– Простите, миссис Уилмот?
Одновременно – Мисти и Грэйс – спрашивают в один голос – «Да?»
А Полетт извиняется:
– Не хочу прерывать вас, – говорит. – Мне нужно только подложить полено в камин.
А Грэйс закрывает книгу в подоле и произносит:
– Полетт, мы хотим, чтобы ты разрешила наш спор.
Поднимая мышцу frontalis, чтобы выгнуть лишь одну бровь, Грэйс спрашивает:
– Желаешь ли ты, чтобы Мисти побыстрее нарисовала шедевр?
Погода сегодня местами злобная, тяготеющая к отказам и ультиматумам.
И Мисти отворачивается, готовясь уйти. Приостанавливается и чуть оглядывается.
Снаружи шипят и бьются волны.
– Спасибо, Полетт, – говорит Мисти. – Но пора уж всем принять факт, что я так и умру большим жирным ничтожеством.
Июля
НА СЛУЧАЙ, ЕСЛИ ТЕБЕ ИНТЕРЕСНО, твой друг с худфака с длинными белокурыми волосами, тот парень, который разорвал мочку уха, пытаясь подарить Мисти сережку, так вот, он уже облысел. Его зовут Уилл Таппер, и он водит паром. Он твоих лет, и мочка у него по‑прежнему висит двумя обрывками. Зарубцевавшись.
Возвращаясь на остров на пароме этим вечером, Мисти вышла на палубу. Холодный ветер добавляет лет ее лицу, иссушая и растягивая кожу. Гладкую мертвую кожу ее stratum corneum. Она спокойно пьет пиво в коричневом пакете, когда этот большой пес начинает ее обнюхивать. Пес сопит и скулит. Он поджимает хвост, и глотка его ходит туда‑сюда в мохнатой шее, пока он раз за разом что‑то сглатывает.
Она берется гладить его, а пес выкручивается и делает лужу тут же, на палубе. Подходит мужчина со свернутым поводком на руке, и спрашивает:
– Вы в порядке?
Всего лишь бедная толстая Мисти в личной коме, усиленной пивом.
Будто бы. Можно подумать, она собирается стоять в собачьей луже и рассказывать чужому человеку всю сраную историю своей жизни, на плаву, держа в руке пиво и давясь слезами. Будто бы Мисти может заявить – ну, раз уж вы спросили, она всего‑навсего провела еще один день в очередной замурованной бельевой комнате, читая бред на стенах, пока Энджел Делапорт щелкал снимки со вспышкой и рассказывал, мол, ее засранец‑муж в жизни любящий и заботливый, потому что пишет буквы "и", направляя хвостик вверх с небольшой завитушкой, даже когда обзывает ее – «…злое смертельное проклятие возмездия…»
Наши Энджел и Мисти полдня терлись задницами, она обводила разбросанные по стенам фразы, гласящие:
«…мы принимаем грязный приток ваших денег…»
А Энджел спрашивал ее:
– Ничего не ощущаете?
Хозяева паковали семейные зубные щетки, чтобы отправить их на лабораторный анализ, на предмет заразных бактерий. Чтобы подать в суд.
На палубе парома мужчина с собакой спрашивает ее:
– На вас надето что‑нибудь с умершего?
Кофта, в которой Мисти, кофта и ботинки, и на лацкан приколота булавка, одно из чертовых жутких здоровенных костюмных украшений, которые дал ей Питер.
Дал ей муж.
Дал ей ты.
Весь день в замурованной бельевой кладовке слова заявляли со стен – «…не украдете наш мир, чтобы заменить разрушенный вами…»
А Энджел сказал:
– Здесь почерк другой. Он меняется.
Сделал еще снимок и прощелкал пленку до следующего кадра, спросив:
– Вы не знаете, в каком порядке ваш муж работал в этих домах?
Мисти рассказывала Энджелу, что новый владелец должен вселяться только после полнолуния. По плотницкой традиции, первым в новый дом должен войти любимый питомец семьи. Затем хлеб семейства, соль, метла, Библия и распятие. И только потом могут въезжать семья и мебель. По суеверию.
