Структурно-лингвистический поворот: отказ от бытия и субъекта

Для современного мышления, если оно стремится к пониманию, а не запутыванию (иногда бессознательному, из боязни драматического итога) проблем, хочет быть жизненным, а не игровым, актуально преодоление актуализма. В новационную эпоху доминирования прагматизма и технологизма, давление нового так сильно, что всё бывшее и существующее, прошлое и настоящее превращаются в средство для будущего. Прежде всего история. Тон задают антиисторизм, презентизм, ориентация на «нарратив», подразумевая под ним свободу от поиска истины. Если факты не удается переиначить на злобу дня и потребления, они игнорируются. Да и что есть истина, факты? Их нет. Особенно это относится к «фактам сознания», к жизни человеческого духа, культуры. Дело дошло до лозунга: «забвение важнее памяти». Под аккомпанемент разговоров о мультикультурализме и толерантности, сегодняшние ценности становятся единственной мерой, прилагаемой к тому, что было. О герменевтике, контекстуализме говорят, «точат ножи», но почти ничего не режут. Это нудно, трудно и не приносит выгоды. Провозглашая преодоление натурализма в трактовке познания, его непременную социальную обусловленность, те же теоретики зачастую смотрят на своих предшественников как на существовавших в асоциальном пространстве и мысливших единственно «из головы», при том непрерывно ошибавшихся. Как на несмышленышей. «Выдумки Платона», «Декарт не отдавал отчёта», «Гегель мистифицировал» и т.п. Дело дошло до призывов смотреть на великие философские учения также как мы смотрим на мифы и сказки. Философия, её история не кладезь мудрости, а свалка заблуждений. Да вся она шла куда-то не туда. Этот циничный, безоглядный, без/д/умный эгоцентризм не доведет цивилизацию до добра. Он делает глупыми нас, с серьёзным видом утверждающих, что первым постмодернистом был Лао Цзы, Адам и Ева после искушения змием тут же занялись деконструкцией, значение Иисуса Христа в том, что он служил Главным Распределителем Информации в древнем мире, а Бога-отца надо считать Верховным Программистом Вселенной и т.п. поверхностно аналогизирующую новационно-энтузиастическую чепуху, - нас, а не предшественников. Остерегаясь подобной печальной участи, нужно с уважением относиться к противоречиям развития, видеть их объективную укоренённость в истории, избегать подмены их смысла и прилагать специальные, сознательно отслеживая, усилия, чтобы не соскользнуть в актуализм.

Исторический подход к метафизике заставляет сказать, что она возникла на руинах Бытия, понимаемого как «Всё» - Дао, Атман, Бог - и сознания, представляемого как его проявление, «просвет» - трактовка, к которой призывал возвратиться М. Хайдеггер в проекте «возвращения к бытию-в-мире», к истокам (от метафизики к поэзии и мифологии). В метафизике сознание обретает самость, становится субъектом, а бытие, соответственно, объектом. Возникает отстранённая от человека «картина мира» и бинарная проблема «и»/«или»: соотношения природы, материи, протяженного, не-мысленного («нонсенса») и духа, сознания, непротяженного, мыслимого (смысла). Её содержание и трансформация определяет парадигму классического философствования. В формулировке «основного вопроса» важно, не соблазняясь модернизацией, проявить твердость. Бытие – это то, что не мышление, материальное – то, что не идеальное, объект – то, что не субъект, тело – то, что не душа. И наоборот. Метафизическая парадигма находит оппозицию Бытию, даже если им продолжают обозначать «Всё». Это – Ничто. Ничто(отрицание, нет) есть коррелят сознания, «дырка в бытии», всё-у-ничто-жающее время. «Бытие и время», «Бытие и ничто» - самые знаменитые формулировки основного вопроса философии в ХХ веке. А самой продуктивной методологией его решения в рамках метафизической парадигмы была и остаётся диалектика.

