Но где? Ответ найдется, как со временем находятся ответы на все подобные вопросы, но найти его – не самое главное. Генри внимательно слушает. Его пальцы бегают по панели управления, совсем как пальцы пианиста – по клавиатуре «Стэйнвэя». Ощущение, что за ним наблюдают, пропадает, хотя человек за дверью студии стоит на прежнем месте, в шлепанцах в желто‑черную полоску, как у шмеля, и с секатором в руке. Ухмылка сошла. Состарившееся лицо стало мрачным. Во взгляде некоторое замешательство, может, даже первые признаки страха. Старику не нравится, что эта слепая рыба, сидящая в аквариуме, может распознать его голос. Разумеется, значения это не имеет, может, это даже забавно, но забава эта мистера Маншана – не его. А забавляться они должны вместе, не так ли?
«Чрезвычайное произошло у вас. Не у меня. У вас».
– Не у меня, у вас, – повторяет Генри, имитируя интонации. – Немного баварских колбасок в твоем салате, mein[109]друг, ja[110]?
«Твой самый жуткий кошмар.
Аббала.
Я – Рыбак».
Генри слушает очень сосредоточенно. Дает пленке покрутиться, потом четыре раза слушает одну фразу: «Поцелуй меня в зад, обезьяна.., поцелуй меня в зад, обезьяна.., обезьяна.., обезьяна…»
Обезьяна, значит. При чем тут обезьяна?
– Я не знаю, где ты жил потом, но вырос ты в Чикаго, – бормочет Генри. – В Саут‑Сайде. И…
Лицо ощущает тепло. Внезапно он вспоминает тепло, которое ощущало его лицо. Почему так, друзья и соседи? Почему так, о мудрейшие?
«Ты всего лишь обезьяна на шестке.
Обезьяна на шестке.
Обезьяна…»
– Обезьяна, – говорит Генри. Потирает виски подушечками пальцев. – Обезьяна на шестке. Кто это сказал?
Он включает запись: «Поцелуй меня в зад, обезьяна».
Задействует память: «Ты всего лишь обезьяна на шестке».
Тепло на лице.
Жара? Свет?
То и другое?
Генри вынимает полицейскую пленку, вставляет в магнитофон вторую, привезенную Джеком в его отсутствие.
«Привет, Джуди. Ты сегодня Джуди или Софи? Аббала шлет тебе наилучшие пожелания, а Горг говорит: „Кап‑кар‑кар!“ – Хриплый, старческий смех. – Тай тоже шлет привет. Твоему маленькому мальчику очень одиноко…»
Когда слышится плач Тайлера Маршалла, усиленный динамиками, Генри морщится и прокручивает пленку вперед.
«Быть нофые убийштфа».
Акцент вдруг резко усиливается, становится гротескным. От английского языка остаются рожки да ножки.
«Маленькие дети я быть кошить как пшенишу. Как пшенишу. Кошить как…»
– Косить, как обезьяна на шестке, – говорит Генри. – Обезьяна. Косить. Кто же ты есть, сукин ты сын?
Вновь – к полицейской пленке.
«Кнуты в аду и цепи в Шеоле».
Кнуты. Цепи. Обезьянка на шестке. Шесток. И в этих словах чувствуется акцент.
– Ты не лучше, чем… – начинает Генри, и тут наконец‑то на ум приходит еще одна фраза.
«Кошмар леди Магоуэн» в исполнении Вуди Эрмана».
Какой кошмар? С кнутами в аду? С цепями в Шеоле?
– Боже мой, – выдыхает Генри. – Боже.., мой. Танцы. Он был на танцах.
Теперь все встает на свои места. Как же они были глупы!
Преступно глупы! Велосипед мальчика.., он же прямо там и остался. Прямо там, Господи Иисусе! Они все слепцы, все!
– Но он такой старый, – шепчет Генри. – И слабоумный.
Как можно было догадаться, что этот человек – Рыбак?
