1. Постмодернизм умер. Да здравствует …?
В наше пропитанное новационным духом время смысл существования вещей видится в том, чтобы они скорее исчезли – перестали существовать. И заменились чем-то другим, более совершенным. Каждый бежит к цели для того, чтобы как можно быстрее убежать от нее дальше. Культ Нового – главный движитель колесницы прогресса, которую человек вначале толкал, потом погонял, а теперь, привязанный к ней, не поспевает, спотыкается и падает. Из субъекта научно-технической деятельности он стал ее фактором. Выражая тенденцию превращения вещей в события, философия склоняется к тому, чтобы своей исходной всеохватывающей категорией считать не бытие, а становление, даже «ничто». Повинуясь аналогичным импульсам, наука отказывается от модели постоянно изменяющейся, но вечной Вселенной и творит ее из ничего (пустоты, вакуума). Мир существует потому, что ежемгновенно возникает заново, как иной. И гибнет, растворяется, притом весь и сразу, подобно непрерывно производимой и тут же выбрасываемой одноразовой посуде. Нельзя дважды пообедать в одной и той же… Вселенной, сказал бы Гераклит, живи он в эру техники и потребления. Кратил бы сказал, что в ней, практикуя fust food, вообще не обедают, так как временной интервал конкретного бытия – наличного «нечто» – предельно сузился. Пафос относительности и смерти, «кратилизация» - оборотная сторона пафоса захлестывающей нас скорости.
Лихорадке борьбы с памятью и настоящим ради будущего особенно подвержена мыслительная сфера. Если практическая жизнь ей сопротивляется хотя бы тем, что природа, предметы, люди занимают объемы, место и «без следа» от них не избавишься, то идеи и теории лопаются как мыльные пузыри. Поиск истины уступает место погоне за сенсацией, стремление к сиючастной пользе подавляет заботу об общем благе. Под вопрос поставлена когда-то безусловная ценность творчества. Релятивизм, игра и сослагательное наклонение ко всему, ведут к росту неопределенности сущего, его такой же непроницаемости и чуждости как до освоения субъектом познания. Хаос не столько преодолевается, сколько усуг/л/бляется.
|
|
Неумолимая скорость не щадит никого. Ирония новационной энтропии обратилась и против своего культурно-идеологического воплощения – постмодернизма, где в самом неловком положении оказались эпигоны (его) прогресса – Россия и третий мир. Особенно в области мировоззренческой рефлексии. Если в архиве литературы немало мозаичных интеллектуалистских антироманов, в городах возникла эклектичная псевдоархитектура, выставочные залы регулярно заполняются саморазрушающимися в стиле no art композициями, вооруженные вместо кистей и красок компьютерной мышью художники рисуют графические видеокартины, то в философии такого рода дискурсов не создано. Не успели. Едва появились переводы основных произведений «классиков» постмодернизма, только начал институциализироваться его категориальный аппарат и глухо заворчала, заворочалась вузовско-академическая общественность, в целом осуждая, но частично заимствуя непривычные смыслы, как с Запада поползли слухи, что постмодернизм выходит или вышел из моды, зашел в тупик и вообще – умер; что его больше нет: ^; что Ж. Деррид/у/а, несмотря на то, что он до конца жизни ездил по странам Юго-Восточной Азии и Латинской Америки, «во Франции больше не читают». Провозгласив конец всего, приставив ко всему «пост» (к природе, истории, культуре, христианству, философии, человеку), он в конце концов покончил с собой. Объявлено о наступлении эпохи after-postmodern-а, возникновении пост-постмодернистской философии и новой метафизики – «для ХХI века». Критики постмодернизма злорадствуют, последователи не верят или в смятении. Но как можно не поверить, если это слухи, при том «с Запада»?
|
|
А не поступить ли нам по примеру Себастьяна Шамфора (1741-1794) который об известном своим хитроумием и политическими интригами современнике писал: «Одни говорят, что кардинал Мазарини умер. Другие утверждают, что он живой. Что до меня, я не верю ни тому, ни другому». И вместо того, чтобы навострять уши для уловления последних модных веяний, попытаться понять, в чем тайна постмодернизма, что в нем на самом деле ушло в историю, а что в измененной форме продолжается, более того – процветает. Вместо споров о правильности перевода или интерпретации тех или иных терминов, обсуждать его принципиальные мировоззренческие идеи, их бытийно-антропологический смысл. Отсюда построение и стиль нашей статьи, которые, оказывается, почему-то, совпадают с постмодернистским представлением о характере философствования. «Философская книга должна быть, с одной стороны, особым видом детективного романа, а с другой – родом научной фантастики».1 Сюда надо добавить непременную ироническую интонацию и языковую игру смыслами. Это несчастное совпадение можно отнести к неизбежному влиянию предмета исследования на улавливающий его прибор и «превратностям метода».