Великое историческое значение структурно-лингвистического поворота в философии в том, что эта парадигма отбрасывается. Ответ на её основной вопрос был, наконец, найден, дан: ликвидация. Это был «Endlosung» - окончательное решение: полное уничтожение категориального аппарата с его основами, аналогами, синонимами, транскрипциями. Все эти понятия: бытие, вещь, материя, субстанция, субстрат, абсолют, сущность, онтология, означаемое и т.п. с одной стороны, и субъект, автор, душа, внутреннее, сознание, психика, гносеология, истина, означающее и т.п. с другой, а также, естественно, Бог и Человек были отправлены в отставку. Поворот настолько крутой, что его вполне можно назвать революцией (потом так и назовут, правда, под другим именем). На смену изгнанным философско-метафизическим понятиям пришли: отношение, структура, функция, деятельность, язык, текст, организация, знак, дискурс, смысл, логос и т.д. Это не третья линия как некая найденная «золотая (презренная) середина» между бытием и ничто, материей и духом, объектом и субъектом или между онтологией и гносеологией, эмпиризмом и рационализмом. Нет, это другая модель мира или, быть может, модель Другого мира.

Было бы легковесно считать, что структурно-лингвистический поворот, приведший к отказу от метафизики, не имел в ней своих корней. Хотя их не стоит слишком заглублять, как актуалистски делают его представители, объявляя, что мир был структурой и языком всегда, только об этом не знали. Указательный столб со стрелкой поворота, правда без надписи, вкопал И. Кант. Он оставил от бытия как не-мышления «вещь в себе», лишив его тем самым присутствия в знании. Не отбросил, но «капсулировал», сделав принципиальные пол-шага к чистому знанию и пробив брешь в онтологии, через которую в крепость метафизики ворвался позитивизм. Последовательно продолжая эту линию, неокантианцы (Г. Коген), учитывая, что о вещах в себе ничего сказать нельзя, отбросили их вообще. В результате, существование познания, гносеологии и эмпирического субъекта потеряло смысл. Они остались, но без работы. Неокантианство истончило, почти растворило границы метафизики, однако не вышло за пределы её парадигмы. Структурно-лингвистическое, семиотически-языковое здание мира без Бога, природы и вещей, психики и человека, мира чистого Логоса конструировалось и строилось на базе других теоретических дисциплин из более подходящих ему материалов.

В раскрытии принципиального смысла поворота метафизики к своей смерти можно опираться на разные понятия. Думается, что наибольшей объяснительной силой обладает сопоставление категорий «вещь» и «отношение». Наличие вещей, их вычленение из окружающей природы предполагает её чувственное восприятие и практическое преобразование человеком как целостным телесно-духовным существом. Вещи эмпиричны и даже их идеальные образцы, копии, эйдосы опираются на предварительное восприятие, представления и во-ображ-ение. Их предельное обобщение в категориях субстрата и субстанции все равно несёт следы конкретных, тождественных себе сущностей, родимые пятна «немысленного», «нонсенса» - бытия. Только отношения являются чистыми, строгими и могут мыслиться без примесей материального. Со-от-носить – вот суть мышления и языка как его внешней оболочки. Логизируя, тем более вычисляя, разум берёт феномены независимо от их субстрата. «Мы глубоко убеждены, - писал Ф. де Соссюр, - что любой, кто вступает в область языка, должен сказать себе, что все возможные аналогии с земными и небесными явлениями надо отбросить»[3]. «Любой языковый факт представляет собой отношение, в нём нет ничего, кроме отношения… У языковых сущностей нет никакого субстрата»[4]. Фундаментальный закон языка «один член никогда сам по себе ничего не значит» переносится на понимание всей человеческой деятельности, а потом и универсума. Он обнаруживается в системах первобытного родства, в литературе, в сфере бессознательного. После устранения из реальности экстралингвистического фактора от неё остается абстрактная сетка отношений – знаки и структура. Структурно-лингвистический, семиотический поворот стал завершающим этапом в борьбе разума с сенсуализмом и эмпиризмом, с одной стороны, трансцендентным и духовностью, с другой. Если до него в познании шли процессы рационализации мира, то на «постповоротном» этапе разум становится его единственным творцом.

