Там, в деревьях, было металлическое лицо. Фигура сделала шаг вперед, и ее бронзовая нога жутким весом погрузилась в мягкую околицу луга.
Когда походишь на худфак – узнаешь, что такое плохая галлюцинация. Узнаешь, что такое флэш‑бэк[10]. Примешь кучу химических веществ, а они могут остаться в жировых тканях, готовые средь бела дня наполнить твое кровообращение дурными грезами.
Фигура сделала еще шаг, и ее нога погрузилась в землю. В солнечном свете ее руки отблескивали светло‑зеленым в одних местах, тускло‑коричневым в других. Ее макушка и плечи были усыпаны снегом птичьего помета. Мышцы в бронзовых бедрах выпирали, напрягаясь в резном рельефе при каждом подъеме ноги, когда фигура делала шаг вперед. С каждым шагом между бедер шевелился бронзовый листок.
Теперь, когда смотришь на акварель, пристроенную сверху на сумку Энджела с фотоаппаратом, все выглядит более чем постыдно. Аполлон, бог любви. Больная и пьяная Мисти. Голая душа сексуально озабоченной художницы средних лет.
Фигура подступила на шаг ближе. Дурацкая галлюцинация. Пищевое отравление. Она голая. И Мисти голая. Оба они грязные, на лугу, окруженном деревьями. Чтобы очистить голову, чтобы все ушло, Мисти взялась за набросок. Чтобы сосредоточиться. Это был рисунок из ничего. Закрыв глаза, Мисти приложила карандаш к акварельному листу и почувствовала, как он шуршит, как она кладет ровные линии и трет их краем большого пальца, чтобы вышел оттененный контур.
Автоматическое письмо.
Когда карандаш остановился, Мисти закончила работу. Фигура исчезла. С желудком полегчало. Дрянь достаточно подсохла, так что удалось вытереть худшую часть и зарыть салфетки, испорченные трусы, скомканные рисунки. Прибыли Тэбби и Грэйс. Они разыскали недостающую чайную чашку, или сливочный кувшин, или что там было. К этому моменту вино уже закончилось. Мисти уже оделась и пахла чуть лучше.
Тэбби сказала:
– Смотри. На мой день рождения, – и вытянула руку, демонстрируя кольцо, сверкающее на пальце. Квадратный зеленый камень, блистающий резными гранями.
– Это оливин, – объявила Тэбби, и подняла его над головой, ловя солнечный свет.
Мисти уснула в машине, гадая, откуда взялись деньги, а Грэйс везла их по Центральной авеню домой, в поселок.
И только потом уже Мисти заглянула в планшетку. Она удивилась как никто. Потом лишь добавила немного красок, акварели. Поразительно, какие вещи способно создать подсознание. Что‑то из отрочества, что‑то с уроков истории искусства.
Предсказуемые мечты бедной Мисти Клейнмэн.
Энджел что‑то говорил.
Мисти переспрашивает:
– Пардон?
А Энджел повторяет:
– Сколько за нее хотите?
Он про деньги. Про цену. Мисти предлагает:
– Пятьдесят? – говорит Мисти. – Пятьдесят долларов?
Картина, которую Мисти рисовала с закрытыми глазами, голой и перепуганной, пьяной и с больным желудком, – это первый экземпляр живописи, который ей довелось продать. Это лучшее, что удалось выполнить Мисти.
Энджел открывает бумажник и достает две двадцатки и десятку. Спрашивает:
– Так вот, что вы еще можете мне рассказать об отце Питера?
На заметку, когда они покидали луг, у тропы оказались две глубокие ямы. Эти ямы были парой следов, слишком большие для отпечатков ног, слишком далеко друг от друга, чтобы принадлежать человеку. След из ямок возвращался в лес, слишком далеко друг от друга, чтобы принадлежать идущему. Этого Мисти Энджелу не рассказывает. Он решил бы, что она ненормальная. Ненормальная, как ее муж.
Как ты, дорогой милый Питер.
Сейчас от ее пищевого отравления осталась только пульсирующая головная боль.