|
|
* * *
В Рыночном Обществе один и тот же товар может иметь несколько названий: у производителя – например, химическое, для продажи – торговое, на выставках – международное и т.д. Также происходит с теориями, в том числе понятием постмодернизма. Родившееся в сфере искусства и архитектуры, оно по генезису культурологическое; в специфически гуманитарном теоретизировании ему соответствует постструктурализм; в контексте философии о нем говорят как о деконструктивизме. Вместе это ипостаси единого процесса отрицания исторически сложившейся культуры человечества: в искусстве –модернизма (хотя нередко данный термин применяется ко всей допостмодернистской истории), в гуманитаристике – гуманизма, в философии – метафизики. Мы, естественно, будем обсуждать проблемы деконструкции и деконструктивизма, к тому же различая их аналогично постмодерну и постмодернизму. Не строго, не всегда, но смысл в этом есть. Постмодерн - эпоха, исторический этап в развитии человечества, включающий в себя все многообразие, не только постмодернистских, явлений. Но имя эпохе дает господствующая тенденция. Постмодернизм – идеология данной тенденции, обосновывающая и выражающая ее стремление к абсолютному господству. Деконструкция – теория и механизм особого рода мыслительной деятельности. Деконструктивизм – идеология ее распространения на все человеческое мышление, стремление стать его парадигмой. Подобные корреляции прослеживаются во многих других сферах духовной жизни, но право помнить об этом мы оставляем за читателем.
При всей быстроте оборота теорий, под их поверхностью идут более устойчивые процессы часто в противоположном про/ре/кламируемым направлении. Если бы в ХХ веке не появилась феноменология, то деконструктивизм можно бы смело считать оппозицией не метафизике, а философии как таковой, которая до позитивизма и феноменологии, т.е. около 2 тыс. лет с метафизикой отождествлялась. Мировоззренческое значение деконструктивизма в том, что он выступил с критикой всей классической философии, этой квинтэссенции человеческого духа, объявив пройденный ею/им путь ошибочным. Деконструктивизм, в сущности, позиционировал себя антифилософией, как структурализм и постструктурализм антигуманизмом, а «художественный» постмодернизм антиискусством. В широком историческом плане он есть посткультура со всеми вытекающими отсюда последствиями. Недооценивать эту тягу к посткультурному, а в конечном счете постчеловеческому состоянию реальности, масштаб предлагаемого и фактически осуществляемого им разрыва со всем, что было, было бы непростительно. В какое время мы живем!: Великая, всеобъемлющая нигилистическая революция!
Решая задачу де/ре/конструкции деконструктивизма, нельзя пройти мимо его корней в истории философии, хотя бы он их отрицал. Прежде всего в связи с существованием в классической философии двух линий – реализма и идеализма. В прямой форме это деление потеряло актуальность, и настолько, что конъюнктурные философы считают, что его не было, но борьба между Землей и Небом велась, часто яростная, свидетельством чего являются тексты, судьбы, самопризнания ее участников. Ближе к нашему времени принято говорить о противостоянии «платонизма» и позитивизма, трансцендентализма и эмпиризма. Претензия и в определенном смысле правда деконструктивизма в том, что в нем она прекращается. Деконструктивизм преодолевает бинарность мышления, он обеспечил ту «третью линию», в возникновение которой не верили упорствующие противники. Победа далась нелегко и лишь благодаря тому, что на первом этапе, если не исторически, то логически, деконструктивизм выступил в тесном союзе с одной из сторон – идеализмом (рационализмом, гносеологизмом, трансцендентализмом, теоретизмом). В союзе с Сogito. Они оба отказываются признавать существование природы (материи и вещей), независящей от сознания, абсолютного или индивидуального: будь вещи представлены непосредственно как в феноменологическом материализме, когда материя «улыбалась человеку», или абстрактно, в виде «объектов» в научном материализме, вообще не представимые, но первичные в качестве «вещей в себе» у Канта, даже подразумеваемые, но изначально в концепции интенциональности гуссерлевской феноменологии – вся они, как «онтология», ее идейные остатки, с большей или меньшей последовательностью отвергаются. Никакое бытие какого-либо нечто без его организации мыслью (или Мыслью) считается невозможным. Субстанциально, самого по себе существующего, более того, пусть чувственно воспринимаемого, но никем немыслимого мира не было и нет.
