Щеки Софи загораются румянцем, она опускает глаза. Тоже собирается что‑то сказать.., потом плотно сжимает губы. Джеку хочется, чтобы она заговорила, и при этом он рад ее молчанию.
Он мягко сжимает ей руку, она поднимает голову, ее синие глаза широко раскрыты.
– Я знал тебя? Когда тебе было двенадцать?
Она качает головой.
– Но я тебя видел.
– Возможно. В большом павильоне. Моя мать была одной из фрейлин Доброй Королевы. Я тоже.., самой младшей. Ты мог меня видеть. Я думаю, что видела тебя.
Джеку требуется несколько секунд, чтобы переварить смысл ее слов, потом он продолжает. Время поджимает. Они оба это знают. Он чуть ли не физически чувствует его бег.
– Ты и Джуди – двойники, но путешествовать вы не можете. Она никогда не была в твоем сознании здесь, а ты в ее – там.
Вы.., говорите через стену.
– Да.
– Когда она что‑то писала, это была ты, шепчущая по другую сторону стены.
– Да. Я знала, как сильно я давлю на нее, но ничего другого мне не оставалось. Не оставалось! Дело не в том, чтобы вернуть ей сына, хотя это тоже важно. Есть более серьезные причины.
– Например?
Она качает головой:
– Не мне рассказывать тебе о них. Это сделает другой человек, в сравнении с которым я – пылинка.
Он смотрит на аккуратные повязки на кончиках пальцев и думает о том, как яростно Софи и Джуди пытались прорваться сквозь стену друг к другу. Морган Слоут, похоже, становился Морганом из Орриса усилием воли. Двенадцатилетним мальчиком Джек встречал и других, обладающих тем же талантом.
Он был не из их породы. Оставался Джеком в обоих мирах. А вот Джуди и Софи не могли перемещаться в сознание друг друга. Что‑то им препятствовало, они лишь перешептывались через стену между мирами. И Джек не может представить себе более печальной повести.
|
|
Джек оглядывает рваный шатер, непрерывное движение пятен света и тени. Хлопают полотнища. Через дыру в стене он видит в соседней комнате несколько перевернутых коек.
– Где мы?
Она улыбается:
– Для некоторых это госпиталь.
– Да? – Он вскидывает голову, вновь смотрит на очертания креста. Муаровый, но когда‑то точно был красным. «Красный крест, глупенький», – думает он. – Ага! Но он.., несколько.., э.., древний?
Улыбка Софи становится шире, и Джек понимает, что она ироничная. Каким бы ни был этот госпиталь, здесь, похоже, пациентам оказывают совсем не ту помощь, как в клинической больнице.
– Да, Джек. Очень древний. Когда‑то таких госпиталей было больше десятка, в Долинах, в Верхнем мире, в Срединном мире.
Теперь они наперечет. Может, это последний. Сегодня он здесь.
Завтра… – Софи вскидывает руки, опускает. – Где угодно! Может, по ту сторону стены, что и Джуди.
– Прямо‑таки странствующий медицинский цирк.
Должно быть, она воспринимает его слова как шутку, потому что смеется и хлопает в ладоши:
– Да! Да, конечно! Хотя ты едва ли захотел бы здесь лечиться.
«Что означают ее слова?»
– Наверное, не захотел бы, – соглашается он, окинув взглядом расползающиеся стены, порванные потолки, шесты‑стойки, которые того и гляди сломаются. – Со стерильностью здесь не очень.
– Однако, будь ты пациентом, – Софи говорит очень серьезно, но ее глаза весело поблескивают, – ты бы подумал, что лучше госпиталя просто не найти. В заботе и внимании Смиренным сестрам[97]равных нет.
|
|
Джек вновь оглядывается:
– А где они?
– Смиренные сестры не показываются на глаза, когда светит солнце. И если мы хотим остаться в живых, Джек, каждый из нас должен покинуть госпиталь и продолжить свой путь задолго до наступления темноты.
