Ее тон не допускал возражений. Молодой человек кивнул. Быть может, он знал тайну своего племени: отцу не дано воспитывать сына.
Крещение произошло через десять дней после похорон Об, в церкви Сен‑Пьер‑ле‑Вьё. Над купелью младенца держал Жозеф. Франц Эккарт не отрывал взгляда от ребенка. Впрочем, он и так целые дни проводил в комнате кормилицы, которая, в конце концов, начала удивляться.
Франсуа взял на руки дитя тайны, своего племянника. Он посмотрел на безмятежного ангелочка и внезапно нахмурился, словно потрясенный догадкой.
– У него черные глаза, – сказал он. – Как у Франца Эккарта.
Через неделю Франц Эккарт вернулся в Пфальц. Жозеф с облегчением встретил известие о его отъезде.
Тем временем одно из его предсказаний сбылось: Цезарь Борджиа втаптывал в грязь пурпур и золото папской власти. Рожденный в то время, когда отец его был кардиналом, и сам возведенный в кардинальский сан, он отнюдь не демонстрировал христианские добродетели: это был вояка, можно сказать – солдафон, отличавшийся крайней жестокостью. Сверх того, поговаривали, что он вступил в связь с родной сестрой Лукрецией.
Эти слухи были явно неприятны Франсуа.
Сукно и шелк
В июне 1494 года, по возвращении из Милана, Жак Адальберт де л'Эстуаль женился на семнадцатилетней Симонетте Рокка дельи Орси, дочери одного из миланских банкиров. Ничто не могло бы больше обрадовать Жанну, которую рыжеволосая Симонетта покорила милой мечтательностью и добротой. Стремительность бракосочетания наводила на размышления, но, в конце концов, если молодой человек в скором времени станет отцом, кто укорит его за это? Жанна уже очень давно не слышала брачных колоколов и решила превратить это венчание в праздник, сравнимый с торжествами по случаю свадьбы Франсуа.
Итак, жизнь продолжалась. Ничто не позволяло думать, что тучи, омрачившие прошлый год, будут сопровождать ее до самого конца.
Маленький Жозеф де л'Эстуаль учился ходить с помощью своего деда‑тезки под умильным взором кормилицы.
– Я хочу дом с детьми и кормилицами! – воскликнула Жанна. – Детей никогда не бывает много!
Менее очаровательной показалась ей молодая женщина, которую привез из Италии Франсуа: это была рабыня‑мавританка, купленная в Неаполе. Увидев ее, Жанна задумалась. Лейла попала в рабство в прошлом году, в пятнадцать лет. Тоненькая, хрупкая, с удлиненным лицом цвета бледного янтаря и темными миндалевидными глазами, в целом она производила приятное впечатление. Франсуа одел ее как миланскую крестьянку. По‑итальянски она немного говорила, но не более того.
Почему же Франсуа ее купил?
– Я решил, что ее ждет дурной конец, если она не будет принадлежать мне, – сказал Франсуа вместо объяснения.
Прекрасно. И что дальше?
Словно угадывая вопрос, который мать собиралась задать, он добавил:
– Лейла – девственница.
Прекрасно. Но это явно не та женщина, которая станет готовить ему курицу, фаршированную колбасой с гвоздикой.
Как бы там ни было, Франсуа вдохнул новую жизнь в свою обитель на улице Мажистра. Поглощенная подготовкой к свадьбе, Жанна не могла выкроить время, чтобы поразмыслить над этой ситуацией. В любом случае она не любила опустелых, запущенных домов, каким стал дом Франсуа после смерти Софи‑Маргерит.
Феррандо приехал в Страсбург с женой Анжелой и детьми, которые так выросли, что Жанна едва их узнала. Прибыли и родители невесты с двумя сестрами и братом Симонетты. Потом друзья семьи. И слуги. Оба дома – на Санкт‑Йоханн‑гассе и на улице Мажистра – оказались заполнены до предела. Два страсбургских постоялых двора также. Пришлось нанять еще слуг. Новобрачные заняли второй этаж в доме Франсуа.
