Чтобы ты был в курсе, чем за все это платишь – Мисти обещала дом Сестрам Милосердия. Большой старый дом на Буковой улице, все шестнадцать акров, – в секунду твоей смерти во владение им вступает католическая церковь. Сотня лет твоей драгоценной семейной истории – отправляется прямо им в карман.
В ту секунду, когда ты перестанешь дышать, твоя семья останется без дома. Но не нервничай – при аппарате искусственного дыхания, трубке питания и медикаментах – ты не умрешь. Тебе не умереть, даже если захочешь. Тебя будут держать живым, пока ты не превратишься в иссохший скелет, через который машины все прокачивают и прокачивают воздух и витамины.
Дорогой милый глупый Питер. Ты чувствуешь?
Кстати, когда говорят насчет «выдернуть вилку», то это просто оборот речи, и не более того. Тут все, похоже, запаяно намертво. Плюс тут вспомогательные генераторы, бесперебойные сигналы, батареи, десятизначные цифровые коды, пароли. Нужен специальный ключ, чтобы отключить аппарат искусственного дыхания. Нужно распоряжение суда, отказ от обвинения в преступных намерениях, пять свидетелей, консилиум из трех врачей.
Так что располагайся поудобнее. Никто не станет выдергивать вилок, пока Мисти не найдет выход из того дерьма, в котором ты ее оставил.
Просто на случай, если ты не помнишь, в каждый визит к тебе на ней одна из тех старых поддельных брошек, которые ты ей дал. Мисти снимает ее с кофты и открывает острие булавки. Оно стерилизовано, протерто спиртом, естественно. Боже упаси, чтобы у тебя остались шрамы или микробы. Она протыкает булавкой старой волосатой броши – медленно, очень медленно, – мясо твоей ладони, ноги или руки. Пока та не наткнется на кость или не выйдет с другой стороны. Если появляется кровь, Мисти ее вытирает.
Какая ностальгия.
В некоторые из визитов она снова и снова протыкает тебя иглой. И шепчет:
– Ты чувствуешь?
Речь не о том, что тебя никогда не тыкали булавкой.
Она шепчет:
– Ты еще жив, Питер. Как насчет?
Ты, который прихлебывает лимонад, читая это под деревом дюжину лет спустя, – сотню лет спустя, – ты должен знать, что лучшее в этих визитах – погружать булавку.
Мисти ведь отдала тебе лучшие годы своей жизни. Мисти ничего тебе не должна, кроме большого жирного развода. Ты, глупый дешевый пидор, хотел бросить ее наедине с пустым топливным баком, как всегда, в твоем духе. Плюс, ты оставил послания ненависти повсюду в стенах. Ты обещал любить, превозносить и заботиться. Ты сказал, что сделаешь Мисти Марию Клейнмэн знаменитой художницей, но бросил ее в бедности, нелюбви и одиночестве.
Ты чувствуешь?
Ах ты, дорогой милый глупый лжец. Твоя Тэбби шлет папочке поцелуи и объятия. Через две недели ей исполнится тринадцать. Она станет тинэйджером.
Погода сегодня – переменный гнев, временами припадки ярости.
На случай, если ты не помнишь, Мисти принесла шерстяные ботинки, чтобы у тебя не мерзли ноги. На тебе обтягивающие ортопедические носки, заставляющие кровь оттекать к сердцу. Она бережет твои выпавшие зубы.
Просто на заметку: она все еще тебя любит. Она бы не стала мучить тебя, если бы не любила.
Ах ты, мудак. Ты чувствуешь?
Июля
НУ ЛАДНО, ЛАДНО. МАТЬ ТВОЮ ТАК.
Просто на заметку: большая часть всей этой каши – вина Мисти. Бедной маленькой Мисти Марии Клейнмэн. Маленькой затворницы, продукта развода и почти полного отсутствия родительницы в доме.
Все в колледже, все ее подруги на курсе изящных искусств говорили ей:
«Не смей».
