ЧАСТЬ 4. СВЯЩЕННОЕ БЕЗМОЛВИЕ 15 глава

- Слышал о нем много хорошего и сам чуть было не поехал к не­му... Ну, и что дальше?

Мне нравился этот простой и блаженный пустынник, с которым мы когда-то не один год делили хлеб и соль.

- Так вот, говорю ему, - продолжал инок. - Мол, можно мне жить с Зинаидой, как брат с сестрой? Отец Николай крестом пере­крестил меня при ней: «Жить, жить...» Так и сказал. А перед нашей встречей с ней, подруги говорят ей: «Зина, что ты замуж-то не вы­ходишь?» Она ведь с мужем развелась. Ну так вот... А она им от­вечает: «За кого сейчас выходить-то?» Знаете, батюшка, к ней сва­талось много ребят. Зина еще красивая была и выглядела моложе своих лет, как будто еще в школе учится. И что вы думаете? Она подружкам отвечает: «Я согласилась бы жить, как брат с сестрой, да кто сейчас на этой пойдет? Может только монах из монастыря какого...» А тут я и подвернулся...

Мы помолчали, затем пустынник возобновил свой рассказ.

- Долгое время мне, батюшка, паспорт не выдавали. Через год мы опять поехали к отцу Николаю. Она мне говорит: «Ты же не ска­зал старцу, что ты инок!» А тут мать ее плачет, убивается: «Зинка, дура, мало ли тебе парней, что ты со стариком связалась?» Правду сказать, дочку ее я полюбил как свою, и она меня... Поругаемся мы, значит, с Зинаидой, а дочурка нас мирит. Зинаида-то мне всегда говорила: «Вот, твоя защитница!» Да, такие-то дела... Приезжаем мы, в общем, с ней к отцу Николаю. Она батюшке говорит при мне: «Жить мне с иноком Харалампием?» А батюшка как бы строго так по столу рукой стучит: «Жить, жить!» Но осенью восстала на меня мать Зинаиды и говорит ей: «Если он сейчас не уедет, я милицию вызову!» И я, батюшка, от нее уехал... Искушение, одним словом! - со вздохом закончил рассказчик.

Помолчав, он продолжил, теребя застежку на куртке:

- А дальше пошло-поехало... Паспорт к тому времени я получил. Поехал в Абхазию, но, не доехав до Абхазии, снова его потерял, а может, украли... Но мне, спаси Господи, сделали абхазский па­спорт с видом на жительство на пять лет. Приехал я на Псху, отец Симон, положил паспорт в дупло в лесу и забыл где, представляете?

Я невольно кивнул головой.

- Сейчас еду, можно сказать, в Орел. Буду жить под крылом свя­щенника Петра. Батюшка - духовник хороший, а главное - дела­тель молитвы Иисусовой, учился у знаменитых старцев. Поэтому у меня пока, слава Тебе, Господи, все хорошо в духовном плане! А вы-то как там, отче, на Святой-то Горе?

- Живем братством в шесть человек на Новой Фиваиде. Если сде­лаешь паспорт, приезжай, будем рады тебя принять! - ответил я.

- Куда мне, отец Симон! Слава Богу, что Матерь Божия снова со­брала братьев под твое духовное руководство, как когда-то на Реше­вей! Поминай недостойного инока Харалампия, отче!

Я с сердечным чувством обнял и поцеловал этого угодника Бо­жия и замечательного молитвенника. Чем-то он мне всегда напо­минал Странника из «Откровенных рассказов». Жаль, что больше с ним не пришлось увидеться...

С отцом Агафодором, вернувшимся из Харькова, мы останови­лись на Московском подворье у игумена Пимена. Москва не сразу отпустила нас с иеромонахом: у меня началась пора служения лю­дям: звонки, встречи, беседы, исповеди и поездки. Столица под­сыпала снежком, ударяла морозцем, мела метелью, метелью опа­сений, тревог и искушений...

