Тем утром, в магазине багета, Питер подогнал друг к другу уголки рамы. Втер голыми пальцами клей и в каждом углу просверлил дырочки для шурупов.
Продолжая стоять между окном и верстаком, перекрывая тенью солнечный свет, Мисти спросила:
– Ты правда думаешь, хорошо получилось?
А Питер отозвался:
– Знала бы ты…
Ты отозвался.
Питер сказал:
– Ты заслоняешь мне свет. Я не вижу.
Всевозможное собачье говно, кончина и блевотина. Проводя стеклорезом по стеклу, не отрывая взгляд от режущего колесика, сунув карандаш за ухо в прическу, Питер заметил:
– Сверхмерзкая вонь еще не значит, что их работы – искусство.
Разломив стекло на два куска, Питер сказал:
– Говно – эстетическое клише, – рассказал, что итальянский художник Пьеро Манзони закатывал собственное дерьмо в банки, клеил наклейки «100% ЧИСТОЕ ГОВНО ХУДОЖНИКА», и люди покупали их.
Питер так пристально разглядывал свои руки, что пришлось посмотреть и Мисти. Она не следила за окном, и они услышали, как позади звякнул колокольчик. Кто‑то, должно быть, вошел в магазин. Еще одна тень упала на верстак.
Питер окликнул, не оборачиваясь:
– Эй.
И тот новый парень отозвался:
– Эй.
Этот товарищ был Питеровых лет, блондин с клочком волос на подбородке, но с таким, какой бородкой не назовешь. Еще один студент с худфака. Он был очередным богатым мальчиком с острова Уэйтензи, и стоял, разглядывая голубыми глазами картину на верстаке. Он криво ухмыльнулся, точь‑в‑точь как Питер, как человек, смеющийся над тем фактом, что у него нашли рак. Как человек, поставленный перед строем клоунов с боевыми винтовками.
Не поднимая глаз, Питер отполировал стекло и вставил его в новую рамку. Спросил:
– Понял, о чем я говорил насчет картины?
Тот друг посмотрел на обвитый террасами дом, на штакетник и синичек. Ни подпись «Мисти Мария Клейнмэн». Криво улыбнувшись, встряхнув головой, он сказал:
– Это дом Тапперов, точно.
Это был дом, который Мисти попросту выдумала. Измыслила.
В ухе того друга была единственная сережка. Предмет старинной бижутерии, в стиле острова Уэйтензи, как у всех приятелей Питера.
В его волосы было зарыто причудливое филигранное золотое кольцо, обрамляющее сердечко из глазури, отблески красных стекляшек, украшений из резного стекла в золоте. Он жевал жвачку. Мятную, судя по запаху.
Мисти сказала:
– Привет, – представилась. – Я Мисти.
А тот друг посмотрел на нее, подарив ей все ту же улыбку обреченного. Жуя жвачку, спросил:
– Так это она? Она – мистическая леди?
А Питер, просовывая картину в рамку, за стекло, глядя только на свою работу, сказал:
– Боюсь, что так.
Не отрывая от Мисти глаз, перепрыгивая взглядом с одной ее части на другую, по рукам и ногам, лицу и груди, тот друг склонил голову набок, изучая ее. Не переставая жевать жвачку, он спросил:
– Ты уверен, что это точно она?
Какая‑то сорочья часть Мисти, какая‑то маленькая принцесса внутри нее, не могла отвести глаз от сверкающей красной сережки парня. От сердечка из искрящейся глазури. От красного отблеска рубинов резного стекла.
Питер пристроил кусок картонной подкладки позади картины и запечатал ее по краю липкой лентой. Проводя пальцем по ленте, приглаживая ее, он сказал:
– Картину сам видел.
Он приостановился и вздохнул, его грудь вздулась и опала, и он добавил:
– Боюсь, она – та самая.