Хотя самость предметной реальности отрицается и идеализмом, и деконструктивизмом, роли союзников неодинаковы. Деконструктивизм, опираясь на богатое наследие идеализма, прямой борьбы с ней не ведет. Природа – это враг, на которого жалко тратить слова. Старые материалисты и философы реалисты в нем просто не упоминаются. В то же время, поскольку вещные феномены и телесные люди, несмотря на концептуальную дискредитацию, продолжают существовать, окончательное ниспровержение их бытия является сверхзадачей всех предпринимаемых им построений. Здесь за радикальность и глубину подхода надо воздать должное Ж. Делезу, первым предложившему положить в фундамент объяснения взаимодействия человека с окружающим миром не тождество, а различие. Это означает смену «основы основ», выкорчевывание стержневого корня метафизики, открывшее пространство для отрицания любой формы реальности, кроме, как увидим потом, виртуальной и «письма». «Итак, существует два разных прочтения мира: одно призывает нас мыслить различие с точки зрения изначального подобия и тождественности; другое же, напротив, призывает мыслить подобие и даже тождество в качестве продукта глубокой разнородности. Мир копий и представлений задается первым прочтением; именно оно полагает мир как икону. Второе, противоположное, прочтение задает мир симулякров, в нем сам мир полагается как фантазм… Проблема больше уже не в том, чтобы различать Сущность - Явление или Модель – Копию. Такое различение работает исключительно в мире представления. Проблема теперь в низвержении самого этого мира, в «сумерках идолов».2 Действительно, на принципе тождества держится вся наша образно-феноменологическая картина мира («икона»), обусловленная его восприятием органами чувств как тел и вещей, т.е. предметный макромир. На принципе идентичности держится наше «Я». Когда-то само назначение философии определяли как «охоту за единым». Это было стремление в бесчисленном хаотическом многообразии свойств внешней среды увидеть нечто общее, сгруппировать и организовать их в конкретное целое, что реализуется в процессе живого логического мышления, опирающегося на телесно-эмпирическую активность индивида. Смена тождества на различие в фундаменте мира означает признание первичности в нем не вещей, а отношений, перехода в его построении от субстанциализма к реляционизму. Это выражение доминирования у человека потребностей, оторвавшихся от своей природной конституции, когда он от «сырой», «данной нам в ощущениях» реальности переходит к оперированию готовым знанием. От образного, укорененного в материальной среде переживания к чистому, абстрактному, самодовлеющему мышлению. Различие, отношение, функции есть пропуск, промежуток, пустота между вещами-аргументами, «дырка в бытии». При философском обобщении это выражается категориями ничто и бытия. От тождества как принципа бытия остается «повторение» - перемежающееся различие. Отказ от тождества и первичности субстратов означает отказ от приоритета бытия перед становлением, от задачи сохранения идентичности в потоке непрерывной изменчивости, в пределе в пользу, как формулирует Ж. Делез – фантазма. Это заряд такой мощности, который подрывает любую субстанциальность или, другими словами, любую сущность, объектность, самость. Не только материальную, но и идеальную, трансцендентальную, смысловую. Любой «фундамент». Любое (перейдем на язык философии ХХ века) означаемое. В том числе – Абсолют.
С этого пункта, после совместного отрицания бытия как природно-материального означаемого, пути союзников расходятся. Деконструктивизм выступает и против трансцендентально-трансцендентного бытия, которое всегда лежало в основе исторического идеализма. Специфически деконструктивистским объектом критики являются не Демокрит или Ф. Бэкон, а Платон, Декарт и Кант, другие вершины метафизики. Через критику трансцендентного проблема борьбы с бытием поворачивается новой гранью. Поскольку Абсолют воплощает в себе тождество сущего и мыслящего, означаемого и означающего – самым актуальным бытием обладает Творец - на этом этапе метафизика обвиняется не столько в субстанциализме и онтологизме, сколько в качестве носительницы означающего. Критикуется-разбивается «зеркало», гносеология, субъект, будь то в форме абстрактного Разума или антропоморфного Бога. Деконструктивизм враждебен трансцендентальности и религии почти также глубоко, как материализму и феноменологизму. Он против самого различения внешнего и внутреннего, объективного и субъективного, неорганического и живого. Он конструирует концепты, в которых эта оппозиция исчезает.