Энджел подносит картину к носу и втягивает воздух. Шмыгает носом и снова принюхивается, потом сует картину в боковой карман сумки с фотоаппаратом. Замечает, что она следит за ним, и говорит:
– О, не обращайте внимания. На секунду показалось – воняет говном.
Июля
КОГДА ЕДИНСТВЕННЫЙ МУЖЧИНА, который за последние четыре года пялится на твою грудь, оказывается полицейским – сделай глоток. Если выяснится, что он уже в курсе, как ты выглядишь голой – сделай еще один.
В этот раз глотни вдвое больше.
Какой‑то тип сидит за восьмым столиком в Древесно‑золотой комнате, некий обычный тип твоих лет. Он крепкий, сутулый. Рубашка ему впору, немного натянута на животе, чуть нависает над ремнем хлопчатобумажным белым воздушным шаром. Его волосы, залысины на висках, тянутся назад узкими треугольниками голой кожи над глазами. Треугольники загорели до ярко‑красного, и получились длинные острые рога дьявола, торчащие изо лба. На столике перед ним – маленький открытый блокнотик, и он делает в нем пометки, разглядывая Мисти. На нем полосатый галстук и мастерка цвета морской волны.
Мисти приносит ему стакан воды; рука у нее трясется так, что слышно, как позвякивают кусочки льда. Просто чтоб ты знал – головная боль у нее продолжается третий день. От этой головной боли возникает чувство, что личинки пробираются в большую мягкую глыбу ее мозга. Ввинчиваются черви. Жуки пробивают ходы.
Тип за восьмым столиком интересуется:
– Мужчин у вас почти не бывает, так?
Его лосьон после бритья пахнет гвоздиками. Это мужчина с парома, парень с собакой, которая сочла Мисти мертвой. Тот полисмен. Детектив Кларк Стилтон. Тип по преступлениям нетерпимости.
Мисти пожимает плечами и вручает ему меню. Мисти выкатывает глаза, разглядывая окружающее их помещение, золотую краску и древесную обивку, и спрашивает:
– А где ваша собака? – говорит Мисти. – Принести вам что‑нибудь выпить?
А он объявляет:
– Мне нужно повидаться с вашим мужем, – говорит. – Вы ведь миссис Уилмот, верно?
Имя на ее значке, приколотом к розовой пластиковой униформе – «Мисти Мария Уилмот».
От ее головной боли возникает чувство, будто молоток, – тюк‑тюк‑тюк, – забивает длинный гвоздь в затылок: концептуальный предмет искусства, тюкающий все сильнее в одну и ту же точку, пока не забываешь обо всем остальном мире.
Детектив Стилтон пристраивает ручку на блокнот и протягивает руку для рукопожатия, и улыбается. Говорит:
– По правде говоря, я и есть опергруппа округа по преступлениям нетерпимости.
Мисти пожимает ему руку и предлагает:
– Хотите чашку кофе?
А он говорит:
– С удовольствием.
Ее головная боль – как перекачанный воздухом надувной мяч. Новый воздух подкачивается в него, только это не воздух. Это кровь.
Просто на заметку, Мисти уже сообщила детективу, что Питер в больнице.
Что ты в больнице.
На пароме в тот вечер она рассказала детективу Стилтону, что ты был псих, и что оставил семью в долгах. Что тебя выгоняли со всех факультетов, и как ты прицеплял к телу украшения. Что сидел в машине, стоящей в гараже, запустив мотор. А твои граффити, все твои тирады, запечатанные в бельевых кладовках и кухнях разных людей, все были просто очередным симптомом твоего безумия. Вандализмом. Грустно, сказала детективу Мисти, но она так же крепко обломалась на этом, как и все.
Сейчас около трех часов, затишье между обедом и ужином.
Мисти разрешает:
– Угу. Само собой, сходите, проведайте моего мужа, – говорит Мисти. – Так вы хотите кофе?
А детектив пишет, глядя в блокнот, и интересуется:
– Известно ли вам, был ли ваш муж частью какой‑либо неонацистской организации? Какой‑либо радикальной группы нетерпимости?