В строительство миро-здания без природы, чувственности, Д/д/уха и С/с/убъекта, из материала мышления, языка, знака и дискурса, в вытеснение фюзиса логосом, реализма и эссенциализма реляционизмом и текстуализмом, или, другими словами, в победу структуралистской парадигмы над субстанциалистской внесли вклад все ведущие течения мировой культуры. Чтобы не быть голословными, остановимся там, где мы можем сделать это с наибольшим правом – на России и где сражение началось со взятия ключевого бастиона предметно-чувственного восприятия мира – искусства. Символом его закрытия и открытия «эпохи ничто» стал «Черный квадрат» К. Малевича. Это крик о небытии в красках. Осадными орудиями в борьбе с предметностью и образностью были так называемые формальные методы и футуристическое мировидение. «Выньте душу из груди// Наступил конец для чувства // Начинается искусство», - били прямой наводкой по классическому реализму их носители. «Долой слово-средство, да здравствует Самовитое самоценное Слово», провозгласил Велемир Хлебников. Литературное произведение, вторил ему В. Шкловский, «не вещь, не материал, а отношение материалов». Всемирно известная «Морфология сказки» В. Проппа (1928 г.) положила начало структурному анализу текстов вообще. Позднее, не меньшее влияние получили идеи рассмотрения текста как первичной реальности гуманитарного познания в работах М.М. Бахтина и в Московско-тартусской школе Ю. Лотмана. Отталкиваясь от естествознания, принципиально новую модель мира «с организационной точки зрения» предложил А. Богданов. Его тектология как «общее учение о нормах и законах организации всяких элементов природы, общества и мышления» стала фундаментом системно-структурной методологии на долгие годы. Историческая справедливость требует сказать, что непосредственно в языкознании пионерской в плане становления новой парадигмы была раскритикованная И.В. Сталиным яфетическая теория языка Н.Я. Марра. Будучи фактическим аналогом языковых игр, она грозила перерасти в общеконцептуальный структурализм на советско-российской почве. И наконец, на излете первоначального структурализма, в период его трансформации в постструктурализм и деконструкцию, мы видим не просто теоретическое, а переросшее в социально-практическое, системомыследеятельностное движение-школу Г.П. Щедровицкого. Если первоначально его теоретизирование направлялось пафосом борьбы с «натурализмом», объективно существующей предметностью в пользу возвышения субъекта, то в апогее на первое место вышло обоснование самостоятельной, самоценной роли мыследеятельности и текста. «По сути дела не человек мыслит, а мышление мыслит через человека. Человек есть случайный материал, носитель мышления. Мышление сегодня по случаю паразитирует на людях и двигает людьми. Мышление овладевает людьми. Это надо чётко понимать и рассматривать мышление и деятельность как особую социокультурную субстанцию… Трактовка мышления как эманации человека и человеческого сознания есть, по моему глубокому убеждению, величайшее заблуждение европейской истории. И это то, что сегодня делает нас идиотамии мешает нашему развитию»[5]. Радикальное отрицание истории философии и философии как таковой, дошедшее до отрицания науки, виной которой является связь с материальностью, что она всё ещё «естество -/по/знание», и замена их чистой игровой мыследеятельностью – «миром Касталии», доведение до предела формальных принципов рассуждений, переходящее в анализ текстов и рассмотрение коммуникации как автономной реальности, позволяет считать Г.П. Щедровицкого виднейшим представителем структурно-лингвистического поворота в его наиболее зрелой стадии радикального (де)конструктивизма.

Экспансия реляционного интеллектуализма, его чистоты и абстрактности шла не только вширь, но и вглубь, внутри самого логоса. Сначала язык представал как некое оформление реальности («границы моего мира суть границы моего языка» - Л. Витгенштейн), или нечто первичное, субстанциальное («не реальность строит язык, а язык строит реальность» - С. Уорф), но не был универсальным. Постепенно, однако, он стал отождествляться с реальностью как таковой («системное целое, охватывающее всю протяжённость мыслимого» - Г. Гийом). Сначала он представлялся как живой – слово, речь, пароле, потом в виде системы знаков, воспроизводящей любое поведение человека, а в конце концов превратился в текст, который генетически больше не связан со своим телом - «не фонит» и ничего не отражает по определению. В этом качестве он стал «Всем». Пантекстуализм – высшая стадия лингвистического моделирования мира, завершающий этап эпохи логоса. Выявление структуры, особенно применительно к обществу и человеку, долго квалифицировалось как методологический приём ради большей эффективности познания (Луи Альтуссер). Потом она приобрела онтологический статус совокупности объективных отношений, инвариантных при внешних и внутренних преобразованиях, а в конце концов, оказалось, что это «деятельность по упорядочиванию последовательности определенного числа мыслительных операций» (Р. Барт). Что касается отказа от субъекта, то у данной операции так много авторитетных авторов, это настолько известный факт, что трудно сказать в какой очерёдности по ипостасям она проходила. Сначала как будто исчез автор, превратившись в скриптора (клиническая смерть), потом остался читатель, который, в конце концов, тоже оказался лишним. Текст не нуждается ни в поваре, ни в обедающем, он сам готовит (создает) и читает (ест) себя. Субъект или, вернее то, что вместо него – это самоинтерпретирующийся текст в ситуации интертекстуальности. Очевидно одно, что отказ от субъекта сопровождался, неизбежно привёл и завершился отказом от человека. В том же направлении менялись представления о деятельности. Сначала она была «предметной» (аналог труда, ибо деятельностный подход долго развивался под эгидой марксизма), потом стала просто «деятельностью», а в итоге все кончилось мысле деятельностью. При том, упаси Боже, не в голове человека. Заблуждается тот, кто считает, что после отказа от человека от него осталась мысль. От него не остается ни-че-го. Отсутствие. Мышление есть «функция места». Его элементы - пустая клетка или узел отношений как складка, складка складки (карман), точка мутации, сингулярность и т.п. Происходит этот процесс где угодно, только «не между ушами» (так теперь квалифицируют голову думающего человека, дабы этой дискредитацией подчеркнуть всю непристойность его присутствия в теоретических текстах и исключить всякий намёк на различие людей по природным способностям и личностным свойствам).