Преодоление метафизики предполагает демонтаж означа(емого-ющего) на всех уровнях. В плане Абсолюта, однако, критика субъектности сначала ведется скрыто, скорее подразумевается, сосредотачиваясь в основном на человеке. Субъект отрицается не как Творец или Автор, а прежде всего в виде творца, автора, деятеля. Благодаря этому вслед за объективным идеализмом преодолевается и субъективный, что деконструктивисты ставят себе в заслугу как победу над «солипсизмом». Но главное все-таки в другом: через деконструктивизм происходит притупление и слом «принципа деятельности», активизма, который в философском плане после Канта, через Фихте и Маркса перерос в ХХ веке в модернизм в узком смысле этого слова. С точки зрения деконструктивизма-постмодернизма время субъектности и модернизма прошло. Видимо нет нужды в доказательстве, что он не предполагает существования экзистенциального субъекта с его внутренним миром и индивидуально-личностными качествами. Труднее принять, но придется постараться, на чем собственно настаивает декоструктивизм, что прошло время субъектного мышления, что человек не только не зеркало, отражающее природу (да её - означаемого - уже нет), но он и не прожектор, высвечивающий объект, не изобретатель, придумывающий машину или писатель, сочиняющий роман. Он – Приёмник, получающий, регистрирующий, манифестирующий где-то образующиеся результаты. Не субъект пишет, а им, через него пишется, творится, исполняется. Никакого означающего нет. Лозунги смерти автора (Р. Барт), субъекта (Ж. Делез), человека (М.Фуко) становятся почти рекламными. Постмодернизм намертво связан с, как изящно выражаются его поклонники, «ситуацией отсутствия антропоморфного носителя». Урезать так урезать, считают вдохновенные первопроходцы прогресса и делают себе харакири. Для начала – теоретическое.
Чтобы вполне оценить как «философия отрицания философии» сводит счеты с исторической метафизикой, необходимо остановиться на ее отношении к Ф. Ницше и М. Хайдеггеру. Она обычно определяет их как своих прародителей. Думается, из ложной скромности, из желания на что-то опереться. В действительности деконструкция берет круче, а главное, в другом направлении. Да, Ф.Ницше опровергал метафизику, однако во имя жизни и сохранения, даже «бестиализации» естественного человека. Ненавидящий декаданс, он нигилист по отношению не к бытию, а к истощающей его рациональности и культурализму. Его сверхчеловек – это максимально природный человек. Проповедь им «нигилизма сильных» должна была способствовать пробуждению новой воли к жизни. М. Хайдеггер тоже порицал метафизику, однако за «забвение бытия», за то, что она разделила его единый континуум на дух и материю, что привело к подавлению Dasein наукой и техникой, “поставом”. Он фундаменталист и призывал возвратиться к истокам, поэзии, культивируя эмоционально-духовные качества человека. Они оба против гносеологизма и это дает право соотносить их с деконструктивизмом. Но последний отказывается от реальности и учения о ней – онтологиии, чего не делали и не могли делать почвенник Хайдеггер и философ жизни Ницше. Находясь с ними на одной линии борьбы с означающим, деконструктивизм преследует противоположную цель. Они критиковали метафизику “справа”, с позиций консерватизма (оба прикосновенны фашизму), а он “слева”, с позиций прогрессизма и тотального технолиберализма. Они за то, что метафизика открыла дорогу эрозии человеческого бытия в мире, а он за то, что она еще предполагает некую субстратность. В ней всегда остается “бытие-присутствие”. В этом ее неискупимый грех, неизвиняемая вина. Вообще, как можно верить заявлениям людей, оперирующих сугубо интеллектуалистскими понятиями дискурса, концепта, симулякра об их внутренней теоретической близости с теми, кто оплакивал архаику, мифы и поэзию. Всемирное наваждение какое-то. Пафос постмодернизма в отсутствии, демонтаже любой “земли”. Постмодернизм – феномен нигитологии. Он не наследует, как прокламирует, Ницше и Хайдеггеру, он их коварный враг.