«Нет», говорили ей друзья. Только не Питер Уилмот. Только не «пидор ходячий».
Восточная школа искусств, Академия изящных искусств Мидоус, Художественный институт Уилсона – ходили слухи, что Питера Уилмота выперли из них из всех.
Тебя выперли.
На какой бы худфак в одиннадцати штатах не поступил Питер, он не посещал занятия. Он ни минуты не проводил в студии. Уилмоты наверняка были богаты, потому что он проучился почти пять лет, а его портфолио все еще был пуст. Питер круглые сутки только и делал, что флиртовал с женщинами. У нашего Питера Уилмота были длинные черные волосы, и он носил эдакие растянутые грязно‑синие свитера, вязанные кабельным узлом. Шов вечно расползался на плече, а подол свисал в промежности.
Полные, худые, молодые или пожилые женщины, – Питер надевал дрянной синий свитер и весь день шатался по кампусу [6], флиртуя с каждой студенткой. Мерзкий Питер Уилмот. Подруги Мисти однажды указали ей на него в свитере, распускавшемся на локтях и в подоле.
На тебя в свитере.
Единственной разницей между Питером и бездомным экс‑пациентом психушки с ограниченным доступом к мылу были его украшения. А может, нет. Это были всего лишь странные затертые старые брошки и ожерелья из поддельных самоцветов. Усыпанные фальшивым жемчугом и самоцветами, эти большие древние поцарапанные грозди цветных стекляшек свисали спереди Питерова свитера. Большие бабушкины броши. Новая брошка каждый день. Иногда – большое кольцо поддельных изумрудов. Следом – снежинка из вырезанных из стекла бриллиантов и рубинов, проволочные части которой позеленели от его пота.
От твоего пота.
Бижутерия.
На заметку, впервые Мисти встретила Питера на художественной выставке первокурсников, когда она и ее подруги разглядывали картину с домом из нетесаного камня. С одной стороны дом открывался в большую стеклянную комнату, в набитую пальмами оранжерею. Сквозь окна можно было разглядеть пианино. Рассмотреть читающего книгу человека. Крошечный персональный рай. Ее подруги говорили, как мило он выглядит, гамма и все такое, а потом кто‑то сказал:
– Не оглядывайтесь, но сюда направился пидор ходячий.
Мисти переспросила:
– Как‑как?
А кто‑то ответил:
– Питер Уилмот.
Еще кто‑то добавил:
– Глаз не поднимать.
Все подруги говорили – Мисти, не давай ему даже повода. Всякий раз, когда Питер входил в помещение, каждая женщина припоминала причину выйти. От него вроде и не воняло, но все равно все пытались спрятать руки за спиной. Он не пялился ни на чьи буфера, но почти все женщины все равно складывали руки на груди. Глядя на любую женщину, говорящую с Питером Уилмотом, можно было заметить, как ее мышца frontalis собирает лоб в складки – в знак того, что она боится. Верхние веки Питера бывали полуопущены, что было больше похоже на обозленность, а не на поиски любви.
А потом, тем вечером в галерее, друзья Мисти разбежались.
И тогда она осталась наедине с Питером с его немытыми волосами, свитером и старой бижутерией, и он перекатился на каблуки, уперев кулаки в бедра, и посмотрел на картину, со словами:
– Так что?
Не глядя на нее, спросил:
– Собираешься струсить и сбежать со своими друзьишками?
Он говорил это, выпятив грудь. Его верхние веки были полуопущены, а челюсть двигалась взад‑вперед. Зубы скрипели друг о друга. Он развернулся и привалился к стене с такой силой, что картина позади него перекосилась. Он откинулся назад, расправив плечи по стене, сунув руки в карманы джинсов. Питер закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Медленно выдохнул, открыл глаза, глядя на нее, и спросил:
– Так что? Твое мнение?
– Насчет картины? – переспросила Мисти. С домом нетесаного камня. Она потянулась и выровняла ее.