А Мисти отзывается:
– Разве? – Мисти предлагает. – У нас хороший ростбиф.
Просто на заметку: это в чем‑то забавно. Они оба с планшетками, с ручками наготове. Это дуэль. Перестрелка.
Если этот тип видел Питеровы надписи, то он в курсе, что Питер думал о ней в голом виде. Груди – дохлые рыбины. По ногам ползут вены. Руки воняют резиновыми перчатками. Мисти Уилмот, королева среди служанок. Что ты думал о своей жене.
Детектив Стилтон делает записи, расспрашивая:
– Так вы с мужем не были очень близки?
А Мисти отвечает:
– Э‑э, ну, мне казалось – были, – говорит. – Но поди пойми.
Он делает записи, расспрашивая:
– Вы в курсе, был ли Питер членом Ку‑клукс‑клана?
А Мисти отзывается:
– Клецки с курицей ничего.
Он делает записи, расспрашивая:
– Вы в курсе, существует ли подобная группа нетерпимости на острове Уэйтензи?
Головная боль, – тюк‑тюк‑тюк, – забивает гвоздь ей в затылок.
Кто‑то за пятым столиком машет рукой, и Мисти спрашивает:
– Вам нести кофе?
А детектив Стилтон интересуется:
– Вы в порядке? Вид сейчас у вас не очень.
Сегодня же утром, за завтраком, Грэйс Уилмот сказала, мол, она в ужасном смущении по поводу испорченного куриного салата, – в таком ужасном, что записала Мисти на прием к доктору ТушИ на завтра. Жест милый, но еще один сраный счет к оплате.
Когда Мисти закрывает глаза, она готова поклясться, что голова изнутри пышет жаром. Шея – один сплошной чугунный мышечный спазм. От пота слипаются складки кожи на шее. Плечи сковало, они напряжены и подтянуты почти к ушам. Она может лишь немного вертеть головой туда и сюда, а уши у нее будто пылают.
В свое время Питер рассказывал о Паганини, возможно – лучшем скрипаче всех времен. Его мучил туберкулез, сифилис, остеомиелит челюсти, диарея, геморрой и камни в почках. Ртуть, которой доктора пользовали его от сифилиса, травила его, пока не выпали зубы. Пока кожа не стала бело‑серого цвета. Вылезли волосы. Паганини был ходячим трупом, но когда играл на скрипке – он был превыше смертных.
У него был синдром Эхлерса‑Дэнлоса, врожденное заболевание, из‑за которого суставы стали такими гибкими, что он мог отогнуть большой палец назад и достать им запястье. Если верить Питеру, то, что его мучило, пробудило в нем гения.
Если верить тебе.
Мисти приносит детективу Стилтону чай со льдом, который тот не заказывал, а он спрашивает:
– Есть ли причина, по которой вы вынуждены носить очки от солнца в помещении?
А она, мотнув головой на большие окна, отвечает:
– Да свет, – доливает ему воды и говорит. – У меня от него сегодня глаза болят.
У нее так дрожит рука, что она роняет ручку. Вцепившись рукой в край столешницы, для равновесия, она нагибается за ней. Шмыгает носом и говорит:
– Простите.
А детектив спрашивает:
– Вам знаком некто Энджел Делапорт?
А Мисти шмыгает носом и интересуется:
– Заказывать будете?
Показать бы почерк Стилтона Энджелу Делапорту. Буквы вытянутые, рвутся ввысь, амбициозно, идеалистично. Строчки резко кренятся вправо, упрямо и агрессивно. Сильный нажим на страницу говорит о могучем либидо. Так сказал бы Энджел. Хвостики букв, прописных "у" и "д", торчат строго вниз. Это говорит о решительности и сильных лидерских качествах.
Детектив Стилтон смотрит на Мисти и спрашивает:
– Могли бы вы сказать, что ваши соседи враждебно настроены к чужакам?