А Энджел, щелкая снимки, спросил:
– Как это? Хлеб должен войти сам по себе?
Беверли‑Хиллз, Верхнее восточное побережье, Палм‑Бич, – нынче, по словам Энджела Делапорта, даже самый лучший район любого города – не более чем роскошный номер‑люкс в преисподней. За парадными воротами удел все равно общий – улицы с пробками. Вы с бездомными наркоманами дышите одним и тем же вонючим воздухом и слушаете шум все тех же полицейских вертолетов, которые ночь напролет гоняют преступников. Свет звезд и луны стирается фонарями сотен тысяч забитых стоянок. Люди заполняют все те же тротуары, усыпанные мусором, и наблюдают один и тот же восход, туманно краснеющий в смоге.
Энджел говорит, богачи не особо любят ввязываться. Деньги позволяют тебе взять и уйти от некрасивого и несовершенного. Ты не способен сносить как минимум нелюбимое. Ты проводишь всю жизнь убегая, сбегая, избегая.
Тот самый поиск милых вещей. Подделок. Штампов. Цветочков и елочных гирлянд, – которые мы и приучены любить. Женщин из мексиканских передач, с большими буферами и тоненькими талиями, такими, словно их скрутили втрое. Трофейных жен, из тех, что едят ланч в Уэйтензийской гостинице.
Фразы на стенах гласят – «…вы люди с бывшими женами и приемными детьми, смешанными семьями и неудачными браками, вы разрушили свой мир и теперь хотите разрушить мой…»
Проблема в том, говорит Энджел, что у нас заканчиваются места, где можно спрятаться. Именно поэтому Уилл Роджерс советовал людям покупать землю – «новой уже нынче никто не производит».
Именно поэтому богачи нынешним летом открыли для себя остров Уэйтензи.
В свое время был Сан‑Уэлли, штат Айдахо. Потом Седона, штат Аризона. Эспен, в Колорадо. Кэй‑Уэст, во Флориде. Лагайна на Мауи.
Все их заполонили туристы, а местному населению осталось обслуживать столики. Теперь остров Уэйтензи, идеальное бегство. Для любого, кроме тех, кто уже там живет.
Слова гласят – «…вы со своими быстрыми машинами, застрявшими в пробках, со своей сытной жратвой, от которой вы жиреете, со своими домами такого размера, что вам всегда одиноко…»
А Энджел замечает:
– Смотрите сюда, теперь почерк сбит в кучу. Буквы притиснуты друг к другу, – он щелкает снимок, проматывает пленку и говорит. – Питер чем‑то очень напуган.
Наш мистер Делапорт флиртует, накрывая ее руку своей. Дает ей фляжку, пока та не пустеет. Все это мило постольку, поскольку он не подал на нее в суд, в отличие от остальных твоих клиентов с континента. От всех летних людей, которые недосчитались спален и бельевых кладовок. От всех, чьи зубные щетки ты совал в зад. Вот полпричины того, почему Мисти так быстро подарила дом католикам – чтобы никто не успел наложить на него арест.
Энджел Делапорт говорит, что у нас природный инстинкт – прятаться. Как животный вид, мы захватываем землю и защищаем ее. Мы можем мигрировать, следуя за климатом или дичью, но нам известно, что для проживания нужна земля, и наш инстинкт – занять свое место под солнцем.
Именно затем поют птички, – чтобы метить территорию. Затем писают собачки.
Седона, Кэй‑Уэст, Сан‑Уэлли, – парадокс в том, что полмиллиона людей едет в одно и то же место, чтобы побыть в уединении.
А Мисти, продолжая обводить следы черной краски указательным пальцем, спрашивает:
– Что вы имели в виду, говоря о синдроме Стендаля?
А Энджел, не прекращая щелкать снимки, отвечает:
– Он назван в честь Стендаля, французского писателя.
Слова, которые она обводит, гласят – «…Мисти Уилмот отправит всех вас в преисподнюю…»
Твои слова. Мудак.