Другие вопросы следуют за первым. Если Рыбак – резидент «Центра Макстона по уходу за престарелыми», где он мог спрятать Тая Маршалла? И как этот мерзавец перемещается по Френч‑Лэндингу? У него есть автомобиль?
– Не важно, – бормочет Генри. – Сейчас, во всяком случае, не важно. Кто он и где он? Это главное.
Тепло на лице.., его разум пытается сопоставить голос Рыбака со временем и местом.., прожектор, разумеется, прожектор Симфонического Стэна, розовый, цвета зреющей клубники. И какая‑то женщина, какая‑то милая старушка…
«Мистер Стэн, ей, мистер Стэн?»
…и спросила, принимает ли он заказы.
«Я пришел сюда первым, старуха».
Тут же раздается суровый, скрипучий мужской голос, с легким немецким акцентом уроженца чикагского Сайт‑Сайда, сына или внука приехавшего в Америку эмигранта.
– Обезьяна, – говорит Генри, глядя прямо перед собой. Глядя прямо на Чарльза Бернсайда, но не зная этого. – На шестке.
Кошить как пшенишу.
Что же такое получается? Старый маньяк, говорящий, как Арнольд Шварценеггер?
Кто была эта женщина? Если он сможет вспомнить ее имя, то позвонит Джеку.., или Дейлу, если телефон Джека по‑прежнему не отвечает.., и положит конец кошмару Френч‑Лэндинга.
«Кошмар леди Магоуэн» в исполнении Вуди Эрмана».
– Кошмар, – говорит Генри. Потом чуть изменяет голос, чуть растягивает слово – как старик:
– Кошмар.
Голос он имитирует здорово. Слишком здорово – по мнению старика, что стоит за дверью с секатором в руке и мрачно смотрит на Генри. Каким образом этому слепому удается так точно копировать его голос? Нехорошо это. Не правильно. Старому маньяку хочется вырезать голосовые связки из горла Генри Лайдена. Он обещает себе, что сделает это в самом скором времени.
И съест их.
Сидя на вращающемся стуле, нервно барабаня пальцами по дубовой панели, Генри вспоминает короткую стычку у эстрады.
Вскоре после начала танцев на Клубничном фестивале.
«Скажите мне, как вас зовут и что бы вы хотели услышать?»
«Я – Элис Уитерс, и… „Лунный свет“, пожалуйста. Бенни Гудмана».
– Элис Уитерс, – говорит Генри. – Это ее имя, и, если она не знает твоего имени, мой дорогой убийца, тогда я – обезьяна на шестке.
Он начинает подниматься, и в этот момент кто‑то.., или что‑то.., начинает постукивать, очень тихо, по верхней, стеклянной половине двери.
* * *
Медведица подтягивается ближе, чуть ли не помимо воли, и теперь она, Джек, Док и Нюхач сгрудились вокруг дивана, куда наполовину ушел Мышонок. Он похож на человека, которого медленно, но верно засасывает зыбучий песок.
«Нет, – думает Джек, – это не зыбучий песок, но смерть у него ужасная, это точно. Без всяких сомнений».
– Слушайте, – говорит Мышонок. Черная слизь вновь образуется в уголках глаз. Хуже того, течет из уголков рта. Запах разложения усиливается по мере того, как внутренние органы Мышонка один за другим прекращают борьбу. Джек искренне поражен их столь долгому сопротивлению.
– Говори, – кивает Нюхач. – Мы услышим.
Мышонок смотрит на Дока:
– Когда я закончу, сделай мне хороший укол. «Кадиллака».
Понимаешь?
– Хочешь опередить смерть?
Мышонок кивает.
– Согласен. Уйдешь с улыбкой на устах.
– В этом я сомневаюсь, братец, но буду стараться.
Он переводит покрасневшие глаза на Нюхача.
– Когда все закончится, заверните меня в один из нейлоновых тентов, что лежат у тебя в гараже. Положите в ванну. Готов спорить, что к полуночи вам останется только смыть меня в трубу, как.., пивную пену. Но будьте осторожны. Не касайтесь.., того, что останется.