Просто на заметку – когда время на мастурбацию сокращается меньше чем до трех минут, потому что ванну с тобой делит еще четырнадцать человек, сделай очередной глоток.
По теории живописи учат, что женщины выбирают мужчин с выпуклым лбом и крупным квадратным подбородком. Это было в исследовании какого‑то социолога из Академии Уэст‑Пойнт. Там было доказано, что именно прямоугольной формы лица, глубоко посаженные глаза и плотно прилегающие к голове уши делают мужчину привлекательным.
Так и выглядит детектив Стилтон, плюс пара фунтов избыточного веса. В этот момент он не улыбается, но морщины, изрезавшие его щеки, и лучики у его глаз говорят о том, что улыбается он много. Улыбается он чаще, чем хмурится. Шрамы, оставленные счастьем. Может быть, это из‑за избыточного веса, но складочные морщины между глаз и морщины от поднятия бровей на его лбу, линии беспокойства, практически незаметны.
Все это, и на лбу – дьяволовы рога.
Все это маленькие визуальные сигналы, на которые реагируют люди. Шифр привлекательности. Именно поэтому нам нравится то, что нравится. Осознаешь ты это или нет, они и есть причина того, почему мы делаем то, что делаем.
Вот так мы узнаем то, чего не знаем.
Морщины как анализ почерка. Как графология. Энджела бы впечатлило.
А наш дорогой милый Питер отращивал черные волосы до такой длины потому, что у него торчали уши.
У тебя торчали уши.
У Тэбби уши ее отца. Длинные волосы Тэбби – как у него.
Как у тебя.
Стилтон говорит:
– Жизнь в этих краях меняется, и много кому это может не понравиться. Если ваш муж действует не в одиночку, мы можем наблюдать погромы. Поджог. Убийства.
Мисти стоит глянуть вниз, и она начинает падать. Стоит ей повернуть голову, у нее мутнеет в глазах, и вся комната на мгновение смазывается.
Мисти отрывает счет детектива с планшетки и кладет его на стол, со словами:
– Что‑нибудь еще?
– Еще только один вопрос, миссис Уилмот, – отвечает тот. Отхлебывает чаю со льдом из стакана, разглядывая ее поверх ободка. И говорит:
– Я хотел бы переговорить с вашими свояками – с родителями вашего мужа – если это возможно.
Мать Питера, Грэйс Уилмот, остановилась здесь, в гостинице, сообщает ему Мисти. Отец Питера, Гэрроу Уилмот, умер. Примерно четырнадцать или пятнадцать лет назад.
Детектив Стилтон делает очередную заметку. Спрашивает:
– Как умер ваш свекор?
От сердечного приступа, как кажется Мисти. Она не уверена.
А Стилтон замечает:
– Звучит так, будто вы не очень хорошо знакомы с родителями мужа.
Головная боль тюк‑тюк‑тюкает в затылок ее черепа, а Мисти спрашивает:
– Вы вроде говорили – хотите чашку кофе?
Июля
ДОКТОР ТУШЕ СВЕТИТ фонариком Мисти в глаза и просит ее поморгать. Заглядывает ей в уши. Заглядывает в нос. Гасит свет в кабинете и заставляет ее при этом светить фонариком себе в рот. В точности как фонарик Энджела Делапорта, заглядывающий в дырку в стене столовой. Это старая уловка врача, чтобы подсветить ноздри: они расстилаются, отсвечивая красным под кожей носа, и можно проверить их на тени, которые означают закупорку, заражения. Пазушную мигрень. Он отклоняет голову Мисти назад и всматривается в горло.
Спрашивает:
– Почему ты говоришь, что это пищевое отравление?
И Мисти рассказывает ему о поносе, спазмах, головной боли. Мисти рассказывает ему обо всем, кроме галлюцинаций.
Он накачивает браслет для измерения давления крови, надетый на ее руку, и выпускает воздух. С каждым ударом ее сердца, они оба наблюдают за стрелкой давления на шкале. Боль в ее голове, каждый скачок совпадает с ударом пульса.