А Питер глянул вбок, не поворачивая голову. Перекатил глаза, чтобы посмотреть на картину у плеча, и сказал:
– Я вырос в доме по соседству с этим. Тип с книгой – это Брэтт Питерсен.
А потом он громко, чересчур громко, объявил:
– Мне нужно знать, выйдешь ли ты за меня замуж.
Вот так Питер сделал предложение.
Так ты сделал предложение. Впервые.
Он был с острова, рассказывали все. Остров Уэйтензи, целый музей восковых фигур, куча эдаких старых добрых семейств, живущих со времен Мэйфлауэрского[7] пакта. Эдакие древние родовые древа, где все всем двоюродные родственники через поколение. Где никто не приобретал новое столовое серебро уже лет двести. С каждым блюдом они ели что‑нибудь мясное, и всем парням оттуда вроде бы полагалось носить все те же потертые старые украшения. Что‑то вроде традиции местной моды. Старинные крытые гонтом каменные дома, которые высятся над Дубовой, Каштановой, Заболонной улицей, омытые соленым ветром.
Даже их чистокровные охотничьи псы по происхождению были кузенами.
Люди говорили, что на острове Уэйтензи все своеобразного музейного качества. Кособокий старинный паромчик, вмещающий шесть машин. Три квартала зданий красного кирпича по Лавочной улице: бакалейщик, старая библиотека с городской часовой ратушей, магазины. Старая дощатая обивка и террасы, опоясывающие древнюю закрытую Уэйтензийскую гостиницу. Уэйтензийская церковь, вся из витражей и гранита.
Тогда, на худфаковской выставке, на Питере была брошь в виде кольца грязно‑синих поддельных самоцветов. Внутри был круг фальшивого жемчуга. Некоторых синеньких камешков на месте не было, и пустые ячейки скалились острыми зубками. Металлические части были из серебра, но погнутые и почерневшие. Острие длинной булавки торчало сбоку и вроде было покрыто ржавчиной.
Питер, держа в руках большой пластиковый стакан пива с оттиском какой‑то спортивной команды, сделал глоток. Он сказал:
– Если ты не станешь рассматривать предложение выйти за меня, то мне нет смысла приглашать тебя на ужин, так?
Глянул в потолок, потом на нее, и пояснил:
– Я обнаружил, что такой подход позволяет каждому сберечь хренову кучу времени.
– Просто на заметку, – сказала ему Мисти. – Этот дом не существует. Я его выдумала.
Сказала тебе Мисти.
А ты ответил:
– Ты помнишь этот дом, потому что он по‑прежнему в твоем сердце.
А Мисти сказала:
– Откуда ты, бля, можешь знать, что в моем чертовом сердце?
Большие каменные дома. Мох на деревьях. Волны океана, которые шипят и бьются об утесы коричневых скал. Все это было в ее белом грязном оборванном сердечке.
Может быть потому, что Мисти осталась стоять рядом, а может потому, что ты решил – она толстая, одинокая и убегать не станет, ты глянул на брошку на своей груди и улыбнулся. Глянул на нее и сказал:
– Нравится?
А Мисти спросила:
– Сколько ей лет?
А ты ответил:
– Много.
– А из каких она камней? – спросила она.
А ты ответил:
– Из синих.
Просто на заметку: нелегко было полюбить Питера Уилмота. Тебя.
Мисти спросила:
– Откуда ты?
А Питер легонько встряхнул головой, ухмыляясь в пол. Жуя нижнюю губу. Оглядел немногих оставшихся в галерее, сузив глаза, посмотрел на Мисти и спросил:
– Обещаешь не кривиться, если я тебе кое‑что покажу?
Она оглянулась через плечо на друзей: те ушли к картине, висевшей на противоположной стене, но продолжали наблюдать.
А Питер сказал шепотом, все еще привалившись задницей к стене, склонился к ней и прошептал:
– Чтобы создать настоящее искусство, нужно страдание.
