Тэбби вставляет ей в рот питьевую соломинку, и Мисти всасывает немного воды. Голос Тэбби произносит:
– Что бы ни сталось, говорит бабуля, тебе нужно продолжать художество.
Тэбби утирает своей матери рот, со словами:
– Мне уже скоро будет пора идти, – говорит. – Пожалуйста, не останавливайся, как бы по мне ни соскучилась.
Просит:
– Обещаешь?
А Мисти, не прерывая работу, отзывается:
– Да.
– Как бы на долго я ни ушла? – спрашивает Тэбби.
А Мисти шепчет:
– Обещаю.
Августа
УСТАТЬ – не значит довести до конца. Проголодаться или натереть руку – тоже. Желание помочиться не должно тебя останавливать. Картина закончена, когда окончена работа карандаша и красок. Телефон не отвлекает. Ничего стороннего не требует твоего внимания. Пока вдохновение приходит – ты продолжаешь и продолжаешь.
Мисти трудится вслепую весь день, а потом карандаш останавливается и она ждет, что Тэбби заберет картину и даст ей чистый лист бумаги. Потом – ничего не происходит.
И Мисти зовет:
– Тэбби?
Нынешним утром Тэбби приколола к халату матери большую брошь – пучок зеленых и красных стекляшек. Потом Тэбби стояла неподвижно, а Мисти пристраивала переливчатое ожерелье крупных розовых поддельных самоцветов дочери на шею. Как статуя. В солнечном свете из окна они искрились ярко, как незабудки и все остальные цветы, пропущенные Тэбби этим летом. Потом Тэбби заклеила матери глаза. Это был последний раз, когда ее видела Мисти.
Мисти снова зовет:
– Тэбби, солнышко?
И – ни звука, ничего. Только шипение и биение каждой волны на пляже. Растопырив пальцы, Мисти тянется и ощупывает воздух вокруг. Впервые за многие дни ее оставили одну.
Эти две полоски липкой ленты берут начало у линии ее волос и сбегают по глазам, огибая челюсть. Указательным и большим пальцем обеих рук Мисти подцепляет ленту сверху и медленно тянет обе полоски, пока они не отдираются полностью. Глаза с трепетом раскрываются. От солнечного света сфокусировать их очень трудно. Картина на мольберте остается размытой минуту, пока глаза приспосабливаются.
Карандашные штрихи приходят в фокус, черные на белой бумаге.
Это рисунок океана, прибрежной зоны совсем у пляжа. Что‑то плывет. Кто‑то плавает в воде лицом вниз, – маленькая девочка, разбросав по водной поверхности свои длинные черные волосы.
Черные волосы ее отца.
Твои черные волосы.
Всё – автопортрет.
Всё дневник.
За окном, внизу, на пляже, у края воды ждет толпа людей. Два человека бредут в воде вдоль берега, несут что‑то вместе. Что‑то блестящее вспыхивает ярко‑розовым в солнечном свете.
Поддельный самоцвет. Ожерелье. Это Тэбби они держат за лодыжки и под руки, и ее волосы свисают, прямые и мокрые, в шипящие и бьющиеся о пляж волны.
Толпа отступает.
И громкие шаги приближаются по коридору за дверью спальни. Голос в коридоре произносит:
– У меня наготове.
Два человека несут Тэбби через пляж к гостиничному крыльцу.
Замок на двери спальни щелкает, и дверь распахивается, и за ней доктор Туше и Грэйс. В руке его ярко сверкает капающий шприц.
А Мисти пытается встать, за ней волочится нога в гипсе. Гиря и цепь.
Доктор несется к ней.
А Мисти говорит:
– Там Тэбби. Что‑то не так, – Мисти говорит. – На пляже. Мне нужно туда спуститься.
Гипс рвется и тянет ее на пол своим весом. Позади нее трещит мольберт, стеклянный кувшин мутной воды для мытья кистей разбился и рассыпался повсюду вокруг. Грэйс подходит и присаживается рядом, подхватывая ее за руку. Катетер выдернулся из пакета, и вокруг воняет мочой, которая течет на покрывало. Грэйс закатывает рукав ее спецовки.