После отлучения консервативных критиков метафизики от чести быть легитимизаторами деконструктивизма и констатации основных вех на его пути к победе над реализмом и трансцендентализмом, объективностью и субъективностью, онтологией и эпистемологией мы, надеюсь, заработали право и предлагаем читателю перевести дух, чтобы подготовиться к рассмотрению позитивной части отрицания метафизики. Что взамен? На какой почве растет собственно деконструктивизм и в чем состоит постметафизическая концепция существования человечества, его культуры, общества? Впереди подъем и крутой поворот…
* * *
Лингвистический, семиотический поворот – вот предтеча деконструкции. На этой основе и после него решается “основной вопрос философии”, снимаются противоречия, веками мучившие человеческий дух и являвшиеся источником его восхождения к вершинам мысли. Место предметной реальности и субъекта занимает язык, вначале живой, в виде речи, а потом абстрактный, как текст и письмо. Язык – это субстанция, воплощающая в себе тождество бытия и мышления. Тем самым элиминируется проблема их раздвоения и взаимодействия. Элиминируются дуализм и диалектика, говорить о которой, как и о материи, больше нет смысла. Язык равен миру, он – “наше все”. Поскольку мы живем в универсуме языка, задача познания в том, чтобы понять законы его функционирования. Выявить структуру. Структурализм вырос на завоеваниях языковой революции, на победе над фундаментализмом: «от Парменида к Витгенштену». Витгенштейнианство, неопозитивизм, семантический анализ, семиология вместе со структурализмом в его разнообразных вариациях вышли в первой половине ХХ века на main stream философствования. В фундаментальной онтологии Хайдеггера и феноменологии Гуссерля языку тоже придается огромное значение, но это не основное русло лингвистического поворота. Оно даже противоположное. Это русло - «старица». В их теориях язык является средством постижения мира. «Вещи сознания» Гуссерля не тождественны языковым формам, у Хайдеггера он «дом бытия». Дом не пустой, в нем кто-то живет. Как бы деконструктивизм не ссылался на них, не интерпретировал их, это столпы (последние) философии присутствия. Не через них он вышел на арену, не они виноваты и в будущей смерти постмодернизма.
По мере трансформации структурализма в постструктурализм, язык начинает рассматриваться как текст, в связи с чем иногда говорят о текстуалистском повороте. Думается, эта аналогия поверхностная. Подобно тому как постструктурализм не отрицает структурализма и по сути скоре неоструктурализм, а постмодернизм есть гипермодернизм (если модернизм опять-таки понимать в точном смысле слова), так в текстуализме линия разрыва с философией углубляется. Возникновение текстуализма, его отличие от предшествующего мировоззрения четко прописал Р. Рорти в удачно озаглавленном очерке «Идеализм девятнадцатого и текстуализм двадцатого веков». «В прошлом столетии были философы, доказывающие, что существуют лишь идеи. В нашем столетии есть авторы, пишущие так, как если бы существовали лишь тексты. В число этих авторов, которых я буду называть текстуалистами, входят, например, представители так называемой «Иельской школы», группирующиеся вокруг Гарольда Блума, Джефри Гартмана, Джона Миллера и Поля де Мана, мыслители французского «постструктурализма» такие как Жак Деррида и Мишель Фуко, историки, подобные Полю Рабинову… Центром тяжести интеллектуального течения к которому относятся эти авторы является не философия, а литературный критицизм».3 Текстуализм фактически есть деконструктивизм, его «опредмеченная» форма, его другое имя. Особенность текстуализма Ричарда Рорти в том, что наука и философия трактуются в нем как «рассказы». Они не имеют отношения к истине, соответствию, вообще – денотату. Текст функционирует подобно замкнутой самой на себя машине. У него нет читателя, который бы стремился понять что, о чем в нем написано. Текстуализм ориентирован на анализ и работу со словарем. Критик не думает о намерениях автора, используя текст для собственных целей так, чтобы он был им релевантен. «Сильный текстуалист» относится к нему как физик к материальным объектам, когда хочет сделать из них то, что хочет. В тексте не различается бытие и небытие. Только смысл. Что живой конь, что фантазийный Пегас – неважно. В «Логике смысла» происходит снятие проблемы истины, она заменяется проблемой места в системе отношений. В такой трактовке текстуализм, по мнению Р. Рорти, представляет собой род романтизма, сближающегося по тенденции с американским прагматизмом. Романтизм в данном контексте символ отрыва сознания от реальности, его активности и свободы, при этом никак не связанный с возвышенностью и бескорыстием духа. Подобное иезуитское, поистине прагматичное использование понятия романтизма, из-за чего исторические романтики по-видимому переворачиваются в могилах, а оставшиеся среди живых единичные экземпляры впадают в ступор, должно служить решению центральной для деконструктивизма задачи – избавлению мышления от его «излишне» человеческой субстанции: «этно-фалло-фоно-логоцентризма».