Просто на заметку, однажды Питер спросил Мисти, чем ей нравится та живопись, которая нравится. Почему, например, жуткая батальная сцена вроде «Герники» Пикассо оказывается прекрасной, а картина с двумя целующимися единорогами в цветущем саду кажется дерьмом.
Кто– нибудь вообще отдает себе отчет, почему ему что‑то нравится?
Почему люди что‑то делают?
Там, в галерее, где подглядывали ее друзья, должна была висеть и картина Питера, так что Мисти согласилась:
– Ну. Покажи мне свое настоящее искусство.
А Питер сербнул пива и вручил пластиковый стакан ей. Сказал:
– Помни. Ты обещала.
Он схватил двумя руками полураспущенный подол свитера и потянул его вверх. Подъемом театральной кулисы. Как занавес. Под свитером показался его впалый живот с произрастающей посередине дорожкой волос. Потом пупок. Показались волосы, торчащие в стороны между двух розовеющих сосков.
Свитер приостановился, укрыв лицо Питера, и один сосок вытянулся за кончик далеко от груди, красный и заскорузлый, прицепленный к изнанке старого свитера.
– Смотри, – произнес изнутри Питеров голос. – Брошка заколота сквозь сосок.
Кто‑то коротко вскрикнул, и Мисти рывком оглянулась на друзей. Пластиковый стакан выскользнул у нее из рук, шлепнувшись на пол с пивным взрывом.
Питер опустил свитер и напомнил:
– Ты обещала.
Это была она. Ржавая булавка входила в сосок с одной стороны, пробивала под ним дорогу и торчала из другого края. Кожа вокруг нее измазана кровью. Слипшиеся и прилизанные от засохшей крови волосы. Это была Мисти. Кричала она.
– Я каждый день прокалываю новую дырку, – сказал Питер, нагибаясь за стаканом. Пояснил:
– Так я каждый день чувствую свежую боль.
Теперь, если присмотреться, было видно, что свитер вокруг брошки присох и потемнел от пятна крови. Хотя, дело‑то было на худфаке. Она видела вещи и похуже. А может, нет.
– Ты, – сказала Мисти. – Ты псих.
Без причины, быть может, из‑за потрясения, она засмеялась и пояснила:
– В смысле – ты монстр.
Ее ноги в сандалиях липли и хлюпали от пива.
Кто знает, почему нам нравится то, что нравится.
Мисти оглянулась на друзей, а те смотрели на нее, подняв брови, и были готовы прийти на выручку.
А она глянула на Питера и представилась:
– Меня зовут Мисти, – и протянула руку.
А Питер, медленно, не отрывая взгляда от нее, потянулся и отщелкнул булавку под брошкой. По его лицу пробежала дрожь, каждая мышца на миг напряглась. Его глаза плотно зажмурились, покрывшись морщинками, и он вытащил булавку из свитера. Из собственной груди.
Из твоей груди. Испачканной твоей кровью.
Он защелкнул булавку и положил брошку ей на ладонь.
Он спросил:
– Так ты выйдешь за меня?
Он сказал это как вызов, будто затевая драку, будто швыряя перчатку к ее ногам. Как посягательство. Дуэль. Его глаза обшарили ее всю, – прическу, грудь, ноги, руки и ладони, будто Мисти Клейнмэн была всем, что оставалось ему в жизни.
Дорогой милый Питер, ты чувствуешь?
И маленькая дурочка из трейлерного парка взяла брошь.
Июля
ЭНДЖЕЛ КОМАНДУЕТ СЖАТЬ руку в кулак. Говорит:
– Вытяните указательный палец, как если бы хотели прикоснуться к кончику носа.
Берет руку Мисти с вытянутым пальцем и держит ее так, чтобы кончик пальца слегка касался черной краски на стене. Водит ее пальцем так, чтобы тот повторял след, нанесенный черной краской из баллона, обрывки предложений и каракули, кляксы и потеки; и Энджел спрашивает:
– Что‑нибудь ощущаете?