Приехал и Франц Эккарт. В конце концов, по закону Жак Адальберт приходился ему старшим братом.
Гром церковных колоколов сотряс небо. Музыка золоченых органов заполнила пространство. Перед собором собралась огромная толпа.
Празднества продолжались три дня. В первый вечер было очень жарко, и Жанна решила поставить столы на улице. Специально вызванный каменщик укрепил на стенах железные кольца, и в них вставили факелы. Соседи принимали участие в ужине, сидя у своих окон. Никому не хотелось оставаться в четырех стенах, тем более в летний зной, не спадавший даже ночью из‑за нагретых солнцем камней. Все три вечера не смолкали песни. Музыканты играли серенаду за серенадой. Танцоры совершали немыслимые прыжки, жонглеры подбрасывали горящие шары. Соседи, в конце концов, спустились и присоединились к пирующим. В пляс пошла вся улица. Жанна танцевала с Жозефом, с Франсуа, с отцом невесты и с соседями, которые откровенно приударяли за ней. Утром сточные канавы были забиты цветами и бутылями. Но вечером все начиналось снова.
Господи, как приятно жить, когда умеешь смеяться!
Во время праздничных торжеств Жанна увидела, как Лейла заливисто смеется. И растрогалась. Все относились к ней как к служанке и рабыне, ее это ничуть не обижало. Только Франсуа вел себя иначе, и Жанна внезапно поняла, что сердцем она уже приняла эту девушку.
Для начала она сделала выволочку Францу Эккарту, который не сводил глаз с мавританки:
– Ты не притронешься к рабыне Франсуа, или я убью тебя!
Он расхохотался и обнял ее, потом положил голову ей на плечо:
– Жанна, ты забываешь, что я женат на Об.
Она оттолкнула его и схватила за руку:
– Об умерла.
Он покачал головой:
– Ты забыла то, что я сказал тебе. Я жил и буду жить с Об.
Она была озадачена.
– Ты молод и красив. Я любила Жака. Он был молод и красив. Но я вышла замуж за его брата. Мы все существа из плоти и крови. Ты намерен хранить это безумное вдовство всю жизнь?
В десяти шагах от них два танцора затеяли непристойную пляску.
Франц Эккарт засмеялся.
– Вот, они ответили тебе за меня, – сказал он.
– По‑твоему, моя жизнь была похожа на эту пантомиму?
– Нет, Жанна, поскольку в этом участвовала твоя душа.
Она вздохнула.
– Единственная женщина среди живущих, Жанна, с которой я стал бы делать то, что делал с Об, – это ты.
Она онемела.
– Иди танцевать, – вымолвила она, наконец. – Иди танцевать. Забудь о своих призраках, иди танцевать.
В следующем месяце Карл VIII послал французскую конницу завоевывать Италию. Он хотел получить Неаполь, и он его получит, черт возьми.
Удивительнее всего, что он его получил. Итальянские государства дремали. Флоренция была в ссоре с Миланом, Рим – с Флоренцией, Неаполь – с Миланом. И все настороженно следили за тем, что замышляет Венеция. При этом везде шли междоусобицы. Казалось, вся Италия занята интригами. Правители заигрывали с Англией, Испанией, Максимилианом Австрийским – сам дьявол не разобрался бы в этих хитросплетениях.