Центризм – признание наличия некоего принципа, цели, «точки сборки», вокруг которых организуется деятельность и чем детерминируется характер развития системы. Это фиксация иерархичности мирового устройства, метафорическим выражением которого является образ дерева, имеющего корни, ствол, ветви, листья. Все традиционное историческое мышление центрично. Этно-фалло-фоно-логоцентризм – выражение определенного качественного состояния, типа организации и уровней системно- иерархического представления реальности. Некий шифр ее качеств, который нельзя понимать буквально и надо, уже теперь нам, «деконструировать» (деконструировать деконструктивизм). Зашифрован и смысл борьбы с «квалиа» – качествами. Естественно, что деконструкция каждого их типа предполагает свои особенности. Понятие этноцентризма относится не к какому-то отдельному этносу или культурам, а человечеству в целом, характеризуя его как форму бытия, отличающуюся от других возможных форм. Все мы пока «этно». Оно является своеобразным аналогом «идолов рода» Ф. Бэкона, как бы второе имя человечества, выражающее его многообразие и в то же время универсальность. Борьба с этноцентризмом – это борьба с антропоцентризмом, отрицание человека в качестве культурно-исторического существа. Фаллоцентризм приповерхностном толковании рассматривается как обозначение мужской субъектности и патриархального общества, а его критика -- подарок-дань феминизму-гендеризму, находящему некое удовлетворение в распаде природогенной ценностной иерархии: наконец-то все одинаково равны. Фактически это оригинальный символ любого человека как конкретного телеснодуховного феномена, обладающего полом, возрастом, расовой и национальной принадлежностью. Гени/т/ально центричное обозначение естественности людей, их включенности в биоту. Борьба с фаллоцентризмом – это борьба с телоцентризмом, отрицание человека в качестве живо(тно)го существа. Соотношение между понятиями этно и фаллоцентризма сравнимо с соотношением понятий человека и индивида. Индивид – тоже человек, но с «определенным артиклем». В любом случае вопрос с этно-фаллоцентризмом можно считать решенным раньше возникновения постмодернизма. Он перестал стоять сразу после семиотического поворота, да и идеализм рассматривает cogito преимущественно как бестелесное. Фоноцентризм сопротивлялся дольше, ибо в речи он проявляется в образности и звукоподражательных словах в силу ее сцепления с характером своего носителя. Связь речи с жизнью людей незримо (беззвучно) присутствует при ее самом широком толковании, прорываясь и в язык, когда его берут не в виде абстрактных отношений и искусственный, а как естественно-социальный. Это предметное взаимодействие человека с миром. Как живой феномен человек «фонит», шумит, жестикулирует. Есть язык поз и движений, смеха и плача. Борьба с фоноцентризмом – это борьба с эмпириоцентризмом, отрицание человека в качестве чувственного существа. И только в тексте, в отличие от говорения, тем более поведения, эмпирия сублимируется, наличие субстрата в нем приближается к «нулевой степени». В этом смысл сдвига в понятиях – от языка к тексту, в остальном мало чем друг от друга отличающихся. Отчуждаясь от человека, от автора и читателя, текст становится самодостаточным множеством (в свете деконструкции центризма сказать по привычке «системой» было бы недальновидно). Однако не полностью. Эмпирии нет, но представительство «внешнего» сохраняется в виде организации, структуры, логики, обусловленной тем, что конкретный текст всегда о чем-то. Его содержание определяется отражением окружающего мира или, признавая тождество бытия и мышления, воспроизводит его структуру. Книга Бытия так или иначе посвящена бытию. В этом ее принципиальный, неизбывный логоцентризм. И только если текст универсализируется, если книга Бытия превращается в бытие Книги, мы получаем право заявить о его преодолении. О преодолении бинарных оппозиций, традиционного феноменологического мышления, центризма вообще – любого, а значит о конце «жесткого» системно организованного мира. И… его метафоры – Книги (!?), о судьбе которой – потом.