Медведица начинает рыдать.
– Не плачь, дорогая, – говорит ей Мышонок. – Я уйду раньше. Док обещал.
– Я все сделаю, дружище.
– Помяните меня, хорошо? Прочитайте стихотворение…
Одена[111].., то самое, от которого мороз пробирал до яиц…
– «Не читайте Библию ради прозы». – Нюхач плачет. – Обязательно, Мышонок.
– Послушайте… «Риппл»[112].., и выпейте много‑много «Кингслендского»… Достойно проводите меня в следующую жизнь.
Полагаю, могилы, на которую вы могли бы отлить, не будет.., но сделайте все, что в ваших силах.
Джек смеется. Ничего не может с собой поделать. И вот тут взгляд алых глаз Мышонка упирается в него.
– Обещай мне, коп, что туда ты пойдешь только завтра.
– Мышонок, я не уверен, что смогу это обещать.
– Ты должен. Если пойдешь этим вечером, тебе не придется волноваться из‑за адского пса.., в лесах есть кое‑что еще.., кое‑что похуже… – Красные глаза закатываются, черная слизь стекает в бороду.
– Думаю, придется рискнуть, – хмурясь, говорит Джек. – Где‑то там маленький мальчик…
– Он в безопасности, – шепчет Мышонок.
Брови Джека ползут вверх, он не уверен, что расслышал последнюю фразу, произнесенную Мышонком. А если и расслышал, может ли он верить его словам? Мышонок получил дозу страшного яда. Пока он еще сопротивляется его воздействию, может говорить, но…
– Пока он в безопасности, – продолжает Мышонок. – Не от всего.., полагаю, до него могут добраться.., но только не мистер Манчинг. Так его зовут? Манчинг?
– Я думаю, Маншан. Откуда ты знаешь?
Мышонок отвечает улыбкой. Улыбкой умирающей сивиллы. Вновь ему удается прикоснуться ко лбу, и Джек в ужасе замечает, что его пальцы слиплись, а их кончики почернели.
– Отсюда, откуда же еще? Все отсюда. Больше взять неоткуда. И послушай, будет лучше, если мальчишку съест какой‑нибудь громадный жук или горный краб.., там, где он сейчас, чем ты умрешь, пытаясь его спасти. Если ты умрешь, аббала точно заполучит его. Так говорит.., твой друг.
– Какой друг? – подозрительно спрашивает Док.
– Не важно. Голливуд знает. Не так ли, Голливуд?
Джек с неохотой кивает. Разумеется, это Спиди. Или Паркус, если так больше нравится.
– Подожди до завтра, – говорит Мышонок. – До полудня, когда солнце будет в зените в обоих мирах. Обещай.
Поначалу Джек молчит. Противоречивые чувства раздирают его.
– К тому времени, как вы доберетесь до шоссе номер тридцать пять, уже стемнеет, – вставляет Медведица.
– И в лесу точно водятся всякие твари, – добавляет Док. – В сравнении с которыми динозавры «Парка юрского периода» – домашние зверушки. Не думаю, что вы захотите пойти туда в темноте. Разве для того, чтобы свести счеты с жизнью.
– Когда вы все сделаете… – шепчет Мышонок. – Когда вы все сделаете.., если кто‑то из вас останется в живых.., сожгите этот дом. Эту дыру. Эту могилу. Сожгите дотла, слышите? Закройте эту дверь.
– Да, – отвечает Нюхач. – Слышим и понимаем, дружище.
– И последнее. – Теперь Мышонок обращается непосредственно к Джеку. – Ты, возможно, сможешь его найти.., но я думаю, что тебе нужно кое‑что еще. Это слово. В твоих устах оно обретет огромную силу благодаря одной вещи.., к которой ты прикасался. Пусть и давным‑давно. Я этого не понимаю, но…
– Все так, – говорит ему Джек. – Я прикасался. Какое слово, Мышонок?