Один беспокойный монах – такими монахи становятся часто, убедившись, что наш мир не похож на небесный Иерусалим, – Джироламо Савонарола, предсказал, что французский король завладеет Флоренцией. Его предсказание сбылось! Господь наделил слугу своего пророческим даром! Когда французы захватили город, флорентийцы пришли в страшное возбуждение. Савонарола, ставший полновластным хозяином Флоренции, в своих знаменитых проповедях осмелился нападать на самого Александра VI, разоблачая совершенные им преступления, – видит Бог, этот папа не терял времени даром! Борджиа попытался хитростью привлечь Савонаролу на свою сторону, надеясь приманить его кардинальской шапочкой. Куда там! Монах выбрал своим покровителем короля Франции. Флорентийцы исписывали стены неслыханными оскорблениями в адрес папы, его сына и дочери. Три кровавых развратника. Из которых, по крайней мере, один – Цезарь – был к тому же изуродован оспой.
Французская конница вступила во Флоренцию. Потом в Рим. Это было великолепное зрелище. Папа бежал. Карл VIII испытывал сильнейшее искушение его сместить.
Наконец французы захватили Неаполь.
– Я спрашиваю себя, не совершили ли мы ошибку, когда отказались от предложения лионских банкиров, – пробормотал Жозеф.
– Вспомни, что до сих пор все предсказания Франца Эккарта сбывались, – сказала Жанна. – Кампания еще не завершена: французский король будет изгнан из Италии.
Жозеф бросил на нее скептический взгляд: неужели они будут вести дела, основываясь на прорицаниях некроманта, оказавшего столь губительное воздействие на Об?
Жанна ничего на это не ответила, а Жозеф продолжал сокрушаться, что не присоединился к лионским банкирам, которые вложили деньги в итальянский поход. Через несколько дней, однако, ему пришлось признать свою неправоту. Феррандо прислал письмо с известием, что северные итальянские государства по наущению Испании и Габсбургов образовали лигу и готовятся изгнать французов с полуострова.
Для начала они попытались захватить французского монарха в плен: когда в июле 1494 года королевская армия направилась домой, войска Венецианской лиги перекрыли все пути через Апеннины. Завязалась отчаянная битва при Форново, и шестого июля Карлу VIII чудом удалось прорваться в свою страну.
Конечно, это был не тот человек, с коим стоило говорить о новом пути в Индию.
Маленькому Жозефу было тогда два года. Ему исполнится пять, когда в Неаполе капитулирует последний французский гарнизон. Но об этом пока еще никто не знал.
Тем временем в Страсбург приехал Итье, чтобы отчитаться перед Жанной: семь ферм процветали сверх всяких ожиданий, не только полностью снабжая все кондитерские в Париже, но и сделав Жанну одним из главных поставщиков зерна на Главном рынке. Виноградники на трех фермах давали теперь такое хорошее вино, что его постоянно закупали крупные торговцы из Монлюсона, Шатору и даже Пуатье. Она подписала у нотариуса соглашение, по которому Итье получал седьмую часть прибыли: он был достойный человек, а у нее денег хватало.
В былые времена она была бы невероятно богата, но теперь приходилось платить за пулярку пять солей,[5]а не один, как прежде.
– То, что раньше обходилось в один турский ливр, теперь стоит пять, – часто говорил Жозеф Франсуа и Жаку Адальберту, который таращил глаза от изумления.
Ибо король чеканил все больше монет для своих предприятий. И останавливаться не собирался!
Жанна все же не так страдала от обесценивания денег, поскольку сохранила привычку экономить, приобретенную в те времена, когда она пекла пирожки перед Корнуэльским коллежем. Баронесса де Бовуа или баронесса де л'Эстуаль – не важно, су всегда останется су, и ей незачем подражать знатным господам, живущим на Гран‑Рю, в домах, которые в шесть раз больше ее собственного, и воображающим, что они блистают, когда проматывают деньги, взятые в долг. Фредерика, служившая когда‑то в одном из таких домов, часто говорила Жанне, что само слово «экономия» приводит этих людей в ужас.