Потом с нее снимают блузку, и доктор Туше поднимает ей руку, прощупывая подмышку. На нем очки, и он смотрит в стену позади, пока работает пальцами. В зеркале на стене Мисти видно их обоих. Ее лифчик кажется так туго натянутым, что лямки врезаются в плечи. Кожа переваливается за пояс слаксов. В ожерелье из жемчужной бижутерии, охватывающем сзади ее шею, жемчужины тонут в глубокой складке жира.
А пальцы доктора Туше пробираются, ввинчиваются, вгрызаются в ее подмышку.
Окна приемной застеклены матированным стеклом, и на крючке со внутренней стороны двери висит блузка. В этом же самом кабинете Мисти обзавелась Тэбби. Стены, обложенные бледно‑зеленой плиткой, пол, устланный белой. Здесь родился Питер. И Полетт тоже. И Уилл Таппер. И Мэтт Хайленд. И Брэтт Питерсен. Как и все на острове, кто младше пятидесяти. Так мал этот остров. Доктор Туше еще работает гробовщиком. Он готовил Питерова отца, Гэрроу, к погребению. К кремации.
Твоего отца.
В Гэрроу Уилмоте было все, что хотела Мисти увидеть в Питере с возрастом. Как мужчины, которые знакомятся с потенциальными тещами, чтобы иметь представление о том, как будет выглядеть невеста через последующие двадцать лет, так поступила и Мисти. Гарри оказался бы мужчиной, за которым Мисти была бы замужем в зрелом возрасте. Высокий, с седыми бакенбардами, прямым носом и длинным раздвоенным подбородком.
Сейчас, когда Мисти закрывает глаза и пытается представить себе Гэрроу Уилмота, ей видится только его пепел, развеянный над скалами Уэйтензийского мыса. Длинное серое облако.
Мисти неизвестно, в этом ли самом кабинете доктор Туше проводит бальзамирования. Если он доживет, ему предстоит готовить тело Грэйс Уилмот. Доктор Туше был единственным врачом на месте происшествия, когда нашли Питера.
Когда нашли тебя.
Если вилку когда‑нибудь выдернут, он наверняка будет готовить тело.
Твое тело.
Доктор Туше прощупывает кожу под руками. Роется в поисках узелков. В поисках рака. Он точно знает, где нужно надавить на спину, чтобы заставить тебя откинуть голову. Поддельные жемчужины глубоко тонут позади ее шеи. Его глаза, зрачки слишком разведены в стороны, и видно, что на тебя он не смотрит. Он мычит какую‑то мелодию. Сосредоточившись на чем‑то отстраненном. Нетрудно заметить, что он привычен к работе с мертвыми.
Сидя на столе для осмотра, разглядывая их двоих в зеркало, Мисти спрашивает:
– А что было там, на мысу?
А доктор Туше подскакивает от испуга. Поднимает взгляд, выгибая брови от удивления.
Будто какое‑то мертвое тело взяло и заговорило.
– Там, на Уэйтензийском мысу, – повторяет Мисти. – Там статуи, как будто раньше это был парк. Что там было?
Глубоко прощупывая пальцем сухожилия на ее затылке, он отвечает:
– До того, как в наших краях появился крематорий, там находилось наше кладбище.
Было бы приятно, если бы пальцы не были так холодны.
Но Мисти не видела никаких надгробий.
Его пальцы прощупывают лимфоузлы у нее под челюстью, он говорит:
– Был там мавзолей, вырытый в холме, – глаза его пялятся в стену, он хмурится и продолжает. – Как минимум две сотни лет назад. Грэйс могла бы рассказать тебе больше, чем я.
Тот грот. Маленькое каменное банковское здание. Капитолий штата с причудливыми колоннами и резной аркой над входом, весь рассыпающийся, удерживаемый корнями деревьев. Закрытые железные ворота, внутри – тьма.
Головная боль, – тюк‑тюк‑тюк, – загоняет гвоздь все глубже.