Разумеется, устранение из теоретизирования бытия и субъекта не было заказным убийством с хладнокровно поставленной целью. Полифония, противоречия, временные несоответствия, возвраты и непоследовательность вплоть до плюрализма в одной голове. Гениальными творцами, считавшими подобное дезорганизованное мышление не недостатком, а достоинством и возведшими его в норму, можно считать Ж. Делёза и Ж. Деррида. Провозглашая «презумпцию непонимания», они могли утверждать и отрицать утверждаемое в одном и том же предложении, в худшем случае - фразе, создав специфический стиль философствования, больше предназначенный для сокрытия, чем раскрытия смысла, на что у них были веские причины. Судя по их последователям, им это прекрасно удалось. Перед кончиной, оценивая содержание мировой горы публикаций о своём творчестве, Ж. Деррида сказал, что его ещё не начали читать. Уничтожая категориальный аппарат метафизики, «классики деконструкции» как правило вуалировали это оговорками, в которых частичное ослабление и как бы самокритика отрицания производится с позиции более глубокого, «второго» отрицания. «Структурализм вовсе не является мыслью, уничтожающей субъекта, но такой, которая крошит и систематически его распределяет, которая оспаривает тождество субъекта, рассеивает его и заставляет переходить с места на место: его субъект всегда кочующий, он сделан из индивидуальностей, но внеперсональных, или из единичностей, но доиндивидуальных»[6]. Что же надо сделать с субъектом, чтобы считать его исключённым из структурной парадигмы: истолочь в ступе? Сжечь? В дальнейшем, в других пассажах элиминация субъекта спокойно признается как обязательное условие полной замены бытия структурой и логосом с будущим выходом за их границы, о чём мы дальше намерены вести речь. Однако прежде эти границы надо хотя бы обозначить: начало, этапы и… конец (уже? Не успели…? – Да!) структурно-лингвистического поворота в движении человечества по пути прогресса.

Если принцип реляционности определяет суть постметафизической эпохи на всём ее протяжении, то другой её важнейший принцип - синхронии, принадлежит структурализму в узком, буквальном смысле данного слова. Будучи инвариантной к любым преобразованиям системы, структура синхронична как вода мокрая, а камень твердый – суждения аналитические. В ней выражаются законы функционирования и в развёрнутом виде, за пределами лингвистики, особенно в социальной сфере, структурный подход известен как структурно-функциональный. Его возникновение происходило в прямой борьбе с «аргументами»: причинностью, генетизмом и историзмом, то есть всем, что связано с диахронией. Если структура изменяется, сменяется, то под воздействием из вне, мутационно. Источника и механизма внутреннего развития, в том числе деятельностного, структура не знает. Его диалектическое описание расценивается как спекулятивное, ибо точность и научность несовместимы со становлением и процессуальностью. Борьба со временем – вот пафос времени господства структурализма.