Станиславский был прав, свежую боль можно обнаружить всякий раз, когда открываешь даже небезызвестное.
Синдром Стендаля, рассказывает Энджел, это медицинский термин. Когда картина, или любое произведение искусства, так прекрасна, что ошарашивает зрителя. Это форма шока. После того, как Стендаль посетил церковь Санта‑Кроче во Флоренции в 1817‑м, он описывал практически обморок от восторга. У людей пальпировалось учащенное сердцебиение. У них кружилась голова. Когда смотришь на великое произведение искусства, забываешь собственное имя, забываешь даже, где находишься. Оно может вызвать депрессию и физическое истощение. Амнезию. Панику. Сердечный приступ. Упадок сил.
Просто на заметку, Мисти кажется, что Энджел Делапорт маленько брешет.
– Если перечитать свидетельства очевидцев, – говорит он. – Работы Моры Кинкэйд, судя по всему, вызывали что‑то вроде массовой истерики.
– А сейчас? – спрашивает Мисти.
А Энджел пожимает плечами:
– Как по мне, – говорит. – Среди мной виденного – ничего так, просто кучка очень симпатичных пейзажей.
Следя за ее пальцем, он спрашивает:
– Ничего не чувствуете?
Щелкает еще снимок и добавляет:
– Забавно, как меняются вкусы.
«…мы бедны», – гласят слова Питера. – «но у нас есть все, что жаждет каждый богач… покой, красота, тишина…»
Твои слова.
Твоя загробная жизнь.
По пути на пароме домой, вечером, именно Уилл Таппер дал Мисти пиво в бумажном пакете. Разрешил ей пить на палубе, вразрез с правилами. Спросил, не работает ли она в последнее время над картинами. Может, над какими‑нибудь пейзажами?
А мужчина с собакой на пароме объясняет, что его пес обучен разыскивать мертвых. Человек при смерти испускает сильный запах того, что этот мужчина зовет эпинефрином. По его словам, запах испуга.
Мисти держит в руке пиво, и она молча отпивает его, позволяя ему рассказывать дальше.
Из– за волос мужчины, из‑за того, как они редеют над висками, того, как обнаженная кожа головы ярко покраснела на холодном ветру, кажется, будто у него рога дьявола. У него рога дьявола и лицо, все покрасневшее и изрезанное морщинами. Динамическая морщинистость. Боковые кантальные ритиды.
Пес выкручивает голову через плечо, пытаясь от нее убежать. Лосьон после бритья у этого мужчины пахнет гвоздиками. На его ремне, под полой куртки, можно заметить пару хромированных наручников.
Просто на заметку: погода сегодня – крепчающая суматоха, возможен физический и эмоциональный срыв.
Держа собачий поводок, мужчина спрашивает:
– Вы точно в порядке?
А Мисти уверяет его:
– Поверьте, я не мертва.
– Разве что клетки кожи мертвые, – говорит.
Синдром Стендаля. Эпинефрин. Графология. Кома подробностей. Образованности.
Мужчина кивает на пиво в коричневом бумажном пакете и спрашивает:
– Вы в курсе, что не положено пить на публике?
А Мисти отзывается – «Чего?». Он что, полицейский?
А он говорит:
– Представляете? Между прочим, да.
Парень распахивает бумажник, чтобы мельком показать ей значок. На серебряном значке выгравировано – «Кларк Стилтон. Детектив. Опергруппа округа Сивью по преступлениям нетерпимости».
Июля – Полнолуние
ТЭББИ И МИСТИ шагают сквозь заросли деревьев. Это спутанный клубок местности в глубине Уэйтензийского мыса. Здесь сплошная ольха: поколения деревьев, выросших, и рухнувших, и снова пробивающихся сквозь своих же мертвецов. Животные, может – олени, прорубили тропу, которая вьется меж куч переплетенных деревьев и протискивается между скал, которые высотой с постройки, укрытые толстым слоем мха. А надо всем этим смыкаются переменчивым ярко‑зеленым небом ольховые листья.