 

Старец

 

Ему мы, горячась,

Расскажем обо всем:

Как трудно на земле,

И верим, и живем,

Как много нужно

Сделать и решить,

Как нам приходится

Без устали спешить.

Он кротко слушает,

Качая головой,

Не поднимая глаз

От Библии святой.

Мы говорим,

Мы жаждем

Рассказать,

Как трудно нам

Слова его понять.

Как быстро пролетают

Дни за днями,

Как важно то,

Чтоб он всегда был с нами...

И тихо старец

Взор подъемлет

Свой: «Пойми, сынок,

Ведь я всегда С тобой...»

 

Троице Единосущная, да святится имя Твое через дух мой, пре­ображенный Тобою, в котором Ты отражаешься, словно солнце со всеми его лучами в кусочке разбитого бутылочного стекла. Далеко виден свет его, отраженный от маленького стеклышка, а подой­дешь, и дивишься ничтожеству разбитой стекляшки, испускающей такой яркий свет. Не так ли и я, Боже, словно бутылочное стекло, сверкающее издали, но сам по себе я, ничтожный, лишь отражаю нестерпимо сверкающий свет славы Божества Твоего? Хочу сердеч­ными очами моими видеть лишь прекраснейший Лик Твой, Иису­се, а этот мир пусть расплывется в зрении моем, словно радужное пятно, ибо нет в этом мире ни опоры, ни твердости. Не нужна мне печать его, печать смерти, причуда греховного ума, ведь не ради нее Ты родил меня. А нужна, больше воздуха, святая Твоя печать, печать дара Духа Святого, печать самой истины, проистекающей из Твоих недр, Троица Животворящая, созерцание души моей.

 

ШТОРМ

 

Боже, коль скоро тело станет прахом под копытами лесного зве­ря, а глаза мои - тысячами цветов, смотрящих в небо с безбрежных лугов, а сердце - немолчным морским прибоем, тогда пусть ум, неразрушимый даже временем, станет звездной пылью, усыпав­шей ночной небосвод - все отдаю без сожаления безмолвной все­ленной, тоже имеющей свой конец. А дух мой, слившийся с Духом Твоим, победит мир одним мановением святой воли Твоей, ибо хотя он - словно пылинка в безбрежности, пылинка родившегося в Тебе духа человеческого, но даже всей вселенной, подобной весу комара, никогда и ни в кои веки не перевесить духа человеческо­го, ставшего единым с Единосущной Троицей! Сотканный из несозданного Божественного света, дух мой поищет границы любви Твоей и не найдет пределов ее, ибо и сам обнаружил себя безгра­ничным и безпредельным по неисповедимой Твоей милости, Боже Светодавче и Даритель Богоподобия в святых созерцательных от­кровениях Твоих!

На одной из центральных улиц возле подворья нас остановила худенькая невысокая старушка в очках.

- Вы батюшки? Простите за неожиданный вопрос.

Незнакомка пристально разглядывала меня и отца Агафодора.

- Батюшки, - немного смутясь, ответил я.

- А где вы служите?

- На Афоне. Приехали навестить нашего духовника, а живем по­ка на этом подворье.

- Понятно. Вот что, батюшки мои, я пенсионерка, всю жизнь проработала учительницей. Меня зовут Мария Степановна. Под старость осталась одна. Скопила денег и решила так: как увижу ба­тюшек, которые мне сразу понравятся, им и пожертвую!

- Мы от старушек денег не берем! - твердым голосом отклонил я ее намерение.

- Нет, прошу вас, возьмите! Здесь шесть тысяч долларов!

Старушка вытащила из-за пазухи деньги и совала их мне в руки.

Я упорно не давался, отталкивая деньги. Проходившая мимо жен­щина заметила:

- Вы что, сумасшедшие? Что вы деньгами на улице размахивае­те? Хоть бы зашли куда-нибудь!

- Пойдемте в ваше подворье! - сказала бывшая учительница го­лосом, не допускавшим никаких возражений.