А глаза нашей Мисти были прикованы к переплетению белокурых волос того друга. Красный отблеск сережки оттуда – это были рождественские огоньки и именинные свечки. В солнечном свете, падавшем в окно магазина, сережка была фейерверком на Четвертое июля и букетом роз в День святого Валентина. Глядя на искорки, она забыла, что у нее есть руки, лицо, имя.
Забыла, как дышать.
Питер заметил:
– Что я тебе говорил, чувак? – теперь он смотрел на Мисти, наблюдая ее очарование красной сережкой, и Питер сказал:
– Она не может устоять перед старинными украшениями.
Блондин заметил, что Мисти его разглядывает, и его голубые глаза метнулись в сторону, чтобы рассмотреть, к чему прикован взгляд Мисти.
В отблесках резного стекла сережки были искорки шампанского, которого Мисти никогда не видела. Там были искры пляжных костров, взлетающих спиралью к летним звездам, о которых Мисти могла лишь только мечтать. Там были отблески хрустальных люстр, которые она рисовала в каждой воображаемой гостиной.
Все томление и глупая нужда бедной одинокой малышки. Какая‑то дурацкая, беспросветная часть ее, не художница, но внутренняя дурочка, влюбилась в эту сережку, в ее роскошный блеск. Сахарный блеск сладостей. Сладостей в вазочке граненого стекла. В вазочке в доме, где она никогда не была. Ничего глубинного или сокровенного. Все те же вещи, которыми мы запрограммированы восхищаться. Блестки и радуги. Эти браслеты, на игнорирование которых ей уже должно было бы хватать образования.
Блондин, друг Питера, потянулся рукой и коснулся волос, потом уха. У него так резко отвисла челюсть, что жвачка вывалилась на пол.
Твой друг.
А ты сказал:
– Осторожно, братан, смотри – уведешь ее у меня.
А тот друг, пробираясь пальцами наугад, путаясь в волосах, рванул сережку. От щелчка все трое зажмурились.
Когда Мисти открыла глаза, блондин протягивал сережку, его голубые глаза наполнились слезами. Разорванная мочка повисла двумя рваными лохмотьями, раздвоенная, и с каждого кончика капала кровь.
– На, – сказал он. – Держи, – и швырнул сережку на верстак. Та приземлилась, золото и поддельные рубины брызнули красными искрами и кровью.
Шайба на обороте сережки осталась на винте. Та была так стара, что с обратной стороны позеленела. Он выдернул ее с такой скоростью, что сережка осталась опутана белокурыми волосинками. На каждой волосинке была гладкая белая луковичка в том месте, где ее вырвали с корнем.
Накрыв ухо ладонью, – по пальцам стекала кровь, – парень улыбнулся. Его складочная мышца подтянула друг к другу светлые брови, он сказал:
– Прости, Питер. Кажется, повезло тебе.
А Питер поднял картину, заключенную в рамку и доведенную до ума. С подписью Мисти внизу.
С подписью твоей будущей жены внизу. С ее буржуазной душонкой.
Твоя будущая жена уже потянулась за кровавым пятнышком красных искр.
– Угу, – отозвался Питер. – Сраный я везунчик.
И, продолжая истекать кровью, зажав ухо в ладони, в крови, текущей по руке и каплющей с выпяченного локтя, друг Питера отступил на пару шагов. Другой рукой дотянулся до двери. Он кивнул на сережку и сказал:
– Оставьте себе. Свадебный подарок, – и исчез.
Июля
ЭТИМ ВЕЧЕРОМ Мисти укладывает твою дочь в постель, а Тэбби говорит:
– У нас с бабулей Уилмот есть секрет.
Просто на заметку: бабуля Уилмот знает все секреты.
Грэйс, сидя на церковной службе, толкает Мисти локтем и рассказывает, что окно с розами Бартоны пожертвовали за свою бедную‑несчастную невестку, – да‑да, по правде сказать, Констенс Бартон в итоге бросила рисовать, спилась и умерла.
Здесь два столетия Уэйтензийских стыдов и несчастий, и твоя мать может перечислить каждую деталь. Чугунные скамейки на Лавочной улице, те самые, английской работы, – в память Моры Кинкэйд, которая утонула, пытаясь проплыть шесть миль до континента. Итальянский фонтан на Молитвенной – в честь мужа Моры.