Твоей старой рабочей рубашки. Заскорузлой от высохшей краски.
– Тебе нельзя спускаться туда в этом состоянии, – возражает доктор. Он сжимает шприц и шлепками поднимает вверх пузырьки воздуха, продолжая:
– В самом деле, Мисти, ты ничем не поможешь.
Грэйс силой выпрямляет руку Мисти, а доктор вонзает иглу.
Ты чувствуешь?
Грэйс держит ее за обе руки, пришпиливая к месту. Брошка из поддельных рубинов раскрылась, и булавка погрузилась Мисти в грудь, – красная кровь на влажных рубинах. Разбитый кувшин. Грэйс и доктор прижимают ее к покрывалу, под ними расплывается ее моча. Пропитывает синюю рубашку и жжет кожу в том месте, где торчит булавка.
Грэйс полусидит на ней. Грэйс сообщает:
– Сейчас Мисти хочет спуститься вниз, – Грэйс не плачет.
Глубоким от замедленных усилий голосом Мисти отзывается:
– Откуда ты, бля, знаешь, чего я хочу?
А Грэйс говорит:
– Из твоего дневника.
Иголка вытащена из руки, и Мисти чувствует, как кто‑то протирает кожу в месте укола. Холодное ощущение спирта. Руки подхватывают ее под руки, и тянут, усаживая.
В лице Грэйс мышца levator labii superioris, мышца недовольства, туго стягивает лицо у носа, и она произносит:
– Кровь. Ой, и моча, она вся в ней. Мы не можем вести ее вниз в таком виде. Не перед всеми же.
Вонь от Мисти – запах переднего сиденья старого «бьюика». Вонь твоей ссанины.
Кто‑то стаскивает с нее рубашку, вытирая кожу бумажными полотенцами. С другого конца комнаты доносится голос доктора Туше:
– Великолепные работы. Очень впечатляют.
Он пролистывает ее стопку законченных рисунков и картин.
– Хороши, естественно, – отзывается Грэйс. – Только не перемешай. Они все под номерами.
Просто на заметку, о Тэбби никто не упоминает.
Ее руки продевают в чистую рубашку. Грэйс проводит щеткой по ее волосам.
Рисунок на мольберте, утонувшая в океане девочка, упал на пол, и кровь с мочой пропитали его насквозь. Он испорчен. Картина исчезла.
Мисти не может сжать руку в кулак. Ее глаза постоянно норовят захлопнуться. Сырой потек слюны сбегает из уголка рта, и боль от укола в груди тускнеет.
А Грэйс с доктором поднимают ее на ноги. Снаружи, в коридоре, ждет еще несколько человек. Еще несколько рук обвивают ее с двух сторон, и замедленно несут ее вниз по лестнице. Они плывут мимо печальных лиц, которые наблюдают с каждой лестничной площадки. Полетт, и Рэймон, и кто‑то еще, Питеров друг‑блондин из колледжа. Уилл Таппер. С той же мочкой уха в виде двух острых кончиков. Весь музей восковых фигур острова Уэйтензи.
Повсюду вокруг так тихо, только ее гипс тащится, стуча о каждую ступень.
Толпа людей заполняет сумрачный лес полированных деревьев и замшелого ковра вестибюля, но все отшатываются назад, пока ее несут через столовую. Здесь все старинные семейства островитян: Бартоны, Хайленды, Питерсены и Перри.
Среди них нет ни одного летнего лица.
Потом распахиваются двери Древесно‑золотого зала.
На шестом столике на четыре персоны у окна – что‑то, укрытое одеялом. Профиль детского лица, плоская грудь маленькой девочки. И голос Грэйс говорит:
– Быстрее, пока она еще в сознании. Дайте ей взглянуть. Поднимите одеяло.
Снятие покрова. Подъем занавеса.