Сидя на скамье в притворе храма, мы разговорились. Чем боль­ше я слушал ее, тем больше она мне нравилась, словно появилась из далекой моей юности, когда я учился в школе. Теперь эта пожи­лая женщина как будто в своем лице оправдала всех учителей, в ко­торых мне впоследствии пришлось разочароваться, настолько она была мила, интеллигентна и симпатична, но продолжала упорно стоять на своем:

- Если вы не возьмете от меня пожертвование, вы меня кровно обидите. Я хочу, чтобы меня помнили и после смерти, и поминали на службах!

- Мария Степановна, так пожертвуйте свои деньги в храм! - уго­варивал я ее.

- Нет, я прошу и умоляю вас, чтобы именно вы поминали меня!

- Хорошо, Мария Степановна! Тогда мы на ваши деньги ку­пим все необходимое для нашего храма святых апостолов Петра и Павла...

- Это вам виднее, а для меня самое главное - чтобы поминали учительницу, рабу Божию Марию!

Мы подружились с этой удивительной женщиной и побывали у нее в гостях, в ее квартире неподалеку. Мария Степановна при­ходила к нам в гости каждый день по вечерам, пока мы жили на подворье. Наверное, она в нас с отцом Агафодором увидела своих бывших учеников, потому что при каждой встрече приносила нам скромные угощения со своей пенсии: печенье, конфеты, шоколад­ки. В этот период мне благословили служить ранние литургии на подворье, и наша старушка старательно приходила на все служ­бы, если позволяла погода, и благоговейно причащалась. Светлая тебе память, дорогая Мария Степановна! Слышишь меня?..

Запомнилась поездка с генералом, посещавшим нас на Каруле и Фиваиде, и его женой в крупный женский монастырь под Москвой. Монахини организовали для нас встречу: сначала выступали де­ти, потом сестры порадовали нас своим проникновенным церков­ным пением. Потом началась основная часть: ответы на вопросы монахинь. Как-то незаметно эта беседа перешла в критические от­кровенные замечания со стороны сестер в адрес игуменьи, волевой энергичной монахини. Но она довольно быстро нашлась:

- Видите, отец Симон, как у нас все просто? Может подняться любая монахиня и при всех запросто критиковать меня!

Впрочем, вечер закончился благополучно. От множества встреч и разговоров я начал постепенно уставать. От долгого стояния в безконечных автомобильных пробках при различных выездах на встречи с почитателями Афона, я начал задыхаться. Мне купили кислородный баллон и маску. Так я ездил по Москве, но это сред­ство помогало очень слабо. В один из таких суматошных дней мы спустились в метро. Сырой нездоровый ветер подземки заполнил легкие, и я понял, что вместе с ним впервые в них вошла серьезная болезнь, по-видимому, тяжелая форма гриппа. Поначалу я еще пы­тался бороться с недугом и даже выходил на встречу с людьми. Но температура доконала меня, и пришлось слечь окончательно.

Я лежал в келье игумена, и все плыло перед глазами. Срочно, по вызову отца Агафодора, приехали знакомые врачи из «Кремлев­ской» больницы. Они определили двустороннее воспаление лег­ких. У моего дивана поставили обогреватели. Смутно помню, как доктора учили моего друга делать мне уколы антибиотиков. Но мне становилось все хуже. Я стал впадать в забытье. О моей болез­ни узнал Даниил и забрал меня к себе на квартиру в Юго-Западном районе. Хотя температура держалась около сорока, я начал откры­вать глаза. Запомнилось, как меня навещали в болезни московские знакомые, пили чай возле кровати и непринужденно беседовали между собой. Однажды надо мной склонилось лицо отца Пимена.

- Ты еще живой? Смотрите, даже улыбается! И как это он к отцу Кириллу попал? Не понимаю... Отец Херувим приезжал, так его к старцу не пустили. Целый скандал с охранниками вышел, - гово­рил игумен кому-то.

Немного придя в себя, я упросил отца Агафодора поскорее вы­везти меня из зимней сумрачной Москвы в теплую Грецию.

