Мыслители прошлого, рассуждая о политике, признавали ту огромную роль, которую для общества играют ценности и убеждения людей, хотя и не называли это политической культурой. Так, Бёрк много писал об обычаях и традициях, Маркс — об идеологии, а Гердер — о национальном духе. Друг с другом все они, однако, согласились бы в том, что ценности и убеждения людей имеют громадное значение для стабильности и жизнеспособности общественного строя. Интерес же к идее политической культуры возник у политологов лишь в 1950—1960-х годах, когда новые методы изучения человеческого поведения вытеснили традиционные подходы к предмету. Классической работой стала «Гражданская культура» Алмонда и Вербы, в которой для анализа политической специфики пяти стран — США, Великобритании, Западной Германии, Италии и Мексики — были использованы опросы общественного мнения. Работая, они, помимо прочего, стремилась объяснить, почему в период между мировыми войнами потерпели крах, казалось бы, совершенно демократические правительства в Италии, Германии и других странах, и почему демократия с таким трудом пробивает себе дорогу во многих развивающихся странах, получивших независимость после 1945 г. В 1970— 1980-х годах, однако, интерес к политической культуре несколько спал, но вновь оживился в начале 1990-х годов, когда в Восточной Европе на руинах коммунизма началось строительство демократических государств, а в зрелых демократиях, таких, как США, заговорили о «кризисе социального капитала» и падении гражданской активности. Разгорелись дискуссии и о том, не формируется ли политическая культура идеями и интересами элитных групп, какую роль в обществе играют средства массовой информации и в какой степени государство сегодня способно манипулировать политической коммуникацией.
Многие авторы, говоря о политической культуре, ссылаются на понятие гражданской культуры, введенное в научный оборот Алмондом и Вербой. Стремясь установить, какого рода политическая культура лучше всего способствует демократии, эти авторы выделили три ее типа — «активную культуру» (культуру политического участия), «пассивную культуру» (культуру законопослушания) и «локальную* культуру.
По их концепции, для «активной культуры» характерен самый живой интерес граждан к политике: участие в ней они считают и важным и необходимым. В «пассивной культуре» ( подданнический тип, отличающийся ориентацией на политические институты и невысокой активностью граждан в политике) они выступают скорее объектом, чем субъектом политики, имея весьма ограниченные возможности влиять на правительство; главным элементом здесь выступает готовность граждан подчиняться авторитету власти.
«Локальная культура» или патриархальный тип отличается полным отсутствием гражданского чувства: люди здесь отождествляют себя не с нацией, а со своим непосредственным окружением, и не имеют ни желания, ни возможности участвовать в политике. Постулируя, что демократической идее полнее всего соответствует активная культура, Алмонд и Верба в то же время пришли к выводу о том, что «гражданская культура» на самом деле всегда объединяет в себе компоненты всех трех политических культур: для нее важно и то, чтобы граждане стремились участвовать в политическом процессе, и то, чтобы государство могло ими управлять. Устойчивость демократии, по их мнению, гарантирует такая политическая культура, в которой найдена золотая середина между активностью и пассивностью граждан, а государство берет на себя лишь те обязательства, которые может выполнить.
В первой своей работе (1963) Алмонд и Верба пришли к выводу о том, что ближе всех к идеалу гражданской культуры подошла Великобритания: здесь обнаруживаются черты и активной и пассивной политической культуры, иначе говоря, британцы убеждены в том, что могут и должны влиять на правительство, но обнаруживают и готовность подчиняться властям. За ними в этом рейтинге следуют США: слабым местом их политической культуры авторы полагали лишь то, что элементы активной культуры (политическая активность) здесь явно преобладают над чертами культуры пассивной (готовности подчиняться), в силу чего американцы не особо законопослушны. Выстроить или перестроить гражданскую культуру очень непросто. Это продемонстрировали Западная Германия и Италия. По прошествии полутора десятилетия после поражения фашизма ни в одной из них не получила развития активная политическая культура: если в Германии преобладала пассивная культура подчинения, то в Италии неискоренимы черты сугубо локальной политической культуры. В следующей своей работе (1980) Алмонд и Верба, правда, отметили целый ряд перемен в политической культуре современных государств, в частности, для Великобритании и США — падение уровня национальной гордости и уверенности в жизни, для Германии же, напротив, — усиление элементов гражданской культуры.
Нужно, однако, сказать, что подход к изучению политических позиций и ценностей сквозь призму гражданской культуры столкнулся и с критикой. Во-первых, сомнительным здесь показалось то, что политику (стабильность демократий) авторы, по сути дела, свели к психологии. Особо резкие возражения вызвала тема политической пассивности у Алмонда и Вербы, их убежденность в том, что подчинение авторитету власти есть политически здоровое явление: разве активное участие граждан в политике, спрашивали эти критики, не является самой сущностью демократического управления. Вместо этого, получается, Алмонд и Верба дали, в сущности, теорию «спящей собаки, которую только что накормили»: общество политически пассивно, ибо блаженствует, от чего, разумеется, счастливы и политики. Но когда менее половины общества берет на себя труд являться к избирательным урнам, как это постоянно происходит в США, не является ли это результатом политического отчуждения или крайнего неблагополучия отдельных категорий граждан?