В Эльзасе и Лотарингии, как, впрочем, во всем королевстве, было множество аристократических семейств, отличившихся в той или иной войне, начиная с Крестовых походов и кончая царствованием Карла VII. В награду за свою службу они получали по тысяче арпанов[6]там и здесь – естественно, вместе с работавшими на этой земле сервами.[7]Они строили замки и крепости, где селились с семьями, оруженосцами и лошадьми. Отсюда они распоряжались утками и курами, маслом и зерном, вязанками сена и дров – а деньги добывали, облагая налогом испольщиков, которым уступали поля и леса, формально им принадлежавшие. Старшие сыновья наследовали титул и поместье, младшие вступали в духовные ордена и стремились добиться королевской милости, чтобы получить какое‑нибудь аббатство или епископство с хорошим доходом.
Жак де л'Эстуаль, второй муж Жанны, приобрел, таким образом, семь ферм и баронский титул: первые в благодарность за услуги, оказанные Жанной Карлу VII, второй – за денежный заем, выторгованный Жаком для короля. Сама Жанна поначалу уступила искушению стать владелицей замка и восстановила усадьбу Ла‑Дульсад. Провидению было угодно, чтобы торговые интересы в Париже и смерть брата Дени отвратили ее от этого поместья.
А для сеньоров времена изменились. Во‑первых, постепенное объединение королевства сделало их совершенно бесполезными. За исключением нескольких больших герцогств, таких, как Бретань или Бургундия, прочие уделы потеряли всякое значение. Жанна обнаружила это случайно: Бовуа, которые так высокомерно приняли ее, когда она вышла замуж за Бартелеми, теперь едва сводили концы с концами. Через посредство Жозефа она дала своей надменной золовке денег взаймы, хотя знала, что долг никогда не будет возвращен.
Во‑вторых, сеньоры сейчас не смогли бы собрать армию даже в полтора десятка человек: у них не хватило бы средств, да и мужчин почти не осталось.
Наконец, их земли были опустошены бесконечными войнами. Обезлюдевшие фермы захирели и не приносили никакого дохода. Именно об этом маленькая крестьянка‑пирожница рассказала королю Карлу VII после путешествия в Боте‑сюр‑Марн, совершенного вместе с Бартелеми. По правде говоря, Карл и сам прекрасно это знал. На фермах, подаренных им Жанне в порыве великодушия, все строения лежали в руинах, а земли заросли бурьяном. Она порой с дрожью вспоминала ту ночь, когда в амбаре одной из таких ферм отбивалась от голодных волков вместе со стражниками Итье и Матьясом.
Одним словом, феодалы подпилили сук, на котором сидели, разорив землю, дававшую им силу и власть.
Рискуя умереть от скуки и холода в своих замках, страдая от ревматизма в любое время года и отправляя естественную нужду в продуваемом ветрами дворе, разорившиеся сеньоры потихоньку перебирались в город, а земли и конюшни отдавали в аренду. Деньгами они пытались разжиться у банкиров, в том числе у Жозефа де л'Эстуаля. Но они тщетно надували щеки, ибо Жозеф всегда осторожно выяснял, каковы гарантии займа. Когда ему давали «слово де Фанфарона», он придирчиво оценивал имущество де Фанфарона, который обычно приходился кузеном или свойственником главе семьи – иными словами, был нищим приживалом, промотавшим свою долю наследства еще до того, как получил.
Когда же Жозеф отказывался дать взаймы, его обзывали евреем, что вызывало у него приступы безудержного веселья.
Впрочем, по этой причине ни его, ни Жанну не приглашали на изысканные ужины нового кардинала‑архиепископа, который чванился хорошим тоном на итальянский манер: она была бюргершей, звание уничижительное, и даже – до нее доходили такого рода слухи – выскочкой, фермершей, бывшей уличной пирожницей. За это ее лишили удовольствия внимать теорбе и клавикордам, привезенным из Италии.
Ужасное лишение! Слава богу, что хоть распутной девкой не считали.