Обратную дорогу я совершенно не помню: высокая температура и сильная слабость держали меня в полузабытьи. Осталось лишь одно ощущение: ожидание, когда все это закончится... Пришел я в себя лишь от сильного холодного ветра на полицейском причале на границе Афона. Зелеными буграми, словно гулкими залпами, шипящая вода ударялась о причал и заливала его. Нам предстояло плыть на утлой резиновой лодочке. Нас встречал Виктор, который вместе с иеромонахом начал перетаскивать продукты в лодку. Ее швыряло и крутило на волнах. Водяная пыль летала в воздухе, раз­веваемая колючими порывами штормового ветра.

Полицейский Георгий критическим взглядом осматривал меня. Он остановил взгляд на моих тяжелых неуклюжих ботинках:

- Патер, ты что, поплывешь в этом в такую погоду? - он указал пальцем на мою обувь.

Я пожал плечами. Мне было все равно, утонем мы или нет, лишь бы все поскорее закончилось.

- Да он же совсем больной! - крикнул полицейский отцу Ага- фодору, тащившему ящик с крупами. - Ты думаешь ваш патер до­плывет живым?

Лодку высоко подкидывало на крутых волнах. Морская соленая вода разъедала лицо и глаза. Помню выражение лица полицейско­го: полное непонимание того, что мы делаем. Вдобавок ко всему по­шел холодный дождь.

- Что скажете, батюшка? Поплывем или будем шторм пережи­дать? - прокричал мне в ухо иеромонах.

- Плывем, плывем, скорее бы в тепло... - отвернувшись от ветра, прошептал я.

Не знаю, расслышал ли мой друг эти слова. Полицейский пере­крестил нас, говоря с кем-то по мобильному телефону. Гудящее и стонущее море заглушало его слова. Отплыв от причала, рези­новая лодочка, стрекоча мотором, начала с трудом переваливать через гребни волн, которые в открытом море стали чуть более по­логими. Я сидел, закутавшись в куртку, на носу нашего судна и читал по памяти Акафист Матери Божией. Виктор вычерпывал консервной банкой воду. Агафодор сидел на корме, следя за ло­дочным мотором.

Неподалеку от ущелья Комена задул свирепый северный ветер, и первая же волна хлынула в лодку, вторая наполнила ее до краев. Не знаю почему, но лодка пока еще держалась.

- Вычерпывай, вычерпывай поскорее воду, Виктор! - кричал сзади Агафодор. - А то утонем!

Нам всем было понятно, что еще одна такая волна и мы, в мо­крых подрясниках и куртках, в тяжелых ботинках, сразу пойдем ко дну. Я безпрерывно читал Акафист. Справа по курсу, сквозь мутную сетку дождя, показался большой полицейский катер, от­куда нам прокричали в рупор, предлагая помощь. Отец Агафодор помахал им рукой. К нашему великому счастью третьей волны не последовало: скоро наша лодочка пересекла опасное место и во­шла в подветренную береговую полосу, где обрывы преграждали путь северному ветру. Наши ноги были в воде, плещущейся в лод­ке, коробки плавали поверху. По лицу текли слезы, которые выжи­мал из глаз соленый ледяной ветер. Впереди показалась пристань, которую волна за волной пыталось сокрушить разъяренное море. Волны перехлестывали через причал. С большим искусством, вы­ждав попутную волну, иеромонах ловко проскочил на ее гребне в нашу маленькую гавань.

- Батюшка, прыгайте, прыгайте! - закричали братья.

Собрав последние силы, я прыгнул на скользкий причал. Меня сразу же окатило холодной водой и обдало пеной. Но до следующей волны мои друзья успели поднять лодку краном. В мокрых ботин­ках и подрясниках, с которых текла вода, подгоняемые ледяным ве­тром, мы поднялись в свои кельи. Мне казалось, что больше терять нечего, оставалось только умереть. Но удивительно: то ли от холода и жгучего ветра, то ли от перенесенных переживаний нервный шок как будто сбил температуру, хотя кашель бился в легких, вывора­чивая их наизнанку. Отец безпокоился за меня и стучал в стенку:

- Сын, ты как? Сын, ты как?