Этап «чистого структурализма» завершается с появлением синергетики, теории самоорганизации нелинейных неравновесных сред, которая включает время в своё концептуальное видение. Синергетика сохраняет установку на отказ от бытия, углубляя её до охвата его динамических форм. Девиз «From being to becoming» (И. Пригожин), от бытия к становлению означает преодоление субстанциализма в любой, в том числе временной, процессуальной форме. Это не отказ от реляционизма, а его распространение на все мыслимые явления. Синергетика есть постструктурализм, однако не в плане отрицания его базисной основы – отношений, а снятие его синхронической ограниченности. С точки зрения реляционизма как главного признака постметафизической парадигмы, постструктурализм правомерно считать гипер-ульта-сверхструктурализмом. Вобрав в себя достижения структурализма, синергетика пошла дальше, решая проблему преодоления бытия как такового. Отказа от самого его принципа. Теория неравновесных нелинейных сред исходит из небытия=хаоса=пустоты=вакуума=пробела=0 - из Ничто. Это не просто «организационная теория природы, общества и мышления», а теория их само организации. Всего из ничего. Таков принцип творчества как объективно развертывающегося процесса, радикального конструктивизма, из--мышляемого и из-обретаемого искусственного мира. Став парадигмальным, «эпистемой», он включает в орбиту своего объяснения не только искусственную, но и естественную реальность. Универсализируется и абсолютизируется. Постструктурализм – высшая стадия развития постметафизической парадигмы, после возникновения которого структурно-лингвистический поворот остаётся за поворотом - другим, новым, но с тем же антиметафизическим вектором и ещё более крутым. Вираж, на котором произошла ужасная

3. Структурно-лингвистическая катастрофа: смерть языка и индивида.

Как выросшие дети отрицают необходимость дальнейшего существования родителей, но терпят, иногда даже заботятся о них, так структурно-лингво-синергетическая парадигма, дезавуируя метафизику, воздвигала собственное миро-здание рядом, почти без разрушения построенного ранее. Иногда даже кое-что используя. Произошло как бы территориальное размежевание соперников, разъезд. Жители старого дома продолжали обсуждать свой «основной вопрос», будто свежий ветер перемен к ним не относится, тем более, что источник угрозы действительно зародился в другом месте. «Коснели в традиции». Историческую миссию новационной о/за/чистки собственно философской сферы человеческого духа взяла на себя деконструкция, в сущности тот же структурализм-постструктурализм, но применённый к философии. Или постмодернизм, говоря применительно к культурно-исторической эпохе. Если, например, Г.П. Щедровицкий, считая, что философия свою роль сыграла, просто не хотел её знать: «вы можете, конечно, закинуть удочку и вытащить рыбу, но будете, в основном, вынимать калоши, старые и рваные» и что от естествознания тоже осталась одна скорлупа, которую грызут «научники», то Ж. Делёз, Ж. Деррида, Р. Рорти переосмыслили практически весь категориальный аппарат метафизики. Если не отвлекаться на оговорки – у-ничто-жили его. Чтобы не повторять сказанное, только напомним: отвергли тождество, вытеснив его повторением и различием; Бытие, предварительно опустив (так, по крайней мере, получается в русских переводах) до наличия присутствия, не более, заменили отсутствием, превратив тем самым онтологию в нигитологию; человека, вырвав у него природные корни и обрезав божественные помочи, сначала освободили, а потом, лишив статуса субъекта, личности, редуцировали к актору, агенту как точке пересечения социально-культурных отношений; с ног на голову перевернули «платонизм», но не в плане перехода на позиции феноменологического материализма (предположение настолько отсталое, что вызывает краску философского стыда), а ради отказа от самого принципа «оригинал-копия» и т.д. Отрицание Тео-онто-этно-фалло-фоноцентризма, если декодировать символы в понятия, это отрицание Бога, природы и культуры, телесности, предметного существования человеческого мира вообще. Ради другого, рационального мира отношений и структур, языка и знаков. Грязная работа, проделанная ради торжества чистого Логоса. Или, что тоже самое, ради победы дискурса, в том числе над слишком тесно связанным с бытиём эмпирическим, интуитивным, созерцательным мышлением. Деконструктивизм - принципиальный, непримиримый враг метафизики, истребляющий её на её территории. Пленных не брали.