В тот единственный раз, когда супругов де л'Эстуаль и Франсуа де Бовуа пригласили в резиденцию архиепископа поужинать в обществе деклассированных хозяев жизни, они пришли в ужас: эти люди, большей частью неграмотные, иные без нижнего белья, непрестанно чесались, хватали пищу пальцами с грязными ногтями, отвратительно чавкали, обливались соусом и не обращали никакого внимания на поставленные перед ними миски с уксусной водой для ополаскивания рук. Несколько дам подозвали своих лакеев, чтобы те принесли им горшок, и справили нужду прямо во время еды, в трех шагах от стола, на виду у сотрапезников. Разговор же крутился вокруг знаменитых имен, воспоминаний об охоте и готовящихся брачных союзов.
В конце ужина столовая напоминала хлев.
В Париже дело обстояло ничуть не лучше.
В качестве свободного имперского города, обладавшего собственным, достаточно непростым уставом, Страсбург не менее, чем Париж, привлекал обедневших сеньоров. И не случайно: это был отличный наблюдательный пункт. Расположившись посередине между французским королевством и княжествами за Рейном, в частности владениями Габсбургов, которые так тревожили Карла, легко было следить за политическими играми и, как знать, урвать, быть может, там или сям крупицу утраченной власти.
Эти обладатели древних гербов сильно смахивали на грифов, восседавших на стенах крепости Флекенштейн и угрюмо озиравших окрестности в поисках павшей лошади или обессиленного путника, которые могли бы стать их добычей.
Подлинная жизнь Страсбурга сильно отличалась от этого театра теней.
Это был город торговцев и тружеников. Виноградари, кожевники, каменотесы, торговцы скобяным товаром, суконщики, бумажники, лавочники. И печатники. Печатня «Труа‑Кле» была одной из старейших и самых процветающих в Европе. Весь город гордился ею. Тем более что клан де Бовуа и де л'Эстуалей, несмотря на свое богатство, встал на сторону народа, die Leute, а не толстозадой знати, die Hocharschen. Отсюда и выбор почтенного, но скромного квартала Санкт‑Йоханн, а заодно и манеры изъясняться: все члены клана говорили на эльзасском диалекте, отдавая ему предпочтение перед элегантным франсийским.[8]
– Весь город знает, что вы собственными руками печете пирог с крольчатиной, – со смехом сказала однажды Жанне Фредерика.
За простоту и рачительность страсбургские бюргеры прощали л'Эстуалям экстравагантный каприз иметь собственную парильню и неумеренный расход генуэзского или венецианского мыла – вещь неслыханная для людей, которые всю жизнь обходились одним обмылком и посещали городскую баню раз в год.
Однако эти теплые чувства испытывали далеко не все, и причиной тому была зависть: бюргеры приписывали Жанне колоссальное состояние и поговаривали, будто Жозеф занимается ростовщичеством. А мелкопоместных дворянчиков приводила в ярость мысль, что эти скупердяи и жмоты л'Эстуали сидят на мешках с золотом и не желают устраивать званые обеды, где кавалеры в шелковых штанах могли бы так славно попировать.
Священники же, прекрасно знавшие свой интерес, на сей счет не заблуждались. Им было отлично известно, что монета в кружки для пожертвований идет от людей в суконном платье – в частности, от членов семьи, де Бовуа, тогда как от первых рядов, разодетых в шелк, ждать нечего. В дальнейшем этому обстоятельству суждено было сыграть весьма важную роль.
Франсуа, Жак Адальберт и Деодат смотрели на жизнь серьезно. Никаких маскарадов ради того, чтобы пустить пыль в глаза. Празднества и развлечения уместны только по случаю бракосочетаний и рождений членов семьи. Они беспрекословно приняли такой порядок вещей, поскольку понимали, что состоянием своим обязаны только рачительной экономии Жанны.
Жанна и Итье давно научились понимать друг друга с полуслова. Когда он приехал в Страсбург, ему хватило одного взгляда на улицу и дом, чтобы понять: головы она не потеряла.