- Папа, не волнуйся! Сейчас переоденусь и приду к тебе! - успо­каивал я разволновавшегося старичка, опасаясь передать ему свою болезнь.

Через несколько дней, не знаю почему, благодаря шторму или уколам антибиотиков, которые делал мне отец Агафодор, болезнь прошла, но желудок оказался испорчен лекарствами настолько, что из меня полгода лилась одна вода. По советам обезпокоенных врачей из Москвы я начал принимать какие-то порошки для вос­становления микрофлоры кишечника.

- Батюшка, от обезвоживания умирают через месяц, а вы обе­звожены уже полгода! Не понимаем, почему вы еще живы?

В телефоне тонкими нотками вызванивал обезпокоенный го­лос доктора...

Порошки понемногу помогли, но из-за них я начали испытывать чувство сильного голода. Выходя из трапезной и идя по коридору, я уже снова хотел есть. Приходилось поворачивать обратно и садиться за стол, доедая остатки обеда на кухне. Моя ошибка состояла в следующем: постоянно постясь, я получал предписанные антибиотики, от которых сильно жгло в желудке, но не обращал на это внимание. Постная еда не гасила убийственное действие антибиотиков, из-за которых пострадали и желудок, и кишечник.

С приемом порошков, восстанавливающих внутреннюю микрофлору, я начал быстро поправляться, но в то же самое время испытывал сильные муки голода. Прочитав на коробках с порошком врачебные предписания, я узнал, что это же средство рекомендуется для увеличения веса молодых бычков! Мне не хотелось стать подопытным животным и набирать вес, поэтому я прекратил принимать всякие лекарства и решил положиться на волю Божию. К сожалению, после этого двустороннего воспаления легких у меня не осталось никакого иммунитета: я начал простужаться от малейших сквозняков и даже от чихания младенца, когда бывал в городе.

Москва не оставляла меня и на Фиваиде: служение людям имело и обратную сторону. Слишком ревностно я взялся помогать труждающиися и страждущим людям. Три тысячи сообщений в месяц по мобильному телефону отнимали много времени, а длительные телефонные разговоры и беседы вызывали сильную боль и жжение в голове. С тех пор телефон перестал казаться мне помощником, а предстал, как убийца моего времени и здоровья. Вскоре я полностью прекратил всякое телефонное общение.

 

На Фиваиде появилось много гостей, стало шумно и людно. Когда в одном месте собираются все любители уединения, уединение исчезает. Я попросил братьев приносить еду в такие периоды мне и отцу в кельи, потому что разговоры утомляли нас обоих. Конечно, все приезжающие были хорошими людьми и нравились мне своей честностью и открытостью. По тем временам, и даже нынешним, это были одни из самых лучших православных людей Москвы и Петербурга, во всяком случае для меня.

Из-за наплыва гостей приходилось, бывало, ставить в трапезной дополнительный стол. Некоторые из близких гостей мечтали стать послушниками на Фиваиде. Но через некоторое время они женились самым неожиданным для них образом. Помню рассказ одного нашего несостоявшегося «послушника», симпатичного питерского парня.

- Как только я, батюшка, решил, что стану послушником у вас в скиту, так сразу и женился!

- Как же это случилось, Вячеслав?

Мне стало любопытно.

- Приехал я после Фиваиды домой, в Питер. Позвали меня в наш храм помочь в уборке территории. Смотрю, все прихожане собра­лись. Община-то у нас дружная. Пока трудились, подошло время обеда. Все сели за стол. А женщины наши разносят простые блю­да: суп да каша. Подошла ко мне девушка с подносом. Я почему-то обернулся, а у нее, бедной, поднос с супом в руках задрожал. Так и поженились.