Тут и там солнечный свет пробивается колоннами такой толщины, будто от хрустальных люстр. Вот чуть более хаотичный вариант вестибюля Уэйтензийской гостиницы.
На Тэбби одинокая сережка, золотая филигранная штучка с дымкой искристых красных поддельных камней, опоясывающих багровое сердечко в глазури. Она приколота к розовой рубашке, как брошь, но это та самая сережка, которую белокурый друг Питера вырвал из уха. Уилл Таппер с парома.
Твой друг.
Она хранит эту бижутерию под кроватью, в обувной коробке, и надевает ее в особые дни. Рубины, вырезанные из стекла, приколотые к ее плечу, переливаются ярко‑зеленым цветом, который над ними. Фальшивые самоцветы, все в крапинках грязи, отсвечивают розовым от рубашки Тэбби.
И вот, твоя жена и ребенок переступают трухлявое бревно, кишащее муравьями, пробираются сквозь папоротники, которые скользят по талии Мисти и шлепают Тэбби по лицу. Они молчат, высматривая и выслушивая птиц, но их нет. Ни птиц. Ни лягушат. Никаких звуков кроме океана, кроме шипения и биения волн где‑то вдали.
Они проталкиваются сквозь чащу каких‑то зеленых стеблей, у подножья которых гниют мягкие желтые листья. С каждым шагом приходится смотреть под ноги, потому что земля скользкая, и повсюду лужи воды. Сколько прошла Мисти, не поднимая глаз от земли, придерживая ветки, чтобы те не хлестали Тэбби, – Мисти не знает, сколько, но когда она поднимает взгляд, впереди стоит мужчина.
Просто на заметку, ее мышцы levator labii, мышцы недовольства, мышцы на случай «сражаться‑или‑спасаться», все сжимаются, все эти гладкие мускулы складываются в рычащий рельеф; рот Мисти становится настолько прямоугольным, что обнажаются все зубы. Ее рука хватает Тэбби сзади за рубашку. Тэбби смотрит под ноги, идет вперед, а Мисти дергает ее назад.
А Тэбби поскальзывается и тянет мать к земле, говоря:
– Мам.
Тэбби прижата к сырой земле, к листьям, ко мху и к насекомым, Мисти раскорячилась над ней, выше – дугами выгибаются папоротники.
Этот мужчина примерно в десяти шагах впереди, и смотрит в противоположную сторону. Не оборачивается. Сквозь папоротниковый занавес видно, что он под семь футов ростом, темный и тяжелый, в волосах у него желтые листья, а ноги заляпаны грязью.
Он не оборачивается, но и не двигается. Он, должно быть, услышал их, и стоит настороже.
Просто на заметку: он голый. Вон его голая задница.
Тэбби просит:
– Пусти, мам. Тут жуки.
А Мисти шипит на нее.
Мужчина ждет, замерев, вытянув руку на уровне пояса, будто пытаясь нащупать шевеление воздуха. Птицы не поют.
Мисти стоит на четвереньках, растопырив руки и уперев ладони в грязную землю, готовая сгрести Тэбби в охапку и бежать.
Потом Тэбби выскальзывает из‑под нее, а Мисти говорит:
– Нет.
Стремительно вытягивая руку, Мисти хватает воздух за спиной своей малышки.
В эту пару секунд Мисти понимает, что она – паршивая мать.
Питер, ты женат на трусихе. Мисти все стоит на месте на четвереньках. На всякий случай Мисти отклоняется назад, готовясь бежать в противоположную сторону. Чему не учат на худфаке, так это рукопашному бою.
А Тэбби оборачивается и говорит с улыбкой:
– Мам, да не будь такой соплей.
Обхватывает двумя руками вытянутую руку мужчины и подтягивается, болтая в воздухе ногами. Говорит:
– Это просто Аполлон, вот и все.
Около мужчины, почти скрытый опавшими листьями, лежит труп. Белая бледная грудь с тонкими голубыми прожилками вен. Отрубленная белая рука.
А Мисти все там же, стоит на четвереньках.
Тэбби бросает руку мужчины и топает туда, куда смотрит Мисти. Счищает листья с мертвого белого лица и говорит:
– А это Диана.