Дальше больше. В период ожесточения этой роковой борьбы возникло подозрение, а всё ли в порядке с самой структурно-лингвистической парадигмой, если посмотреть на неё с точки зрения задач преодоления метафизики несколько пристальнее? Так ли уж чист этот «чистый дискурсивный логос»? А структура? Это всегда организация, система, которая имеет некий образующий фактор, центр, налагающий запрет на взаимозаменяемость элементов и их свободную игру. Слишком близкий аналог сущности и эссенциализма, своего рода необрезанная пуповина вещей и телесности. В структуре предложения наличествует всегда себе равное под-лежащее (тождество, фундамент) как выражение сущего, а к нему сказуемое как выражение его на что-то направленного действия. Знак, конечно, не образ, он абстрактен, но эта абстракция теоретически конкретная, отвлечение от «чего-то», от наличия. В хвалёном, будто бы полностью избавившемся от отражения и истины дискурсе, мы то и дело натыкаемся на противоречия, на вынужденные оксюмороны, когда приходится говорить о «субстанции отношений», «материи языка», «онтологии отсутствия», и т.п. Даже в нашем «крике о небытии» проявляется непреодолимая сила бытия, эмпирии, онто- этно-фоно, а может, чем чёрт не шутит, и тео-фаллоцентризм. Вот почему последовательный постмодернизм вынужден выйти за пределы структурно-лингвистической парадигмы и в конце концов сосредоточиться на критике любого центризма и самого Логоса как воплощённого единства мысли и слова. Не менее жёсткой, чем критика метафизики. Союзник стал противником. У Ж. Деррида деконструкция лого/с/центризма= логотомия – итог, кульминация всей его неустанной подрывной работы в отношении «традиционного» мира, до сих пор существовавшего человека и его сознания: словесного, знакового, языкового, дискурсивного; в отношении этих сублимированных пережитков чувственности, «родимых пятен» эмпирического естества; ради чего-то на самом деле нового, искусственного, и не половинчато, а действительно трансцендентального «после». Ради «Абсолютно внешнего» (Ж. Делез).

Дверь, которая открывала бы выход на просторы трансцендентального космоса, человеческая мысль искала давно, но стучать в нее стало возможным лишь изнутри структурно-лингвистической модели мира. В России этот стук раздался одним из первых, дверь даже пытались взломать. «Язык (звуковой), - писал Н.Я. Марр, - стал ныне уже сдавать свои функции новейшим изобретениям, побеждающим безоговорочно пространство, а мышление идёт в гору от неиспользованных его накоплений в прошлом и новых стяжаний, и имеет смести и заменить полностью язык. Будущий язык – мышление, растущее в свободной от природной материи технике. Перед ним не устоять никакому языку, даже звуковому, связанному с нормами природы»[7]. И. В. Сталин, на поверхностный взгляд неожиданно «влезший» в далекие от традиционной марксистской идеологии проблемы, определил подобные идеи как «трудо-магическую тарабарщину», отрывающую мышление от языка. С точки зрения классической философии определил совершенно правильно. Отражая уровень развития плебейских масс послереволюционной России, высокопоставленный критик Н.Я. Марра стоял на консервативных позициях и дверь, открывающую светлые перспективы новой неклассической науки, воспринял как угрозу материализму и социализму. Насколько возможно её постарались притворить, приперев репрессиями, заодно не впуская в свою классическую эпоху (в отличие от Запада Россия к тому времени её не прошла) микрофизику, резонансную химию, генетическую биологию, кибернетику и т.д., а также модернистскую музыку, литературу, живопись. Но если неклассическая наука и искусство прорвались в неё довольно быстро, то мышление без слов стучится в наши головы до сих пор. И хотя оно существует, широко распространилось, осознанию этого факта, выведению из него необходимых следствий, традиционные философы, культурологи, ученые-«естественники» сопротивляются как обыкновенные, живущие в феноменологическом мире люди. Как не рас(о)каянные материалисты и сталинисты.