Какое‑то мгновение ему кажется, что Мышонок не сможет произнести это слово. Что‑то или кто‑то прилагает все силы, чтобы не дать ему раскрыть рот, но в этой борьбе Мышонок выходит победителем. По всем параметрам, одерживает последнюю победу в этой жизни.
– Д'ямба, – говорит Мышонок. – Теперь ты, Голливуд. Повтори.
– Д'ямба, – повторяет Джек, и целый ряд увесистых книг сползает со стеллажа у изножья дивана. Они зависают в воздухе.., висят.., висят.., потом с грохотом падают на пол.
Медведица вскрикивает.
– Не забудь его, – шепчет Мышонок. – Оно тебе понадобится.
– Зачем? Зачем оно мне понадобится?
Мышонок чуть покачивает головой:
– Не.., знаю.
Нюхач перегибается через плечо Джека и берет листок с подобием карты.
– Встретишься с нами завтра утром в баре «Сэнд». Приезжай к половине двенадцатого, чтобы ровно в двенадцать мы уже стояли на этом гребаном проселке. А пока пусть карта останется у меня. Как маленькая гарантия того, что ты послушаешься Мышонка – Хорошо, – кивает Джек. Для того, чтобы найти «Черный дом» Чамми Бернсайда, карта ему не нужна, но в принципе Мышонок прав: не то место, куда хочется пойти с наступлением темноты. Жаль, конечно, оставлять Тая Маршалла в горящих землях, Джеку претит эта мысль, но он должен помнить, что на кону нечто большее, чем жизнь маленького мальчика.
– Нюхач, ты уверен, что хочешь вернуться туда?
– Черт, нет, я уверен, что не хочу, – негодующе отвечает тот. – Но какая‑то тварь убила мою дочь – мою дочь! – и эта тварь вылезла оттуда! Ты хочешь сказать, что не знаешь, прав лия?
Джек молчит. Разумеется, прав. И разумеется, он хочет, чтобы Нюхач и Док сопровождали его, когда он свернет на проселок‑просеку, ведущую к «Черному дому». Если они смогут дойти до него.
«Д'ямба, – думает он. – Д'ямба. Не забудь».
Он поворачивается к дивану:
– Мышонок, как ты…
– Пожалуй, укол «кадиллака» ему не понадобится, – говорит Док.
– Что? – Джек тупо всматривается в здоровяка пивоварабайкера. И чувствует, что безмерно устал.
– Тикают только его часы, – отвечает Док и начинает петь.
К нему присоединяется Нюхач, потом Медведица. Джек отходит от дивана с мыслью, созвучной мысли Генри: «Почему так быстро пролетело время? Как такое могло случиться?»
– На небесах пива нет.., вот почему мы пьем его здесь.., и когда.., мы уйдем.., отсюда…
* * *
Джек на цыпочках пересекает гостиную. На дальней стене часы с подсветкой и логотипом «Кингсленского золотистого дива». Наш давний друг (сейчас он выглядит на свой возраст и очень печален) в недоумении бросает взгляд на циферблат и не верит своим глазам. Но наручные часы подтверждают: уже почти восемь. Он пробыл здесь чуть ли не целый день.
Почти стемнело, а Рыбак по‑прежнему в городе. Не говоря уже о его сотоварищах из другого мира.
«Д'ямба», – думает он, открывая дверь. А выходя на растрескавшееся крыльцо и закрывая за собой дверь, со всей искренностью бросает в уходящий день: «Спиди, как мне хочется свернуть тебе шею».