Смотрит на раскорячившуюся Мисти и закатывает глаза.
– Это статуи, мам.
Статуи.
Тэбби возвращается и берет Мисти за руку. Поднимает мамину руку и подтягивает ее на ноги, со словами:
– Понятно? Статуи. Ты же художница.
Тэбби тянет ее вперед. Стоящий мужчина – из темной бронзы, изборожденной лишайником и пятнами, голый мужик, привинченный ногами к пьедесталу, укрытому кустами у тропы. У него глубоко посаженные белки и зрачки. Вылитые римские белки. Обнаженные руки и ноги образуют с торсом совершенную пропорцию. Золотое сечение композиции. Согласно каждому из правил художества и пропорции.
Греческая формула, объясняющая, почему мы любим то, что любим. Еще чуть‑чуть худфаковской комы.
Женщина на земле – из битого белого мрамора. Розовая ручонка Тэбби счищает листья и траву с высоких белоснежных бедер; застенчивые складки промежности из белого мрамора встречаются у резного листочка. Гладкие пальцы и руки, локти без единой морщинки и складки. Резные мраморные волосы рассыпаются лепными белыми кучеряшками.
Тэбби указывает белой ручкой на пустой пьедестал по другую сторону тропы от бронзовой статуи, и говорит:
– Диана упала задолго до того, как я ее встретила.
Бронзовая икроножная мышца мужчины наощупь холодна, но в литье присутствует каждое сухожилие, каждый мускул напряжен. Мисти спрашивает, проводя рукой по холодной металлической ноге:
– Ты здесь уже бывала?
– У Аполлона писюна нет, – говорит Тэбби. – Я уже смотрела.
И Мисти отдергивает руку от листочка, приваренного к бронзовой промежности статуи. Спрашивает:
– Кто тебя сюда водил?
– Бабуля, – отвечает Тэбби. – Бабуля меня все время сюда водит.
Тэбби склоняется, чтобы потереться щекой о гладкую мраморную щеку Дианы.
Бронзовая статуя, Аполлон, должно быть, репродукция девятнадцатого века. Либо так, либо конца восемнадцатого века. Она не может быть подлинной, не может быть настоящим греческим или римским образчиком. Она стояла бы в музее.
– Откуда они здесь? – интересуется Мисти. – Бабушка тебе не говорила?
А Тэбби пожимает плечами. Тянется к Мисти рукой и говорит:
– Там есть еще, – зовет. – Пошли, могу показать.
Там есть еще.
Тэбби ведет ее сквозь заросли, которые опоясывают мыс, и они обнаруживают солнечные часы, погребенные под травой, заржавленные толстым темно‑зеленым слоем медянки. Они обнаруживают фонтан шириной с бассейн, но наполненный лишь ветками и желудями, сбитыми ветром.
Они минуют грот, вырытый в откосе холма: темную пасть, обрамленную замшелыми колоннами и загороженную железными воротами, которые заперты на цепь. Тесаный камень собран в арку, которая вздымается до замкового камня посередине. Все причудливо, как здание крошечного банка. Фасад замшелого, зарытого в землю Капитолия. Усеянный резными ангелами, которые держат каменные гирлянды яблок, персиков и винограда. Каменные цветочные венки. Все они забрызганы грязью, потрескавшиеся и расколотые корнями деревьев.
А в промежутках попадаются растения, которых здесь быть не должно. Ползучая роза увивает дуб, карабкаясь на пятьдесят футов, чтобы расцвести над кроной дерева. Иссохшие листья желтого тюльпана вянут в летней жаре. Высящаяся стена стеблей и листьев вдруг оказывается огромным кустом сирени.
Тюльпаны и сирень – не местные растения.
Ничего из этого здесь быть не должно.
На лугу, что в центре мыса, они натыкаются на Грэйс Уилмот, которая сидит на одеяле, расстеленном в траве. Вокруг нее цветут розовые и голубые васильки и прячутся белые ромашки. Плетеная из ивового прута походная корзина открыта, а над ней жужжат мухи.
