу, заставила тебя идти в Паранор. Она привела тебя ко мне.
Он ждал, пока его слова проникнут к ней в душу, и не прятал от нее своих глаз. Ему хотелось внушить ей, что он совсем не тот враг, которого она ищет. Напротив, если она позволит, он готов стать ей другом. Он хотел, чтобы она доверилась ему, открыла тайну, которую так тщательно скрывает.
– Ты все знаешь, – тихо проговорила она. Бреман покачал головой.
– Нет. Просто предполагаю, и больше ничего. – Он устало улыбнулся. – Но мне бы хотелось узнать. Мне хочется дать тебе покоя и тепла, сколько смогу.
– Покоя… – Слово прозвучало уныло и безнадежно.
– Ты пришла ко мне, чтобы узнать о себе правду, Марет, – осторожно продолжил Бреман. – Возможно, ты сама этого не осознавала, но это так. Ты пришла, чтобы я помог тебе разобраться с твоим магическим даром, с этой силой, от которой ты не можешь избавиться и с которой не знаешь, как жить. Это страшное, тяжкое бремя, но еще худшее бремя – та тайна, которую ты скрываешь. Я чувствую ее тяжесть, дитя мое. Она сковывает тебя, словно цепь.
– Ты все знаешь, – настойчиво повторила Марет. Ее темные огромные глаза не отрывались от него.
– – Послушай меня. Твоя ноша неразрывно связана с той тайной, которую ты скрываешь, и с тем волшебным даром, которого боишься. Я понял это, странствуя вместе с тобой, наблюдая за тобой, слушая тебя. Желая избавить себя от власти магии, ты прежде всего должна вернуться к той тайне, что лежит у тебя на сердце. К своим родителям. К своему рождению. К тому, кто ты и что ты. Расскажи мне об этом, Марет.
Она печально покачала головой, отвела глаза в сторону и обхватила руками свое маленькое тело, как будто хотела укрыться от холода.
– Расскажи, – настаивал старик.
Девушка заставила высохнуть подступавшие слезы, уняла внезапную дрожь и подняла лицо к звездам.
Потом медленно, дрогнувшим голосом заговорила.
ГЛАВА 22
– Я не боюсь тебя, – были первые слова, которые Марет сказала старику. Она выпалила их залпом, как будто, сказав, надеялась обрести какой‑то тайный источник силы. – Ты можешь усомниться в этом, услышав то, что я собираюсь сказать, но это неверно. Я никого не боюсь.
Заявление удивило Бремана, но он постарался не показывать виду.
– Я не строю никаких предположений на твой счет, Марет, – ответил он.
– Может быть, я даже сильнее, чем ты, – добавила она заносчиво. – Возможно, мой магический дар сильнее твоего, так что мне нечего бояться. И если ты захочешь меня испытать, то пожалеешь об этом. Он покачал головой:
– Мне незачем тебя испытывать.
– Когда ты услышишь сказанное мною, то, возможно, изменишь свое мнение. Тебе может показаться, что ты должен это сделать. Что это необходимо для самозащиты. – Она тяжело вздохнула. – Неужели ты не понимаешь? Между нами все не так, как кажется! Вполне вероятно, мы враги, такие враги, которые непременно ранят друг друга!
Некоторое время он молча обдумывал ее слова, потом сказал:
– Не думаю. Но ты все же скажи то, что считаешь нужным, не утаивай ничего.
Девушка молча смотрела на него – как будто пыталась определить, насколько он искренен, и понять истинную причину его настойчивости. Ее маленькое тельце сжалось, большие темные глаза напоминали два глубоких озера, в которых бушевала буря охвативших ее чувств.
– Мои родители всегда были для меня тайной, – наконец произнесла она. – Мать умерла при родах, отец ушел еще раньше. О них я узнала, поскольку люди, вырастившие меня, достаточно ясно давали мне понять, что я им не родная. Нет, они вовсе не были со мной грубы, но это были суровые люди, всю жизнь работали ради своей семьи и считали, что так должны поступать все. Я не была их дочерью, родной дочерью, и они не предъявляли на меня своих прав. Они заботились обо мне, но не считали своей. Я принадлежала другим, из которых один умер, а другой ушел.
С самого раннего детства я знала, что моя мать умерла при родах. Люди, вырастившие меня, не делали из этого секрета. Время от времени они упоминали о ней, а когда я стала достаточно большой, чтобы задавать вопросы, даже описали мне ее. Моя мать была небольшого роста, темноволосая, как я. Красивая. Она любила заниматься садом и ездить на лошадях. По‑видимому, они считали ее хорошей. Она жила в той же деревне, но в отличие от них бывала в других частях Южной Земли и кое‑что повидала в мире. Родом моя мать была не из этой деревни, она приехала откуда‑то из другого места. Я так никогда и не узнала, откуда и почему. Думаю, она это скрывала. Если у меня и были какие‑нибудь родственники в Южной Земле, я никогда о них не слышала. Видимо, люди, которые меня вырастили, тоже о них не знали.