– Я выкупил две фермы к северу от Ла‑Дульсада, – сказал он ей. – Они были заброшены, и никто не хотел там работать, но стоило мне назвать имя де Бовуа, как тут же появились рабочие руки.
Жанна рассмеялась: Итье воспользовался ее именем, чтобы сделать более доходными свои предприятия.
Из Пфальца пришло письмо, подписанное графиней Гольхейм: граф, ее супруг, скончался. Сердечный приступ унес его за несколько минут. Похороны уже состоялись. Жозеф и Франсуа послали графине, каждый со своей стороны, письма с соболезнованиями.
Жанна спросила себя, не будет ли вестей от Франца Эккарта, но таковых не оказалось. Несомненно, он продолжал свои штудии и занятия в павильоне – в обществе лисиц и даже волков.
Те absolvimus aliquo peccato… [9]
Когда Франсуа работал в печатне, Жанна воспитывала Лейлу. Сначала она все ждала, что рабыня забеременеет, если этого уже не случилось. Такая красотка не могла не пробудить животных инстинктов у Франсуа. Внутренне Жанна уже смирилась с мыслью, что в семье появится еще один бастард. Впрочем, какое это имеет значение – главное, чтобы был ребенок! Она жаждала видеть детей своей крови: для нее это были благословенные всходы.
Мавританка или молдаванка, Лейла представлялась ей некоей целиной. Она была уверена, что Франсуа не замедлит бросить туда семя. Ведь рабыня была необычайно хороша собой.
Но проходили месяцы, а Лейла оставалась все такой же стройной; Жанну это приводило в недоумение. Она сгорала от желания расспросить сына, потом Лейлу, но по зрелом размышлении сочла за лучшее держать язык за зубами и приобщить мавританку к клану.
Сначала она научила ее убирать, выметать углы, охотиться на крыс, мышей, тараканов и пауков, проветривать комнаты, стирать белье и готовить. Объясняла, как освежевать зайца или кролика, чтобы сделать начинку для пирога, как отбить неприятный запах у дичи, добавив в бульон уксус и лавровый лист, какие начинки и травы использовать, чтобы придать вкус блюду: курица с гречкой, свинина с розмарином и пастернаком, полба с толченым горохом.
Затем Жанна стала знакомить Лейлу с французским языком и, когда та усвоила начатки франсийского диалекта – ибо с помощью эльзасского в королевстве открывалось не слишком много дверей, – она вбила себе в голову научить мавританку читать и писать, как научил ее самое в свое время Франсуа Вийон. К ее изумлению и радости, Лейла проявила не просто покорность, а рвение. Под бережным присмотром Жанны она открывала в себе совсем другого человека, и это приводило ее в восторг. За полгода она научилась бегло читать и выводить буквы, правда, еще нетвердой рукой.
Франсуа едва не рухнул на пол от удивления, когда однажды вечером, вернувшись из мастерской, застал свою мавританскую рабыню за чтением: при свете свечей она перелистывала альманах крестьянских праздников и поговорок.
– Кто это научил тебя читать?
– Жанна.
Он отправился за разъяснениями к матери.
– Почему ты купил эту рабыню? – спросила она.
– Чтобы облегчить твой труд, из сострадания и за привлекательное личико.
– Ее личико уже не кажется тебе привлекательным?
Они переглянулись и поняли друг друга без слов. Франсуа зашелся от смеха, что случалось с ним редко, в отличие от матери.
– Она спит на другом этаже. Я не собирался вступать в связь с неверной и умножать число бастардов в нашем семействе.
Жанна сочла за лучшее не выяснять пока, что означают последние слова.
– Ну, я обнаружила у твоей рабыни способности, – ответила она. – Не сомневаюсь, что после крещения Лейла станет прекрасной христианкой. Сверх того, она получает сейчас отменное воспитание, и скоро у нее отбоя не будет от женихов.
– Ты хочешь окрестить ее?