Грэйс приподнимается на колени, протягивая бокал красного вина, и зовет:
– Мисти, ты вернулась. Держи, это тебе.
Мисти берет вино и отпивает чуточку.
– Тэбби показала мне статуи, – говорит Мисти. – Что здесь раньше было?
Грэйс поднимается на ноги и командует:
– Тэбби, собирай вещи. Нам пора идти.
Тэбби подбирает свитер с одеяла.
А Мисти возражает:
– Но мы только что пришли.
Грэйс вручает ей тарелку с бутербродом и объявляет:
– Ты – оставайся и поешь. У тебя будет целый день на рисование.
Бутерброд – с куриным салатом, он нагрелся на солнце. На него садились мухи, но на вкус – все в порядке. И Мисти откусывает немного.
Грэйс кивает на Тэбби и сообщает:
– Это была идея Тэбби.
Мисти жует и глотает. Говорит:
– Идея милая, но я же не захватила никаких принадлежностей.
А Тэбби идет к корзинке для пикников и отзывается:
– Бабуля захватила. Мы положили их в корзину, чтобы сделать тебе сюрприз.
Мисти отпивает вина.
Всякий раз, когда кто‑нибудь из добрых побуждений вынуждает тебя продемонстрировать отсутствие таланта и тычет тебя носом в тот факт, что ты потерпела неудачу в единственной мечте своей жизни, сделай еще глоток. Это Игра в Глотки от Мисти Уилмот.
– Мы с Тэбби идем на задание, – сообщает Грэйс.
А Тэбби прибавляет:
– Мы идем на домашние распродажи.
У куриного салата любопытный привкус.
Мисти жует, глотает, и говорит:
– У бутерброда странный вкус.
– Это просто улитки, – отзывается Грэйс. Говорит:
– Нам с Тэбби нужно разыскать шестнадцатидюймовое блюдо в орнаменте пшеничных колосьев Линокса Сильвера, – закрывает глаза и мотает головой, со словами:
– Ну почему никого не устраивает столовая посуда, если в сервизе есть недостача?
Тэбби говорит:
– А еще бабуля будет покупать подарок на мой день рожденья. Все, что я захочу.
И вот, Мисти предстоит торчать здесь, на Уэйтензийском мысу, с двумя бутылками красного вина и стопкой бутербродов с куриным салатом. С кучей красок, акварели, кистей и бумаги, которой она не касалась с того времени, как ее ребенок был грудным младенцем. Акриловые и масляные краски наверняка уже затвердели. Акварель засохла и растрескалась. Кисти ссохлись. Толку не будет ни от чего.
От Мисти в том числе.
Грэйс Уилмот протягивает руку и зовет:
– Тэбби, пошли. Оставим твою маму наслаждаться деньком.
Тэбби берет бабушку за руку, и они двое отправляются обратно, через луг к грунтовке, где осталась припаркованной машина.
Солнце горячо греет. Луг на такой высоте, что можно глянуть вниз, и увидеть, как внизу шипят и бьются о скалы волны. Вдали по береговой линии виден городок. Уэйтензийская гостиница – белая полоска деревянной обивки. Можно почти разглядеть крошечные слуховые окна в мансардах. Отсюда остров кажется милым и идеальным, не затопленным суетливыми туристами. Он выглядит так, как наверняка выглядел до приезда летних богачей. До прибытия Мисти. Теперь видно, почему те, кто здесь родился, никогда не покидают его. Видно, почему Питер так пытался его защитить.
– Мам, – доносится оклик Тэбби.
Она бежит назад, оставив бабушку. Вцепившись двумя руками в розовую рубашку. Пыхтя и улыбаясь, добирается до сидящей на одеяле Мисти. В руках у нее золотая филигранная сережка, она командует:
– Замри.
Мисти замирает. Как статуя.
А Тэбби склоняется и продевает сережку в мочку маминого уха, со словами:
– Я чуть не забыла, но бабуля мне напомнила. Она говорит, тебе это будет нужно.