Мужа, которого убили, по словам Питера.
По твоим словам.
Вот общая кома всего Уэйтензийского поселка.
Просто на заметку: матушка Уилмот шлет свою любовь.
О том, чтобы ей захотелось прийти тебя проведать, речи нет.
Укутавшись в одеяло, Тэбби перекатывает голову, чтобы выглянуть в окно, и спрашивает:
– Можно, мы пойдем на пикник?
Нам это не по карману, но к моменту твоей смерти матушкой Уилмот подобран питьевой фонтанчик из меди и бронзы, изображающий обнаженную Венеру, скачущую в дамском седле из ракушки моллюска.
Тэбби взяла с собой подушку, когда Мисти перевозила их в Уэйтензийскую гостиницу. Все что‑нибудь прихватили. Твоя жена принесла твою подушку, потому что та пахнет тобой.
Мисти сидит на краю кровати в комнате Тэбби, расчесывая пальцами волосы своей малышки. У Тэбби длинные черные волосы и зеленые глаза ее отца.
Твои зеленые глаза.
Ей достался маленький номер, который она делит с бабушкой, возле номера Мисти по коридору верхнего этажа гостиницы.
Почти все старые семейства посдавали дома и переехали на верхний этаж гостиницы. В комнаты, оклеенные выцветшими розами. Обои расползаются по всем швам. В каждой комнате – ржавая раковина и маленькое зеркало, привинченные к стене. В каждой комнате – две‑три железные кровати, с облупленной краской, с размякшими, продавленными по центру матрацами. Комнаты перекошены под вздувшимися потолками, за маленькими окошками, со слуховыми окнами в виде ряда собачьих лазов в скате гостиничной крыши. Чердачный этаж – это бараки, лагерь беженцев для местного милого белого дворянства. Рожденные в роскоши люди ныне делят уборную в конце коридора.
Эти люди, которые никогда не трудились, нынешним летом обслуживают столики. Будто деньги у всех кончились одновременно, – нынешним летом каждый островитянин голубой крови перетаскивает багаж в гостиницу. Убирает в номерах. Чистит ботинки. Моет посуду. Индустрия обслуживания из голубоглазых блондинов и блондинок с блестящими прическами и длинными ногами. Любезных и энергичных, с удовольствием таскающих пепельницы на замену или отказывающихся от чаевых.
Твоя семья – жена, ребенок и мать – все спят в продавленных, облезлых железных кроватях, под вздутыми стенами, с припрятанными серебряными и хрустальными реликвиями из респектабельной прошлой жизни.
Пойди пойми их, но все семейства островитян улыбаются и насвистывают. Будто это вроде приключения. В отрыв. Будто они подались в сферу обслуживания попросту в качестве трущобного развлечения для богачей. Будто эти утомительные поклоны и чистка не останутся им на всю жизнь. Им и их детям на всю жизнь. Будто новизна не померкнет к следующему месяцу. Они не дураки. Просто никто из них никогда не жил в бедности. В отличие от твоей жены, – она знает, что такое оладьи на ужин. Что такое питаться правительственными подачками. Порошковым молоком. Носить туфли со стальными набойками и хлопать по чертовому будильнику.
Сидя с Тэбби, Мисти спрашивает:
– Так в чем твой секрет?
А Тэбби отвечает:
– Говорить нельзя.
Мисти подтыкает покрывало у плеч девочки, – старые гостиничные простыни и одеяла застираны до того, что от них кроме серого пуха и запаха белизны ничего не осталось. Ночник у кровати Тэбби – розовый китайский фонарик, разукрашенный цветами. Они принесли его из дому. Они принесли ее картинки с клоунами и повесили их над кроватью.