– Отец Штенгель придет в восторг.
Франсуа был явно удивлен:
– Ты бы приняла ее как сноху?
– А ты не хотел бы взять ее в жены?
Он криво усмехнулся, чувствуя себя не в своей тарелке.
– Я никогда об этом не думал…
Посмотрев на мать, он встретил взгляд голубых глаз, который придавал порой жесткость красивому лицу Жанны Пэрриш. И ушел в задумчивости.
Жанну рассердило именно то, что он об этом даже не думал. Воздержанность, доведенная до такой степени, становится пороком!
Месяца через три Жанну насторожил встревоженный вид Лейлы. Мавританка держалась неловко и выглядела очень расстроенной.
– Что с вами? – спросила она. – В последние дни вы напоминаете пустой кошель.
– Мадам… боюсь, я беременна, – ответила рабыня, едва не плача.
Жанна раскрыла ей объятия.
– Но это же чудесная новость, Лейла! – воскликнула она, целуя ее.
Та разрыдалась.
– Вы не прогоните меня? – пролепетала она.
– Лейла, хотите стать нашей? – спросила Жанна, держа ее за плечи.
Мавританка не поняла.
– Хотите стать христианкой? – подсказала Жанна.
– Я верная дочь Пророка…
– Детка, все пророки говорят о Боге. Вы далеко от своих, а родив ребенка, пустите корень на этой земле.
– Как же мне стать христианкой?
– Попросите, чтобы вас окрестили.
– Окрестили?
– Наденьте чепец и плащ. Я провожу вас.
Они вышли на улицу под снежную крупу и свернули на Гран‑Рю с ее фахверковыми домами, белыми в черную полоску: они шли словно по музыкальной партитуре. Жанна привела Лейлу в церковь Сен‑Пьер‑ле‑Вьё. Войдя в ризницу, они увидели, что отец Штенгель сидит за столом спиной к камину, с куриной ножкой в руке, перед ним стояла миска корнишонов. Он удивленно поднял брови.
– Отец мой, прошу вас выслушать эту женщину.
– Я хочу, чтобы меня окрестили, – пролепетала мавританка.
Священник удивился еще больше.
– Сейчас? – спросил он, покосившись на свой незавершенный обед.
– Чем быстрее, отец мой, тем лучше, – сказала Жанна. – И древо ваших добрых дел ощутимо окрепнет.
Священник знал щедрость Жанны. И покорно вытер руки салфеткой.
– Идите за мной, – сказал он, поднявшись.
В церкви царил погребальный холод. Отец Штенгель посмотрел на календарь и пробормотал:
– Провидение всегда делает хороший выбор…
– Что вы хотите сказать?
– Сегодня день святой Одилии, покровительницы Эльзаса. Конечно, если вы уже придумали другое имя… Вам надо исповедаться, дочь моя, – сказал он Лейле.
Мавританка не знала этого слова.
– Вы расскажете святому отцу о совершенных вами прегрешениях. Он вам поможет, – объяснила Жанна.
Значит, неверные не исповедуются?
Исповедь, похоже, оказалась непростым делом, и Жанне пришлось довольно долго ждать. Коренастый карлик в шерстяной рясе прошествовал мимо нее по направлению к колокольне; через несколько минут одиннадцать ударов сотрясли стены – следовательно, карлик был звонарем. Вдали, словно бы в ответ, прозвучали удары соборного колокола.
Наконец священник вышел в сопровождении Лейлы. Он бросил на Жанну быстрый взгляд, показывающий, что ему стала ясна причина такой спешки. Взяв из ряда стоявших на столе одинаковых бутылей одну, он повел Лейлу к купели:
– Склоните голову.