Коленки ее синих джинсов выпачканы грязью и зеленью с того момента, как Мисти перепугалась, и они оказались на земле, с момента, когда Мисти пыталась спасти ее.
Мисти предлагает:
– Не хочешь взять с собой бутерброд, солнышко?
А Тэбби качает головой, со словами:
– Бабуля сказала их не трогать.
Потом поворачивается и убегает, помахивая ручкой над головой, пока не исчезает вдали.
Июля
ЭНДЖЕЛ ДЕРЖИТ ЛИСТ бумаги с акварелью, прихватив уголки кончиками пальцев. Разглядывает его, смотрит на Мисти и спрашивает:
– Вы нарисовали стул?
Мисти передергивает плечами и оправдывается:
– Годы прошли. Это было первое, что пришло мне на ум.
Энджел поворачивается к ней спиной, поворачивая картину под разными углами к свету. Не отрывая от нее взгляд, говорит:
– Хорошо. Очень хорошо. Откуда вы взяли стул?
– Выдумала и нарисовала, – отвечает Мисти, и сообщает ему, что проторчала целый день на Уэйтензийском мысу, в компании только красок и пары бутылок вина.
Энджел щурится на картину, поднеся ее так близко, что у него почти скашиваются глаза, и говорит:
– Похоже на Гершеля Бурке, – Энджел переводит взгляд на нее и спрашивает. – Вы провели день на зеленом лугу, и выдумали кресло Гершеля Бурке в ренессансе, времен эпохи Возрождения?
Нынешним утром позвонила женщина из Лонг‑Бич, и сообщила, что она перекрашивает бельевую кладовку, поэтому им стоит приехать и взглянуть на Питеровы каракули, пока она не начала.
В этот миг Мисти и Энджел стоят в пропавшей бельевой кладовке. Мисти зарисовывает обрывки Питеровых закорючек. Энджел должен был фотографировать стены. В момент, когда Мисти открыла альбом, чтобы достать планшетку, Энджел заметил маленькую акварель и попросил взглянуть. Солнечный свет пробивается сквозь матовое стекло в окне, и Энджел подставляет под этот свет картину.
Выведенные аэрозольной краской поперек окна, слова гласят:
«…ступите на наш остров и умрете…»
Энджел говорит:
– Это Гершель Бурке, клянусь. Из 1879‑го филадельфийского. Его двойник стоит в усадьбе Вандербильта, в Бильтморе.
Он, должно быть, застрял у Мисти в голове с уроков истории искусства, или с обзорных лекций по декоративным искусствам, или из других бесполезных худфаковских занятий. Может, она видела его по телевизору, в видеоэкскурсии по знаменитым строениям, или в популярной телепередаче. Кто знает, откуда берется мысль. Наше вдохновение. Кто знает, почему мы воображаем то, что воображаем.
Мисти говорит:
– Повезло еще, что я вообще что‑то нарисовала. Мне было так плохо. Отравилась едой.
Энджел разглядывает картину, поворачивая ее. Складочная мышца между его бровей сжимается в три глубокие морщины. В глабеллярные борозды. Треугольная мышца подтягивает губы, пока не проявляются марионеточные линии, сбегающие вниз из уголков рта.
Срисовывая закорючки на стенах, Мисти не рассказывает Энджелу о спазмах желудка. Весь тот паскудный денек она пыталась набросать скалу или дерево, но комкала бумагу в отвращении. Она попыталась зарисовать городок с расстояния, шпиль церкви и часы над библиотекой, но скомкала и его. Смяла паршивенький портрет Питера, который пыталась нарисовать по памяти. Смяла портрет Тэбби. Потом – единорога. Она выпила бокал вина и огляделась в поисках чего‑то нового, чтобы изгадить и его своим отсутствием таланта. Потом съела еще один бутерброд с куриным салатом и странным привкусом улиток.
Сама мысль войти в полумрак зарослей, зарисовать упавшую развалившуюся статую, заставила привстать волосинки на ее затылке. Разрушенные солнечные часы. Тот запертый грот. Боже. Здесь, на лугу, припекало солнце. В траве гудели насекомые. Где‑то за деревьями шипели и бились волны океана.
