Мишель Фуко. Рождение Клиники
...Предпринимаемое здесь исследование содержит смелый замысел -- бытьодновременно и историческим и критическим в той мере, в которой идет речь обустановлении условий возможности медицинского опыта в том виде, в которомего знает современная эпоха. Эта книга написана не в пользу одной медицины против другой, тем болеене против медицины и за отказ от нее. Речь идет об исследовании, пытающемсявычленить из дискурса исторические условия. В том, что говорится людьми, учитывается не только то, что они могли быдумать о вещах, но и то, что с самого начала приводит их в систему, делая впоследующем бесконечно открытыми новым дискурсам и задачам ихтрансформации....
Michel Foucault NAISSANCE DE LA CLINIQUE Мишель Фуко РОЖДЕНИЕ КЛИНИКИ Quadrige / Presses Universitares de France Paris.1963 Издательство "Смысл* Москва, 1998
УДК 141 ББК 87.3 Данное издание выпущено в рамках программы Центрально-ЕвропейскогоУниверситета 'Translation Project* при поддержке Регионального издательскогоцентра Института "Открытое общество* (OSI - Budapest) и Института "Открытоеобщество. Фонд Содействия" (OSIAF -Moscow) Перевод с французского, научная редакция и предисловие докторапсихологических наук А.Ш.Тхостова Фуко М. Рождение клиники. М.: Смысл, 1998. -- 310 с. Впервые на русском языке издается работа Мишеля Фуко, посвященнаяосмыслению конструирования медицинского опыта в истории культуры. Историкам, культурологам, специалистам по фундаментальной медицине.
ISBN 5-89357-030-8 © А.Ш.Тхостов, перевод на русский язык, 1998. ъ Издательство 'Смысл',оформление, 1998.
Книга выпущена при участии ЗАО "Академия-Центр" Содержание
Власть, Болезнь, Смерть.................................... 5
Введение...............................................................8
Глава I Пространства и классы........................ 23
Глава II Политическое сознание....................... 49
Глава III Свободнаяобласть..............................71
Глава IV Дряхление клиники........................... 93
Глава V Урок больниц...................................106
Глава VI Знаки ислучаи..................................139
Глава VII Видеть, знать..................................166
Глава VIII Вскройте несколько трупов......... 190
Глава IX Невидимое видимое........................ 225
Глава Х Кризис лихорадок.............................261
Заключение.....................................................291
Литература.....................................................298
Власть, Болезнь, Смерть
Именно эти темы занимают центральное место в творчестве одного изкрупнейших французских философов XX века Мишеля Фуко. На вопрос почему,можно попытаться ответить различными способами. Например психоаналитик,занимающийся археологией индивидуального сознания, мог бы обнаружитьмножество фактов личной биографии Фуко, которые достаточно убедительнопозволили бы найти причину столь устойчивого, если не сказать навязчивого,интереса. Мишель Фуко родился в 1926 году в провинциальной буржуазной семье наюге Франции. Семейные традиции как бы предполагали вполне четкую траекториюжизненного пути: сыну и внуку врача надлежало продолжить дело его предков.Но бунт начался весьма рано и может быть не последней его причиной быланенависть, которую Мишель Фуко, по его словам, испытывал к отцу. Он пыталсяотличаться от него во всем: начиная с отказа от своего первого традиционного в семье имени довыбора профессии. Но, как можно видеть, несмотря на этот бунт (или можетбыть именно благодаря ему) он постоянно, но уже на совсем иных основанияхвозвращается к теме медицины: от первой книги -- "Психическая болезнь иличность", до последней -- "Истории сексуальности". Причем в своих книгахФуко как бы становится кем-то большим, чем врач, пытаясь осмыслить неконкретную медицинскую специальность, а вообще феномен медицины, какнапример в предлагаемом читателю "Рождении клиники". Можно найти причины такого интереса и в более поздних биографическихфактах: частых депрессиях, попытке самоубий- 5 ства, гомосексуальности, личном знакомстве с психиатрической практикой.