Кровать ее бабушки так близко, что Тэбби могла бы вытянуть руку и коснуться стеганого одеяла, которым та укрыта, из лоскутов пасхальных платьев и рождественских костюмов возрастом в сто лет. На подушке – дневник в красной коже, с надписью «Дневник» поперек обложки вычурными золотыми буквами. Внутри заперты все секреты Грэйс Уилмот.
Мисти говорит:
– Не шевелись, солнышко, – и убирает упавшую ресницу со щеки Тэбби. Мисти протирает ресницу меж пальцев. Та длинная, как ресницы ее отца.
Как твои ресницы.
С кроватью Тэбби и ее бабушки, с двумя сдвинутыми кроватями, места осталось совсем немного. Матушка Уилмот захватила дневник. Его и швейную корзину, набитую нитками для вышивки. Вязальными спицами, крючками и вышивальными обручами. Чтобы ей было чем заняться, когда она сидит в вестибюле с бабушками‑подругами, или снаружи, на дощатом тротуаре, по хорошей погоде.
Твоя мать точь‑в‑точь как остальные Мэйфлауэрские семьи, выстроившие повозки кольцом в Уэйтензийской гостинице и пережидающие осаду страшных чужаков.
Как бы глупо это ни звучало, Мисти прихватила свои рисовальные принадлежности. Коробку светлого дерева с красками и акварелью, бумагу и кисти, – все свалено в углу ее комнаты.
И Мисти зовет:
– Тэбби, солнышко? – говорит. – Не хочешь поехать жить к твоей бабуле Клейнмэн в Текумеш‑Лэйк?
А Тэбби перекатывает голову туда‑сюда, – «нет», – по подушке, потом останавливается и говорит:
– Бабуля Уилмот сказала мне, почему папа все время так бесился.
Мисти просит ее:
– Не говори «бесился», пожалуйста.
Просто на заметку: Грэйс Уилмот играет внизу в бридж с приятельницами под большими часами в обитой деревом комнате у вестибюля. И самый громкий звук в комнате – тиканье качающегося взад‑вперед большого маятника. Либо это, либо она сидит в большом кресле‑качалке, обитом красной кожей, возле камина в вестибюле, и читает, водя толстой линзой над каждой страницей книги, покоящейся на ее коленях.
Тэбби прикрывает подбородок сатиновой каймой одеяла и продолжает:
– Бабуля рассказала, почему папа тебя не любил.
А Мисти отвечает:
– Ну конечно твой папочка любил меня.
И конечно она врет.
За чердачным оконцем номера бьющиеся волны серебрятся в огнях гостиницы. Вдали по берегу – темные очертания Уэйтензийского мыса, полуостров, на котором лишь деревья и скалы, прущие навстречу мерцающему океану.
Мисти подходит к окну и касается пальцами рамы, спрашивая:
– Будешь с открытым или с закрытым?
Белая краска на оконной раме вздулась и отстает, и она ковыряет ее, поддевая хлопья краски ногтем.
Перекатывая голову туда‑сюда по подушке, Тэбби возражает:
– Нет, мам, – говорит. – Бабуля Уилмот сказала, папа тебя никогда взаправду не любил. Он только притворялся, будто любит, чтобы привезти тебя сюда, и чтобы ты осталась.
– Чтобы привезти меня сюда? – переспрашивает Мисти. – На остров Уэйтензи?
Она обдирает двумя пальцами отставшие кусочки белой краски. Под ними – рама темного лакированного дерева. Мисти спрашивает:
– Что еще бабушка тебе рассказала?
А Тэбби отвечает:
– Бабуля говорит, ты будешь великой художницей.
На худфаке не учат тому, что слишком большой комплимент может ранить сильнее, чем пощечина. Мисти, великой художницей. Большая жирная Мисти, королева среди сраных рабов.
Белая краска отстает очертаниями, в виде слов. Восковая свеча или жирный палец, может – гуммиарабик, прячет под ней негативное послание. Кто‑то написал здесь много лет назад что‑то невидимое, к чему не прилипла краска.