Дипломы на выложенной в зеленую плитку стене кабинета пожелтевшие, мутнеют под стеклом. В пятнах сырости. Обгаженные мухами. «Дэниэл Туше, доктор медицины». Сжимая ее запястье в двух пальцах, доктор Туше проверяет пульс по наручным часам.
Треугольная мышца тянет вниз уголки его рта, хмуря лицо; он прикладывает холодный стетоскоп ей между лопаток. Просит:
– Мисти, прошу тебя сделать глубокий вдох и задержать дыхание.
Холодные тычки стетоскопа бродят по ее спине.
– Теперь выдох, – говорит он. – И снова вдох.
Мисти интересуется:
– Не знаете, у Питера не бывало вазэктомии? – снова глубоко вдыхает и продолжает. – Питер сказал мне, что Тэбби – чудо Господне, вот я и не сделала аборт.
А доктор Туше спрашивает:
– Мисти, сколько ты нынче пьешь?
Как же мал этот сраный городок. А бедная Мисти Мария – местная алкоголичка.
– В гостиницу приходил детектив из полиции, – сообщает Мисти. – Спрашивал, нет ли в наших краях, на острове, Ку‑клукс‑клана.
А доктор Туше говорит:
– Самоумерщвление твою дочь не спасет.
По речам – как ее муж.
Как ты, дорогой милый Питер.
А Мисти интересуется:
– Не спасет мою дочь от чего? – поворачивается, чтобы смотреть ему в глаза, и спрашивает. – В наших краях есть нацисты?
А доктор Туше, глядя на нее, говорит с улыбкой:
– Нет, конечно.
Идет к столу и подбирает папку с парой листов бумаги внутри. Вписывает что‑то в папку. Бросает взгляд на календарь, висящий на стене над столом. Смотрит на часы и вносит записи в папку. Его почерк, – низко свисающие с линеечки хвостики букв, – подсознателен, импульсивен. Жадный, алчный, злобный, сказал бы Энджел Делапорт.
Доктор Туше интересуется:
– Так что, занимаешься в последнее время чем‑то новым?
А Мисти отвечает ему – да. Она рисует. Впервые со времен колледжа, Мисти рисует, понемногу пишет картины, в основном акварели. В мансарде. В свободное время. Она установила мольберт так, чтобы видеть из окна всю береговую линию, до самого Уэйтензийского мыса. Она каждый день работает над какой‑нибудь картиной. Вырабатывает из воображения. Перечень грез белой оборванной девчонки: большие дома, венчания в церкви, пикники на пляже.
Вчера Мисти работала, пока не обнаружила, что на улице темно. Пять или шесть часов попросту исчезли. Испарились, как пропавшая бельевая кладовка в Сивью. Канули в Бермудский треугольник.
Мисти рассказывает доктору Туше:
– Голова болит постоянно, но когда рисую, я не так сильно чувствую боль.
Стол у него – из крашеного металла, вроде стального верстака, такие стоят в кабинетах инженеров или счетоводов. Такой вот, с ящиками, которые выкатываются на гладких роликах и захлопываются с громом или с громким «бум». Обивка – зеленый войлок. Над ним, на стене – календарь, древние дипломы.
Доктор Туше, с его пятнистой лысеющей головой и пучком длинных ломких волос зачесанных от уха к уху, мог бы сойти за инженера. Он, в массивных круглых очках в стальной оправе, в массивных наручных часах с металлическим браслетом, мог бы сойти за счетовода. Он спрашивает:
– Ты училась в колледже, верно?
На худфаке, говорит ему Мисти. Она не закончила. Она ушла. Они переехали сюда, когда умер Гэрроу, чтобы присматривать за матерью Питера. Потом появилась Тэбби. Потом Мисти уснула, – а проснулась толстой, усталой и постаревшей.
Доктор не смеется. Трудно его винить.
– На занятиях по истории, – спрашивает он. – Ты проходила джайнистов? Джайн‑буддистов?
«Не по истории же искусств», – отвечает Мисти.
Он выдвигает один из ящиков стола и вынимает желтый пузырек с пилюлями.