Просто на заметку: они, мужчина и женщина, стоят рядом в темной комнатушке. Они пробрались сюда сквозь дыру в стене, а снаружи ждет хозяйка. Просто чтобы в будущем ты знал этот факт – на Энджеле облегающие штаны коричневой кожи, которые пахнут как обувная вакса. Как кожаные сиденья машины. Как пахнет пропитанный потом кошелек, извлеченный из заднего кармана после дневных разъездов в машине. Запах, который Мисти притворялась, будто терпеть не может – вот как пахнут его штаны, прижатые к ней.
Каждые две секунды стоящая снаружи хозяйка пинает стену и требует:
– Вы мне можете сказать, что вы двое там затеяли?
Погода сегодня солнечная и теплая, присутствуют рассеянные облачка и заявление какой‑то хозяйки с Плизент‑Бич, мол, обнаружилась ее пропавшая обеденная ниша, и кое‑кому лучше бы прийти увидеть это немедленно. Мисти позвонила Энджелу Делапорту, и они встретились на палубе парома, чтобы ехать вместе. Он принес фотоаппарат и сумку, набитую пленкой и объективами.
Энджел, если ты помнишь, живет в Оушн‑Парк. Вот подсказка: ты замуровал ему кухню. Он говорит, что твое написание букв "м", при котором первый изгиб выше второго, показывает, что ты ставишь собственное мнение выше общественного.
А то, как ты выводишь прописные "п", отчеркивая последним штрихом низ изгиба, говорит о том, что ты никогда не ищешь компромиссов. Это графология, и эта наука не врет, говорит Энджел. Увидев слова в своей пропавшей кухне, он попросил осмотреть другие дома.
Просто на заметку, он утверждает, что твое написание прописных "д" и "у", с уклоняющимся влево нижним завитком, показывает, что ты очень привязан к матери.
А Мисти сказала ему – да, с этим он угадал.
Они с Энджелом приехали в Плизент‑Бич, и парадную дверь открыла женщина. Она оглядела их, отклонив голову так, чтобы смотреть вдоль переносицы, выпятив подбородок и плотно сжав губы, сжав каждую мышцу в уголках рта, каждый жевательный мускул, в маленький кулачок, и произнесла:
– Питеру Уилмоту лень здесь показаться?
Эта маленькая мышца между ее нижней губой и подбородком, мышца mentalis, натянулась до такой степени, что подбородок пошел тысячами мелких впадинок, и она добавила:
– Мой муж с утра зудит без перерыва.
Мышца mentalis, складочная мышца, все мелкие мускулы лица, – вот первое, что проходят по курсу анатомии. После этого можно отличить фальшивую улыбку по тому, что мышца смеха и платизма оттягивают нижнюю губу, выворачивая ее, придавая ей прямоугольную форму и обнажая нижний ряд зубов.
Просто на заметку: знать, когда люди только изображают, будто ты им нравишься – невеликий навык.
В ее кухне, около дыры у пола, отслоились желтые обои. Желтый паркет покрыт газетами и белой гипсовой пылью. Возле двери – хозяйственный пакет, раздувшийся от выломанных гипсовых кусков простенка. Оборванные ленты желтых обоев завитками свисают из пакета. Желтые, утыканные крошечными подсолнухами.
Женщина стала у дыры, сложив на груди руки. Кивнула на дыру и сказала:
– Вон там.
Монтажники, рассказала ей Мисти, привязывают ветку к самой высокой точке нового небоскреба или моста, чтобы отпраздновать тот факт, что никто не разбился в процессе сооружения. Или чтобы принести новой постройке процветание. Это называется «венчать деревом». Изящная старинная традиция.
Эти подрядчики‑строители битком набиты иррациональными предрассудками.
Мисти попросила хозяйку не волноваться.