Задача преодолеть язык (язвык, язвук, зык), перестать говорить (гов--орить, горлить, ор/л/ать, оратор, ритор), перейти к логосу без голоса, одновременно преодолевая всю «звучащую философию», как будто решается переходом к письменной «речи» (буквенному письму) и тексту. Однако именно как будто - не радикально. Остаётся слово, которое всё равно произносится, хотя «про себя», молча. Пишущий слова – это безмолвно говорящий. (Ребёнка долго отучают от вредной привычки шептать при письме и читать написанное вслух). Молчать – не значит покориться и быть уничтоженным. Это не есть настоящее мышление без языка. Словесное толкование жестов, поз, гримас, полёта пчел, музыки, одежды и т.п. метафорично и предполагает участие в нём логоса. Смертный грех разговорно-буквенного языка в его связи с жизнью и пока эта связь не разорвана, чистого самоценного мышления быть не может. Действительно бессловесным, преодолевающим сознание является медитативное молчание, но - в нём нет мысли. Это уход «вниз», в «безмысленное». Раньше всех проблему «мышления без слов», а значит и без сознания, и не просто как факт, а как новую судьбу человечества, начал осознавать Г.П. Щедровицкий. Почти осознал и в процессе развития мыследеятельностной концепции постоянно её обсуждал, в основном, правда, словами, но с тем, чтобы их отвергнуть.

Не имея нужды сколько-нибудь полно рассматривать содержание его страстной борьбы с природой, человеческими страстями и обусловленным ими субъектным мышлением, выделим идеи, важные прежде всего для формирования постструктуралистской, постязыковой, постсемиотической, насколько возможно очищенной от бытия (и) человека, реальности. Исходная, первоначальная в 50-е годы: мышление было признано особым типом реальности. Это означало преодоление психологизма и субъектности, отделение сознания от мышления. Появилось как бы два мира: один – человек и его сознание, а другой – мышление как самостоятельная сущность=субстанция. В ходе напряженных дискуссий «щедровитян» с другими точками зрения и реализации внутренней логики заявленной идеи, к 60-м годам определилось её/его содержание. Это – деятельность. В положении «мышление есть деятельность» «состояла интенция второго этапа, который закончился в 1971 году. Тогда произошел переход к исследованию мысли-коммуникации в противоположность мышлению (курсив мой – В.К.). Этот переход был задан стремлением достичь полноты описания в теории мышления. Мышление предполагает собственно мышление и мысль-коммуникацию. И вот здесь, в третий период, надо было перейти к изучению собственно коммуникативных структур и мысли, развертывающихся в этих коммуникативных структурах».[8] Сделав вывод, что сущность мысли - коммуникация, не обусловленная ни психикой, ни сознанием, ни субъектностью, Г.П. Щедровицкий в конце концов вполне логично перешел к отказу от логоса. «Схематизация есть основа мышления, то из чего мышление растет. В этом смысле не словесная речь есть источник мышления… мышление развивается в антитезе речи-языку, именно на функции схематизации, на функции представления»[9]. Как видим, он тоже отказался о «демонии знака» в её словесных проявлениях и перешёл к выражению мысли «на станке», «в методологической графике» - рисунки, схемы, таблицы, рубрики, диаграммы, т.е. устремился к мышлению-коммуникации без языка, от логоса к топосу и матезису (пока мелом, «на досках», а не экранах), от гносеологии к когнитивистике. К спекулятивному, кустарно-теоретическому изобретению «машины мышления» как идеального (виртуального) компьютера.

Как это делают и чем заняты все гуманитарные постмодернисты. Но мы намеренно остановились на работах Г.П. Щедровицкого, потому что возмущает близорукость российских прогрессивных философов, благоговейно пересказывающих чужие, переведённые (зачастую плохо) достижения в руинизации повседневного жизненного мира, не удосуживаясь достойно оценить собственное нигитологическое наследие. Хотя некоторые сдвиги есть. К 75 –летию Г.П. Щедровицкого была сделана первая, но удачная попытка вписать его работы в отечественную и мировую философию, в ходе которой, в частности показано, что характерное для постмодернизма доведение субъекта до утраты идентичности и его смерти уже/даже в качестве индивида, формировалось в общемировом потоке мысли. «Возникает всё больше индивидов, характеризующихся полиидентичностью или «размытой идентичностью»; это – те, сознание которых оказывается фрагментированным и которые не могут ответить на вопрос («кто я такой»?)…Поскольку же без единства сознания невозможно «Я», можно сделать вывод, что и «Я» в строгом смысле слова более не существует. Но ведь ясно, что индивид, у которого отсутствует «Я», у которого жизнь делится на ряд не связанных между собою эпизодов, не может нести ответственности за свои поступки, а тем самым не может считаться человеком в принятом до сих пор смысле этого слова. Получается, что и в самом деле человек как будто исчезает…».[10] Это тревога консервативно настроенного метафизика и гуманиста, желающего сохранить человека как он есть. Между тем как постмодернизм вполне последовательно предполагает его «рассеивание» и в плане «семы», смысла, и в плане «семени», телесности, превращение в «мультивида», замену идентичности идентификацией, т.е. отнесениемк знаку, паролю, «nickname». Только тогда мысль становится элементом коммуникации, а коммуникация обретает самость. И функционирует без сознающего себя собственно человеческого мышления. Становится автокоммуникацией. Как в Интернете. Философский постмодернизм – феномен опережающего отражения, своего рода культурно-идеологическое предвосхищение Сети.