Тэбби поднимает несколько прядей волос и разглядывает кончики так вблизи, что у нее скашиваются глаза. Она изучает ногти и произносит:
– Бабуля говорит, нам нужно выбраться на пикник на мыс.
Океан сверкает жутко ярко, как одежные украшения, которые Питер носил на худфаке. Мыс Уэйтензи черен как ничто. Как пустота. Дыра в пространстве.
Украшения, которые ты носил на худфаке.
Мисти проверяет, что окно закрыто, и счищает отставшую краску в ладонь.
На худфаке учат, мол, поздние симптомы отравления свинцом включают в себя утомление, подавленность, слабость, отупение – симптомы, которые наблюдались у Мисти почти всю взрослую жизнь.
А Тэбби продолжает:
– Бабуля Уилмот говорит, что все будут хотеть твоих картин. Она говорит, ты нарисуешь картины, за которые летние люди будут драться.
Мисти отзывается:
– Спокойной ночи, солнышко.
А Тэбби продолжает:
– Бабуля Уилмот говорит, что ты сделаешь нас снова богатой семьей, – кивая головой, рассказывает:
– Папа привез тебя сюда, чтобы сделать весь остров снова богатым.
Собрав в руку хлопья краски, Мисти выключает свет.
Послание на оконной раме, на месте отслоившейся краски, скрытое под ней, гласило – «Ты умрешь, как только с тобой покончат». Подписано – «Констенс Бартон».
Очищенное от краски продолжение послания гласит – «Как все мы».
Наклоняясь, чтобы выключить розовый китайский фонарик, Мисти спрашивает:
– Что ты хочешь на свой день рождения на следующей неделе?
А Тэбби отвечает тонким голоском в темноте:
– Хочу пикник на мысу, и хочу, чтобы ты снова начала рисовать.
А Мисти говорит голосу:
– Крепких снов, – и целует его на ночь.
Июля
НА ДЕСЯТОМ СВИДАНИИ Мисти спросила Питера, трогал ли он ее противозачаточные таблетки.
Они были у Мисти дома. Она работала над очередной картиной. Телевизор был включен, настроен на мексиканскую мыльную оперу. На ее новой картине была высокая церковь, пригнанная из тесаного камня. Колокольня, покрытая позеленевшей медью. Окна‑витражи, причудливые, как паутина.
Рисуя ярко‑голубым церковные двери, Мисти объявила:
– Я не дура, – сказала. – Почти любая женщина заметит разницу между настоящей противозачаточной таблеткой и маленькими розовыми конфетками в корице, которых ты напихал взамен.
У Питера была ее последняя картина, дом с белым штакетником, вставленная им в рамку, – и он сунул картину под старый мешковатый свитер. Будто беременный очень угловатым ребенком, он слонялся по квартире Мисти. Выпрямив руки по швам, удерживал картину на месте локтями.
Потом он резко приотпустил локти, и картина выпала. За миг до пола, до бьющегося вдребезги стекла, Питер подхватил ее двумя руками.
Ты подхватил ее. Картину Мисти.
Она спросила:
– Какого хера ты делаешь?
А Питер ответил:
– У меня план.
А Мисти сказала:
– Я не буду заводить детей. Я хочу стать художницей.
В телевизоре мужчина пощечиной опрокинул женщину на пол, и она лежала, облизывая губы, ее грудь ходила ходуном под тугим свитером. По идее она была офицером полиции. Питер ни слова не знал по‑испански. Мексиканские мыльные оперы он любил за то, что репликам людей в них можно придать любой смысл.
И Питер, заталкивая под свитер картину, спросил:
– Когда?
А Мисти переспросила:
– Что когда?
Картина вывалилась, и он поймал ее.
– Когда ты собралась стать художницей? – спросил он.
Другая причина любить мексиканские мыльные оперы заключалась в том, как быстро в них разрешались кризисы. В первый день мужчина и женщина кидаются друг на друга с разделочными ножами. На следующий день они преклоняют колени в церкви с новым ребенком. Сложив руки в молитве. Люди принимали друг от друга самое худшее, с криком и пощечинами. Развод и аборт никогда не оказывались камнем преткновения.