Складочная мышца той стягивает брови над переносицей. Levator labii superioris подтягивает верхнюю губу в презрительную гримасу и раздувает ноздри. Depressor labii inferioris ее оттягивает нижнюю губу, обнажая нижний ряд зубов, и она произносит:
– Волноваться должны вы.
За дырой – темная комнатушка, с трех сторон обрамленная встроенными скамейками, вроде «галеры» в кафе, только без столика. То, что хозяйка зовет «обеденной нишей». Обивка желтого винила, а по стенам над лавками – желтые обои. А поверх всего этого наляпано черной краски, и Энджел проводит ее рукой по стене, где говорится:
«…спасти наш мир, перебив эту армию захватчиков…»
Питерова черная краска‑аэрозоль, обрывки предложений и росчерки. Каракули. Краска кружит по живописи в рамках, по шелковым подушечкам, по желтому винилу обивки скамеек. Слова разбегаются по комнате во все стороны, по паркету пола, по потолку. На полу – пустые баллончики с черными отпечатками ладоней Питера, которые все еще сжимают каждый баллон.
Энджел командует:
– Дайте руку, – и скрепляет пальцы Мисти в кулак, оставив торчать только указательный. Приставляет кончик ее пальца к черной надписи на стене и заставляет очерчивать каждое слово.
Его рука крепко сжимает ее руку, направляя палец. Темный потек пота у ворота и в подмышках его белой футболки. Запах вина в его дыхании, оседающем на боку шеи Мисти. Как его глаза не сводят с нее взгляда, пока она безотрывно разглядывает выведенные черным слова. Вот как воспринимается эта комната.
Энджел прижимает ее палец к стене, направляя касание вдоль написанных там слов, и спрашивает:
– Ощущаете, что чувствовал ваш муж?
Если верить графологии, когда берешь указательный палец и обводишь им чей‑то почерк, или просто берешь деревянную палочку или ложку и пишешь поверх написанных слов, то можно в точности ощутить, что чувствовал писавший, когда выполнял надпись. Нужно разбирать нажим и скорость письма, надавливая так же, как давил писавший. Писать так же быстро, как должен был писать он. Энджел говорит, все это аналогично театральной методике. Как он выражается – метод физических действий Константина Станиславского.
Анализ почерка и театральная методика, как рассказывает Энджел, обрели популярность в одни и те же времена. Станиславский изучал работы Павлова и его слюнявой собаки, и работы нейрофизиолога И. М. Сеченова. Еще до этого Эдгар Алан По изучал графологию. Все пытались увязать физическое и эмоциональное. Тело и разум. Мир и воображение. Наш мир и мир иной.
Двигая палец Мисти по стене, он заставляет ее обводить слова:
«…наплыв вас с вашим бездонным голодом и шумными запросами…»
Энджел говорит шепотом:
– Если эмоция способна вызвать физическое действие, то человек, дублирующий физическое действие, способен воссоздать эмоцию.
Станиславский, Сеченов, По – все искали какой‑нибудь научный метод, чтобы производить чудеса по востребованию, говорит Энджел. Неограниченную возможность повторять случайное. Конвейер для разработки и производства спонтанностей.
Столкновение мистики и Индустриальной революции.
Тряпкой, которой начистили ботинки – вот как пахнет вся комната. Как внутренность широкого ремня. Перчатка вратаря. Собачий ошейник. Легкий уксусный душок пропотевшего ремешка часов.
Звук дыхания Энджела, – ее щека сыреет от его шепота. Его рука сдавливает ее капканом, сжимая ей кисть. Пальцы вонзаются Мисти в кожу. А Энджел говорит:
– Ощутите. Ощутите и расскажите мне, что чувствовал ваш муж.
Слова – «… ваша кровь – наше золото…»
Как чтение может напоминать пощечину.
По ту сторону дыры что‑то произносит хозяйка. Стучит по стене и повторяет громче:
– Займитесь тем, чем вы там должны заниматься.
Энджел шепчет:
– Вслух.