…И все-таки самый значимый вклад в разрушение не только метафизической, но и логико-семантической модели мира, в элиминацию человеческой реальности, включая «голово-ручное» мышление, и её замену постчеловеческой, внес, по-видимому, Ж. Деррида. Наряду с отрицанием присутствия и отказом от Тео(Бога)-этно(природы)-фоно(эмпирии)-фалло(телесности)-лого(слово)центризма), он дошел до «позитива», предложив принципиально другую, новую «пост-постмодернистскую» парадигму мышления, совершив тем самым последний, ведущий к финишной прямой человечества, коммуникативно-грамматологический поворот. При том, в отличие от подавляющего большинства постмодернистов и пост-постмодернистов, он понимал, чт о в таком случае происходит с миром и отдавал отчёт, что за этим поворотом начинается Иное. Конкретизируя введённый им и Ж. Делёзом вместо тождества принцип различия и повторения до «trace and differ a nce», «следа и различ а ния» (различие и различание различаются друг от друга как качественная и количественная формы мысли; аналог для помнящих марксизм: как потребительная и меновая стоимости вещи), Ж. Деррида тем самым создал некий специфический механизм и способ: алфавит без букв - для мышления без слов. След и различание - это его (не)азбука, вместе они составляют «грамму» как новую единицу мысли. На место звучащего и буквенно написанного слова была поставлена молчащая грамма, на место языка и текста – безгласное «письмо». Письмо не как запись речи, к овладению искусством которого человечество шло в течение веков, а как архе, прото, первописьмо, как изначальный и универсальный способ обработки информации. Учение о письме – грамматология. Она пришла на смену языку и слову – лингвистике, а также субъектной мысли-сознанию, которая через них существует и ими выражается. Не говоря (не пиша?) уже о природной, «дотекстовой» реальности.

Первая глава, его достойной по своему значению быть одной из Главных Книг ХХ столетия, книги «О грамматологии», называется парадоксально: «Конец книги и начало письма». Но это на взгляд метафизика и логоцентриста. Парадокс исчезает, если мы поймём, что письмо в данном случае не буквенное и не текстовое, а следовательно «не для книги». Оно «после книги», на основе постлогоцентристского алфавита из следов и пропусков, графическим выражением которого являются 1, 0 и их повторение в разных комбинациях, а техническое название - бит. Это дигитальное письмо-матезис, посредством которого воспроизводится и передаётся, «коммуницируется» информация, однако уже не посредством слова и не непосредственно человеком, а машиной. Отныне сначала языковое, а потом и любое мышление рассматривается как род писания: Thinking as a Kind of Writing. Это компьютерный текстуализм, письмо как «субстанция», «материя», «природа» мира информационно-компьютерных технологий. «Конец книги и начало компьютера», «конец логоса и начало матезиса, «конец дискурса и начало программирования», «конец слова и начало цифры», «конец чтения и начало исчисления», «конец Гутенберга и начало Интернет» - так разрешается мнимый парадокс Ж. Деррида.

Позволим себе большую цитату из этого, оформленного парадоксами и отвлекающими от понимания опасной сути дела смыслами, текста, поскольку она очень многое вполне ясно – нечастый случай - объясняет. «Этот анклав (речь идет о математике – В.К.) - такое место, в котором практика научного языка изнутри и всё глубже оспаривает сам идеал фонетического письма, и скрытую за ним метафизику (метафизику как таковую), и, в частности философскую идею эпистемы, а также идею истории, глубинно с ней связанную… Однако и за рамками теоретической математики развитие информационных практик намного расширяет возможности «сообщения»: оно перестает быть «письменным» переводом с какого-то языка, переносом означаемого, которое в целости и сохранности вполне могло быть передано устно. Одновременно с этим всё шире распространяется звукозапись и другие средства сохранения устного языка и его функционирования в отсутствии говорящего