И позади Мисти толпятся все ее любопытствующие соседи.
Августа
НА ХУДФАКЕ Питер однажды попросил Мисти назвать цвет. Любой цвет.
Он приказал ей закрыть глаза и стоять неподвижно. Можно было ощутить, как он подступил близко. Его тепло. Можно было унюхать его распустившийся свитер, и как его кожа источает горький запах полусладкой шоколадной плитки. Его личный автопортрет. Его руки подцепили ткань ее сорочки, и холодная булавка царапнула кожу под ней. Он предупредил:
– Не шевелись, а то могу нечаянно уколоть.
И Мисти задержала дыхание.
Ты чувствуешь?
При каждой встрече Питер давал ей очередной предмет бижутерии. Броши, браслеты, кольца и ожерелья.
С закрытыми глазами, в ожидании, Мисти сказала:
– Золотой. Золотой цвет.
Продевая пальцами булавку сквозь ткань, Питер отозвался:
– Теперь скажи мне три слова, которыми можно описать золотой.
То была старинная разновидность психоанализа, рассказал он ей. Изобретенная Карлом Юнгом. Она была построена на общих мотивах. Вроде самокопательной игры для вечеринки. Карл Юнг. Мотивы. Бескрайнее общее подсознание всего человечества. Джайнисты, йоги и аскеты – вот культура, в которой Питер рос на острове Уэйтензи.
С закрытыми глазами, Мисти назвала:
– Сверкающий. Дорогой. Приятный.
Питеровы пальцы защелкнули крошечную булавку броши, и его голос произнес:
– Хорошо.
В той прошлой жизни, на худфаке, Питер попросил ее назвать животное. Любое животное.
Просто на заметку: эта брошь была позолоченной черепашкой с большим треснувшим зеленым камнем вместо панциря. Голова и лапы были подвижные, но одной лапы не хватало. Металл так потемнел, что уже натер на сорочке черное пятно.
А Мисти оттянула ее от груди, разглядывая ее, любя ее без особой причины. Откликнулась:
– Голубь.
Питер отступил в сторону и махнул рукой, предлагая с ним пройтись. Они пересекали кампус, между кирпичных зданий, узловатых от плюща, и Питер сказал:
– Теперь назови мне три слова, которые описывают голубя.
Шагая рядом, Мисти попыталась вложить свою руку в его, но он сцепил их за спиной.
Шагая, Мисти ответила:
– Грязный, – сказала Мисти. – Дурной. Уродливый.
Ее три слова, описывающие голубя.
А Питер глянул на нее, закусив зубами нижнюю губу, его складочная мышца прижала брови друг к другу.
В той прошлой жизни, на худфаке, Питер попросил ее назвать водоем.
Шагая рядом, Мисти отозвалась:
– Морской путь Сент‑Лоуренс.
Он оглянулся на нее. Остановился.
– Назови три прилагательных, которые его описывают, – сказал он.
А Мисти закатила глаза и ответила:
– Суетливый, торопливый и переполненный.
А Питерова мышца levator labii superioris подтянула верхнюю губу в насмешливой гримасе.
Шагая с Питером, она услышала от него еще лишь один последний вопрос. Питер сказал представить, что ты в какой‑то комнате. Все стены белые, нет ни окон, ни дверей. Он попросил
– Расскажи мне в двух словах, как ты воспринимаешь эту комнату.
Мисти ни с кем до сих пор не встречалась настолько долго. Ей виделось, что это вроде замаскированных приемов, которыми возлюбленные узнают друг друга. Как Мисти знала, что любимый Питеров вкус мороженого был «тыквенный пирог», – ей не казалось, будто вопросы что‑нибудь значат.
Мисти ответила:
– Временная. Перевалочная, – сделала паузу и закончила. – Сбивающая с толку.
В прошлой жизни, все шагая с Питером, не держась за руки, она услышала, как работал тест Карла Юнга. Каждый вопрос был способом сознательно достичь подсознания.
Цвет. Животное. Водный бассейн. Белоснежная комната.
Каждое из них, сказал Питер, это мотив, по Карлу Юнгу. Каждый образ отражает какую‑то сторону личности.
Упомянутый Мисти цвет, золотой, – то, как она видит себя.
Она охарактеризовала себя, как «сверкающую», «дорогую» и «приятную».
Животное – то, как мы относимся к окружающим.
Она охарактеризовала людей, как «грязных», «дурных» и «уродливых».
Водный бассейн отражал ее половую жизнь.
Суетливую, торопливую и переполненную. По Карлу Юнгу.
Все наши слова выдают нашу руку. Наш дневник.
Не глядя на нее, Питер сказал:
– Твой ответ меня нисколько не удивил.
Последний вопрос Питера, про белоснежную комнату, – он сказал, мол, эта комната без окон и дверей характеризует смерть.
Смерть для нее будет временной, перевалочной и сбивающей с толку.
Августа – Полнолуние
ДЖАЙНИСТЫБЫЛИ сектой буддистов, которые утверждали, будто умеют летать. Умеют ходить по воде. Могут понимать любой язык. Говорят, будто они могли превратить дешевый металл в золото. Умели лечить калек и исцелять слепцов.
Закрыв глаза, Мисти слушает рассказ доктора обо всем этом. Она слушает и рисует. Она встает засветло, чтобы Грэйс заклеила ей лицо. Липкая лента снимается после заката.
– Считается, – говорит голос доктора. – Что джайнисты умели воскрешать мертвых.
Все это они могли делать потому, что мучили себя. Голодали и жили без секса. Именно такая жизнь, полная тягот и боли, давала им волшебную силу.
– Такое суждение называют «аскетизмом», – сообщает доктор.
В продолжение его речи Мисти молча рисует. Мисти трудится, а он держит нужные ей краски, кисти и карандаши. Когда она заканчивает работу, он меняет лист. Делает то, что раньше делала Тэбби.
Слава о джайн‑буддистах шла по всем царствам Среднего Востока. На площадях Египта и Сирии, Эпира и Македонии, за целых четыреста лет до рождества Христова, они творили чудеса. Эти чудеса вдохновляли ветхозаветных иудеев и ранних христиан. Изумляли Александра Македонского.
Доктор Туше рассказывает дальше и дальше, говорит, что христианские великомученики были ветвью джайнистов. Святая Катерина Сиенская каждый день секла себя троекратно. Первый хлыст был за ее собственные прегрешения. Второй хлыст был за грехи живущих. Третий – за грехи всех умерших.
Святой Симеон был причислен к лику святых после того, как стоял на колонне, раздетый до основания, пока не сгнил заживо.
Мисти говорит:
– Этот готов, – и ждет новый лист бумаги, новый холст.
Слышно, как доктор снимает свежую картину. Говорит:
– Изумительно. Абсолютно вдохновенно, – его голос утихает, пока он несет ее через комнату. Доносится царапанье, когда он ставит карандашом на обороте номер. Снаружи океан, шипят и бьются волны. Он пристраивает картину у двери, – потом голос доктора возвращается, становясь ближе и громче, и спрашивает:
– Тебе снова бумагу, или холст?
Неважно.
– Холст, – говорит Мисти.
Мисти не видела ни одну из своих картин со времени смерти Тэбби. Она спрашивает:
– Куда вы их деваете?
– В надежное место, – отвечает он.
Ее цикл задержался уже почти на неделю. От истощения. Ей и мочиться на палочки для проверки на беременность не нужно. Питер уже сделал свое дело, затащив ее сюда.
А доктор объявляет:
– Можешь начинать, – его руки смыкаются на ее, и тянут вперед, пока те не касаются грубой натянутой ткани, уже закрепленной по контуру клеем из кроличьей кожи.
Ветхозаветные иудеи, говорит он, изначально были кучкой персидских анахоретов, которые поклонялись солнцу.
Анахореты. Так называли тех женщин, которых замуровывали заживо в подвалах соборов. Муровали, чтобы дать зданию душу. Сумасшедшая история подрядчиков‑строителей. Запечатывающих в стены виски, женщин и кошек. Ее муж в том числе.
Ты.
Мисти поймана в ловушку мансарды, привязана к месту тяжелым гипсом. Дверь всегда заперта снаружи. У доктора всегда готов шприц с каким‑то лекарством, стоит ей задергаться. О, Мисти могла бы книжки писать об анахоретах.
Ветхозаветники, говорит доктор Туше, жили вдали от суетного мира. Развивались, вынося болезни и муки. Оставляли семьи и имущество. Страдали в вере, что бессмертные небесные души, когда те сходят на землю и обретают телесную форму, подстерегает искушение заниматься сексом, пить, принимать наркотики, есть без меры.
Ветхозаветники учили юного Иисуса Христа. Учили Иоанна Крестителя.
Они звали себя целителями, и творили все Христовы чудеса – исцеляли больных, воскрешали мертвых, изгоняли демонов – за столетия до Лазаря. Джайнисты превращали воду в вино за столетия до ветхозаветников, которые проделывали то же самое за столетия до Иисуса.
– Одни и те же чудеса можно повторять снова и снова, когда все забывают последний раз, – поучает доктор. – Помни об этом.
Как Христос звал себя «камнем, отвергнутым каменотесами», так и отшельники‑джайнисты звали себя «бревнами, которые отверг всякий плотник».
– По их убеждению, – рассказывает доктор. – Провидец должен был жить вдали от суетного мира, отвергая наслаждение, удобство и согласие для того, чтобы коснуться божественного.
Полетт приносит ланч на подносе, но Мисти не хочет пищи. Ей слышно, как по ту сторону закрытых век ест доктор. Царапанье ножа и вилки по фарфоровой тарелке. Звон льда в стакане с водой.
Он зовет:
– Полетт? – говорит с набитым ртом. – Не могла бы ты захватить те картины, у двери, и отнести их в столовую к остальным?
В надежное место.
Слышен запах ветчины с чесноком. И чего‑то шоколадного, торта или пудинга. Слышно жевание доктора и влажный «бульк» каждого глотка.
– Интересный момент, – сообщает доктор. – В том, чтобы рассмотреть боль как некое духовное средство.
Муки и лишения. Буддистские монахи сидят на крышах, постятся и бодрствуют, пока не достигнут просветления. В уединении, открывшись солнцу и ветру. Сравнить их со Святым Симеоном, гнившим на колонне. Или со временами стоящих йогов. Или с коренными обитателями Америки, которые удалялись на поиски видений. Или с голодающими девушками в Америке девятнадцатого века, которые постились и умирали из благочестия. Или со Святой Вероникой, единственной пищей которой были пять апельсиновых зерен, в память о пяти Христовых ранах. Или с лордом Байроном, который постился и очищался, и осуществил героический заплыв через Геллеспонт. Романтичный анорексик. Моисей и Илия, которые постились, чтобы обрести видения, в Ветхом завете. Английские ведьмы семнадцатого века, которые голодали, чтобы накладывать заклятия. Или дервиши‑скитальцы, изматывавшие себя ради просветления.
Доктор все продолжает и продолжает.
Все эти мистики, всю историю, по всему миру, – сплошь находили путь к просветлению через физические страдания.
А Мисти все рисует молча.
– А теперь, вот что любопытно, – продолжает голос доктора. – В соответствии с физиологией разделенного мозга, головной мозг, как грецкий орех, делится на две половинки.
«Левая половина головного мозга занимается логикой, языком, расчетами и здравым смыслом», – говорит он. Эта половинка воспринимается человеком как собственное "я". Это сознательная, рациональная, привычная основа нашего мира.
«В правой части мозга», – сообщает ей доктор, – «Центр твоей интуиции, чувств, прозрений и распознания образов». Подсознание.
– Левое полушарие – ученый, – говорит доктор. – Правое полушарие – художник.
Он рассказывает, что в повседневной жизни люди пользуются левой половиной мозга. И только когда кто‑то чувствует крайнюю боль, или расстроен, или нездоров, – его подсознание может проскользнуть в сознание. Когда кто‑то ранен, болен, опечален или подавлен, правое полушарие может перехватить власть вспышкой, только на миг, и открыть ему доступ к божественному вдохновению.
Вспышка вдохновения. Миг прозрения.
Французский физиолог Пьер Жене называл это состояние «снижением умственной заслонки».
Доктор Туше произносит:
– "Abaissement du niveau mental".
Когда мы устали, подавлены, голодны или чувствуем боль.
Если верить немецкому философу Карлу Юнгу, это позволяет нам подключиться ко вселенскому объему знаний. К мудрости всех людей всех времен.
Карл Юнг, – то, что Питер рассказывал Мисти о ней. Золото. Голуби. Морской путь Сент‑Лоуренс.
Фрида Кало и ее кровоточащие язвы. Все великие художники – инвалиды.
Если верить Платону, мы ничему не учимся. Наша душа прожила столько жизней, что мы все знаем. Учителя и образование могут лишь напомнить нам то, что нам уже известно.
Наши несчастья. Эти подавления рационального разума – источник вдохновения. Муза. Наш ангел‑хранитель. Страдания выводят нас из рационального самоконтроля и позволяют божественному течь сквозь нас.
– Любой стресс в достаточном количестве, – говорит доктор. – Плохой или хороший, любовь или боль, может сломить наш здравый смысл и подарить нам мысли и способности, которые не получить другим путем.
Все это напоминает речи Энджела Делапорта. Метод физических действий Станиславского. Испытанное средство для создания чудес по востребованию.
От дыхания доктора, когда тот нависает над ней, греется щека Мисти. Запах ветчины с чесноком.
Кисть останавливается, и Мисти сообщает:
– Этот готов.
Кто‑то стучится в дверь. Щелкает замок. Потом Грэйс, ее голос, спрашивает:
– Как она, доктор?
– Трудится, – отвечает тот. – Вот, пронумеруй этот, восемьдесят один. Потом положи к остальным.
А Грэйс говорит:
– Мисти, дорогая, мы решили, что тебе, видимо, нужно знать, мы тут пытаемся связаться с твоей семьей. По поводу Тэбби.
Слышно, как кто‑то снимает с мольберта холст. Шаги несут его через комнату. Что на нем – Мисти не знает.
Тэбби не вернуть. Может, Иисус бы смог, или джайн‑буддисты, – но больше никто. Нога Мисти в гипсе, ее дочь мертва, муж в коме, сама Мисти поймана в ловушку и угасает, отравленная, с головными болями – если доктор прав, она могла бы гулять по воде. Могла бы оживлять мертвецов.
Мягкая рука смыкается на плече, и голос Грэйс приближается к уху.
– Сегодня днем мы развеем пепел Тэбби, – говорит она. – В четыре часа, на мысу.
Весь остров, все будут там. Так же, как были на похоронах Гэрроу Уилмота. Доктор Туше, бальзамирующий тело в смотровом кабинете, выложенном зеленой плиткой, со счетоводским стальным столом и обгаженными дипломами на стене.
Прах к праху. Ее ребенок в урне.
«Мона Лиза» Леонардо – всего лишь тысяча тысяч мазков краски. «Давид» Микеланджело – лишь миллион ударов молотом. Каждый из нас – миллион кусочков, правильно собранных в целое, не более того.
С липкой лентой на глазах, держа лицо расслабленным, – как маску, – Мисти спрашивает:
– Кто‑нибудь ходил сообщить Питеру?
Кто‑то вздыхает ‑долгий вдох, потом выдох. Грэйс говорит:
– Что это даст?
Он ее отец.
Ты ее отец.
Серое облако Тэбби унесет ветер. Понесет вдоль берега обратно, к городку, к гостинице, к домам и церкви. К неоновым вывескам, рекламным щитам, корпоративным логотипам и торговым маркам.