Была ли это любовь, или же просто инерция, Мисти сказать не могла.
После выпуска, сказала она в ответ, она станет художницей. Когда соберет основные работы и найдет галерею, где можно выставиться. Когда продаст несколько штук. Мисти пыталась быть реалисткой. Может быть, она возьмется изучать искусство на высшем уровне. Может, станет чертежницей или иллюстраторшей. Найдет практическое применение. Не каждый способен стать знаменитым художником.
Заталкивая картину под свитер, Питер заявил:
– Ты – способна стать знаменитой.
А Мисти сказала ему – хватит. Хватит уже.
– Почему? – спросил он. – Это правда.
Продолжая смотреть телевизор, беременный картиной, Питер сказал:
– У тебя такой талант. Ты можешь стать самой знаменитой художницей своего поколения.
Глядя какую‑то мексиканскую рекламу пластмассовой игрушки, Питер заявил:
– С твоим даром ты обречена стать великой художницей. Учеба для тебя – трата времени.
Непонятному можно придать любой смысл.
Картина выпала, и он поймал ее. Сказал:
– Тебе нужно только рисовать.
Может быть, именно за это Мисти любила его.
Любила тебя.
За то, что ты верил в нее гораздо больше, чем она сама. Ты ждал от нее большего, чем она сама от себя.
Рисуя золотом крошечные дверные ручки церкви, Мисти ответила:
– Может, – сказала. – Но поэтому я и не хочу детей…
Просто на заметку: с какой‑то стороны это выглядело мило. Все ее противозачаточные таблетки заменили маленькими конфетами‑сердечками.
– Только выйди за меня, – сказал Питер. – И ты станешь следующей великой художницей Уэйтензийской школы.
Мора Кинкэйд и Констенс Бартон.
Мисти заметила, что всего двое художников не считаются «школой».
А Питер сказал:
– Трое, считая тебя.
Мора Кинкэйд, Констенс Бартон и Мисти Клейнмэн.
– Мисти Уилмот, – поправил Питер, заталкивая под свитер картину.
Поправил ты.
В телевизоре мужчина кричал – «Te amo… Te amo…», снова и снова, в адрес темноволосой девушки с карими глазами и пушистыми длинными ресницами, сбрасывая ее с лестничного пролета.
Картина выпала из свитера, и Питер снова ее поймал. Он подступил к Мисти, пока та прорабатывала детали высокой каменной церкви, – прожилки зеленого мха на крыше, красную ржавчину сточных труб. И сказал:
– В этой церкви, прямо здесь, мы поженимся.
А туп‑туп‑тупая маленькая Мисти заявила, мол, эту церковь она выдумывает. Ее на самом деле нет.
– Это ты так считаешь, – сказал Питер. Поцеловал ее в шею и прошептал:
– Только выйди за меня, и остров подарит тебе такую громадную свадьбу, которую никто не видел уже сотню лет.
Июля
ВНИЗУ первая половина дня, и в вестибюле никого, кроме Полетт Хайленд за столом. Грэйс Уилмот может поведать, что Полетт носит фамилию Хайленд по замужеству, но до этого она была Питерсен, хотя ее мать была Нейман, потомок ветви Тапперов. Когда‑то это значило большое старинное состояние по обеим линиям ее родословной. А теперь Полетт за конторкой.
В глубине вестибюля, утонув в подушке краснокожего кресла‑качалки, сидит Грэйс, читая у камина.
Уэйтензийский вестибюль – десятилетия всякой всячины, слепленной в кучу. Это сад. Это парк. Шерстяной ковер зеленым мхом покрывает гранитные плиты, карьером стелящиеся неподалеку. Синий ковер, лежащий на лестнице– водопад, сбегающий по пролетам, каскадом падающий с каждой ступени. Ореховые стволы, выструганные, полированные и снова собранные в одно целое, образуют лес идеальных квадратных колонн, ряды темных поблескивающих деревьев, которые поддерживают лесной свод лепных листочков и купидонов.