Глава 24
Д'ямба – активное, мощное заклинание. Однажды возникнув, оно образует сеть, которая расширяется и усиливается, захватывая вселенную. Когда Джек Сойер сдирает живой яд с глаз Мышонка, Д'ямба впервые сверкает в мозгу умирающего, и его рассудок мгновенно осознает, что произошло. Заклинание охватывает все новые пространства, используя психическую энергию мозга Мышонка, и вскоре Д'ямба достигает Генри Лайдена. По ходу Д'ямба касается Тэнзи Френо, что сидит у окна в нише бара «Сэнд» и видит прекрасную молодую женщину, улыбающаяся в круге света в дальнем конце автостоянки. А перед тем как женщина исчезает, до Тэнзи доходит, что ей показали Ирму, какой та могла бы стать. Доходит Д'ямба и до Дейла Гилбертсона. Тот едет домой из полицейского участка и внезапно понимает, как же ему не хватает Джека Сойера. У него буквально щемит сердце, и он дает себе слово поймать Рыбака, какие бы препятствия ни встретились на пути. Д'ямба посылает сигнал Джуди Маршалл и открывает для нее окно в Запределье, где Тай спит в камере с серыми стенами, ожидающий спасения и живой. В мозгу Чарльза Бернсайда д'ямба контактирует с истинным Рыбаком, мистером Маншаном, который раньше звался Мистером Понедельником, аккурат в тот момент, когда костяшки Бернсайда барабанят по стеклу. Мистер Маншан воспринимает ее как проникновение холодного воздуха в грудь, как предупреждение, и это вторжение вызывает дикую ярость и ненависть. Чарльз Бернсайд, который понятия не имеет о д'ямбе, а потому не может ненавидеть это заклинание, чувствует эмоции своего господина и вспоминает тот случай в Чикаго, когда мальчишка, вроде бы умерший, выбрался из брезентового мешка и запачкал заднее сиденье кровью, которая могла привлечь внимание полиции. Эта чертова кровь, субстанция, продолжавшая висеть над ним, будто дамоклов меч, даже после того, как он тщательно замыл все следы. А вот Генри Лайден, с которого мы начали, не испытывает ни радости, ни ярости. Генри получает от д'ямбы информационный заряд. Д'ямба прочищает Генри мозги.
Визиты Роды, понимает он, обусловлены исключительно чувством одиночества, которое он испытывает. И когда он поднимается по ступенькам, то слышит лишь свое неугасающее желание быть рядом с женой. А существо по другую сторону двери в студию – ужасный старик из «Макстона», жаждущий проделать с Генри то же самое, что уже проделал с тремя детьми.
Кто же еще мог появиться в доме в такой час и постучать в стеклянную верхнюю половину двери? Не Дейл, не Джек и, уж конечно, не Элвена Мортон. Остальные остановились бы у входной двери и нажали на кнопку звонка.
Генри требуется пара секунд, чтобы оценить ситуацию и составить план действий. Исходит Генри из предположения, что он быстрее и сильнее Рыбака, которому, по его прикидкам, лет восемьдесят пять, а то и больше. У него есть еще один козырь:
Рыбак не подозревает, что жертва знает, кто за ней охотится.
Чтобы и дальше держать Рыбака в неведении, Генри решает выказывать максимум дружелюбия, даже любопытства. А когда Рыбак откроет дверь студий, которую он, Генри, к сожалению, оставил незапертой, будет действовать быстро и решительно.
«Готовы ли мы к этому? – спрашивает себя Генри и приходит к выводу:
– Это единственный шанс».
Горит ли свет? Нет. Он собирался работать в одиночестве, поэтому свет не включал. Следующий вопрос: стемнело ли на улице? И сам отвечает: скорее всего нет. Еще час, и он бы сумел незамеченным прошмыгнуть по дому и удрать через черный Ход.
Но шансы его достаточно велики, поскольку солнце садится за дом, так что с каждой секундой в гостиной и кухне, окна которых выходят на фасад, становится чуточку темнее.
Прошло, возможно, две секунды после стука в дверь, и Генри, который делал вид, что не услышал стука своего незваного гостя, больше не может терять времени. Со стороны кажется, что он по‑прежнему погружен в свои мысли, но при этом как бы ненароком одной рукой он охватывает основание тяжелой статуэтки (премия лучшему ведущему радиопередачи, несколько лет назад присужденная Джорджу Рэтбану и полученная его представителем), а другой – берет с подноса выкидной нож:
(кто‑то из восхищенных слушателей принес его на университетскую радиостудию и попросил передать Висконсинской крысе). Генри использует нож для того, чтобы вскрывать целлофановую обертку футляров с лазерными дисками, а не так давно, в поисках дела для рук, научился затачивать его. С убранным лезвием нож напоминает несколько необычную, плоскую перьевую ручку. Два вида оружия в два раза лучше одного, размышляет Генри, особенно если противник думает, что второе оружие совершенно безвредно.