Мавританка повиновалась. Он открыл бутыль и стал медленно поливать водой ее волосы:
– In nomine patris et filii et spiritus sancti, te absolvimus aliquo peccato et accipimus te hic et nunc in nostra Santa Ecclesia Catholica sicut filia Soli Dei Creatoris et te nominamus Odile…[10]
Она дрожала под струйкой ледяной воды, стекавшей ей на затылок и шею. Странный способ вхождения в христианское сообщество.
Священник тронул ее за плечо.
– Вы можете подняться, Одиль, – сказала Жанна.
Карлик громовым голосом объявил, что отправляется обедать.
Мавританка вскинула мокрую голову и посмотрела на участников сцены: священника, карлика, Жанну. В глазах ее читался вопрос: это все?
– Ну вот, обряд совершен, – промолвил отец Штенгель, поставив бутыль на стол. – Теперь нужно вписать в книгу это крещение, свидетелями которого вы были.
Сняв с этажерки тяжелый толстый фолиант в переплете из бурой кожи с железными уголками, он положил его на стол, затем принес чернильницу и перо. Закладка помогла ему открыть книгу на нужной странице. Он сильно встряхнул чернильницу, наклонился, открыл ее и обмакнул перо. Записав беглым почерком несколько строк, он повернулся к Лейле:
– Как вас зовут, дочь моя?
– Лейла, – ответила она, вытирая затылок своим чепчиком.
Запах убийственно крепкого мясного бульона заполнил все углы. Лейла чихнула.
– Фамилия? Как звали отца?
– Мансур Имад ад‑Дин.
Отец Штенгель был озадачен: как пишется это незнакомое имя?
– Подождите, – сказала Жанна. – Лейла, ты знаешь, что означает это имя?
Та с улыбкой кивнула:
– Милосердный Оплот Веры.
– Пишите, отец мой: Клеман Пилье.[11]
Священник явно удивился.
– Для публичного оглашения, – пояснила Жанна.
Он понял и вновь склонился над веленевой бумагой, повторяя вслух написанное:
– …Одиль, дочь Клемана Пилье… Свидетель – Жанна, баронесса де л'Эстуаль. Соблаговолите расписаться вот здесь, мадам.
Одиль с любопытством следила за этой сценой. Жанна поставила свою подпись.
– Ей тоже нужно расписаться?
– Если она умеет писать…
Новоявленная Одиль склонилась над книгой, взяла перо и под недоверчивым взором отца Штенгеля вывела свое имя: Одиль Пилье.
– Кто научил ее? – спросил священник.
– Я, – ответила Жанна.
Он покачал головой. Они вернулись в ризницу, где на столе остывал обед священника. Жанна развязала кошель, вытащила из него пять турских ливров и положила их рядом с тарелкой. Он поднял брови: крещение стоило десять солей, с богослужением – двадцать пять.
Отец Штенгель кивнул и спросил с задумчивым видом:
– Значит, это будущая баронесса де Бовуа?
Жанна улыбнулась.
– Разве не носила я это имя? – ответила она вопросом на вопрос.
В глазах священника зажегся лукавый огонек.
– Дочь моя, разрешаю вам прерывать мой обед хоть каждый день, – сказал он Жанне с торжественным видом и проводил обеих женщин к выходу из церкви.
Нырнув в снежную поземку, они все еще продолжали смеяться.
Путешествия
Франсуа венчался через полгода после своего сына, в декабрьские холода. Поскольку это был повторный брак, отпраздновали его скромно: на церемонии в церкви Сен‑Пьер‑ле‑Вьё присутствовали только Жак Адальберт, его жена, Деодат, главный мастер печатни с двумя подмастерьями и, разумеется, Жанна с Жозефом, а также Фредерика. Франсуа курьерской почтой сообщил новость Францу Эккарту, которого не пригласил на свадьбу, сославшись на лютый мороз, свирепствовавший по обоим берегам Рейна.
В последующие недели Жанна убедилась, что Симонетта, невзирая на поспешное решение Жака Адальберта жениться, в момент свадьбы беременна не была: судя по расчетам, она понесла лишь в начале октября.