Во всяком случае этот интерес подтверждается и тем, что после получения в1948 году степени лиценциата по философии, он получает диплом по психологиии психопатологии и достаточно долго преподает клиническую психологию.Интерес к медицине и, в особенности, психиатрии, возникает у него довольнорано, во время обучения в Эколь Нормаль -- самом элитарном гуманитарномучебном заведении Франции, где выпускникам даже не дают диплома, но они всюжизнь с гордостью называют себя ее "бывшими учениками". Но поскольку психоаналитическое лечение самого Мишеля Фуко продолжалосьне больше месяца, а сам он, хотя и с уважением, но все же достаточноскептически относился ко многим теоретическим построениям психоанализа истремлению понять жизнь исходя из весьма ограниченного набора аксиом,постоянный интерес к медицине можно объяснить и тем, что темы болезни исмерти оказались для него довольно прочно связанными с центральной темой еготворчества -- темой "знания-власти". Именно болезнь и смерть как зоныбезусловной власти (в самых различных смыслах) оказались излюбленноймоделью, на которой он с присущим ему блеском демонстрировал сложнуюструктуру простых на первый взгляд вещей и то, что дискурс о смерти иболезни -- на самом деле дискурс об онтологических основаниях субъекта ижизни. Писать предисловие к работам Мишеля Фуко -- совершенно неблагодарнаязадача: он сам с большим сарказмом в начале "Рождения клиники" говорит опретензии комментатора открыть в оригинальном тексте больше, чем в немнаписано, как бы предполагая у себя некий кладезь означаемых, который авторпо невнимательности или недомыслию не заметил сам; о претензии сказать то,что автор недоговорил или не понял. 6 Поэтому лучше ограничить желание добавить что-то к тексту самого Фуко,только подчеркнув определенную нетрадиционность для отечественного читателяпредлагаемого подхода к пониманию того, что такое медицина и ее оченьспецифическая часть, называемая клиникой, и то, каким парадоксальным образоммы оказались в ситуации, когда неожиданно стала "ощутимой" связь деструкциимедицины и деструкции (или деконструкции) власти. И еще, может быть несколько слов с точки зрения переводчика. Переводтакого не самого легко понятного автора как Мишель Фуко требовал постоянногособлюдения равновесия между точностью и понятностью (без которой точность впереводе невозможна) русского варианта текста. И хотя я постоянно пыталсясоответствовать обоим требованиям, при невозможности соблюдения равновесиявыбирал первое. Оправдываясь перед читателем за написанное предисловие, я могу лишьповторить обращенные к предполагаемому читателю слова самого Мишеля Фуко впредисловии к повторному изданию "Истории безумия в классическую эпоху": -- Но ведь вы только что написали предисловие. -- По крайней мере оно короткое. Доктор психологических наук
А.Ш.Тхостов
Введение
В этой книге идет речь о проблеме пространства, языка и смерти,проблеме взгляда. В середине XVIII века Помм лечил и вылечил больную истерией, заставляяее принимать "ванны от 10 до 12 часов в день в течение целых 10 месяцев". Кконцу этого лечения, направленного против высушивания нервной системы иподдерживавшего его жара, Помм увидел пленчатые участки, похожие на "кускимокрого пергамента... почти безболезненно отделявшиеся и ежедневновыходившие с мочой". Поверхность уретры в свою очередь отслаивалась справа,выходя этим же путем. То же самое происходило с "кишечником, внутреннююоболочку которого, отслоившуюся в другое время, мы видели выходящей изпрямой кишки. Поверхность пищевода, трахеи, языка в свою очередь тожеотслаивалась, и различные куски удалялись из тела больной либо со рвотой,либо с отхаркиванием"1. А вот как менее чем 100 лет спустя врачом отмечается анатомическоеповреждение мозга и его оболочек: речь идет о "ложных мембранах", которыечасто находят у больных, пораженных "хроническим менингитом": "Их внешняяповерхность, наложенная на паутинный листок твердой оболочки, прирастает кэтому листку то очень слабо, так что их легко можно разделить, то оченьплотно и тесно, и в этом случае они разделяются с трудом. Их внутренняяповерхность -- единственное, что соприкасается с паутинной оболочкой, скоторой они никак ______________ 1 P.Pomme,