Прошло уже четыре секунды после стука в стеклянную Панель, и Берни и мистер Маншан, каждый по‑своему, все больше нервничают. Мистер Маншан бесконечно возмущен тем, что доселе благостную картину теперь омрачает наличие д'ямбы. Появление заклинания может означать только одно: какому‑то человеку, связанному со слепым, удалось достаточно близко подкрасться к «Черному дому» и понять, кто его хозяин. А сие, в свою очередь, указывает, что ненавистный Джек Сойер, несомненно, знает о существовании «Черного дома» и намерен испытать прочность его оборонительных редутов. Так что пора разделаться со слепым и возвращаться домой.
Берни лишь регистрирует эмоции своего господина: ненависть и что‑то очень уж напоминающее страх. Берни страшно зол на Генри Лайдена за то, что тот совершенно точно воспроизвел его голос, он знает, что слепой – угроза. Поэтому им движет не только страсть убивать, но и инстинкт самосохранения. А после убийства Генри Чарльз Бернсайд хочет посчитаться с еще одним человеком, прежде чем перенестись в «Черный дом» и отправиться в реальность, которую он воспринимает как Шеол.
Его большие, деформированные временем и артритом костяшки пальцев вновь барабанят по стеклу.
На этот раз Генри поворачивает голову на звук. На его лице удивление.
– Я думаю, что там кто‑то есть. Кто это?.. Заходите, подайте голос – Он поворачивает тумблер и говорит в микрофон:
– Если вы что‑то сказали, я вас не расслышал. Дайте мне пару секунд, чтобы навести здесь порядок, и я буду с вами. – Он вновь смотрит перед собой, наклоняется над столом. Левая рука касается основания статуэтки, правая скрыта из виду. Вроде бы он о чем‑то думает. На самом деле ловит каждый звук.
Он слышит, как по часовой стрелке поворачивается ручка двери. Медленно, очень медленно. Дверь открывается на дюйм, два дюйма, три Густой цветочный запах «Моего греха» заполоняет студию, пленкой налипает на микрофон, футляры дисков и кассет, все верньеры, тумблеры, клавиши и кнопки, открытую для удара шею Генри. Слышно шарканье шлепанцев по ковру.
Генри сжимает руки на оружии и ждет особого звука, который станет ему сигналом. Он слышит еще один практически беззвучный шаг, второй и знает, что Рыбак находится позади него. Он тоже вооружен, сквозь аромат духов пробиваются запахи срезанной зелени и машинного масла. Генри не знает, что это за оружие, но движение воздуха подсказывает ему, что оно тяжелее ножа. Даже слепой может это видеть. Неловкость следующего шага подсказывает Генри, что старик держит оружие обеими руками.
Образ возникает перед мысленным взором Генри: его противник стоит позади него, готовясь нанести удар. Его руки вытянуты, подняты. Они держат какой‑то инструмент, вроде садовых ножниц. Генри тоже вооружен, но главное его оружие – внезапность ответного удара. Чтобы этот удар принес результат, необходимо очень точно рассчитать время его нанесения.
Когда старик до предела вытянет руку и1 изогнет спину, одежда переместится по телу. Материя заскользит по коже, по другой материи, может скрипнуть ремень. Последует вдох. Обычный человек ничего этого не расслышит, но у Генри Лайдена уши не такие, как у всех: они услышат все.
И наконец, он слышит. Материя шуршит, трется о кожу, о другую материю, воздух, свистя, скользит по носовым каналам Берни. Тут же Генри отталкивает стул от стола, одновременно разворачивается на сто восемьдесят градусов и, вставая, наносит удар статуэткой по своему противнику. Срабатывает! Сила удара отдается в руку, он слышит стон удивления и боли. Запах «Моего греха» бьет в ноздри. Стул ударяет под колени. Генри нажимает кнопку на корпусе выкидного ножа, чувствует, как из ручки выезжает длинное лезвие, выкидывает руку вперед.