За ускользающую манеру высказываний, разрешение себе любых противоречий, софистическую подмену терминов недоброжелатели называют Ж. Деррида «лукавым», а особенно злые – фальсификатором. Это не всегда справедливо. У него есть поразительные по ясности положения, в которых значимо каждое слово, но они настолько необычны, революционны, что в них не хотят – боятся, вдумываться. «Логоцентризм идет рука об руку с определеностью бытия сущего как наличности. Поскольку этот логоцентризм присущ и мысли Хайдеггера, постольку она остается в пределах онто-теологической эпохи, внутри философии наличия, т.е. философии как таковой».4 Таким образом логоцентризм есть следствие допущения бытия, включающего природу и бога, составляющего смысл философии наличия, которая есть до сих пор существовавшая философия и которую он опровергает вместе с логоцентризмом. И конечно вместе с «этно-фалло-фоно» (заодно можно лишний раз убедиться в неправомерности опоры постмодернизма на Хайдеггера). Лого(с)центризм – это в сущности Слово, мысль, сознание как выражение любого внешнего – природы, Бога и их философской рефлексии в виде эйдосов, монад, вещей в себе, прафеноменов и т.д. и т.п. Борьба с логоцентризмом – это борьба со словоцентризмом, отрицание человека в качестве мыслящего существа. Все эти «центризмы» – антропо-тело-эмпирио-слово» исчезают в том случае, если мы скажем, что «There is nothing outside of the text» (Ж. Деррида). Вне текста ничего нет – вот альфа и омега текстуалистского этапа деконструкции. Другими словами, точнее, «другим текстом» и, кажется, лучше не говоря, а «пиша» - когда Мир превращается в Текст. «Где стол был яств, там гроб стоит». В нем лежит «онтос», «внешнее» - означаемое и «логос», «внутреннее» - означающее. В нем лежит Бытие. Язык (как универсальный текст) – гроб бытия.
Мир-текст не вещь, не система, не субъект и не их отражение. Это пересекающиеся связи и отношения. Отсылающие одно содержание текста к другому. Ничего кроме себя не означая, его части, сегменты, элементы являются знаками друг друга. Текст – это со-общение, со--отношение, коммуникация. Он не структурирован как нечто постоянное и не имеет системообразующего фактора. Метафорой его организации является не дерево, не корень, а трава, ризома – без ствола, веток и иерархии частей. Что без вертикали и не возвышается, а горизонтально стелется. Ни один из элементов текста не обладает каким-либо преимуществом положения и его функционирование определяется их общей циркуляцией. Самые отдаленные, не имеющие ни генетического, ни материального «родства» элементы тем не менее связаны, однако не конкретным физическим пространством, а динамической согласованностью поведения. Текстуалистский мир а-топичен, без-местен. Он детерриториализован. С точки зрения этно-фалло-фоно-логоцентризма, это место, которого нет – у-топия, структура-не-наличияя, чаемая деконструктивистскими теоретиками бессубстратность, не исключая ее предельно абстрактной формы - пространства. Чистый мир чистых отношений. Его смыслы сугубо имманентны и образуются из отсылок знака к знаку. Важно, чтобы знаки были взаимно коррелятивны, всегда находились в состоянии «hang together» (висели вместе) - откликались, отвечали друг другу. Поскольку содержание элементов обуславливается направленностью и напряжением коммуникации, то познание мира-текста не предполагает выделения в нем объектов, с чем с трудом примиряются носители «допостмодернистской» науки. Во все поверив, приняв на словах текстуалистскую парадигму, они не понимают как можно познавать неизвестно что. Но это пережиток фаллологоцентризма, особенно стойкий у тех, кто не прошел прагматистскую школу или по настоящему не проникся принципами синергетики. В контексте текстуализма познание превращается в деятельность по изобретению новых комбинаций элементов, выявление схем их взаимовлияния, достижение соглашения по поводу той или иной образовавшейся конфигурации. Познание принимает операционально-технологический характер. По сути, это не познание, а коннекционизм, «творчество концептов», в результате которого формируются «тела мысли». Его объекты возникают «после», как результат функционирования текста. Это онтология самого знания. «Нет ничего ни до знания, ни под ним» (М.Фуко).