Слова гласят – «…вы чума, вы тащите за собой свои неудачи и отбросы…»
Двигая пальцы твоей жены вдоль каждой буквы, Энджел шепчет:
– Вслух.
А Мисти возражает:
– Нет, – говорит она. – Это просто бред сумасшедшего.
Водя ее пальцами, крепко заключенными в свои, Энджел подталкивает ее плечом дальше и дальше, говоря:
– Это просто слова. Их можно произнести вслух.
А Мисти возражает:
– Они злые. В них нет смысла.
Слова – «…убить всех вас будто принести в жертву, каждое четвертое поколение…»
Кожа Энджела горячо и упруго обтягивает ей пальцы, он шепчет:
– Тогда зачем вы приехали их увидеть?
Слова – «…по жирным ногам моей жены ползут варикозные вены…»
По жирным ногам твоей жены.
Энджел шепчет:
– Зачем было ехать?
Потому что ее дорогой милый глупый муж не оставил предсмертной записки.
Потому что она никогда не знала его с этой стороны.
Потому что она хочет понять, кем он был. Потому что она хочет разобраться, что случилось.
Мисти говорит Энджелу:
– Не знаю.
Строители‑подрядчики старой закалки, говорит она ему, никогда не берутся за постройку нового дома в понедельник. Только в субботу. Когда положен фундамент, его засевают горстью ржаных семян. Если по прошествии трех дней семена не прорастут, – тогда строят дом. Хоронят под полом или замуровывают в стену старую Библию. Всегда оставляют одну стену неокрашенной до въезда хозяев. Тогда дьявол не будет знать, что дом достроен, вплоть до заселения.
Энджел извлекает из бокового кармана сумки с фотоаппаратом что‑то плоское и серебряное, размером с книгу в мягкой обложке. Оно квадратное и блестит, это фляжка, так изогнутая, что отражение человека на вогнутой стороне получается худым и высоким. А отражение на выпуклой стороне – коренастым и толстым. Он вручает ее Мисти, и металлический предмет тяжелый и гладкий, на одном конце – круглая крышечка. Что‑то плещется внутри, меняя центр тяжести. Сумка для фотоаппарата – шершавая серая ткань, изрезанная змейками.
На высоком худом боку фляжки гравировка – «Энджелу – Te Amo».
Мисти спрашивает:
– Ну? А вы здесь зачем?
Когда она берет фляжку, их пальцы соприкасаются. Это физический контакт. Это флирт.
Просто на заметку: погода сегодня местами подозрительна, возможна измена.
А Энджел сообщает:
– Это джин.
Крышечка отвинчивается и виснет на маленькой ручке, которой она прикреплена к фляжке. Изнутри пахнет хорошим отдыхом, а Энджел говорит:
– Пейте, – и его пальцы обшаривают ее высокое худое отражение на полировке с ног до головы. Сквозь дыру в стене видны ноги хозяйки в замшевых мокасинах. Энджел ставит сумку для фотоаппарата так, чтобы та загородила дыру.
Где‑то на заднем плане, слышно, шипит и бьется волна океана. Шипит и бьется.
Графология рассказывает, что три аспекта любой личности отражаются в нашем почерке. Все, что выпадает под низ слова, хвостик прописной "д", например, – дает представление о твоих инстинктах. О том, что Фрейд именовал «самость». О твоей самой животной стороне. Если оно тянется вправо, значит, ты склоняешься к будущему и к окружающему миру. Если хвостик отклонен влево, значит, ты застрял в прошлом и смотришь в себя.
Твои записи, прогулка по улице, – вся твоя жизнь отражается в физических действиях. В том, как ты держишь плечи, говорит Энджел. Все это – творчество. Что бы ты ни делал собственными руками – ты всегда разбалтываешь историю своей жизни.
Внутри фляжки джин, того доброго качества, который приятно ощутить прохладной тонкой струйкой, стекающей по глотке.