Нож пронзает тело. С расстояния восемь дюймов на него несется яростный крик. Вновь Генри бьет врага статуэткой, выдергивает нож и наносит второй удар. Костлявые руки хватают его за шею и плечи, вызывая отвращение, до лица долетает зловонное дыхание.
Он понимает, что ранен: боль пронзает левую половину спины. Чертов секатор для подрезки живой изгороди! Второй удар ножом пронзает лишь воздух. Грубая рука хватает его за локоть, вторая – за плечо. Руки тащат его вперед, и, чтобы удержаться на ногах, он ставит колено на сиденье стула. Длинный нос ударяет в его переносицу, задевает очки, которые чуть не слетают на пол. Дальнейшее просто кошмар: два ряда зубов вгрызаются в его левую щеку, рвут кожу. Течет кровь. Зубы смыкаются, отхватывая часть кожи и мышц. Боль, пронзающая голову, куда более сильная, чем в спине. Он чувствует, что его кровь брызжет на лицо монстра. Страх и отвращение плюс мощный выброс адреналина дают ему силы полоснуть ножом, вырываясь из цепких рук. Нож входит в контакт с какой‑то движущейся частью Рыбака.., рукой, думает Генри.
Но прежде чем он успевает просмаковать точный удар, слышится звук лезвий секатора, режущих воздух. В следующее мгновение они смыкаются на его правой, с ножом, руке. Разрезают кожу, кости, отхватывают два пальца.
А потом, словно секатор был последним связующим звеном между ним и Рыбаком, Генри вырывается на свободу. Его нога находит дверной косяк, и он бросается сквозь дверь. Падает на пол, такой скользкий, что его ноги соскальзывают, когда он пытается встать. Неужели вся эта кровь его?
Голос, в который он вслушивался в другом веке, в другой эре, доносится от двери в студию:
– Ты ударил меня ножом, подтиральщик.
Генри не слушает, Генри бежит, жалея о том, что оставляет за собой такой четкий, такой широкий кровяной след. Вся его одежда просто пропиталась кровью – и рубашка, и брюки. Кровь течет и по лицу, так что, несмотря на адреналин, Генри чувствует, как силы покидают его. Сколько пройдет времени до того, как он изойдет кровью? Двадцать минут?
Он пересекает холл и бежит в гостиную.
«Мне не удастся от него уйти, – думает Генри. – Я потерял слишком много крови. Но по крайней мере я смогу вырваться из дома и умереть на природе, где чистый воздух».
Из холла его догоняет голос Рыбака:
– Я съел часть твоей щеки, а теперь собираюсь съесть твои пальцы. Ты слышишь меня, подтиральщик?
Генри добирается до двери. Его рука соскальзывает и соскальзывает с рукоятки. Рукоятка не желает его слушаться. Он ищет кнопку‑блокиратор, которая вдавлена.
– Я спросил, ты слышишь меня? – Рыбак приближается, его голос переполняет ярость.
Все, что надо сделать Генри, – нажать кнопку и разблокировать ручку. Секунда, и он покинет дом, но оставшиеся пальцы его не слушаются. «Ладно, я умру, – говорит он себе. – Я последую за Родой, последую за моим Жаворонком, моим прекрасным Жаворонком».
До него доносятся пренеприятные звуки: Рыбак что‑то жует, причмокивает, на зубах хрустят косточки.
– На вкус – ты дерьмо. Я ем твои пальцы, и до вкусу они – дерьмо. Знаешь, что я люблю? Знаешь, какое мое любимое блюдо? Ягодицы маленького ребенка. Альберт Фиш тоже их любил, о да, любил. М‑м‑м! ЯГОДИЦЫРЕБЕНКА! Пальчики оближешь. Вот ЧТО ПРИЯТНО ЕСТЬ!