Как видим, несмотря на отрицание Бытия, означающего и означаемого, этно-фалло-фоно-логоцентризма, текстуалистский этап деконструкции не является движением к абсолютному ничто. Но к какому-то новому нечто. К какому? Здесь следует опасаться, что найдется «проницательный читатель», по нынешним временам любитель детективов, который захочет ответить на данный вопрос раньше конца сюжета. Скажет: хватит морочить голову метафорами «ризомы», «книги», «текста». Если когда-то они и были нужны, то сейчас очевидно, что все это слепок с С… Стоп. А деконструкция есть идеология функционирования К… Рано. Не надо торопиться. Открытость и прямота суждений – нет ничего более бесполезного в аналитике постмодернизма. Он их отбрасывает как то, что само подлежит деконструкции. Вас обвинят в связях с реальностью и заподозрят в стремлении к истине. Его можно освоить только изнутри, входя и выходя из него. В мыслительной сфере силу и власть дает не разрушительная атака, а понимание. Begreifen ist behershen - говорят немцы. Путь к усыпальнице постмодернизма не пройден, хотя печальная процессия вышла на парадную аллею. Проницательному читателю пора отдохнуть. Кофе-брейк.
* * *
Вселенная текста просторна и однородна. Кругом знаки, знаки, знаки. Вещи? Это «неудачное наименование знака». Человек, личность? Это «самоинтепретирующийся текст». Хотя знаки кроме себя ничего не означают, они коммуницируют и внутри текста кипит «жизнь», циркулируют имеющиеся и вырабатываются новые знания. Для рассмотрения этого мира нужна какая-то другая философия, с «неметафизическим» категориальным аппаратом или без такового в его привычном теоретическом смысле. Вообще, какое-то особое «алогоцентричное» мышление, или, может тогда не мышление вовсе. Но деконструктивизм еще не готов не мыслить, хотя к этой цели стремится. И не боясь парадокса лжеца, утверждая, что нельзя утверждать, ищет субстанцию антисубстанциализма, конструирует механизм возникновения и модель «неприсутствия» в присутствии. Желая выразить Вселенную текста в терминах сущего, интепретирует последнее так, чтобы оно представало подготовкой к ней. Или было ею изначально.
Субстанциально, а не реляционно, самостно, а не функционально, сущностно, а не коммуникационно понимаемый текст предстает как Письмо. Оно тоже абсолютное, универсальное, т.е. существовало всегда или по крайней мере возникло не позднее «слова». Ж. Деррида для демонстрации этого базисного положения предпринимает обширные экскурсы в событийную и текстологическую историю, объясняя причину всеобщей недооценки письма по сравнению с речью «логоцентристской репрессией». Ставя задачу его реабилитации, он усматривает первичность письма в иероглифических культурах Востока, а потом, жонглируя хронологией, пытается провести ту же идею применительно к любым, когда-либо существовавшим обществам. Столкнувшись с непреодолимыми трудностями, принципиальной недостаточностью трактовки письма как фиксации устной речи для доказательства того, что требуется доказать, он переопределяет его, делая универсальным и вечным «по определению». Оно не продукт истории, а сама ее возможность. Как возможность существования объективной, «неэтноцентрической» науки и конструируемого ею нового мира.
«Отказавшись от понимания письма в узком смысле слова – как линейной, фонетической записи, - можно сказать, что всякое общество, способное вырабатывать или, иначе говоря, стушевывать собственные имена и играть классификационными различиями, уже владеет письмом как таковым. Таким образом, выражению «бесписьменное общество» не соответствует никакая реальность и никакое понятие. Это выражение - этноцентрическая галлюцинация… Презрение к письму (буквенному) как орудию порабощения речи, грезящей о своей полноте и самоналичии, и отказ признать письмом знаки, не являющиеся буквами, - это один и тот же жест. Мы видели его как у Руссо, так и у Соссюра»5. Мы видим, что у Деррида письмо не есть запись звуков, слов или что-то производное от мышления. Оно не материализация слова-логоса, не обусловлено им; оно не фонетическое, даже не буквенное (?!). И называется теперь археписьмом (первописьмом, пра, прото, изначальным, вечным письмом) – статус, аналогичный древнегреческому «архе» как причине всего – культуры, общества, мира. В дальнейшем, в рамках специфически постмоде