Тем не менее, остался в скиту и был принят в братство препо­даватель из Свято-Тихоновского института Антон, искавшей свое место в духовной жизни и почувствовавший на Фиваиде утешение для своего сердца. Братство росло, и с ним росли наши проблемы. Суматоха и суета в нашем скиту начала угнетать отца Агафодора:

- Батюшка, помните, как тихо и по-монашески жили мы на Ка- руле? - жаловался он. - Нам бы опять какую-нибудь уединенную келью, правда?

- Да, отче, такую келью нам было бы неплохо иметь на Афоне, но только чтобы климат был подходящий. Будем выезжать пока на Пелопоннес, когда я разболеюсь, или на Корфу, - это и ближе, и климат хороший, - отвечал я.

- А для меня самое лучшее время - это Каруля! - пускался в воспоминания отец Агафодор, забывая, что там я потерял все свое здоровье, с таким трудом приобретенное на Кавказе.

Но на Корфу нам не всегда удавалось вырваться: то работы, то шторма держали меня в плену болезней. Я начал выходить на про­гулки в сосны над Фиваидой, где по хребтам было свежо и прохлад­но. Но быстро наступившая жара, без всякого перехода от зимы к лету, загнала меня обратно в душную келью. Климат Новой Фиваи­ды мне явно не подходил.

В монастыре монах Григорий пока не появлялся, и моя поезд­ка к нему закончилась вновь безрезультатно. В периоды скитской суеты меня выручали скалы Афона, куда я опять стал уходить в свою пещеру, углубляясь в молитву и в безмолвное созерцание. Там случались свои неприятности: однажды вечером в палатке, рядом со своим спальником, я обнаружил скорпиона, который полз к из­головью. Как он не ужалил меня, не знаю. Я рассказал об этом бра­тьям для их предостережения. В другой раз мы шли по каменным осыпям с иеромонахом, поднимаясь к пещере.

- Батюшка, батюшка, да батюшка же! Осторожнее! - услышал я испуганный крик моего друга, шедшего позади. - Вы только что на змею наступили!

- Где змея?

Я оглянулся вокруг, ища ее у ног.

- Она уже в камни уползла! Странно, что она вас не укусила... Должно быть, вы не сильно ее придавили ботинком!

Отец Агафодор покачал головой.

- Что-то с вами много стало происходить непонятного: то болезни, то скорпион, то змея...

Весной у нас произошло знакомство с Думьятским митрополитом Иоакимом, жившим на покое в своем исихастирии на знаменитом острове Тинос, где находится очень известная икона Матери Божией - икона Благовещения, дарующая людям множество исцелений. Владыка Иоаким, прекрасный человек и удивительная личность, стал для нас в тот период самым близким из иерархов Греческой Церкви.

Величественный на людях и с большим достоинством умевший изложить глубокую мысль, в близком общении он был простым, добрым и отзывчивым человеком. Его высокий сан нисколько не мешал ему по-дружески общаться с простыми людьми. Не знаю, чем мы расположили его, но он повез нас в свой исихастирий на остров Тинос. К величественному храму на холме вела дорога длиной метров триста, по которой был проложен резиновый коврик. По нему на коленях ползли паломники, давшие обет Пресвятой Богородице.

У чудотворной иконы митрополит отслужил молебен, во время которого передал эту икону в мои руки, чтобы я приложился к ней. Во время целования этой святыни как будто огонь вышел из нее и вошел в мое сердце, заставив его учащенно трепетать от великого благодатного утешения. Я был очень благодарен Владыке за счастье держать эту необыкновенную святыню у своей груди.