Девушка помолчала, не отрывая глаз от старика.
– У людей, которые меня вырастили, было двое детей, оба старше меня. Вот этих детей они любили и давали им почувствовать себя членами семьи. Их водили в гости, на пикники, на праздники. А меня не брали. Я рано поняла, что не такая, как эти дети. Я должна была сидеть дома, помогать по хозяйству–в общем, делать то, что скажут. Мне разрешалось поиграть, но я всегда знала, что не ровня моим брату и сестре. Став постарше, я заметила, что мои новые родители, неизвестно почему, чувствуют себя неловко со мной. Как будто во мне было нечто им неприятное, подозрительное. Они старались делать так, чтобы я играла сама с собой, а не с братом и сестрой. Обычно я так и делала. Мне давали еду, одежду, кров, но я была не членом семьи, а гостьей в их доме. Я знала это.
– Это, должно быть, обескураживало тебя, оставляло горький осадок в душе уже тогда, – негромко предположил Бреман.
Марет пожала плечами:
– Я была ребенком и слишком мало знала о жизни, чтобы понимать, что со мной происходит. Мирилась со своим положением и не жаловалась. Нельзя сказать, что ко мне относились плохо. Наверно, люди, которые меня вырастили, испытывали ко мне определенную симпатию, сочувствовали мне, иначе они бы меня не взяли. Конечно, они никогда об этом не говорили. Они не объяснили мне причину, но я уверена, что они не стали бы заботиться обо мне – даже так, как заботились, – если бы не любили меня. Она вздохнула.
– В двенадцать лет меня отдали в учение. Меня предупреждали, что так будет, и я приняла это как естественный поворот моей жизни, связанный со взрослением. То, что брата и сестру не отдавали в учение, меня не волновало. К ним всегда относились иначе, и мне казалось естественным, что их жизнь будет не такой, как моя. После этого я видела вырастивших меня людей лишь несколько раз. Однажды они пришли навестить меня и принесли целую корзину угощений. Визит получился каким‑то неловким, и они быстро ушли. В другой раз я увидела их, когда они проходили по улице мимо дома гончара, но даже не посмотрели на меня. К тому времени я уже узнала о страсти гончара драться по любому поводу, успела возненавидеть свою новую жизнь и винила людей, у которых выросла, в том, что они меня отдали. Мне не хотелось больше с ними встречаться. После того как я сбежала от гончара и ушла из деревни, где родилась, я их ни разу не видела.
– А брата с сестрой? – спросил Бреман. Марет покачала головой:
– Зачем? Те тонкие нити, что связывали нас в детстве, давно порвались. Сейчас, вспоминая о них, я испытываю только грусть.
– У тебя было тяжелое детство. По‑настоящему ты поняла это только теперь, когда выросла, верно? Она ответила холодной кривой усмешкой:
– Я многое узнала из того, что было скрыто от меня в детстве. Но прежде чем судить, дай мне закончить рассказ. Важно, что еще до того, как меня отдали в ученицы гончара, до меня стали доходить слухи об отце. Тогда мне исполнилось одиннадцать, и я уже знала, что в двенадцать пойду в ученики, знала, что покину дом, и, наверное, это заставило меня впервые всерьез задуматься об окружающем мире. К нам в деревню приходили торговцы, охотники и лудильщики, так что я знала о существовании других мест, дальних стран. Иногда я мечтала: может быть, где‑то там ждет меня отец. Гадала, знает ли он обо мне. По‑своему, по‑детски, но я догадалась, что мои родители не были женаты и не жили вместе, как муж с женой. Мать вынашивала меня в одиночестве, отец к тому времени уже ушел. Но тогда что с ним, где он? Никто не мог мне сказать. Не раз мне хотелось спросить, но мои попечители говорили о моей матери и о ее прошлой жизни таким тоном, что я не осмелилась задавать вопросы. Моя мать совершила какой‑то грех, который ей простили лишь потому, что она умерла, когда родила меня. Я была частью ее греха, но, что к чему, не понимала.
Став достаточно большой, я поняла: от меня что‑то скрывают, и захотела узнать, что именно. Мне было одиннадцать, и я уже успела научиться хитрить. Я стала задавать вопросы о матери – незначительные, несвязные вопросы, не вызывавшие раздражения и подозрений. Спрашивала я в основном свою приемную мать, поскольку она была более разговорчивой из них двоих. Я задавала вопросы, когда мы оставались наедине, а потом вечером, стоя у двери своей спальни, слушала, что она скажет мужу. Иногда она ничего не говорила. Иногда я не могла расслышать слов из‑за закрытой двери. И все же время от времени мне удавалось уловить несколько фраз, предложение, отдельное слово, где вскользь упоминался мой отец. Он был чужаком, который, проходя мимо, ненадолго задержался в деревне, возвращался один или два раза, а потом вовсе исчез. Все жители деревни сторонились его, кроме моей матери. Ее он привлекал. Почему? Неизвестно. Может быть, дело было в его внешности, может быть – в речах, а может быть – в той жизни, которую он вел. Мне не удалось это узнать. Но ясно, что люди не любили и боялись его, и часть этого страха и неприязни перешла на меня.