Висит хрустальная люстра, – одинокий луч солнечного света, пробивающийся на эту лесную поляну. Хрустальные висюльки искрятся и кажутся крошечными на такой высоте, но если влезть на высокую лестницу, чтобы их почистить, каждая хрусталина размером с кулак.
Складки занавеса зеленого шелка почти скрывают окна. Днем они превращают солнечный свет в зеленые сумерки. Мягкие диваны и стулья, обитые цветущими кустами, мохнатые от длинной бахромы, свисающей до пола. Камин – как походный костер. Весь вестибюль – остров в миниатюре. Под крышей. Эдемский сад.
Просто на заметку: вот пейзаж, где Грэйс Уилмот чувствует себя почти как дома. Даже больше, чем у себя дома. Больше, чем в собственном доме.
В твоем доме.
Мисти на полдороги через вестибюль, пробирается между диванов и столиков, а Грэйс поднимает взгляд.
Зовет:
– Мисти, иди посиди у огня, – заглядывает в раскрытую книгу и спрашивает:
– Как твоя головная боль?
У Мисти нет головной боли.
У Грэйс в подоле лежит ее раскрытый дневник в красной кожаной обложке, – и она всматривается в страницы, и спрашивает:
– Какое сегодня число?
Мисти сообщает ей.
Камин выгорел до слоя оранжевых углей под решеткой. Ноги Грэйс, обутые в коричневые туфли с пряжками, висят носками вниз, не касаясь пола. Шапка длинных белых кудрей нависает над лежащей в подоле книгой. Возле кресла светит торшер, и свет отражается яркими отблесками от серебряной оправы увеличительного стекла, которым она водит над каждой страницей.
Мисти просит:
– Матушка Уилмот, нам нужно поговорить.
А Грэйс переворачивает пару страниц и отзывается:
– О Боже. Ошиблась. Жуткой головной боли у тебя не будет еще до послезавтра.
А Мисти заглядывает ей в лицо и спрашивает:
– Как ты смеешь настраивать моего ребенка на душевную травму?
Грэйс поднимает взгляд от книги, лицо ее расслаблено, обвисло от удивления. Подбородок так сильно опущен, что шея смялась в складки от уха до уха. Вся подкожная мышечно‑аневротическая система. Подбородочный жир. Сморщенные платизмальные складки у шеи.
Мисти спрашивает:
– Чего ты добиваешься, повторяя Тэбби, что я стану знаменитой художницей? – она смотрит по сторонам, а вокруг по‑прежнему никого, и она продолжает. – Я официантка, и обеспечиваю нам крышу над головой, и этого довольно. Я не хочу, чтобы ты забивала моему ребенку голову ожиданиями, которые я не смогу оправдать.
На последнем дыхании Мисти выжимает из груди:
– Ты представляешь, как я буду выглядеть?
А лицо Грэйс расплывается в мягкой широкой улыбке, и она возражает:
– Но, Мисти, ты будешь знаменитой.
Улыбка Грэйс – раздвигающиеся кулисы. Премьера. Грэйс распахивает свой занавес.
А Мисти отвечает:
– Не буду, – говорит она. – Я не могу.
Она просто обычный человек, который проживет и умрет без внимания, незаметным. Ординарным. Не такая уж это трагедия.
Грэйс прикрывает глаза. Все улыбаясь, начинает:
– О, ты станешь так знаменита в момент, когда…
А Мисти говорит:
– Хватит. Хватит уже, – Мисти обрывает ее, и продолжает. – Как легко тебе вселять надежды в людей. Ты что, не видишь, что подставляешь их? – говорит Мисти. – Я чертовски хорошая официантка. Если ты не заметила – мы больше не правящий класс. Мы не верхушка.
Питер, проблема твоей матери в том, что она не жила в трейлере. Не стояла в магазинной очереди с талонами на еду. Она не знает, как жить в нищете, и не хочет учиться.