У него щемит сердце при мысли о том, что каждому из них действительно придется идти своим, отдельным путем, пусть он и знает, что другого не дано. Но любопытство заставляет задать следующий вопрос. Копписмен всегда остается копписменом.
– Почему?
– Потому что Смиренные сестры – вампиры, и их пациенты никогда не выздоравливают.
Джеку становится не по себе. На лице – тревога. Софи он верит: в мире, где есть место вервольфам, вполне могут быть и вампиры.
Она касается его руки. По телу Джека пробегает дрожь желания.
– Не бойся, Джек. Они тоже служат Лучу[98]. Все живое служит Лучу.
– Какому лучу?
– Не важно. – Ее пальцы сильнее сжимают запястье Джека. – Тот, кто ответит на твои вопросы, скоро будет здесь, если уже не пришел. – Она искоса смотрит на него, улыбается. – Когда ты выслушаешь его, тебе станет проще задавать вопросы.
Джек понимает, что ему указывают на его невежество, но указывает Софи, а потому не чувствует обиды. Он с готовностью идет следом за ней из одной комнаты большого и древнего госпиталя в другую. Переходя из помещения в помещение, понимает, какое огромное это сооружение. Еще он ощущает, несмотря на свежий ветерок, слабый, но неприятный запах, смесь запахов бродящего вина и испортившегося мяса. Что это за мясо, Джек знает. Он сотни раз выезжал на место преступления, где его поджидал очередной труп, так что догадаться не трудно.
|
|
* * *
Мы бы допустили бестактность, покинув Джека в тот момент, когда тот встретил любовь всей своей жизни, вот мы этого и не сделали. Но теперь, когда Джек и Софи шагают по госпиталю, давайте выскользнем за его тонкие стены. Снаружи нас встречают сухая земля, красные скалы, кустарник, цветы, чем‑то напоминающие калохортус, невысокие сосны, несколько кактусов. Откуда‑то доносится журчание воды. Полотно стен и крыши госпиталя шуршит и хлопает, как паруса торгового корабля, поймавшего ветер. Легко и непринужденно скользя вдоль восточной стены госпиталя, мы замечаем набросанные вдоль нее предметы. Тут и каменные пластины с рисунками, и прекрасная медная роза, которая, судя по всему, побывала в раскаленной печи и оплавилась, и маленький коврик, мясницким тесаком разрезанный надвое. Все это вещи, которые вместе с Джеком перенеслись из одного мира в другой. Мы видим обугленную телевизионную электронную трубку, лежащую среди осколков стекла, несколько батареек «Дюраселл АА», расческу и, что уже совсем странно, женские белые нейлоновые трусики с розовой надписью «Sunday». Произошло столкновение миров.
Предметы у восточной стены госпиталя показывают силу этого столкновения.
Так, где их шлейф обрывается, можно сказать, в голове кометы, сидит мужчина, который нам знаком. То есть мы впервые видим его в этой бесформенной коричневой тунике (и он, само собой, не знает, как носить такую одежду, потому что она определенно открывает лишнее), сандалиях на босу ногу, с волосами, зачесанными назад и собранными в конский хвост, перехваченный лентой из грубой, невыделанной кожи, но перед нами, безусловно, Уэнделл Грин. Он что‑то бормочет себе под нос.
Слюна течет из уголков рта. Он пристально смотрит на мятые листы писчей бумаги, свернутые трубкой, которую он держит в правой руке. Если он сумеет понять, как диктофон «Панасоник» превратился в мятую бумагу, то, возможно, начнет соображать, что к чему. Но до этого еще далеко.
Уэнделл (мы продолжим называть его Уэнделлом и не будем ломать голову над тем, какое имя он может получить, или не получить, в этом маленьком уголке вселенной, поскольку он сам этого не знает, да и не хочет знать) замечает батарейки «Дюраселл АА». Подкрадывается к ним, поднимает и начинает вставлять в бумажную трубку. Ничего путного, разумеется, не выходит, но Уэнделла это не останавливает. Как сказал бы Джордж Рэтбан: «Дайте этому парню сачок, и он постарается поймать им обед».
– Че… – говорит знаменитейший репортер округа Каули, продолжающий засовывать батарейки в трубку из листков. – Че.., за. Че.., за! Черт побери, залезайте в…
Звук.., приближающееся позвякивание (это же надо!) шпор, привлекает внимание Уэнделла, и он отрывается от батареек и листов, поднимает голову. Его выпученные глаза широко раскрыты. Окончательно и бесповоротно рассудка Уэнделл, возможно, не потерял, но на данный момент его рассудок определенно повез жену и детей в «Диснейленд». А то, что Уэнделл видит перед собой, ни в коей мере не способствует скорейшему возвращению рассудка.
Когда‑то в нашем мире жил прекрасный актер, которого звали Вуди Строуд[99](Лили его знала, более того, в конце шестидесятых снялась в фильме «Экспресс правосудия» студии «Америкэн интернешнл»). Человек, который приближается к тому месту, где Уэнделл Грин сидит на земле с трубкой из мятых листов и батарейками «Дюраселл», очень похож на этого актера. На нем вытертые джинсы, синяя рубашка из «шамбре». На шее – платок, на широком кожаном ремне‑патронташе с четырьмя десятками поблескивающих патронов – тяжелый револьвер в кожаной же кобуре. Гладко выбритый череп, глубоко посаженные глаза. Через плечо на вязаной ленте – гитара. На другом плече вроде бы попугай. Только двухголовый.
– Нет. Нет, – вырывается у Уэнделла. – Нет. Не вижу. Не.
Вижу. Этого. – Он наклоняет голову и возобновляет попытки вставить батарейки в бумажную трубку.
Тень мужчины падает на Уэнделла, но тот отказывается поднимать голову.
– Привет, незнакомец, – здоровается мужчина.
Уэнделл по‑прежнему не поднимает головы.
– Меня зовут Паркус. В этих местах я представляю закон.
Как тебя зовут?
Уэнделл не отвечает, если не принимать за ответ бессвязные звуки, срывающиеся со слюнявых губ.
– Я спросил твое имя.
– Уэн, – отвечает наш давний знакомец (не можем же мы назвать его другом), не поднимая головы. – Уэн. Делл. Гри…
Грин. Я.., я.., я…
– Не торопись. – В голосе Паркуса слышится сочувствие. – Я могу подождать, пока ты соберешься с мыслями.
– Я.., газетный ястреб!
– О? Вот, значит, ты кто? – Паркус нависает над ним, Уэнделл вжимается в податливую стену госпиталя. – Да, это что‑то новенькое. Вот что я тебе скажу, я видел ястребов‑рыболовов, я видел красноплечих ястребов, я видел серых ястребов, но ты мой первый газетный ястреб.
Уэнделл поднимает голову, быстро‑быстро моргает.
Одна голова попугая, сидящего на левом плече Паркуса, говорит:
– Бог – это любовь.
– Пойди оттрахай свою мать, – тут же подает голос вторая голова.
– Все должны искать реку жизни, – первая.
– Пососи мой член, – вторая.
– Мы растем навстречу Богу, – первая.
– Обоссысь, – вторая.
Головы говорят друг за другом, не перебивая, даже тембр голоса и интонации у них одинаковые. Уэнделл еще подается назад и возобновляет прерванное занятие: вставляет батарейки в бумажную трубку, которая в его руке изогнулась, а верхние слои разбухли от пота.
– Не обращай на них внимания, – говорит Паркус. – Я вот не обращаю. Можно сказать, не слышу их, и это правда. Заткнитесь, мальчики.
Попугай замолкает.
– Одна голова – Святость, вторая – Нечестивость. Я держу попугая для того, чтобы он напоминал мне…
Его прерывают приближающиеся шаги, и он поворачивается на их звук. К ним спешат Джек и Софи, держась за руки, словно дети, возвращающиеся из школы.
– Спиди! – восклицает Джек, его лицо расплывается в улыбке.
– Неужто Странник Джек! – Паркус улыбается во весь рот. – Какая встреча! Дайте взглянуть на вас, сэр.., вы выросли!
Джек подбегает, обнимает Паркуса, тот крепко прижимает его к груди. Потом Джек отстраняется и внимательно изучает своего друга.
– Ты был старше.., во всяком случае, казался мне старше. В обоих мирах.
Продолжая улыбаться, Паркус кивает. А когда начинает говорить, чуть тянет слова, на манер Спиди Паркера:
– Наверное, я казался тебе старше, Джек. Ты‑то был мальчишкой, помнишь.
– Но…
Паркус машет рукой.
– Иногда я выгляжу старше, иногда – нет. В зависимости от…
– Возраст – это мудрость, – уважительно замечает первая голова.
– Ты – слабоумный старый хрен, – откликается другая.
–..в зависимости от места и обстоятельств, – заканчивает фразу Паркус. – А вас, мальчики, я просил заткнуться. Будете болтать – сверну ваши тощие шеи. – Он поворачивается к Софи, которая смотрит на него широко раскрытыми, восторженными глазами, застенчивая, как лань. – Софи. Как приятно видеть тебя, милая. Разве я не сказал, что он придет? И вот он здесь.
Правда, на дорогу ему потребовалось больше времени, чем я ожидал.
Она делает глубокий реверанс, встает на колено, низко наклоняет голову:
– Спасибо тебе. Приди с миром, стрелок, и да будет с тобой моя любовь, когда ты продолжишь свой путь по Лучу.
Джек чувствует, как от этих слов по его спине бежит холодок, потому что произнесены они особым тоном, полным глубокого смысла.
Спиди, так Джек все еще называет его, берет Софи за руку, предлагая ей подняться;
– Встань, девочка, и посмотри мне в глаза. Здесь я не стрелок, во всяком случае, в пограничье, даже если время от времени и таскаю с собой старую железяку. В любом случае нам о многом надо поговорить. На церемонии времени нет. Вы двое, пойдемте со мной. Посовещаемся, как говорим мы, стрелки. Или говорили, до того как мир сдвинулся. Я настрелял дичи, так что заодно и перекусим.
– Как насчет… – Джек указывает на что‑то бормочущего, пытающегося засунуть батарейки в бумажную трубку Уэнделла Грина.
– Вроде бы он при деле, – говорит Паркус. – Сказал мне, что он – газетный ястреб.
– Боюсь, он слишком высоко себя ценит, – качает головой Джек – Он – газетный стервятник.
Уэнделл чуть поворачивает голову. Смотреть на Джека не решается, но губы растягиваются в оскале. Возможно, это рефлекторное.
– Зол. Золо. Золо‑той мальчик. Голли. Вуд.
– Ему удалось сохранить чуточку обычного обаяния и жизнелюбия. С ним тут ничего не случится?
– Рядом с шатром Смиренных сестер редко кто бродит, – отвечает Паркус. – Никто его не тронет. А если он учует в воздухе что‑нибудь вкусненькое и заглянет на огонек, что ж, мы сможем его накормить. – Он поворачивается к Уэнделлу. – Мы будем за тем пригорком. Захочешь прийти в гости не стесняйся. Понял меня, мистер Газетный Ястреб?
– Уэн. Делл. Грин.
– Уэнделл Грин, да, сэр. – Паркус смотрит на Джека и Софи. – Пошли. Времени в обрез.
– Нам бы не забыть про него, – шепчет Софи, оглядываясь. – Через несколько часов стемнеет.
– Не забудем, – соглашается Паркус, они уже поднимаются на пригорок. – Негоже оставлять его около шатра после наступления темноты. Добром не кончится.
* * *
На другом склоне холма растительность гуще, есть даже ручеек, который, должно быть, бежит к реке, шум ее воды доносится издалека, но ландшафт больше напоминает Северную Неваду, чем Западный Висконсин. «И это понятно», – думает Джек. Последний переход разительно отличается от прежних.
У него такое ощущение, будто он – камень, который перебросили через озеро. А как досталось бедолаге Уэнделлу…
Справа от них, у подножия холма, стреноженная лошадь пасется в тени, как кажется Джеку, юкки древовидной. По левую руку, в двадцати ярдах вниз по склону, круг изъеденных ветром и песком камней. Внутри аккуратно сложены дрова, которые надо только поджечь. Джеку эти камни определенно не нравятся. Торчат из земли, как зубы. И он не одинок. Софи останавливается, сжимает его руку.
– Паркус, неужели мы идем туда? Пожалуйста, скажи, что нет.
– Говорящий демон покинул этот круг много веков назад, дорогая, – отвечает Паркус. – И ты знаешь, что лучшего места для беседы не найти.
– Однако…
– Не время сейчас предаваться страхам, – отвечает Паркус. В голосе слышны нотки нетерпения. Вместо «страхов» он произносит другое слово, но так переводит его сознание Джека. – Ты ждала, пока он придет в госпиталь Смиренных сестер…
– Только потому, что она, по другую сторону стены, находилась…
–..а теперь я хочу, чтобы шла с нами, – Он вдруг становится выше ростом. Его глаза сверкают.
«Стрелок, – думает Джек. – Да, безусловно, он может быть стрелком. Как в старых фильмах мамы, только настоящим».
– Хорошо, – шепчет она. – Если надо, – смотрит на Джека. – Не мог бы ты меня обнять?
Джек, мы можем в этом не сомневаться, счастлив это сделать.
Когда они проходят между двух камней, на Джека вдруг обрушивается словесный поток Один голос, особенно четкий, проникая в ухо, оставляет за собой дорожку слизи. «Бредут, бредут, бредут, на окровавленных ножках, скоро он придет, мой добрый друг Маншан, и такой я приготовил ему подарок…»
Джек смотрит, как его друг Паркус наклоняется над походным мешком, ослабляет веревку.
– Он близко, не правда ли? Рыбак. И «Черный дом», он тоже близко.
– Да, – кивает Паркус и достает из мешка дюжину общипанных жирных птичьих тушек.
* * *
При взгляде на куропаток в голову Джеку приходят мысли об Ирме Френо, и он думает, что не сможет есть. Убежденность крепнет, пока он наблюдает, как Паркус и Софи насаживают тушки на ветки‑вертела. Но после того, как огонь зажжен, а на тушках появляется коричневая корочка, желудок говорит себе веское слово, настаивая на том, что куропатки пахнут прекрасно, а на вкус скорее всего будут еще лучше. Здесь, вспоминает он, любая еда вкуснее, чем в том мире.
– И вот мы здесь, в говорящем круге. – Лицо Паркуса серьезно, нет и тени улыбки. Он смотрит на Джека и Софи, которые сидят бок о бок, все еще держась за руки. Его гитара прислонена к одному из камней, образующих круг. Рядом с ней спит попугай, обе головы, Святость и Нечестивость, уткнувшись в перышки, конечно же, видят разные сны. – Демона давно уже нет, но легенда говорит, что эта нечисть оставляет после себя ауру, которая способствует беседе.
– Как атмосфера «Бларни стоун»[100], – уточняет Джек.
Паркус качает головой:
– Сегодня никакого обмана[101].
– Если бы мы имели дело с обыкновенным мерзавцем. С ним я бы справился.
– Ты прав, – кивает Паркус. – Но, в определенном смысле, с ним ты и имеешь дело. Карл Бирстоун ничего особенного собой не представляет. Скажем так, обычный маньяк. Убивать ему не в диковинку. Но во Френч‑Лэндинге его просто используют.
Как говорят в твоем мире, Джек, он одержим дьяволом. В него вселился призрак, как говорим мы, в Долинах…
– Или его воспитывали свиньи, – добавляет Софи.
– Да, – кивает Паркус. – В мире, который находится за этим пограничьем, Срединном мире, они бы сказали, что в нем поселился демон. Но демон куда более сильный и могущественный, чем тот бедолага, который когда‑то обитал в этом каменном круге.
Джек едва его слышит. Его глаза горят мрачным огнем.
«Что‑то.., что‑то вроде бир стайн, – сказал ему Джордж Паркер прошлым вечером, тысячу лет тому назад. – Не совсем так, но близко».
– Карл Бирстайн, – повторяет он. Поднимает сжатый кулак, торжествующе трясет. – Так его звали в Чикаго. Бернсайд там, во Френч‑Лэндинге. Дело закрыто, игра закончена, застегивай молнию ширинки. Где он, Спиди? Сэкономь мне несколько ча…
– Замолчи, – обрывает его Паркус.
Тихо, но жестко. Джек чувствует, как Софи прижимается к нему. Так его давний друг никогда не говорил. «Ты более не должен воспринимать его как Спиди, – одергивает себя Джек. – Он не такой и никогда таким не был. Это роль, которую он играл, чтобы успокоить и расположить к себе испуганного мальчика, который бежал от беды со своей матерью».
Паркус поворачивает тушки, которые уже подрумянились с одной стороны и роняют в огонь капельки жира.
– Извини за тон, Джек, но ты должен понять, что твой Рыбак – мелкая сошка с сравнении с тем, что происходит у нас на глазах.
«Почему бы тебе не сказать, что он – мелкая сошка, Тэнзи Френо? Почему бы не сказать Нюхачу Сен‑Пьеру?»
Джек думает об этом, но не озвучивает своих мыслей. Огонь в глазах Паркуса нагнал на него страх.
– И речь идет не о Двойниках. Выброси эти мысли из головы. Это всего лишь связь между твоим миром и миром Долин.
Ты не можешь убить одного преступника здесь и тем самым положить конец делишкам твоего людоеда там. А если ты убьешь его в Висконсине, тварь, которая живет в нем, просто перескочит в другое тело.
– Тварь?..
– Во времена Альберта Фиша, последний называл ее Мистер Понедельник. Того, кто тебе нужен, зовут мистер Маншан.
На самом деле имя другое, но его не произнести ни на одном человеческом языке ни в одном из земных миров.
– И много этих миров, Спиди?
– Много, – отвечает Паркус, глядя в костер. – И наше дело затрагивает каждый из них. Иначе зачем бы мне гоняться за тобой? Посылать тебе перышки, посылать тебе яйца малиновки, делать все, что только возможно, лишь бы разбудить тебя.
Джек думает о Джуди, царапающей стены, пока из‑под ногтей не потекла кровь, и ему становится стыдно. Спиди, по существу, занимался тем же.
– Проснись, проснись, дурья башка, – говорит он.
На лице Паркуса мелькает некое подобие улыбки.
– Ты, конечно, видел меня перед тем, как покинуть службу в полиции Лос‑Анджелеса.
– А что еще могло заставить меня уйти из полиции?
– Ты бежал, как Иона, когда Господь велел ему идти проповедовать в Ниневию. Я даже подумал, а не послать ли мне кита, чтобы он тебя проглотил.
– У меня такое ощущение, будто меня проглотили, – признается Джек.
– У меня тоже, – подает голос Софи.
– Мы все проглочены, – заявляет мужчина с револьвером на боку. – Мы все в брюхе чудовища, нравится нам это или нет.
Это ка[102], рок и судьба. Твой Рыбак, Джек, теперь твоя ка. Наша ка. Речь идет о большем, чем убийства. Гораздо большем.
И Джек видит такое, от чего кровь холодеет у него в жилах: Лестер Паркер, он же Спиди, он же Паркус, сам напуган до смерти.
– Это дело связано с Темной башней, – добавляет Паркус.
Крик отчаяния срывается с губ сидящей рядом с Джеком Софи, она опускает голову. Одновременно поднимает руку и раз за разом показывает Паркусу знак Злого Глаза.
Паркус, однако, не обращает на нее никакого внимания.
Вновь переворачивает тушки.
– А теперь слушайте меня, – говорит он. – Слушайте и задавайте как можно меньше вопросов. У нас еще есть шанс вернуть Джуди Маршалл ее сына, но время стремительно иссякает.
– Говори, – молвит Джек.
* * *
Паркус говорит. Не переставая говорить, приходит к выводу, что куропатки готовы, и подает их на плоских камнях.
Мясо нежное, само слезает с костей. Джек ест с жадностью, пьет сладкую воду из бурдюка Паркуса всякий раз, когда он попадает к нему. Он более не сравнивает поджаренных на костре куропаток с детскими трупами. Тело требует горючего и не получает отказа. С аппетитом ест и Софи, руками, нисколько не стесняясь, облизывает изящные пальчики. Ест и Уэнделл Грин, пусть он так и не решился войти в каменный круг. Однако, когда Паркус бросает ему золотисто‑коричневую тушку, Грин ловит ее с удивительным проворством и вгрызается зубами в мягкое мясо.
– Ты спросил, много ли миров, – начинает Паркус. – Ответ, Высоким слогом – да фан: больше, чем можно себе представить. – Почерневшей палочкой он рисует уложенную набок восьмерку. Джек знает, что это греческий символ для обозначения бесконечности.
– Есть Башня, которая удерживает их вместе. Если хочешь, думай о ней как об оси, на которой вращается множество колес. И есть нечто, которое хочет разрушить Башню.
Рам Аббала.
При этих словах языки пламени костра вдруг темнеют, становятся темно‑красными. Джек хочет, но не может поверить, что изменение цвета – всего лишь плод его разыгравшегося воображения.
– Алый Король, – переводит он.
– Да. Его физическое воплощение заточено в камере на вершине Башни, но у него есть и второе воплощение, столь же реальное, и живет оно в канта Аббала – во Дворце Алого Короля.
– То есть находится в двух местах одновременно. – Благодаря своим путешествиям между мирами Америки и Долин Джек без особого труда воспринимает сказанное.
– Да.
– Если он.., или нечто.., уничтожит Башню, достигнет ли он своих целей? Не погибнет ли при этом одно из его физических воплощений?
– Как раз наоборот. Он освободит его, и тогда везде воцарится хаос.., дин‑та.., геенны огненной. Некоторые территории Срединного мира уже свалились в этот огонь.
– Что из всего этого мне действительно нужно знать? – спрашивает Джек. Он понимает, что ему пора отправляться в мир по другую сторону стены.
– Трудно сказать, что тебе нужно знать, а что – нет, – отвечает Паркус. – Если я упущу что‑то нужное, завтра, возможно, погаснут звезды. Не только здесь, но и в тысячах тысяч вселенных. И в этом весь ужас. Слушай, Джек… Король пытается уничтожить Башню и освободиться с незапамятных времен. Возможно, целую вечность. Процесс этот медленный, потому что Башня удерживается на месте пересекающимися силовыми лучами, которые выполняют роль оттяжек. Лучи удерживали Башню тысячи лет и будут удерживать еще тысячи, но в последние две сотни лет, в вашем летосчислении, Джек, а для тебя, Софи, это порядка пятисот Полноземелий…
– Такой долгий срок, – говорит она. – Такой долгий.
– По историческим меркам срок этот короток, как жизнь искорки, поднявшейся над костром. Но если хорошее приживается и развивается долго и трудно, то зло набирает силу очень быстро, выскакивает, как чертик из шкатулки. Ка – друг как зла, так и добра. Ка обнимается с обоими. Что же касается чертика… – Паркус поворачивается к Джеку. – Ты, разумеется, слышал о Железном веке? И о Бронзовом?
Джек кивает.
– На верхних уровнях Башни есть те, кто называет последние двести или около того лет в твоем мире – веком Отравленной мысли. Это означает…
– Мне этого объяснять не надо, – обрывает его Джек. – Я знал Моргана Слоута, помнишь? Я знал, что он собирался сделать с миром Софи.
Да, действительно, по плану предстояло превратить самый лучший из миров сначала в курорт для богатых, потом в источник неквалифицированной рабочей силы и, наконец, в свалку, возможно, и радиоактивных отходов. Если это не пример отравленной мысли, то Джек действительно не знает, что это такое.
– Среди разумных существ всегда встречались эсперы, – продолжает Паркус. – Это справедливо для всех Миров. Но обычно их очень мало. Необыкновенно одаренные люди, как ты мог бы про них сказать. Но с тех пор, как в твоем мире наступил век Отравленной мысли, Джек, они начали встречаться все чаще и чаще. Не так часто, разумеется, как мутанты в Проклятых землях, но достаточно часто.
– Ты говоришь о читающих мысли? – спрашивает Софи, дабы убедиться, правильно ли она понимает Паркуса.
– Да, – кивает Паркус, – но не только о читающих мысли.
Предсказателях будущего. Телепортерах, способных переходить из мира в мир, как наш Странник Джек.., и телекинезерах. Телепаты встречаются чаще, телекинезеры – самые редкие.., и самые ценные.
– Ты хочешь сказать, для него, – уточняет Джек. – Для Алого Короля.
– Да. Большую часть последних двухсот лет аббала провел, собирая команду рабов‑эсперов. Главным образом, находил их на Земле и в Долинах. Все телекинезеры родом с Земли. Эта команда рабов – его главное достижение. Мы называем их Разрушителями. Они… – Он задумывается. – Вы знаете, как обеспечивается движение галеры?
Оба кивают.
– Много гребцов приводят ее в движение веслами, – отвечает Софи и имитирует гребок, отчего ее грудь волнующе колышется.
Теперь кивает Паркус:
– Обычно рабы скованы одной цепью. Они…
Из‑за каменного круга внезапно напоминает о своем присутствии Уэнделл.
– Спар. Так. – Он замолкает, хмурится, повторяет попытку:
– Спар‑так.
– О чем он? – в недоумении спрашивает Паркус. – Ты понимаешь, Джек?
– О фильме «Спартак», – отвечает Джек. – И ты, как всегда, не прав, Уэнделл. Потому что говоришь о «Бен‑Гуре».
Надувшись, Уэнделл протягивает жирные руки:
– Еще. Мяса.
Паркус снимает с палочки‑вертела последнюю куропатку, бросает меж двух камней, за которыми сидит Уэнделл.
– Свежая добыча для Газетного Ястреба. А теперь, сделай милость, заткнись.
– Или – что? – В глазах Уэнделла появляется воинственный блеск.
Паркус вытаскивает из кобуры револьвер. Рукоятка из сандалового дерева затерта, зато ствол блестит, как новенький. Ему нет нужды отвечать. Уэнделл Грин, в коричневой тунике, с куропаткой в руке, срывается с места и скрывается за вершиной холма. Джек этому безмерно рад. «Спартак, однако», – думает он и пренебрежительно фыркает.
– Значит, Алый Король хочет использовать Разрушителей для уничтожения Лучей, – говорит Джек. – В этом все дело, так? Такой у него план?
– Ты вроде бы говоришь о будущем, – отвечает Паркус. – А происходит это прямо сейчас, Джек. Достаточно взглянуть на твой мир, чтобы увидеть идущую полным ходом дезинтеграцию Из шести Лучей в полную силу функционирует лишь один.
Еще два генерируют минимальную сдерживающую мощность.
Остальные три уже мертвы. Один из них вышел из строя тысячи лет тому назад, сломался. Два других.., уничтожили Разрушители. Менее чем за два столетия.
– Господи, – выдыхает Джек. Теперь он понимает, почему Спиди назвал Рыбака мелкой сошкой.
– Защита Башни и Лучей всегда лежала на древней военной гильдии Гилеада, членов которой называли стрелками в этом мире и во многих других. Они также обладали мощными экстрасенсорными способностями и могли нейтрализовать Разрушителей Алого Короля, но…