На мгновение Марет умолкла, собираясь с мыслями. Она казалась маленькой и беззащитной, но Бреман знал, что это впечатление ошибочно. Он ждал, не отводя глаз под ее пристальным взглядом, устремленным на него в ночной тишине.
– Уже тогда я знала, что отличаюсь от других людей. Знала, что обладаю магическим даром, хотя он только начинал просыпаться во мне и еще не вызрел, проявляясь в моем детском теле лишь неясным волнением да слабым рокотом. Естественно было предположить, что именно он вызывал у людей страх и неприязнь ко мне и именно его я унаследовала от отца. Вообще в нашей деревне к магии относились с недоверием, ее невольно связывали с Битвой Народов, когда племя людей, предавшись мятежному друиду Броне, потерпело поражение в войне с другими народами и было отброшено на юг в изгнание. Магия – вот причина всему, безграничное море темной неизвестности, затаившееся в уголках подсознания и постоянно угрожавшее неосторожным. В нашей деревне люди были плохо образованны и суеверны, они многого боялись. Магию винили во всем, чего не понимали. Мне кажется, люди, вырастившие меня, считали, что во мне непременно проявятся свойства отца, что я попаду под власть магии, семена которой он посеял во мне, и поэтому так и не смогли отнестись ко мне, как к своему ребенку. Все это я начала понимать на одиннадцатом году жизни.
Гончар тоже знал мою историю, хотя первое время, когда я только начала у него работать, не говорил мне об этом. Он не мог примириться с тем, что следует бояться ребенка, пусть даже и такого, как я, и гордился тем, что взял меня к себе, тогда как никто другой не отважился бы на это. Сначала я ничего не знала, но позже он сам мне об этом поведал:
– Никто тебя не брал, вот почему ты здесь. Скажи мне спасибо.
Он говорил об этом, когда напивался и ему хотелось меня поколотить. Вино развязывало ему язык и придавало смелости, которой очень не хватало при обычных обстоятельствах. Чем дольше я оставалась у него, тем больше он пил, но не из‑за меня. Он всю жизнь много пил, а с возрастом, когда понял, что не может ни в чем преуспеть, стал пить еще больше. Спиваясь, он еще меньше работал. Мне не раз приходилось заменять его, выполняя всю работу, с которой только я могла справиться. Я многому научилась у него.
Она грустно покачала головой, и ее голос зазвучал более отчужденно:
– В пятнадцать лет я от него ушла. Он стал слишком часто без всякой причины бить меня, и в конце концов я ответила ему, к тому времени повзрослев и научившись защищаться с помощью своей волшебной силы. Я не понимала, насколько она велика, пока однажды не дала ему сдачи. И тогда узнала. Он едва не умер, а я убежала из деревни, от этих людей, от прежней своей жизни, зная, что никогда не вернусь назад. В тот день я поняла то, о чем раньше только подозревала. Поняла, что я действительно дочь своего отца.
Она помолчала с напряженным лицом и выражением неистовой решимости в темных глазах.
– Дело в том, что я уже знала правду о нем. Каждый раз, напиваясь, гончар говорил мне об этом. Он выпивал столько, что едва держался на ногах, и начинал издеваться надо мной, снова и снова повторяя: «Знаешь, кто ты? Знаешь, что ты такое? Дочь своего отца! Черное пятно на поверхности земли, рожденное демоном и его любовницей! У тебя его глаза, малышка! В тебе – его кровь, на тебе – его темная печать! Ты никому не нужна, кроме меня, так что делай, что тебе говорят! Слушайся меня! Иначе совсем лишишься места в этом мире!»
Так повторялось каждый раз, а потом он бил меня. К тому времени я уже не сильно страдала от побоев. Я научилась увертываться и знала, что сказать, чтобы он перестал меня бить. Но мне это надоело. Меня бесило такое унижение. В тот день, когда я ушла от него, еще прежде чем он набросился на меня, я знала, что дам ему отпор. Когда он начал кричать про моего отца, я рассмеялась ему в лицо. Назвала его пьяницей и лжецом. Сказала, что он ничего не знает о моем отце. Гончар совершенно вышел из себя. Стал говорить мне гнусности, которые я не хочу повторять. Заявил, будто мой отец пришел с севера, из той приграничной земли, где обосновался дьявольский орден, и был колдуном, похищавшим души людей.