Исихастирий митрополита представлял собой целый комплекс из отдельно стоящего храма и двухэтажного жилого корпуса, в котором в будущем он хотел поселить монахинь. Несколько лет назад митрополит поселил здесь сестер из Молдавии, но они все перессорились и разбежались, о чем Владыка сильно скорбел. Место находилось, что называется, на юру: широкий горизонт безкрайнего моря с красноватыми скалами внизу и склоны мыса, безлесные и голые, в которые ударял нескончаемый северный ветер. Я поежился от холода и угрюмости этих мест, когда Владыка Иоаким стал намекать, что оставит нам исихастирий; казалось, что это место явно не мое. Как ни интересно было предложение митрополита создать на Тиносе женский монастырь с монахинями из России, пришлось, с извинениями, отказаться от этой идеи. В памяти оста­лись некоторые высказывания Владыки: «Православие - не рели­гиозный обряд, а спасение души, поэтому лишь употребляющие усилия входят в него. Царство Небесное возрастает в нас без наблю­дения за тем, как это происходит. Путь от младенца до богоподоб­ного человека - величайшее чудо! Как в домостроительстве при­шествия Господа, то же самое происходит и в душе верующего че­ловеке: сначала Рождение, затем - Крещение, потом Преображение и Голгофа. Сначала явление Бога в неописуемой славе, затем - в со­вершенном смирении». Еще запомнилось, что говорил митрополит о современном монашестве: «Наши воспоминания делают людей для нас идеалом, а святыми они становятся сами. Так и монахи: главное - не то, кем нас считают люди, а какие мы есть пред Богом. Поразительное явление - эти монахи! В общем-то, хорошие люди, умные, понимающие, культурные, а вместе жить душа в душу не могут! У этого - тот виноват, а у того - этот! Так и живут порознь... И ведь знают, что если бы они объединились, то сразу бы возникло сильное духовное братство и образовался бы крепкий монастырь. Но нет у многих ни желания, ни сил перешагнуть через себя!»

Несмотря на крепкую дружбу, в нашей жизни стали происходить серьезные изменения, которые разделили нас с митрополитом. Тем временем Новая Фиваида хорошела и украшалась зеленоглавыми церквями, садами и купами вьющихся цветов, становясь для всех нас родным домом.

 

* * *

 

Вокруг медвяные поляны,

Я отступаю от окна.

Где пахнет розовым туманом

Грозой разбитая сосна.

 

И опускаюсь на колени -

Вновь жизнь зовет мой дух к любви,

Где, разрывая цепь сомнений,

Он забывает шум земли.

 

Вскрывая связь живых событий,

Где в муках он рожден на свет,

Любовь готова для открытий,

Которым здесь названья нет.

 

Не пустота ли я был, Боже, до той поры, как Ты открылся в душе моей? Помню, как в юности спросил я у матери: «Мама, а что у тебя на сердце, если ты так тяжело вздыхаешь?» - «Пусто­та, сынок, - ответила она со скорбью. - Пустота жизни, когда в ней нет Бога...» Поистине весь мир не может заполнить эту страш­ную сердечную пустоту, ибо сам пуст. Только Ты, любвеобильный Христе, можешь наполнить душу всякого человека, и наполнить с избытком, так что благодать Твоя переливается через край. Лишь бы сердце просящего смиренно призывало Тебя, ища в Тебе од­ном истинную жизнь. За всех людей умоляю я Твое чуткое сердце, Господи, наполни же пустоту сердец наших Твоею святой благо­датью, чтобы все мы, словно иссохшие колосья, налились зерном Божественной любви и мудрости познания Твоего! Посещения Твоего, Христе Боже наш, словно благодатного дождя, жаждут наши души и тела, истаявшие от зноя мира сего. Как поток лучей солнечных заливает землю, так и Ты, Иисусе, затопи унылую и темную землю сердец наших безконечным великим светом неиз­реченной благодати Твоей и милости, ибо Ты победил мрачный мир неведения светом Своей мудрости.