Во-вторых, говорят критики, теория гражданской культуры покоится на совершенно недоказанном предположения о том, что политическое поведение людей формируется доминирующими в обществе ценностями и никак не наоборот. Вопрос стоит так: где следствие и где причина — демократическое ли общество порождается определенной гражданской культурой или гражданская культура — демократическим обществом? Разумеется, с позиций политической культуры вполне можно оценивать степень политического здоровья общества, но можно ли эту культуру считать средством, наперед гарантирующим стабильность демократического режима? Наконец, Алмонд и Верба понимают политическую культуру как нечто совершенно однородное и притом чуть ли не как универсальную «отмычку» к национальной культуре и даже к национальному характеру. Но ведь в обществе есть еще и подкультуры — общество вообще очень разное, в нем существуют противоречия и конфликты. В отличие от них радикальные теоретики политики делят общество вообще по классовой, расовой и половой принадлежности людей.
Совершенно иной подход к пониманию роли и природы политической культуры предлагают политологи марксистской ориентации. Хотя Маркс понимал капитализм как систему классовой эксплуатации и угнетения, основанную на частной собственности, он признавал и значение идей, ценностей и убеждений. В «Немецкой идеологии» (1846) основоположники марксизма писали: «мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями. Это значит, что тот класс, который представляет собой господствующую материальную силу общества, есть в то же время и его господствующая духовная сила». По Марксу, идеи и культура являются частью «надстройки», определяемой экономическим «базисом» — способом производства.
В марксизме, можно сказать, сложилось две теории культуры. Согласно первой, культура носит сугубо классовый характер: поскольку представители одного класса, как правило, имеют одни и те же интересы и находятся в одинаковом экономическом положении, у них, скорее всего, будут схожие идеи, цели и убеждения. По словам Маркса, «не сознание людей определяет их бытие, но их социальное бытие определяет их сознание»: посему культура пролетариата всегда будет отличаться от культуры буржуазии. Вторая теория культуры сводится к тому, что идеи правящего класса (которые Маркс называл «идеологией») распространяются по обществу с особой легкостью и потому становятся «господствующими мыслями» эпохи. Для него, таким образом, политическая или даже гражданская культура своего времени была бы не чем иным как буржуазной идеологией. Что существенно у Маркса, так это его представление о культуре и ценностях как о своего рода силе. Функция идеологии у него заключалась в том, чтобы заставить угнетенные классы примириться со своим положением, чему служит распространение всякого рода мифов (по Энгельсу, «ложного сознания»). Позднее марксизм определил все это как буржуазную «гегемонию».
Современные марксисты, разумеется, далеки от такого понимания проблемы и отнюдь не считают, что «господствующие мысли» буржуазии определяют собой интеллектуальную и культурную жизнь капиталистического общества, так совершенно вытесняя отсюда все иные взгляды. Нет, говорят они, в обществе конкурируют самые разные культуры, идеологии и политические воззрения, все дело лишь в том, что это неравная конкуренция: идеи и ценности, «работающие» на капитализм, в любом случае находятся куда в более выигрышном положении, чем те, что ставят его под сомнение или его отрицают. Более того, все это действует успешнее потому, что скрывается под завесой свободы слова, открытого соревнования идеологий и политического плюрализма — всего того, что (нем. философ) Герберт Маркузе назвал «репрессивной толерантностью».
Наиболее ярким представителем этой позиции в XX в. был Антонио Грамши. В современном ему обществе Грамши усмотрел, что господство буржуазии обеспечивается не только ее экономической и политической властью, но и ее гегемонией в духовном производстве, в культуре: ее ценности как раз и распространяются через «гражданское общество» — через средства массовой информации, церковные институты, молодежные движения, профсоюзы и т.п. Процесс этот, по Грамши, тем опаснее и «коварнее», что он действует далеко за пределами формального образования, проникая в самые глубины «здравого смысла» эпохи. Отсюда вытекало, что для победы социализма нужна «борьба идей», в которой пролетарским принципам, ценностям и теориям надлежит вытеснить или, по крайней мере, потеснить буржуазные.
Марксистское представление о культуре как идеологической силе опирается на различие между субъективными, или мнимыми, интересами (тем, что люди полагают для себя нужным), и их объективными, или действительными, интересами (то, к чему они стремились бы, имей подлинную свободу). Для многих, однако, такой подход совершенно неприемлем: полагать, что ценности и убеждения простых людей — это всего лишь то, что навязано им с помощью манипуляций и внушения, значит считать этих людей уж совершенными глупцами; то, что трудящиеся классы признают капиталистические ценности, может ведь просто-напросто отражать их осознание того, что «капитализм работает».
Понимать политическую культуру как всего лишь господствующую в обществе идеологию, продолжают критики, значит представлять современное общество уж очень идеологически однородным. Конечно, господствующая идеология вполне способна обслуживать господствующие классы, придавая им чувство исторической правоты и исторической же цели, — вопрос лишь в том, возможно ли эти ценности навязать низшим классам. Доминирующие группы всегда пропагандируют выгодные для себя идеи, но чтобы на этой основе формировалась система господствующих ценностей, сознательно и целенаправленно распространяющая свои идеи через средства массовой информации, школы, церкви и т.п., это может быть сомнительно.