Traite des affections vaporeuses des de sexes (Lyon,1769), t.I, p. 60--65. (Текст сносок приведен в авторском написании.--
Примеч. перев.) 8 иначе не соединены... Ложные мембраны часто прозрачны, особенно еслиочень тонки; но обычно они белесоватого, сероватого, красноватого и, реже,желтоватого, коричневатого или черноватого цвета. Эта субстанция часто имеетразличные оттенки в разных частях одной и той же мембраны. Плотность этихслучайных образований сильно варьирует; иногда они столь тонки, что их можносравнить с паутиной... Строение ложных мембран столь же различно: тонкие,похожие на налет, напоминают белковую оболочку яйца, не имея отчетливойструктуры. Другие же на одной из своих поверхностей несут перекрещивающиесяв различных направлениях следы кровеносных сосудов и наполнены кровью. Оничасто наслаиваются друг на друга, между ними довольно регулярно встречаютсяболее или менее обесцвеченные сгустки крови"1. Между текстом Помма, доводящим до логического конца старые мифы онервной патологии, и текстом Байля, описавшим во время, к которому мы всееще принадлежим, мозговое поражение при общем параличе, различие и ничтожнои тотально. Тотально для нас, так как каждое слово Байля в его качественнойточности направляет наш взгляд в мир с постоянной возможностью наблюдения,тогда как предыдущий текст говорит нам о фантазмах языком, не имеющимперцептивной поддержки. Но какой фундаментальный опыт может установить стольочевидное различие, по эту сторону от нашей уверенности, где она рождается исебя обосновывает? Кто может нам подтвердить, что врач XVIII века не виделтого, что он видел, и что оказалось достаточно нескольких десятков лет,чтобы фантастические образы рассеялись и освобожденное пространствопозволило узреть истинное положение вещей? ________________ 1 A.L.J. Bayle,
Nouvelle doctrine des maladies mentales (Paris,1825), p. 23--24. 9 Не было ни "психоанализа" медицинского знания, ни более или менееспонтанного прорыва воображаемых загрузок1; "позитивная медицина" -- это нета медицина, что сделала "объектно ориентированный" выбор, направленныйнаконец на саму объективность. Все возможности воображаемого пространства, вкотором происходило общение врачей, физиологов и практиков (натяжение илиискривление нервов, сухой жар, затвердевшие или воспаленные органы, новоерождение тела в благоприятных условиях свежести или влаги) не исчезли, аскорее были перемещены или ограничены особенностями больного, областью"субъективных симптомов", определявшуюся для врача уже не как способпознания, но как мир объектов познания. Фантастическая связь знания истрадания, далекая от того, чтобы быть разорванной, обеспечивалась болеесложным образом, чем просто воображением: наличие болезни в теле, егонапряжение, жар, тайный мир внутренних органов. Вся темная изнанка тела, чтоткалась в долгих, непроверяемых глазом фантазиях, разом оказалась оспореннойв своей объективности редукционистским дискурсом врача, и сталарассматриваться его позитивным взглядом как объект. Образы боли былипревращены не в нейтральное знание, но перераспределены в пространстве, гдевстречались тела и взгляды. То, что изменилось -- это скрытая конфигурация,в которой язык опирается на соотношение ситуации или положение между тем,кто говорит и тем, о чем говорят. Что касается самого языка, то с какого-то момента по некойсемантической и синтаксической модификации можно установить изменение егороли в рациональном дискурсе. Какова окончательная черта, проведеннаянаконец между описанием __________________ 1 Investissment (фр.) -- вложение, загрузка. М.Фуко используетпсихоаналитический термин, объясняющий переход энергии либидо на объектпредставления, часть тела и пр.