Мисти говорит, что есть вещи и хуже, чем воспитать Тэбби так, чтобы она вжилась в эту экономику, чтобы смогла найти работу в мире, который она унаследует. Нет ничего плохого в том, чтобы обслуживать столики. Убирать комнаты.
А Грэйс закладывает место в дневнике кружевной ленточкой. Поднимает взгляд и спрашивает:
– Тогда почему ты пьешь?
– Потому что люблю вино, – отвечает Мисти.
Грэйс возражает:
– Ты пьешь и шляешься с мужчинами, потому что боишься.
Под мужчинами она, должно быть, подразумевает Энджела Делапорта. Мужчину в кожаных брюках, снявшего дом Уилмотов. Энджела Делапорта с его графологией и фляжкой хорошего джина.
А Грэйс заявляет:
– Я точно знаю, что ты чувствуешь, – складывает руки на дневнике в подоле и продолжает. – Ты пьешь, потому что хочешь самовыразиться, и боишься.
– Нет, – отвечает Мисти. Склоняет голову на плечо и смотрит на Грэйс искоса. Мисти говорит. – Нет, ты не знаешь, что я чувствую.
Рядом трещит уголь, посылая в трубу спиральный сноп искр. Из камина плывет запах дыма. Их походный костер.
– Вчера, – объявляет Грэйс, зачитывая из дневника. – Ты начала откладывать деньги, чтобы вернуться в родной город. Ты складываешь их в конверт, а конверт прячешь под край ковра у окна в твоей комнате.
Грэйс поднимает взгляд, выгибая брови, – складочная мышца плиссирует крапчатую кожу лба.
А Мисти спрашивает:
– Ты шпионила за мной?
А Грэйс улыбается. Постукивает по открытой странице увеличительным стеклом и говорит:
– Об этом сказано в твоем дневнике.
Мисти отвечает ей:
– Это твой дневник, – говорит. – Нельзя писать дневник за кого‑то другого.
Просто чтоб ты знал: эта ведьма следит за Мисти и вписывает все в злую записную книжку в красной кожаной обложке.
А Грэйс улыбается. Говорит:
– Я не пишу. Я читаю, – переворачивает страницу, смотрит сквозь увеличительное стекло и объявляет. – О, завтра будет здорово. Тут сказано, что ты, скорее всего, повстречаешь милого полицейского.
Просто на заметку: завтра Мисти сменит замок на двери своей комнаты. Мигом.
Мисти требует:
– Хватит. Повторяю – хватит уже, – говорит Мисти. – Речь идет о Тэбби, и чем быстрее она научится жить средней жизнью с нормальной ежедневной работой и стабильным, надежным, обычным будущим, тем счастливее она будет.
– Вроде работы в конторе? – спрашивает Грэйс. – В собачьем питомнике? С милым еженедельным жалованием? Вот почему ты пьешь?
Твоя мать.
Просто на заметку: она это заслужила ‑
Ты это заслужил ‑
И Мисти отвечает:
– Нет, Грэйс, – говорит. – Я пью потому, что вышла замуж за глупого, ленивого, витающего в облаках мечтателя, которого воспитали в духе, что однажды он женится на знаменитой художнице, и который не вынес разочарования, – говорит Мисти. – Ты, Грэйс, засрала мозги своему ребенку, и я не позволю тебе засрать их моему.
Склоняясь так близко, что можно рассмотреть лицевую пудру в морщинах Грэйс, в ее ритидах, и красные паутинки в местах, где помада Грэйс просачивается в морщинки у рта, Мисти требует:
– Немедленно прекрати врать ей, или, клянусь, я завтра же соберу сумки и увезу Тэбби с острова.
А Грэйс смотрит мимо Мисти, на что‑то позади нее.
Не глядя на Мисти, Грэйс вздыхает. Говорит:
– Ах, Мисти. Для этого уже слишком поздно.
Мисти оборачивается, а позади нее стоит Полетт, женщина с конторки, в белой блузке и черной плиссированной юбке, и Полетт произносит: