– Какие территории?
– Те, которые она намеревается захватить по другую сторону Апеннин.
– Ты уверен?
Молодой человек снова улыбнулся:
– Мессир отец мой, я говорю то, что видел или что мне почудилось.
Франсуа вспомнил об обращенных к Жозефу и Феррандо настойчивых просьбах лионских банкиров, которые занимали огромные суммы, чтобы дать возможность Карлу VIII отвоевать Неаполитанское королевство, потерянное владение Рене Анжуйского, причем банкиры эти уже собрали сорок пять тысяч золотых экю, обещанных Генриху VIII, королю Англии, дабы тот держался в стороне от Нормандии и Бретани. Предсказания Франца Эккарта имели практическую ценность. Ни один человек, сколь бы он ни был богат, не согласится рисковать деньгами в деле, обреченном на провал.
– Я должен немедленно предупредить Жозефа, – объявил он, покидая павильон.
К удивлению Франсуа, Жозефа не пришлось долго убеждать в справедливости предсказаний Франца Эккарта; покойный Жак де л'Эстуаль, его старший брат, внушил ему уважение к этой таинственной сфере: некоторые избранные люди обладают способностью видеть основу Великого ковра. Посовещавшись, оба решили послать письмо Феррандо и объяснить ему, что, несмотря на внешнюю привлекательность предложения, мудрость советует воздержаться от поддержки деньгами военных предприятий французской короны в Италии. Они знали, что Феррандо удивится и попадет в неловкое положение: Сассоферрато были вассалами герцогов Сфорца, а Лодовико Сфорца по прозвищу Моро считался союзником короля Франции. Но неловкость лучше, чем потерянные займы.
В сумерках Об направилась к павильону Франца Эккарта. Превратности брачных союзов привели к тому, что тетка и племянник оказались ровесниками, при этом они почти не знали друг друга. Она находила его красивым; ей казалось, что он относится к ней благожелательно.
Об несла ему горшочек с засахаренными фруктами. И была очень разочарована, не застав его в павильоне. Медленным шагом она двинулась обратно. Взор ее блуждал по окрестностям. Возможно, Франц Эккарт пошел прогуляться, но она не видела его на тропинках, ведущих к замку. Назойливое карканье заставило ее поднять голову. Стычка между воронами. Возвращаясь, она вдруг заметила чей‑то силуэт на вершине ближайшего холма и стала вглядываться в него. Черные волосы разлетались на ветру: она была почти уверена, что этот человек – Франц Эккарт. И решила подняться на холм. Запыхавшись, не отрывая глаз от тропы, чтобы не упасть, она слишком поздно взглянула на молодого человека. Он стоял всего в двадцати шагах от нее, причем полностью обнаженный. Это Франц Эккарт? Или какой‑то безумный крестьянин?
Она замерла.
И тут увидела перед Францем Эккартом – ибо это был именно он – какого‑то зверя. С первого взгляда, еще затуманенного изумлением, ей показалось, что это собака. Но это был лис.
Франц Эккарт непринужденно поднялся, и она убедилась, что не ошиблась – на нем действительно не было никакой одежды. Встал же он, чтобы натянуть штаны.
Он ее заметил – ради нее и решил прикрыть наготу. Она неуверенно приблизилась, испытывая одновременно и любопытство и смущение. В конце концов, подойти надо – повернуть назад было бы трусостью. Он следил за ней с улыбкой, его босые ноги утопали в траве.
Лис, тоже ничуть не испуганный, наблюдал за Об, устремив к ней блестящий нос и влажный взгляд. От этого она еще больше растерялась.
– Здравствуй, Об, – сказал он, ничуть не смутившись. – Ты пришла составить мне компанию?
Она не слишком убедительно объяснила, что хотела отнести ему в павильон горшочек с засахаренными фруктами, который по‑прежнему держала в руках. Он взял его, снова уселся и предложил ей сесть рядом.
Лис никуда не ушел – и тоже сел. Об почувствовала себя лишней.
– Я тебе помешала, – пробормотала она.
– Нисколько.
Она взглянула на его белый обнаженный торс и босые ноги. И наконец, решилась сесть.
– Ты так отдыхаешь от работы? – спросила она.
– Напротив, я стараюсь вообще не отдыхать, – ответил он. – Я работаю здесь.
Она поискала взглядом книгу или перо – и ничего такого не увидела. Это и в самом деле был необычный юноша.
– Судя по тому, что я слышала, работа у тебя утомительная. Он улыбнулся:
– Когда работа утомляет, причина не в ней, а в том, кто работает. А мне повезло. Нужно быть полным ничтожеством, чтобы утомляться от звезд.
– Но ведь днем их не видно?
Он расхохотался:
– Да, это верно. Точно так же дело обстоит с истиной. Ее можно увидеть только в темноте.
– Но в таком случае как же ты работаешь?
– Работать можно и головой, Об.
Это было уже слишком. И зачем только захотела она увидеться с Францем Эккартом?
– Этот лис очень дружелюбен, – сказала она, чтобы переменить тему.
– Почему бы ему не быть дружелюбным? Он и есть друг. Ведь ты друг, Ренар,[2]правда? – обратился он к зверьку.
Лис поднял голову. Франц Эккарт протянул руку: он подошел, и юноша стал гладить его по спинке. Лис вытянул голову и закрыл глаза, наслаждаясь прикосновением ласковой руки. Франц Эккарт протянул указательный палец, и он деликатно прикусил его с явным намерением поиграть; потом лег на спину, стал кататься по траве и дрыгать лапами. Франц Эккарт пощекотал ему брюшко.
Об была зачарована. Обнаженный юноша на холме гладит лиса! Ее племянник! А ведь она совершенно не знает его!
– Одиночество тебя не тяготит? – спросила она, сознавая всю неуместность своих слов.
– Напротив, оно делает жизнь легче, – со смехом ответил он. – Возможно, мне стоило бы вывесить на дверях моего павильона записку с объяснением, что мне чужды обычные человеческие потребности. Я наслаждаюсь одиночеством и работой.
Не будь она его родственницей, решила бы, что ее гонят.
– Ты пришла поговорить со мной об одиночестве? – спросил он с едва уловимой иронией.
– Нет. Я пришла, чтобы получше узнать Франца Эккарта де Бовуа, этого юношу, который так заинтриговал весь замок Гольхейм.
– И тебя тоже.
– И меня тоже, – согласилась она. – Я не соблазнять тебя пришла, Франц. Я знаю, что двое могут любить друг друга, не ложась при этом в постель, такое часто случается. Я твоя тетка и обручена с другим.
– С Карлом фон Дитрихштайном, – сказал он.
Квадратный молодой человек, племянник маркграфа Бранденбургского, рыцарь и наездник, который больше времени проводил в обществе лошадей, чем себе подобных. Что уж говорить о женщинах! Франц Эккарт видел его в замке, когда он являлся ухаживать за Об… на свой манер. Действительно, этому юноше пора было жениться.
– Я пришла, чтобы ты хоть немного просветил меня, – продолжала она.
Юноша открыл горшочек, протянул его девушке. На слова Об он словно не обратил внимания и кинул кусочек сладкого абрикоса лису, который поймал лакомство на лету и проглотил, прикрыв глаза от наслаждения.
– Мыслить, – ответил, наконец, Франц Эккарт, – значит всегда держать дистанцию. Отрешиться от всего, что волнует людей. Я к этому стремлюсь как умею. Следовательно, я не смогу быть приятным такой девушке, как ты, ибо тебя, напротив, привлекают радости жизни и тебе вряд ли захочется отказаться от них.
В очередной раз Об почувствовала себя не в своей тарелке.
– Рыцари, – заметила она, – полагают, что женщины служат украшением жизни, но их не следует вовлекать в серьезные дела вроде войны. Ученые же считают, что женщины не обладают глубоким умом и не способны понять их рассуждения. Если ты не советуешь мне мыслить, значит, обрекаешь меня на общение только со священниками, слугами и детьми.
– Ты хотела бы наблюдать за звездами? Или же изучать философию? – спросил он с вызовом. – Когда ты выйдешь замуж, твой супруг этого не одобрит. Дети у вас будут заброшены, еды в доме никакой, а на потолках – паутина.
Оба засмеялись.
– Раз ты такой ученый, скажи, что я должна делать?
– Ты воистину дочь своей матери! Забудь ученых, а к рыцарям относись как к банкирам и отцам семейств.
Ответ явно не удовлетворил ее.
– Летом следующего года я выйду замуж за очаровательного молодого человека, красивого, богатого и успешного, если в сражении ему улыбнется удача. Дома он будет появляться редко. Я стану скучать и, возможно, заведу любовника.
– И я буду тому причиной, – парировал он с улыбкой. – Мыслить не научил, зато сделал неверной супругой!
Они снова засмеялись. Потом умолкли. Краем глаза она следила за юношей, который днем приручал диких зверей, а ночью наблюдал за звездами. Одинокий Адам в раю.
– Но чем же ты занимаешься, совершенно голый, на вершине холма? – спросила она.
– Я существую.
– Голышом?
– Одежда! – сказал он, пожав плечами. – Вполне допускаю, что она предохраняет нас от холода и дождя, но в хорошую погоду защищает лишь от нашей собственной и окружающей природы. Здесь я ощущаю землю под ногами и солнце на своей коже. Я един с природой, куда вернусь в конце пути, и из одежды на мне будет только саван. Животные, по крайней мере, не принимают меня за пугало. Правда, Ренар?
Услышав свое имя, зверек насторожился.
– Скоро он вернется к моему павильону с подругой и детишками, я отдам им остатки ужина, а если этого будет недостаточно, он примется за полевых мышей или перепелок.
Чем дольше продолжался разговор, тем более чужой ощущала себя Об рядом с племянником. Она встала, охваченная грустью, причину которой понять не могла.
Кровавая Пасха
Пребывание в Гольхейме убедило Жанну, что семейная жизнь Франсуа под угрозой. Она, в свою очередь, убедила Жозефа, что ей надо пожить в Страсбурге: быть может, таким образом, удастся восстановить гармонию в семье и повлиять на Софи‑Маргерит, чтобы она вела себя более прилично. Ведь чета де Бовуа большую часть года проводила в Страсбурге, ибо страсбургская печатня была первой и главной среди остальных, появившихся одна за другой в Нюрнберге, Лионе, Генуе, Милане, Венеции, и Франсуа больше всего занимался именно ею.
– Я не против, ведь я все время разъезжаю между Нюрнбергом, Франкфуртом и Женевой, – ответил он. – Но ты собираешься играть роль свекрови. Ты уверена, что она тебе понравится?
– Я готова смириться, это лучше, чем видеть, как Франсуа страдает.
– В Страсбурге зимы более суровые, чем в Анжере, – заметил он.
– Сердечный холод гораздо хуже.
Страсбург, свободный имперский город, насчитывавший около двадцати тысяч жителей, конечно, уступал Анжеру по части мягкости климата, зато превосходил его человеческим теплом. Холод словно пробуждал сострадание в сердцах людей.
Итак, они перебрались на другой берег Рейна. Об осталась в Гольхейме, куда ее жених Карл фон Дитрихштайн, поступивший на службу к императору Максимилиану, изредка заезжал, чтобы поухаживать за невестой в свободное от трудов время. Жак Адальберт последовал за отцом, а Деодат – за матерью.
Жанна нашла и обустроила настоящий дом на Санкт‑Йоханн‑гассе, с удобной кухней, помещением для стирки белья, парильней на первом этаже и прочими удобствами, которые напрочь отсутствовали в жилище ее сына, в двух шагах от нее, на улице Мажистра. Ибо Софи‑Маргерит вызывающе пренебрегала обязанностями хозяйки дома. Франсуа часто ходил в грязной одежде, спал на простынях, которые менялись раз в три месяца, и питался чем придется. Жена его готовить не желала и просто покупала на ужин кусок пирога или сыра.
Нанятая Жанной домоправительница Фредерика была из тех матрон, чье расположение завоевать непросто. Однажды утром она встретила хозяйку с поджатыми губами. Жанна спросила, в чем причина ее недовольства.
– Мадам, я сразу поняла, кто вы, и мне хотелось бы, чтобы и все остальные были такими, как вы.
Сказано это было куда грубее, поскольку эльзасский диалект отличался крепостью выражений. Жанна поостереглась спрашивать, на кого намекает Фредерика: пусть матрона объяснится сама.
– Мне не хотелось бы, чтобы мадам расстроилась на Троицын день.
– Почему именно на Троицын день? – с интересом спросила Жанна.
– Потому что на Троицын день говорит Рохрафф!
Жанна поняла. Она знала, кто такой Рохрафф: уродливая кукла в виде бородатого мужика. Он стоял в соборе под органом и во всеуслышание произносил язвительно‑непристойные речи в тот день, когда, по преданию, на апостолов снизошли огненные языки. Нечто вроде страсбургского карнавала. Естественно, позади органа прятался человек, которые говорил за куклу.
– В прошлый Троицын день Рохрафф назвал имена огненных языков, которые забрались кое‑кому под юбку! – продолжала Фредерика.
Красноречивый образ. Иными словами, все знали, что Софи‑Маргерит погуливает, и имена ее любовников тоже были известны.
– А еще он сказал, что огненные языки у мужей таких женщин превращаются в рога.
Жанна побагровела. Фредерика поняла, что достигла цели.
Небольшая слежка и кое‑какие дополнительные слухи позволили Жанне выяснить, что Софи‑Маргерит завела трех любовников и ходит к ним, когда Франсуа надрывается в печатне. Ее сын имел все основания назвать свою жену распутной девкой.
Тем временем Франсуа так понравились удобства в доме у матери, что он фактически к ней переехал. Здесь он обрел общество Жозефа и прежнюю свою улыбку. Софи‑Маргерит пришлось питаться у свекрови, поскольку только здесь она видела мужа, да и стол был прекрасным.
Жанна решила взять быка за рога. Призвала к себе сноху и стала ей выговаривать:
– Разве мой сын каплун, чтобы вы перед каждым встречным ноги расставляли?
Она перечислила имена ее любовников: печник Иоганн Вольреель, колбасник Бенедикт Гольш, подмастерье плотника Бартоломеус Монзанкт.
– Вы стали посмешищем всего квартала! – воскликнула Жанна. – Вы бесчестите моего сына, достойного человека! Я знаю, о чем трубит на всех углах Рохрафф! И вам не стыдно?
Софи‑Маргерит разрыдалась. Потом лишилась чувств. Жанна отхлестала ее по щекам, и она, всхлипывая, пришла в себя.
Во время этой отвратительной сцены Жанна сказала себе, что не все можно легко поправить, и подумала, что ей лучше бы задержаться в Страсбурге, пока сноха не научится держать себя в руках. Итак, она осталась на осень, чтобы спасти семью сына от крушения, и сама не заметила, как наступила зима.
Софи‑Маргерит, помня о хороших отношениях Жанны с графом и графиней Гольхейм, зная моральный авторитет свекрови и страшась заключения в монастырь, в конечном счете, взялась за ум или сделала вид. Жанна, установившая за ней слежку, узнала, что она встречается теперь только с Монзанктом, которого тайком навещает дважды в неделю.
Уже хорошо. Свинью, привыкшую валяться в грязи, не перевоспитаешь. Главное – прекратить скандал.
Чтобы восстановить пошатнувшуюся репутацию семьи, Жанна сделала щедрое пожертвование в пятнадцать экю на строительство часовни Трех колосков в Нидерморшвире. Дело в том, что в прошлом году кузнец Дитрих Шёре, отправившись на рынок лесной тропой, проходил мимо Дуба Мертвеца – дерево назвали так, потому что около него погиб один крестьянин. К стволу была прибита иконка, и Шёре, согласно обычаю, остановился произнести молитву за упокой души несчастного. Он уже собирался продолжить свой путь, как вдруг лес внезапно осветился. Дама в белом одеянии – некто иная, как Богородица – подошла к нему, держа три колоска в правой руке и кусок льда в левой. Ледышка, как объяснила она Шёре, воплощает беды, которые обрушатся на всех местных нечестивцев, а колоски – благодеяния, коими будут вознаграждены gute Seelen, набожные и добрые души. Под конец она велела кузнецу распространить эту весть в деревне.
Но Шёре испугался, что крестьяне станут насмехаться над ним. Когда же он наклонился, чтобы поднять свой мешок с зерном, тот словно прирос к земле. И тогда кузнец решился рассказать о своем видении на рынке, следствием чего и стало строительство часовни.
Между тем двадцать пятого марта, иными словами – за шесть дней до конца 1492 года,[3]случилось происшествие, чрезвычайно взволновавшее Франсуа.
В мастерскую явились двое богато одетых людей – португальцы – и осведомились, нет ли у него большой карты мира, с которой просил сделать гравюру некий итальянец по имени Паоло дель Поццо Тосканелли. Франсуа не задумываясь ответил отрицательно, но двое посетителей ему явно не поверили, и вид у них был крайне разочарованный. На ломаном французском они объяснили, что готовы щедро заплатить за эту карту. Тут Франсуа вспомнил, что знает это имя, поскольку его сын Жак Адальберт упомянул Тосканелли во время разговора в Гольхейме о неизвестных землях за Геркулесовыми столбами. Но, хоть его и разбирало любопытство, он постарался ничем этого не показать.
– Почему же вы не спросите самого Тосканелли? – осведомился он.
Посетители окинули его взглядом, в котором угадывалась ирония, возможно, даже презрение – он так и не сумел понять. Как бы там ни было, двое незнакомцев не сводили с него глаз, словно пытаясь что‑то выведать. Он не привык к подобному обращению и рассердился.
– Тосканелли умер, – сказал, наконец, один из португальцев.
– Как же вы узнали, что он будто бы доверил эту карту мне?
– Об этом сообщил нам его сын. Тосканелли просил вручить ее вам, чтобы вы сделали с нее гравюру и напечатали.
Они по‑прежнему не сводили с него испытующего взгляда.
– Так оно и было, но только в Генуе, – объяснил Франсуа. – Потом он передумал и забрал карту. Мы ее так и не напечатали.
Один из посетителей хитро усмехнулся.
– Сказанное вами одновременно верно и неверно, мессир, – возразил он. – Действительно, вы так и не напечатали эту карту, но один из ваших мастеров сделал с нее гравюру прежде, чем Тосканелли передумал. Так что карта эта существует в виде гравюры на дереве, и именно вы ее обладатель. Мы готовы заплатить вам за нее две тысячи дукатов.
– Мессиры, если эта деревянная заготовка существует, она находится, разумеется, не в Страсбурге, а в Генуе. Туда вам и нужно отправиться.
– Мы уже побывали там. Заготовка исчезла.
Услышав этот ответ, Франсуа пришел в искреннее недоумение. И тревога его усилилась, когда он вспомнил о предсказании своего сына Франца Эккарта. Инстинкт подсказывал ему, что посетителей интересует именно та карта, на которой показаны земли за Геркулесовыми столбами. Что же скрывается за всей этой историей?
Во время разговора с португальцами Жак Адальберт, находившийся в двух шагах от них, не поднимал головы, целиком поглощенный работой.
– Вы этого не знали? – спросил второй португалец.
– Нет.
Посетители явно начинали терять терпение.
– Вам предложены немалые деньги за эту карту! – вскричал один из них.
И встал, показывая тем самым, что беседа окончена.
– В течение трех дней мы будем на постоялом дворе «Золотая лошадь». На тот случай, если вы передумаете, запомните мое имя – Мануэль Эстевес.
Как может он передумать, если ничего не знает? Неужели они обвиняют его во лжи? Франсуа недовольно нахмурился. Иностранцы ушли, окинув его на прощание мрачным взором.
Когда они ушли, Жак Адальберт сказал отцу:
– Я не хотел вмешиваться в разговор, но эта деревянная гравюра находится у меня.
Юноша и в самом деле недавно вернулся из Генуи. Франсуа был ошеломлен.
– Гравюра у тебя?
Жак Адальберт кивнул.
– Эти двое мне доверия не внушают, – сказал он.
– Мне тоже.
– Тем более что несколько дней назад нашу мастерскую в Генуе ограбили. Вряд ли это совпадение. Как ты знаешь, старший мастер спит на верхнем этаже. Ночью его разбудил бешеный лай собаки, которую он оставил внизу. Спустившись, он увидел, что какой‑то человек роется в папках. Оба схватились за ножи. К счастью, на помощь прибежал один из подмастерьев, и вдвоем они скрутили вора. Тот тоже был португалец.
Но не грабитель обычного пошиба: образованный и хорошо одетый. Его посадили в тюрьму, но он так и не признался, что искал в мастерской.
– А как же ты догадался?
Жак Адальберт ответил после некоторой заминки:
– Я вспомнил слова брата. Он говорил об этой карте.
Франсуа помрачнел.
– Ты полагаешь, что Франц Эккарт рассказал о ней кому‑то?
Жак Адальберт энергично замотал головой:
– Вовсе нет! Земли, о которых он говорил, были и в самом деле недавно открыты.
– Что? – вскричал Франсуа.
Его сын кивнул.
– Мы узнали новость в Генуе, но, похоже, об этом еще почти никто не знает. Один испанский мореплаватель по имени Христофор Колумб отправился на запад за Геркулесовы столбы и после долгого плавания открыл обитаемые острова, которые объявил владением короля Фердинанда Испанского и королевы Изабеллы.
Франсуа был настолько ошеломлен, что не смог должным образом оценить как известие об обитаемых землях за Геркулесовыми столбами, так и странную прозорливость Франца Эккарта. Немного опомнившись, он спросил:
– Но чем это могло заинтересовать явившихся к нам посетителей? Земли уже открыты…
– Насколько я слышал, дело обстоит гораздо сложнее, – объяснил сын. – Говорят, речь идет не только об островах… Вроде бы за морем находится целый континент. И, кажется, этот континент изобилует золотом, жемчугом, драгоценными камнями, богатствами всякого рода. Этот Колумб, похоже, открыл гораздо более короткий путь в Индию. Иными словами, Испания получит громадные деньги, а Португалия утратит господство на море, если по‑прежнему станет добираться до Индии, огибая Африку. Я думаю, к нам явились португальские торговцы или их посланцы. Они хотят оспорить у Испании этот новый путь в Индию.
Рабочий день завершался: отец с сыном пошли мыть руки мылом и песком, чтобы отчистить липкие пятна, оставленные жирными чернилами. Разговор возобновился по дороге к дому.
– Где же эта карта сейчас? – спросил Франсуа.
– Точнее, деревянная гравюра. У нас дома, в надежном месте. Ты хочешь продать им ее?
– Нет, – ответил Франсуа. – Они показались мне подозрительными. Тем более что они, по твоим словам, замешаны в ограблении мастерской. А где оттиск, который видел Франц Эккарт?
– Тоже у нас дома.
За ужином обсуждали только новость, которую сообщил Жак Адальберт. Жанну преследовала мысль, что исполнилось уже второе предсказание Франца Эккарта. Жозеф расспрашивал о карте Тосканелли и связанных с нею проблемах. Возможно ли, чтобы Тосканелли узнал про новый путь в Индию? И на какие сведения он опирался? Тут Жозеф вспомнил, что несколько лет назад познакомился в Нюрнберге с сыном тамошнего торговца: этот человек по имени Мартин Бехайм, геометр и математик, создавший первый земной глобус, уверял его, взяв слово никому не говорить, что в Индию можно добраться, двигаясь на запад. Но каким образом Мартин Бехайм это узнал?
– Здесь затронуты интересы двух громадных империй, – сказала Жанна, – испанской и португальской. Мы еще услышим об этом деле.
Софи‑Маргерит между тем смертельно скучала. Она вообще томилась, будучи приговорена к супружеской верности после переезда Жанны в Страсбург. И, разумеется, ничего не понимала в географических картах, империях и пути в Индию.
А хотелось ей танцевать на балу. Но в Страсбурге это было немыслимо. Особенно перед Пасхой.
Через три дня, в Чистый четверг, Жанна велела приготовить последний настоящий обед перед воскресеньем. Франсуа пришел в обычное время, в седьмом часу. Его сопровождал Жак Адальберт. Деодат, которому через несколько дней предстояло ехать в Женеву с Жозефом, тоже был дома. Все ждали Софи‑Маргерит; она запаздывала, что было делом неслыханным, ибо Жанна внушала ей священный ужас.
Франсуа решил сходить за ней, так как их дом находился в трех шагах. Вернулся он в растерянности. Ее там не оказалось. Слуги видели, как она вышла около шести часов – наверное, отправилась к свекрови. Сейчас было уже полвосьмого.
Быть может, ей взбрело в голову улизнуть? Маловероятно, ведь она всегда выходила в это время, когда собиралась к свекрови. Не напал ли на нее какой‑нибудь грабитель? Но ведь оба дома стояли так близко друг от друга, что она могла поднять крик и позвать на помощь.
Мужчины слонялись по комнате, Жанна сидела за столом, слуги пребывали в смятении.
Пробило восемь, и вскоре после этого внизу зазвенел колокольчик. Все бросились к двери. На пороге обнаружилась только записка:
Франсуа де Бовуа, если ты хочешь увидеть свою жену живой, в полночь положи карту Тосканелли туда, где ты нашел эту записку. Не пытайся хитрить с нами, иначе мы похитим еще кого‑нибудь из твоей семьи, чтобы ты убедился в нашей решимости.
– Португальцы! – крикнул Франсуа. – Живее, на постоялый двор «Золотая лошадь»! Уже стемнело.
– Сначала надо сообщить прево, – посоветовал Жозеф.
– В такой час! – воскликнул Франсуа.
Трое мужчин устремились во мрак – Франсуа, Деодат и Жак Адальберт.
Увидев, что каждый сунул за пояс кинжал, Жанна встревожилась. Они с Жозефом сели за стол, чтобы поесть хлеба с супом, который пришлось подогревать.
Через час мужчины вернулись ни с чем. Португальцы уехали утром.
– Ладно, – сказал Жак Адальберт. – Мы же не собираемся плясать под дудку разбойников? Потому что они разбойники!
– Что ты собираешься делать? – спросила Жанна.
– В полночь мы положим свиток, похожий на карту, которую у нас требуют. В темноте они ничего не сумеют разглядеть. Мы затаимся у двери и, когда они явятся за картой с моей матерью, схватим их.
– Они наверняка тоже вооружены, – заметила Жанна.
– Я схожу за Алоизием и его сыном, – сказал Франсуа. – Пятеро мужчин справятся с этими мерзавцами.
Жанна разом увидела вновь все худшие моменты своей жизни. Нападение на повозку, в которой она с первым мужем, Бартелеми де Бовуа, ехала в Боте‑сюр‑Марн. Нападение на второго мужа, Жака де л'Эстуаля. И много еще чего страшного.
Алоизий и его сын, поднятые с постели, не выказали никакого неудовольствия – напротив, им не терпелось разделаться с бандитами. В одиннадцатом часу мужчины вышли за дверь. В доме осталась одна Жанна.
Прошел час тревожного ожидания.
Двенадцать полуночных ударов прогремели в черном небе.
Чуть позже послышались крики. Проклятия, глухая возня, брань, удары. И звук тела, ударившегося о дверь.
Жанна с подсвечником в руке подошла к глазку, но ничего не увидела. В конце концов, не в силах терпеть, она открыла дверь. В тот самый миг, когда Франсуа вставлял в замок ключ.
Взглядом она пересчитала мужчин: пятеро своих и двое чужих, которых крепко держали, а Франсуа бесцеремонно подталкивал. Но Софи‑Маргерит с ними не было.
Двое незнакомцев не были португальцами. Обыкновенные перетрусившие бродяги. Жак Адальберт поспешил привязать их к стульям на кухне. Прибежали проснувшиеся слуги, босые, в ночных рубашках.
Пленников стали допрашивать.
Двое иностранцев попросили их забрать некий документ на пороге этого дома и принести им. После чего им надлежало проводить к той же самой двери какую‑то женщину. Бродяги негодовали: они ничего дурного не сделали!
Самое неприятное состояло в том, что они ничего больше не знали.
– Куда вы должны были отнести документ? – спросил Франсуа.
– К собору. Они ждали нас там. Это означало, что их там уже нет.
Рассвета пришлось ждать на Санкт‑Йоханн‑гассе, затем все отправились в резиденцию прево. Стражники не стали мешкать. Их командир знал, о ком идет речь. Когда ему рассказали о похищении супруги такого уважаемого лица, как барон де Бовуа, владелец печатни «Мастерская Труа‑Кле», он понял, что дело серьезное, и обещал перевернуть весь город. Двое португальцев и пленница – это не иголка в стоге сена, черт возьми!
Но час проходил за часом, а стражники никого и ничего не обнаружили.
В шесть часов в окно печатни влетел камень. К нему была привязана записка:
Франсуа де Бовуа, ты предатель. Мы всемогущи. И не знаем жалости. Твоя жена у нас в руках. Мы будем похищать твоих родных одного за другим, пока не получим то, что нам нужно. После полуночи оставь записку и назови свою цену.
Разумеется, когда Жак Адальберт вышел на улицу, там никого не было. Франсуа попросил всех членов семьи не ходить по одному – передвигаться только по двое или по трое и иметь при себе кинжалы. С прево он договорится. Его самого будут сопровождать Жак Адальберт и Деодат.
Вернувшись, он показал записку Жанне.
На ночь дверь забаррикадировали. Никаких записок больше не появилось.
Лежа в постели с Жозефом, который сумел, наконец, заснуть, Жанна обдумывала план действий.
Мужчины отправились в мастерскую. Жозеф и Деодат решили отложить поездку в Женеву до тех пор, пока Софи‑Маргерит не вернется домой.
Жанна внимательно изучила карту, достав ее из тайника, который показал ей Жак Адальберт. Неясные очертания каких‑то земель, сеть таинственных прямых линий, кораблики и цифры повсюду: она ничего не могла в этом понять. Правда, за Геркулесовыми столбами действительно был нарисован очень большой остров в окружении множества мелких островов.
Именно это интересовало мореплавателей. Торговцев. Дело пахло большой наживой.
Она вдруг подумала о презрении Франца Эккарта к деньгам. И об алчности Дени.
Но не время было философствовать. Она положила карту обратно в тайник и спустилась на кухню. Взяла большой флакон с перцем и, к удивлению повара, отсыпала почти половину в бумажный кулек, который свернула на манер торговцев сладостями.