Дорогой милый Питер, можешь считать, что тебе сообщили.
Августа
ПРОСТО НА ЗАМЕТКУ, одна из проблем с худфаком в том, что он делает тебя куда уж менее романтичной. Вся эта куча хлама о художниках и мансардах исчезает под грузом знаний по химии, по геометрии и анатомии. Вещи, которым тебя учат, объясняют мир. Образование оставляет все очень ясным и прилизанным.
Очень растолкованным и осмысленным.
Все время романа с Питером Уилмотом Мисти знала, что любила не его самого. Женщины попросту ищут лучший биологический образец на роль отца своих детей. Здоровая женщина повязана с поисками треугольника гладких мышц в открытом Питеровом воротнике, потому что в процессе эволюции люди утратили волосы, чтобы потеть и охлаждаться, когда избавлялись от горячей устаревшей формы какого‑то животного волосяного протеина.
Мужчины с меньшим растительным покровом также менее претендуют на роль прибежища для вшей, блох и клещей.
Перед их свиданиями Питер брал ее картину. Та была в рамке и за стеклом. А Питер прижимал две длинные полоски сверхлипкой двусторонней монтажной ленты на оборот рамки. Осторожно, не касаясь липкой ленты, он укутывал картину в подол своего мешковатого свитера.
Любой женщине понравится, как Питер запускает пальцы в ее волосы. Это элементарная наука. Физическое касание подражает ранним практикам родительского ухода за ребенком. Оно стимулирует выработку гормона роста и энзимов декарбоксилазы орнитина. С другой стороны, пальцы Питера, гладящие ей затылок, естественно снизят уровни ее гормонов стресса. Это было доказано в лаборатории, когда детенышей крысы гладили кисточкой.
После того, как узнаешь биологию, будет недосуг ей пользоваться.
На свиданиях наши Питер и Мисти ходили по музеям и галереям. Только вдвоем, шли и общались, а Питер в фас казался чуть квадратным, чуть беременным ее картиной.
В мире нет ничего особенного. Никакого волшебства. Только физика.
Идиоты вроде Энджела Делапорта, которые ищут сверхъестественных объяснений для обычных вещей – такие люди доводят Мисти до белого каления.
Прогуливаясь по галереям в поисках пустого места на стене, Питер был живым эталоном золотого сечения, формулы, которой греческие скульпторы пользовались для вычисления идеальной пропорции. Его ноги были в 1,6 раз длиннее чем туловище. Туловище – в 1,6 раз длиннее головы.
Посмотри на свои пальцы – как первый сустав длиннее второго, а второй длиннее конечного. Это отношение называется «фи», по скульптору Фидию.
Твоя архитектура.
На прогулке Мисти рассказывала Питеру о химии рисования. О том, как физическая красота оказывается химией, геометрией и анатомией. Искусство на самом деле наука. Исследовать, почему людям что‑то нравится, чтобы воспроизвести его. Скопировать его. Парадокс – «создавать» настоящую улыбку. Прокручивать снова и снова спонтанный момент ужаса. Весь пот и утомительный труд, ведущий к созданию того, что кажется простым минутным делом.
Когда люди разглядывают потолок Сикстинской капеллы, им следует знать, что карбоновая черная краска – копоть природного газа. Мареновый розовый цвет – корнеплод растения марены. Изумрудный зеленый – ацетоарсенит, так же называемый «парижским зеленым», и применяемый как инсектицид. Как яд. Тирийский пурпур делается из моллюсков.
А наш Питер вытаскивал картину из‑под свитера. В галерее в одиночку, когда никто не видел, он прижимал к стене картину с каменным домом за штакетником. И тут же была она, подпись Мисти Марии Клейнмэн. А Питер говорил:
– Я же сказал тебе, что однажды твоя работа будет висеть в музее.