 

МОНАХ СИМЕОН

 

«Почему мы не видим Господа в сердцах наших?» - вопрошают люди. «Как же это возможно, - спрошу и я, - если очи ваши устрем­лены на разглядывание вещей земных, слух устремлен к новостям и пересудам, а помыслы обдумывают прибытки и убытки в делах ваших?» Лишь те верные души, которые с Господа не сводят глаз своих, удостаиваются видения и слышания премудрых вразумле­ний Его и сподобляются принимать неземные Божественные уте­шения. Страдающие ради выгоды и прибыли своей в делах суе­ты - нет, не мученики они, а самоистязатели! Плачущие о своих земных привязанностях, ложных и ненадежных, - нет, не блажен­ны они, а безумны! Послушные игу денег и славы земной, - нет, не верные они в очах Божиих, а отступники! Разве спасет грешник грешника? Нет. Только глубже загонит его во тьму кромешную и утопит его в пучине неисходной!

Но Дух Святой неумолчно тихим гласом любви зовет душу че­рез послушание Богу к истинному мученичеству - распятию в себе страстного человека, венчая ее блаженством безсмертия и вечным спасением во Христе.

Монах Симеон поражал меня своей богатырской крепостью: в осенние и зимние холода он тайком от меня ходил в полуразру­шенный стылый туалет и мыл голову ледяной водой из-под крана. От такой воды у меня сразу окоченели руки, когда я попытался про­делать то же самое.

- Папа, не мой голову холодной водой, пожалуйста! А то заболе­ешь... Врачей здесь нет, что мы тогда будем делать? - ужасался я, застав его на пронзительном холодном сквозняке с мокрой головой в умывальной комнате.

- А мне приятно, сын! Теплой водой не могу мыть голову...

Виктор спешно построил для старика теплую душевую, поста­вив в ней дровяную печь, но он упрямо продолжал мыться под хо­лодным краном. В ту же зиму мы перекрыли кровлей умывальную комнату и поставили там окна и двери.

Видом монах Симеон все больше походил на маленького седого ребенка, а чистые серо-голубые глаза, серебряная борода и волосы делали его похожим на древнего Афонского старца. Приехавший к нам в гости московский журналист, не предупрежденный о нашем старичке, рассказывал нам о своей неожиданной встрече в коридо­ре с каким-то удивительным старцем:

- Отцы, кого это я встретил у вас на третьем этаже? Какой по­трясающий человек! Наверное, святой...

Наши беседы с отцом становились все более глубокими. Часто я заставал его в келье сидящим в стареньком кресле с четками в руках или с Евангелием.

- Папа, тебе не скучно одному сидеть? Давай выйдем к братьям! Может, тебе принести книг для чтения побольше?

Я попытался добавить в его жизнь некоторое разнообразие.

- Спасибо, Симон! Я не скучаю. Мне достаточно одного Еванге­лия. А насчет книг мое мнение ты знаешь: в хороших книгах пять­десят процентов правды, а в остальных ее вообще нет. Не хочу, что­бы жизнь лопнула, как пузырь на воде! Развлекать меня не нужно...

Пока еще не были готовы балконы, я говорил ему:

- Когда нам сделают балконы, мы с тобой поставим там стаси­дии и будем рядышком молиться. Там ты сможешь прогуливаться и любоваться красивым видом Афона...

На мои восторженные обещания отец отвечал, покачивая го­ловой:

- Нет, сын, со мной не нужно сидеть. У тебя свои дела, которые нельзя оставлять. У меня есть четки и Евангелие. Этого мне впол­не хватает...

Помолчав, он продолжил говорить:

- Если сидишь спокойно и удерживаешь себя от забот, начи­наешь понимать, что все повседневные дела - никчемная суета. Если удерживаешь язык от пустословия и пребываешь в молча­нии, то понимаешь, что все повседневные разговоры - никчемная болтовня. Если отрекаешься от дум о дне насущном, то сразу по­нимаешь, как много сил люди тратят на то, чтобы дурачить самих себя и других.

Отец прислушался:

- Море-то как шумит...

Мы помолчали. Шум прибоя доносился даже сквозь закры­тые окна и двери. Даже воздух в комнате, проникавший с ветром в оконные щели, был слегка солоноват.

- Не безпокойся, сын. Братья ко мне хорошо относятся. Все хо­рошо, все хорошо. А до балконов мне вряд ли дожить. Как в песне поется: «Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли...»