(Примеч. перев.). 10 мембраны как "мокрого пергамента" и другим, не менее качественным иметафорическим описанием, видящим ее располагающейся на поверхности мозгакак белковую пленку яйца? Обладают ли "беловатые" и "красноватые" листочкиБайля другой ценностью, более существенной надежностью и объективностью длянаучного дискурса, чем затвердевшие пластинки, описанные медиками XVIIIвека? Взгляд чуть более педантичный, словесное описание чуть болеемедленное, больше опирающееся на вещи с тонко нюансированными и иногда менеетуманными эпитетами, -- не есть ли это простое развитие стиля медицинскогоязыка, который, начиная с галеновской медицины, использовался перед лицомнеразличимости вещей, их форм и неделимости их качеств? Чтобы постигнуть момент речевой мутации, необходимо, конечно же,обратиться не к его тематическому содержанию или логическому строению, но ктой сфере, где "слова" и "вещи" еще не разделены, способы видения ивысказывания слиты на языковом уровне. Нужно задаться вопросом об исходномраспределении видимого и невидимого в той мере, в какой оно связано илиразделено с тем, что себя выражает, и тем, что молчит: итак, артикуляциямедицинского языка и его объекта появляется как цельная фигура. Но не всмысле первенства, о котором ставятся лишь ретроспективные вопросы, иединственная заслуга которого состоит в том, чтобы однажды приблизить кумышленно безразличной речевой структуре восприятия это
полноеполостей пространство, от которого язык получает объем и размерность.Следует установить и раз и навсегда сохранить фундаментальный уровень
пространственного распределения и
оречевления патологии, гдерождается и сосредотачивается словоохотливый взгляд, устремленный врачом вядовитую сердцевину вещей. 11 Современная медицина считает датой своего рождения последние годы XVIIIвека. Размышляя о себе, она находит истоки своей позитивности в удалении отвсякой теории, к эффективной непритязательности восприятия. На самом деле,этот предполагаемый эмпиризм держится не на вновь открытой абсолютнойценности видимого, не на полном отказе от систем и их химер, но нареорганизации этого явного и тайного пространства, которое было открыто,когда тысячный взгляд остановился на страдании людей. Обновлениемедицинского восприятия, освежение оттенков и вещей под взглядом первыхклиницистов -- все же не миф. В начале XIX века медики описали то, что втечение веков оставалось за порогом видимого и высказанного, но не потому,что они начали воспринимать после того, как долго рассуждали, или началислушать аргументы более сильные, чем воображение, а потому, что связьвидимого и невидимого, необходимая для любого конкретного знания, измениластруктуру и заставила проявиться во взгляде и в языке то, что было и по ту,и по другую ее сторону. Между словами и вещами установилась новая связь, заставляющая
видеть и
говорить, причем иногда в рассуждении реальнонастолько "наивном", что оно казалось расположенным на более архаичномуровне рациональности, как если бы речь шла о возвращении к куда болееранним взглядам. В 1764 году Ж.Ф. Меккель хотел изучить изменения мозга при некоторыхзаболеваниях (апоплексия, мания, туберкулез). Он использовал рациональныйметод взвешивания равных объемов и их сравнения для того, чтобы установить,при каких болезнях какие участки мозга высушены, какие -- засорены.Современная медицина почти совсем не помнит об этих исследованиях. Для нас"позитивная" патология мозга начинается с Биша и в особенности с Рекамье иЛаллеманда, использовав- 12 ших знаменитый молоточек, оканчивающийся широкой и тонкой поверхностью.От небольших ударов по заполненному черепу не может последовать колебаний,способных произвести разрушения. Лучше начинать с задней части, так кактогда окципитальная останется единственной, которую нужно разбить, она частонастолько подвижна, что удары оказываются неверными... У очень маленькихдетей кости слишком мягки, чтобы их можно было разбить, слишком тонки, чтобыраспиливать. Их нужно разрезать прочными ножницами"1. Итак, итог работы: подкропотливо расколотой скорлупой появляется мягкая сероватая масса, покрытаялипкой, в прожилках крови, оболочкой, печальная, бренная мякоть, откудасияет наконец освобожденный, вынесенный на свет объект познания. Ремесленнаяловкость дробителей черепов заменила научную точность весов и, тем не менее,именно после Биша наша наука опознает себя; точный, но неразмеренный жест,который открывает взгляду полноту конкретных вещей, с мелкой сетью ихкачеств, основывая для нас объективность более научную, чем инструментальноопосредованное количество. Формы медицинской рациональности углубляются ввеликолепную плотность восприятия, предлагая в качестве первого проявленияистины крупицы вещей, их цвет, их пятна, их жесткость, их связь.Пространство опыта стало идентифицироваться с областью внимательноговзгляда, с эмпирической бдительностью, открытой с очевидностью лишь длявидимого содержания. Глаз стал хранителем и источником ясности, располагаявластью заставить выйти на свет истину, которую он принимал лишь в той мере,в какой она была освещена; открываясь сам, он открывает истину первогооткрытия: перелом, которым отмечен, начиная с _______________________ 1 F. Lallemand,
Recherches anatomo-pathologiques sur l'encephale (Paris, 1820),Introd.,p.VII,note. 13 мира классической ясности, переход от Просвещения к XIX веку. Для Декарта и Мальбранша видеть -- значило воспринимать (вплоть досамых конкретных форм опыта: практическая анатомия у Декарта, наблюдение подмикроскопом у Мальбранша). Но речь шла о том, чтобы, не отделяя восприятиеот его чувствительного аппарата, обеспечить прозрачность мыслительномуотражению: свет, предшествующий любому взгляду, был идеальным элементом,неопределенным исходным пунктом, где вещи соответствовали своему содержаниюи форме, благодаря чему воссоединялись со.светом посредством телеснойгеометрии. К концу XVIII века видеть -- значило оставить в опыте самуюбольшую телесную непрозрачность: внутреннюю твердость, неясность, плотностьскрытых вещей, располагающих возможностями истинности, заимствованными не усвета, а у медлительности взгляда, их воспринимающего, огибающего, понемногув них проникающего и привносящего лишь собственную ясность. Пребываниеистины в темной сердцевине вещей парадоксально связано с этой сувереннойвозможностью взгляда, освещающего их тьму. Весь свет передавался со сторонытонкого светоча глаза, обращающегося теперь вокруг объемов и говорящегопопутно об их месте и их форме. Рациональный дискурс меньше опирается нагеометрию света, чем на сопротивляющуюся непроходимую плотность объекта: всвоем предуготовленном к полному знанию темном присутствии он задаетисточники, область и границы опыта. Взгляд пассивно связан с этой первичнойнаивностью, обрекающей его на бесконечную задачу осмотра и овладения. Онпринадлежит этому языку вещей и только ему одному позволяет индивидуальноезнание, которое не должно быть лишь историческим или эстетическим. Теперьразрешающая способность индивида будет бесконечной 14 работой, но более не препятствием для опыта, который, принимая своисобственные ограничения, продолжает свою задачу в бесконечности. Особое качество, неосязаемый цвет, уникальная и преходящая форма,приобретая свой статус объекта, получают его вес и прочность; никакой светне сможет более их разложить в идеальной истине, но взгляд раз за разом ихоживляет и придает им ценность в глубине объективности. Взгляд -- более нето, что снижает, но -- то, что создает индивида в его неустранимом качествеи делает возможным создание вокруг него рационального языка.
Объект дискурса может также стать
субъектом без того, чтобы образыобъективности были изменчивыми. Эта
формальная реорганизация на
самом деле есть нечто большее, чем отказ от теории и старых систем,открывающий возможность
клинического опыта; она снимает старыйаристотелевский запрет: на индивида можно, наконец, распространить структурунаучного рассуждения. Этот переход к индивиду наши современники видят в установлении"сингулярного обсуждения" и формы наиболее сжатой формулировки старогомедицинского гуманизма, столь же старого, как человеческая жалость.Безмозглая феноменология понимания примешивает к этой плохо связанной идеепесок ее концептуальной пустыни; слабо эротизированный словарь встречи" ипары врач--больной" простирается к желанию общения в той же мере, наскольконедомыслие бледных возможностей -- к матримониальной задумчивости.Клинический опыт -- это первое в западной истории открытие конкретногоиндивида на языке рациональности, это грандиозное событие в отношениичеловека к самому себе, а языка к вещам -- был быстро переведен в простое,не концептуальное столкновение 15 взгляда и немого тела, в нечто, вроде контакта, первичного по отношениюк любому рассуждению, свободного от всех языковых затруднений, в котором дваиндивида помещались в общую, но не взаимообращаемую ситуацию. В своихпоследних потрясениях так называемая свободная медицина взывает в своюочередь к благосклонности открытого рынка, к старым правам клиники, понятымкак своеобразный контракт и молчаливый пакт, передаваемый человекомчеловеку. С этой точки зрения пациенту предоставляется возможностьприсоединения в разумной мере -- не слишком много и не слишком мало -- кобщей форме научного протокола. "Чтобы иметь возможность предложить каждомуиз наших больных наилучшим образом приспособленное к его болезни и к немусамому лечение, мы стараемся подобрать к его случаю объективную изавершенную идею, мы собираем его личное досье (его "наблюдение"), всюсовокупность сведений, которыми мы о нем располагаем. Мы "наблюдаем его"точно так же, как мы наблюдаем за звездами или лабораторным опытом"1. Чудеса совсем не так уж просты: изменение, которое позволило и котороевсе еще позволяет "постели" больного становиться полем исследования инаучного дискурса -- не неожиданно воспламеняющаяся смесь старых привычек идревней логики или знания со странным чувственным соединением "такта","взгляда" и "чутья". Медицина как клиническая наука появилась в точноопределенных условиях, с ее историческими возможностями, областьюсобственного опыта и структурой своей рациональности. Они формируютконкретное a
priori, которое можно теперь сделать очевидным, можетбыть потому, что рождается новый опыт болезни, предлагающий тому, что ________________ 1 J.-Ch. Sournia,
Logique et morale du diagnostic (Paris, 1962),p. 19. 16 ранее отвергалось, возможность исторического или критического решения. Но для обоснования дискурса о рождении клиники необходим обходнойманевр. Согласен, это странный дискурс, так как он не может опереться ни насовременное сознание клиницистов, ни на повторение того, что они когда-томогли сказать. Весьма возможно, что мы принадлежим к критической эпохе отсутствияосновополагающей философии, о котором нам напоминает в каждый моментгосподство и неизбежность: эпохе разума, которая непоправимо отделила нас отобычного языка. Для Канта возможность критики и ее необходимость былисвязаны через некоторое научное содержание -- вплоть до факта существованияпознания. Они были связаны до наших дней -- и Ницше-филолог о томсвидетельствует -- самим фактом того, что существует язык, и что в речах,бесчисленно произнесенных людьми -- будь они разумными и бессмысленными,демонстративными или поэтическими -- смысл облекается в форму, отклоняющуюнас, руководя нашим ослеплением, но ждет в темноте наше сознание, чтобыпроявиться и начать говорить. Мы исторически обречены на историю, натерпеливое конструирование дискурса над дискурсом, на задачу слушать то, чтоуже было сказано. Настолько ли фатально, что мы не знаем иного способа речи, нежеликомментарий? Последний, по правде говоря, вопрошает дискурс о том, чтоговорится или о чем хотели бы сказать; он старается породить это второе дноречи, где она обретает идентичность с самой собой, которую он и расцениваеткак наиболее близкую к истине; речь идет о том, что, объявляя то, что былосказано, пересказать то, чего никогда не было произнесено. В этойдеятельности комментирования, старающейся перевести сжатое, древнее имолчаливое в самом себе рассуждение в 17 другое, более многословное и архаичное и, одновременно, болеесовременное, скрывается странное отношение к языку: комментировать -- значитпризнавать, по определению, избыток означаемых над означающими, неизбежнонесформулированный остаток мысли, который язык оставляет во тьме, остаток,составляющий саму суть, выталкивающую наружу свой секрет. Но комментировать-- также предполагает, что это невысказанное спит в речи, и что благодаряизбыточности, присущей означающему, можно, вопрошая, заставить говоритьсодержание, которое отчетливо не было означено. Эта двойная избыточность,открывая возможность комментария, обрекает нас на бесконечную, ничем неограниченную задачу: всегда есть дремлющие означаемые, которым нужно датьслово; что же касается означающих -- они всегда предлагают изобилие,вопрошающее против нашей воли о том, что оно "хочет сказать". Означающее иозначаемое получают также существенную автономию, которая обеспечиваеткаждому по отдельности сокровище возможного означения. В пределе одно моглобы существовать без другого и начать говорить о себе самом: комментарийрасполагается в этом мнимом пространстве. Но в то же время он измышляетмежду ними сложную связь, чуть ли не неясную ткань, которая вводит в игрупоэтические оттенки выражения: означающее не может "переводить", не пряча ине оставляя означаемое в неисчерпаемом запасе; означаемое обнаруживаетсялишь в видимом и тяжелом означающем, нагруженном им самим смыслом, которымоно не владеет. Комментарий покоится на постулате, что речь -- это акт"перевода", что она имеет опасную привилегию показывать изображения, скрываяих, и что она может бесконечно подменяться ею же самой в открытой сериидискурсивных повторов; короче, он покоится на интерпретации языка, несущегоотчетливую печать своего исторического происхождения: Экзегет, которыйслушает через 18 запреты, символы, чувственные образы, через весь аппарат ОткровенияСлово Божье, всегда тайное, всегда по другую сторону его самого. Мы многиегоды комментируем язык нашей культуры точно с того места, где мы тщетнослушали в течение веков решения Слова. Традиционно, говорить о мысли других, пытаться высказать то, что онисказали -- это значит анализировать означаемое. Но необходимо ли, чтобывысказанное в другом месте и другими, трактовалось исключительно сообразноигре означаемых и означающих? Разве невозможно анализировать дискурсы, неподдаваясь фатальности комментария, не измышляя никакого остатка, никакогоизбытка в том, что было сказано, но лишь основываясь на факте ихисторического появления? Нужно было бы в таком случае трактовать данныедискурса не как автономные ядра множественных означений, но как события ифункциональные сегменты, постепенно формирующие систему. Смысл высказыванияопределялся бы не сокровищем содержащихся в нем намерений, обнаруживаемых иодновременно скрываемых, но разницей, которая его артикулирует в другихреальных и возможных современных ему высказываниях, или в тех, которым оноппонирует в линейной временной последовательности. Вот тогда появилась бысистематическая история дискурсов. До настоящего времени история идеи знает лишь два метода. Один,эстетический -- это метод аналогии, которой следуют пути распространения вовремени (генезис, родство, сходство, влияние) или по поверхности историческиопределенного пространства (дух эпохи, ее Weltanschauung1, ее основныекатегории, социокультурная организация). Другой, психологический -- этометод отрицания _______________ 1 Мировоззрение (нем. --
Примеч. перев.). 19 содержания (тот или иной век не был настолько рационалистическим илииррационалистическим, как об этом говорили или как в это верили), с помощьюкоторого устанавливается и развивается нечто вроде "психоанализа" идей,конечная точка которого абсолютно правомерно обратима -- ядро ядра всегдаесть своя противоположность. Хотелось бы попытаться проанализировать здесь один тип дискурса поповоду медицинского опыта в эпоху до великих открытий XIX века, когда он вменьшей степени изменил свой материал, нежели свою систематику. Клиника --это одновременно и новый срез вещей и принцип их артикуляции в языке, где унас есть обычай принимать его (язык) за "позитивную науку". Тому, кто захотел бы составить тематическую опись, идея клиникипоказалась бы, без сомнения, нагруженной достаточно туманными оттенками; вних расшифровывались бы, возможно, такие бесцветные фигуры как особоедействие болезни на больного, разнообразие индивидуальных темпераментов,вероятность патологической эволюции, необходимость бдительного восприятияминимальных видимых особенностей, эмпирическую, накопленную и бесконечнооткрытую форму медицинского знания -- столько старых понятий, столь долгоевремя использовавшихся, и составлявших, без сомнения, обеспечение греческоймедицины. Ничто в этом древнем арсенале не может ясно обрисовать того, чтопроизошло при переходе к XVIII веку, когда переигрывание древней темыклиники "произвело", если верить поспешным выводам, существенную мутациюмедицинского знания. Но рассмотренная в своей целостности клиника появляетсякак новое состояние (для опыта врача) осязаемого и излагаемого: новоераспределение дискретных элементов телесного пространства (изоляция,например, плоской двумерной
ткани, 20 противопоставляющейся массе действующего органа и образующей парадокс"внутренней поверхности"), реорганизация элементов, образующихпатологический феномен (грамматика знаков заменила ботанику симптомов),определение линейных серий болезненных событий (в противоположностьзапутанному клубку нозологических видов), артикулирование болезни в терминахорганизма (исчезновение общих заболеваний, группировавших симптомы влогическую фигуру к выгоде идеи
status localis, размещавшей бытиеболезни с ее причинами и результатами в трехмерном пространстве). Появлениеклиники как исторического факта должно быть удостоверено системой этихреорганизаций. Эта новая структура отмечается, но, конечно, неисчерпывается, мелким и решительным изменением, замещающим вопрос: "Что сВами?", с которого начинался в XVIII веке диалог врача и больного с егособственной грамматикой и стилем, другим, в котором мы узнаем игру клиники ипринцип всего дискурса: "Где у Вас болит?". Начиная с этого момента, всесвязи означающего и означаемого перераспределяются на всех уровнях: междусимптомами, которые означают, и болезнью, которая означается; междуописанием и тем, что оно описывает; между событием и тем, что онопрогнозирует; между повреждением и болью, которая о нем сигнализирует и т.д.Клиника, без конца ссылающаяся на собственный эмпиризм, непритязательностьвнимания и заботы, с которой она позволяет вещам молчаливо появляться под еевзглядом, не беспокоя их никаким рассуждением, придает действительноезначение факту, что это истинно глубокая реорганизация не только медицинскихвзглядов, но и самой возможности дискурса о болезни.
Сдержанность клинического дискурса (объявляемого врачами как отказ от теории, отход отсистем, от философствования) отсылает к невербальным условиям, начиная скоторых, можно гово- 21 рить: образуется общая структура, которая выкраивает и артикулирует то,что
видится и то, что
говорится. Итак, предпринимаемое здесь исследование содержит смелый проект бытьодновременно и историческим и критическим в той мере, в которой, помимо всехпредписанных намерений, идет речь об установлении условий возможностимедицинского опыта в том виде, в котором его знает современная эпоха. Определим раз и навсегда: эта книга написана не в пользу одной медициныпротив другой, или не против медицины и за ее отсутствие. Здесь, как идалее, речь идет об исследовании, пытающемся высвободить из плотностидискурса условия его истории. В вещах, сказанных людьми, имеет значение не только то, что они моглибы думать по эту или ту сторону этих вещей, но и то, что их с самого началасистематизирует, делая для последующего времени бесконечно доступными новымдискурсам и открытыми задачам их трансформации.
Глава 1 Пространства и классы
Для наших уже "приглядевшихся" глаз человеческое тело образует по правуприроды пространство причины и распределения болезни; пространство, линии,объемы, поверхности и пути которого фиксированы в соответствии со знакомойпо анатомическому атласу географией. Этот принцип твердого и видимого теластал теперь для медицины лишь способом представления болезни в пространстве,без сомнения ни самым важным, ни самым фундаментальным. Были и будут другиеспособы распределения болезни. Как можно определить структуры, которым следуют в тайном пространстветела аллергические реакции? Будет ли когда-нибудь установлена специфическаягеометрия проникновения вируса через тончайшие мембраны тканевых сегментов?Разве в эвклидовой анатомии эти фрагменты могут найти закон своегопространственного представления? Достаточно вспомнить, в конце концов, чтостарая симпатическая теория говорила словарем соответствий, соседства,гомологии -- терминами, для которых пространство анатомии почти не можетпредложить соответствующей лексики. Каждая важная идея в области патологиипредписывала болезни конфигурацию, пространственные реквизиты которой необязательно соответствовали классической геометрии. Точное совпадение "тела" болезни и тела больного человека, без сомнения-- лишь историческая и преходящая данность. Их очевидная встреча существуеттолько для нас или, точнее, 23 мы едва начинаем ее видеть. Пространство
конфигурации болезни ипространство ее
локализации накладываются друг на друга в медицинскомопыте лишь в течении короткого периода: так это существовало в XVIII веке, когда медицина была исключительносогласована с патологической анатомией. Эпоха, маркирующая господствовзгляда, так как в самом перцептивном поле, следуя самой последовательностиили же самим разрывам, опыт сразу считывает видимое повреждение организма иего соответствие патологическим формам. Болезнь артикулируется прямо в теле,ее логическое распределение вводится в игру, благодаря анатомическим массам."Взгляд" должен лишь упражняться в истине, обнаруживаемой им там, где онаявляется властью, которой она располагает по полному праву. Но как сформировалось это право, выдающее себя за древнее иестественное, каким образом место, откуда сигнализирует о себе болезнь,может безраздельно определять образ, в который оно формирует элементы?Парадоксальным образом, пространство конфигурации болезни никогда не былоболее свободным, более независимым от своего пространства локализации, чем вклассификационной медицине, то есть в форме медицинской мысли,предшествовавшей анатомо-клиническому методу, и сделавшей его историческивозможным. "Никогда не трактуйте болезни, не будучи уверенными в их типе" --говорил Жилибер1. От "Нозологии" де Соважа (1761) до "Нозографии" Пинеля(1798) классифицирующее правило преобладает в медицинской теории, доходя досамой практики. Оно проявляется как внутренняя имманентная логикаболезненных форм, принцип их расшифровки и семантическое правило ихопределения: "Не слушайте же этих завистников, что __________________ 1 Gilibert,
L'anarchie medicinal (Neuchatel, 1772), t.1, p. 198.24 хотели бросить тень презрения на написанное великим де Соважем...Вспомните, что возможно именно он один из всех живших врачей придерживалсявсех наших догм, следующих из непогрешимых правил здравой логики.Посмотрите, с каким вниманием он определял слова, с какой скрупулезностью онограничивал определение каждой болезни". Перед тем как быть погруженной вплотность тела, болезнь получает иерархическую организацию семьи, рода итипа. Очевидно, речь идет ни о чем ином, как "о таблице", позволяющейсделать чувствительной к обучению и запоминанию разбухающую область болезни.Но глубже этой пространственной "метафоры", для того чтобы сделать еевозможной, классифицирующая медицина предполагает некую "конфигурацию"болезни: она никогда не был