В его глазах был темный египетский коричневый, цвет, сделанный из ископаемых мумий, из костяного пепла и смол, и использовавшийся до девятнадцатого века, до того, как художники открыли этот мерзкий факт. После того, как годами скручивали губами кисти.
Пока Питер целовал ее в затылок, Мисти рассказывала, мол, когда смотришь на «Мону Лизу», нужно помнить, что жженая охра – попросту глина, крашеная железом с марганцем и запеченная в печке. Коричневая сепия – чернильные мешочки каракатиц. Голландский розовый – давленые семена подорожника.
Идеальный язык Питера вылизывал ее под ухом. Что‑то, но не картина, торчало у него в штанах.
А Мисти прошептала:
– Индийский желтый – моча коров, которых кормят листьями манго.
Одна рука Питера обвила ее плечи. Другой рукой он надавил ей под коленку, пока та не согнулась. Питер опустил ее на мраморный пол галереи, и сказал:
– Te amo, Мисти.
Просто на заметку – получился маленький сюрприз.
Навалившись на нее весом, Питер добавил:
– Ты считаешь, что знаешь так много.
Искусство, вдохновение, любовь – их так легко расчленить. Объяснить и развеять.
«Цвета красок „ирисовый зеленый“ и „сочный зеленый“ – цветочный сок. Цвет „каппагский коричневый“ – ирландская грязь», – шептала Мисти. Киноварь – ярко‑красная руда, которую сбивают стрелами с высоких испанских утесов. Бистр – желтовато‑коричневая сажа, остающаяся от жженых буковых дров. Каждый шедевр – попросту земля и прах, собранные воедино неким идеальным образом.
Земля к земле. Прах к праху.
Даже когда они целовались, ты закрывал глаза.
А Мисти держала свои раскрытыми, глядя не на тебя, а на сережку в твоем ухе. Потемневшее почти до коричневого серебро, удерживающее связку граненых квадратных бриллиантов из стекла, мерцающего, зарытого в черные волосы, которые падали тебе на плечи, – вот что любила Мисти.
В тот первый раз Мисти все повторяла тебе:
– Цвет краски «серый Дэви» – толченый сланец. «Бременский синий» – гидроксид меди с карбонатом меди, смертельный яд, – говорила Мисти. – «Бриллиантовый алый» – йод со ртутью. Цвет «костяной черный» – жженая кость…
Августа
ЦВЕТ «КОСТЯНОЙ ЧЕРНЫЙ» – жженая кость.
Шеллак – дерьмо, которое тля оставляет на листьях и ветках. «Сажа газовая» – жженая виноградная лоза. В масляных красках используется масло, выжатое из грецких орехов или маковых семян. Чем больше узнаешь о художестве, тем больше все напоминает ведьмины рецепты. Все измельченное, перемешанное, запеченное – смахивает скорее на поваренную книгу.
Мисти все говорила, говорила, говорила, но это было спустя многие дни, в галерее за галереей. Это было в музее, когда ее картина с высокой каменной церковью была прилеплена к стене между Моне и Ренуаром. Когда Мисти сидела на холодном полу, впуская Питера между расставленных ног. Был вечер, и музей был пустынен. Идеальная Питерова черная шевелюра крепко прижималась к полу, он тянулся вверх, обе его руки забрались ей под свитер, разминая пальцами ее соски.
Обе твои руки.
Поведенческие психологи утверждают, что люди совокупляются лицом к лицу из‑за грудей. Женщины с большой грудью привлекали больше партнеров, которым хотелось играть с грудью во время акта. От большего количества секса разводилось больше женщин, наследовавших большие груди. Это порождало больше секса лицом к лицу.
Сейчас, здесь, на полу, с руками Питера, играющими грудью, с его эрекцией, скользящей под штанами, с раскинутыми над ним бедрами Мисти, она рассказывает, мол, когда Уильям Тернер рисовал шедевр с Ганнибалом, переходящим Альпы, чтобы сокрушить Саласскую армию, Тернер построил его на своей пешей прогулке по окрестностям Йоркшира.