Энджел рассказывает – вид вытянутых букв, всех, которые поднимаются над обычными прописными "е" или "х", – эти вытянутые буквы дают представление о твоей высшей духовной сущности. О твоем «сверх‑я». Как ты пишешь "б" или "в", или как ставишь точки над "ё", – демонстрирует то, чем ты стремишься стать.
Все, что посередине, большая часть прописных букв, характеризует твое "я". Будь они сбитые в кучу и щетинистые, или же растянутые и округлые – это дает представление о тебе нормальном, повседневном.
Мисти вручает фляжку Энджелу, тот делает глоток.
И спрашивает:
– Ничего не ощущаете?
Строчки Питера гласят – «…именно вашей кровью мы сохраним мир для следующих поколений…»
Твои строчки. Твое творчество.
Пальцы Энджела отпускают ее. Уходят в темноту, и слышно, как расстегиваются змейки на сумке с фотоаппаратом. Его запах коричневой кожи отступает, а потом – щелчок и вспышка, щелчок и вспышка, когда он делает снимки.
Пальцы Мисти обводят надписи на стенах, гласящие – «…я сыграл свою роль. Я нашел ее…»
Гласящие – «…убивать всех – не моя работа. Исполнитель приговора – она…»
Чтобы боль выглядела подлинной, рассказывает Мисти, скульптор Бернини высекал набросок своего лица, прижигая себе ногу свечой. Когда Жерико писал "Плот «Медузы», он ходил в больницу, чтобы делать зарисовки лиц умирающих. Он приносил в студию их отрезанные головы и руки, чтобы изучить, как кожа меняет цвет при гниении.
Слышен удар в стену. Еще удар; простенок и краска вздрагивают под пальцами. Хозяйка по ту сторону снова пинает стену расшитыми лодочками, и цветы с птичками в рамках постукивают по желтым обоям. По разводам черной аэрозольной краски. Она кричит:
– Передайте Питеру Уилмоту, что за это дерьмо он сядет.
На заднем плане шипят и бьются волны океана.
Продолжая обводить пальцами твои строчки, пытаясь ощутить то, что чувствовал ты, Мисти спрашивает:
– Вы слышали когда‑нибудь о местной художнице по имени Мора Кинкэйд?
Энджел отзывается по ту сторону фотоаппарата:
– Немного, – и щелкает затвором. Говорит:
– Это не Кинкэйд связывали с синдромом Стендаля?
А Мисти отпивает еще один обжигающий глоток со слезами на глазах. Спрашивает:
– Она что, умерла от него?
А Энджел, не переставая делать снимки, смотрит на нее в видоискатель и командует:
– Смотрите сюда, – говорит. – Что вы там рассказывали про профессию художника? Про анатомию? Улыбнитесь так, как должна выглядеть настоящая улыбка.
Июля
ПРОСТО ЧТОБ ТЫЗНАЛ – как это мило. Сегодня День независимости, и в гостинице битком. Пляж переполнен. В вестибюле тесно от летних людей, все они толкутся туда‑сюда, ждут, когда на континенте запустят фейерверк.
У твоей дочери, Тэбби, оба глаза залеплены пластырем. Она вслепую нащупывает и прошлепывает путь сквозь вестибюль. Шепчет от камина до конторки:
– …восемь, девять, десять… – считая шаги от одного ориентира до другого.
Летние чужаки чуть подскакивают, пугаясь ее ручонок, хватающих на ощупь. Они улыбаются ей, стиснув губы, и отступают в сторону. Эта девчонка в выцветшем летнем платье в розово‑желтую клетку, с волосами, стянутыми желтой лентой на затылке, – типичное дитя острова Уэйтензи. С розовой помадой и лаком для ногтей. Играющая в какую‑то милую старомодную игру.
Она натыкается ладонями на стену, ощупывает картину, проводит пальцами по книжному шкафу.
Снаружи вестибюльных окон – вспышка и хлопок. Фейерверк выстреливает с континента, вздымаясь дугой и направляясь к гостинице. Будто гостиница под обстрелом.