Одного взгляда на темную кайму леса Мисти хватило бы, чтобы вообразить бронзового исполина, раздвигающего ветки пятнистыми руками, и наблюдающего за ней впалыми незрячими глазницами. Будто он прикончил мраморную Диану и порубил труп на куски. Мисти могло бы представиться, как он выходит из посадки и топает к ней.
По правилам Игры в Глотки, придуманной Мисти Уилмот, когда тебе начинает казаться, что обнаженная бронзовая статуя собирается заключить тебя в металлические объятия и сдавить до смерти в поцелуе, а ты будешь срывать ногти и разбивать руки в кровь о замшелую грудь, – так вот, значит, пришло время сделать еще глоток.
Когда обнаруживаешь себя полуголой и гадящей в ямку, которую ты вырыла под кустом, а потом – подтирающей задницу гостиничной полотняной салфеткой, – сделай еще один глоток.
Желудок скрутили спазмы, и Мисти обливалась потом. С каждым ударом сердца ее голову пронизывала боль. Кишки дернулись, и она не успела полностью спустить трусы. Дрянь забрызгала ей все туфли и ноги. От запаха ее затошнило, и Мисти кинулась вперед, упершись ладонями в горячую траву и цветочки. Черные мухи, учуявшие ее за много миль, ползали вверх‑вниз по ногам. Она уронила подбородок на грудь и выплеснула на землю две пригоршни розовой блевотины.
Когда обнаруживаешь себя получасом спустя в дерьме, которое продолжает стекать по ноге, и тебя окружает туча мух, – сделай еще глоток.
Ничего из этого Мисти Энджелу не рассказывает.
И вот, она зарисовывает, а он делает снимки, здесь, в пропавшей бельевой кладовке, и он спрашивает:
– Что вы можете мне рассказать об отце Питера?
Папа Питера, Гэрроу. Мисти любила папу Питера. Мисти говорит:
– Он мертв. А что?
Энджел делает очередной снимок и прощелкивает пленку в фотоаппарате вперед. Он кивает на надписи на стене и поясняет:
– То, как человек пишет "и", значит так много. Первый росчерк обозначает привязанность к матери. Второй росчерк, хвостик, говорит об отце.
Папу Питера, Гэрроу Уилмота, все называли Гарри. Мисти виделась с ним только в тот один раз, когда прибыла на остров перед свадьбой. Перед тем, как Мисти забеременела. Гарри взял ее на большую экскурсию по острову Уэйтензи, шел и указывал на отслоившуюся краску и вислые крыши крытых гонтом домин. Выковыривал ключом от машины выщербившийся раствор между гранитных блоков церкви. Они осмотрели потрескавшиеся и вздувшиеся тротуары Лавочной улицы. Витрины магазинов, сквозь которые прожилками прорастала плесень. Закрытую гостиницу, черную изнутри, – почти всю ее пожрал огонь. Снаружи она потрепана, со ржавыми темно‑красными рамами окон. Ставни покосились. Трубы прохудились. Гэрроу Уилмот все повторял:
– Три поколения плечом к плечу, – говорил. – Сколько капиталов мы ни вкладывай, денег хватает только на этот срок.
Отец Питера умер вскоре после того, как Мисти вернулась в колледж.
А Энджел спрашивает:
– Вы мне можете раздобыть образец его почерка?
Мисти продолжает срисовывать закорючки, и отзывается:
– Не знаю.
Просто на заметку: даже когда сидишь, голая и вымазанная говном, среди дикой природы, забрызгавшись розовой блевотиной, – это не обязательно делает тебя великой художницей.
Как и галлюцинации. Там, на Уэйтензийском мысу, со спазмами, когда пот тек с ее волос и по щекам, Мисти начало мерещиться всякое. Она попыталась вычиститься гостиничными салфетками. Прополоскала рот вином. Прогнала тучу мух. Блевотина все жгла ей ноздри. Глупо, слишком глупо рассказывать Энджелу об этом, но тени на опушке леса зашевелились.