– Предупреждаю как могу, – говорит он. – Не подпускай Тэбби к ним ближе, чем на десять футов.
Выщелкивает крышку и вытряхивает парочку себе в руку. Это прозрачные желатиновые капсулы, из тех, что разнимаются на две половинки. Внутри каждой свободно пересыпается темно‑зеленый порошок.
Послание под краской, отслоившейся с оконной рамы Тэбби: «Ты умрешь, как только с тобой покончат».
Доктор Туше подносит пузырек к ее лицу и говорит:
– Принимай их только когда больно, – этикетки нет. – Это травный сбор. Чтобы помочь сосредоточиться.
Мисти интересуется:
– А от синдрома Стендаля умирали?
А доктор продолжает:
– В основном тут зеленая водоросль, немного коры белой ивы, немного пчелиной пыльцы.
Кладет капсулы обратно, в пузырек, и защелкивает крышку. Ставит пузырек на стол у ее бедра.
– Можешь выпивать и дальше, – говорит. – Но только в меру.
Мисти возражает:
– А я только в меру и пью.
А он, отворачиваясь к столу, отзывается:
– Как скажешь.
Сраные маленькие городки.
Мисти интересуется:
– От чего умер папа Питера?
А доктор Туше спрашивает:
– Грэйс Уилмот тебе что рассказывала?
Ничего не рассказывала. Не упоминала об этом. Когда пепел развеяли, Питер сообщил Мисти, что от сердечного приступа.
Мисти говорит:
– Грэйс сказала, что от опухоли мозга.
А доктор Туше отзывается:
– Да‑да, от нее, – с грохотом задвигает ящик металлического стола. Продолжает. – Грэйс говорит, ты проявляешь очень многообещающий талант.
Просто на заметку: погода сегодня тихая и солнечная, но ветер так и бздит.
Мисти спрашивает об этих буддистах, которых он упоминал.
– Джайн‑буддисты, – говорит он. Снимает со внутренней стороны двери блузку и вручает ей. Под рукавами на ткани кольцами проступают сырые пятна пота. Доктор Туше суетится вокруг Мисти, подавая блузку, чтобы она просунула руки вовнутрь.
Говорит:
– Я о том, что для человека искусства хроническая боль бывает временами как дар свыше.
Июля
КОГДА ОНИ учились, Питер частенько повторял, мол, все, что ты делаешь – это автопортрет. Он может быть похож на «Святого Георгия и змия», или же на «Похищение сабинянок», но твой угол кисти, освещение, композиция, приемы – все это ты сам. Даже повод, почему ты выбираешь именно эту сцену – ты сам. Ты в каждой краске и мазке.
Питер частенько говорил:
– Единственное, на что способен художник – описать собственное лицо.
Ты обречен быть собой.
Этот факт, говорил он, оставляет нам свободу рисовать что угодно, ведь изображаем‑то мы только себя.
Почерк. Походка. Выбранный тобой фарфоровый сервиз. Все выдает. Все твои дела выдают твою руку.
Всё – автопортрет.
Всё дневник.
За пятьдесят долларов Энджела Делапорта Мисти покупает круглую акварельную кисть номер пять бычьего волоса. Покупает толстую беличью кисть номер 4 для акварельных красок. Круглую кисть верблюжьего волоса номер 2. Плоскую тонкую кисть номер 6 из соболя. И широкую плоскую лазурную кисть номер 12.
Мисти покупает акварельную палитру, круглый алюминиевый поднос с десятью мелкими чашечками, вроде сковороды для жарки оладий. Покупает несколько тюбиков гуаши. «Кипрский зеленый», «виридевый озерный зеленый», «кленовый зеленый» и «винзорский зеленый». Покупает «прусский синий» и «мареновый кармин». Покупает «гаванский озерный черный» и «черный слоновая кость».
Мисти покупает молочный художественный корректор, чтобы покрывать им свои оплошности. И желтый как моча подмалевок, для ранних мазков, чтобы оплошности можно было стереть. Покупает гуммиарабик янтарного цвета, как некрепкое пиво, Чтобы краски на бумаге не просачивались друг в друга. И прозрачную зернистую основу, чтобы придать краскам зернистость.
Покупает стопку акварельной бумаги, мелкозернистой бумаги холодного прессования, 19 на 24 дюйма. Торговое наименование этого формата – «ройял». Бумага 23 на 28 дюймов – это «элефант». Бумага 26,5 на 40 дюймов называется «двойной элефант». Это бескислотная 140‑фунтовая бумага. Она покупает планшеты для рисования – холст, наклеенный на картон. Покупает планшеты размером «супер‑ройял», «империал» и «антиквар».
Тащит все это на кассу, и выходит настолько дороже пятидесяти долларов, что ей приходится записать все на кредитку.
Когда тебя одолевает искушение свистнуть тюбик жженой охры, время принять одну из пилюлек доктора Туше с зелеными водорослями.
Питер говаривал, что задача художника – выстроить порядок из хаоса. Собираешь детали, ищешь общую линию, организовываешь. Придаешь смысл бессмысленным фактам. Выкладываешь головоломку из кусочков окружающего мира. Перемешиваешь и реорганизуешь. Комбинируешь. Монтируешь. Свинчиваешь.
Когда ты на работе, и за каждым столиком в твоем отделе все чего‑то ждут, а ты все прячешься в кухне и делаешь наброски на клочках бумаги – время принять пилюлю.
Когда вручаешь людям счет за ужин, а на обороте тобой выполнен маленький набросок в светотени, – ты даже не знаешь, откуда он – картинка просто пришла тебе на ум. В ней ничего нет, но потерять ее страшно. Значит, время принять пилюлю.
– Эти бесполезные детали, – частенько повторял Питер. – Бесполезны лишь до того, как ты соберешь их в целое.
Питер говаривал:
– Все на свете само по себе – ничто.
Просто на заметку: сегодня в столовой Грэйс Уилмот и Тэбби стали перед стеклянным шкафом, который почти загораживает одну из стен. Внутри него – фарфоровые блюда, размещенные в стойках под неяркой подсветкой. Чашки на блюдцах. Грэйс Уилмот указывает на них по очереди. А Тэбби выставляет указательный палец и называет:
– "Фитц и Флойд"… «Вэджвуд»… «Норитэйк»… «Линокс»…
И Тэбби, мотая головой, складывает руки и поправляется:
– Нет, неправильно, – говорит. – У сервиза «Оракл‑Гроув» золотые ободки в четырнадцать карат. У «Винус‑Гроув» – в двадцать четыре карата.
Твоя юная дочь, эксперт в редких фарфоровых сервизах.
Твоя юная дочь, теперь тинэйджер.
Грэйс Уилмот тянется и убирает пару прядей Тэбби за ухо, со словами:
– Клянусь, этот ребенок – нашей крови.
С подносом закусок на плече, Мисти задерживается на время, чтобы спросить Грэйс:
– От чего умер Гэрроу?
А Грэйс отворачивается от фарфора. Ее мышца orbicularis oculi широко распахивает глаза, она интересуется:
– Почему ты спрашиваешь?
Мисти упоминает визит к врачу. К доктору Туше. И что Энджел Делапорт считает, будто почерк Питера гласит о какой‑то связи с его папой. Все те детали, которые ничего не значат по отдельности.
А Грэйс интересуется:
– Доктор дал тебе пилюли?
Поднос тяжелый, а еда стынет, но Мисти продолжает:
– Док говорит, у Гэрроу был рак печени.
Тэбби указывает пальцем и называет:
– "Горхэм"… «Дэнск»…
А Грэйс улыбается:
– Ну конечно. Рак печени, – говорит. – Почему ты спрашиваешь? – говорит. – Я думала, тебе сказал Питер.
Просто на заметку, погода сегодня – туманная, с очень противоречивыми историями о причине смерти твоего отца. Ни одна деталь ничего не значит сама по себе.
И Мисти отвечает – ей некогда говорить. Слишком занята. Сейчас утренний наплыв. Может – позже.