Генри вдруг понимает, что он соскользнул по не желающей открываться двери и теперь стоит на четвереньках. Продвигается вперед, заползает за софу, где обычно слушал Джека Сойера, читающего вслух бессмертные творения Чарльза Диккенса.
Он вдруг осознает, что ему многое не суждено сделать. В том числе узнать, что сталось с «Холодным домом». И своего друга Джека он уже никогда не увидит.
Рыбак входит в гостиную, останавливается.
– Ладно, так где ты, подтиральщик? Тебе от меня не спрятаться. – В его руках щелкают лезвия секатора для подрезки живой изгороди.
Или Рыбак ослеп, как Генри, или в гостиной уже совсем темно. В душе Генри вспыхивает искорка надежды. Может, его враг не найдет выключатель.
– Подтиральщик! Поттигальщик! Черт побери, где ты прячешься? Шегт попеги, хде ты пгататыпа?
Это удивительно, думает Генри. Чем злее и раздраженнее становится Рыбак, тем более странным, не немецким, становится его акцент. Это уже не чикагский Саут‑Сайд, это вообще не Чикаго. И не Германия. Если бы Генри услышал версию доктора Спайглмана: Рыбак пытается говорить по‑английски, как немец, он бы улыбнулся и согласно кивнул. Это немецкий акцент из далекого космоса, словно кто‑то пытается говорить с немецким акцентом, никогда не слышав немецкого.
– Ты меня ранил, вонючая свинья! Ты меня ганить, фонюшаяшфинья!
Рыбак подскакивает к креслу, отбрасывает его:
– Я намерен тебя найти, дружок, а когда найду, отрежу тебе голову.
Торшер падает на пол. Тяжелые шаги перемещаются в правую часть комнаты.
– Слепой прячется в темноте, а? Это круто, это действительно круто. Вот что я тебе скажу. Давненько я не пробовал языка, но, думаю, попробую твой. – Маленький стол и лампа на нем летят на пол. – Хочу тебе кое‑что сказать о языках. По вкусу язык старика не очень‑то отличается от языка ребенка… но, конечно, язык ребенка сочнее. Кохта я тыть Кгитшем Хаагманом, я шьешть мнохо яфыхов, ха‑ха.
Странно.., эта внеземная версия немецкого акцента вырывается из Рыбака, как второй голос. Кулак ударяет по стене, шаги приближаются. На локтях Генри обползает дальний конец софы и ищет убежище под длинным, низким столом. Под ногами Рыбака хлюпает кровь, а когда Генри кладет голову на руки, кровь толчками выплескивается в лицо.
– Ты не можешь прятаться вечно, – говорит Рыбак и вдруг переключается на странный акцент и отвечает сам себе:
– Шваг тит, Бегн‑Бегн. У наш ешть более фашные дела.
– Эй, ты сам назвал его Поттигальшиком. Он меня ранил!
– Лиши в лишьих ногах, кгыши в кгышиных ногах, они тоше ганены. Мои нешаштные потеганные дети тоше ранены, куда как, куда как шильнее.
– А как же он?
– Он иштешет кгофью до шмегти, до шмегти. Оштафь ефо.
В темноте мы едва можем разглядеть, что происходит.
Чарльз Бернсайд в точности имитирует две головы попугая Паркуса, Святость и Нечестивость. Когда говорит своим голосом, смотрит влево, когда переходит на внеземной акцент – вправо. Наблюдая, как его голова мотается из стороны в сторону, мы словно видим перед собой комика, вроде Джима Кэрри или Стива Мартина, изображающего две половинки расщепленного сознания.., только в этом старике ничего забавного нет. Обе обитающие в его теле личности ужасны, и от их голосов волосы встают дыбом. А самая большая разница между «головами» Рыбака в том, что левая, с внеземным акцентом, командует парадом: ее «руки» держат штурвал, тогда как правая «голова», наш Берни, – всего лишь раб. Поскольку разница в статусе становится все очевиднее, у нас начинает создаваться впечатление, что в самом ближайшем будущем мистер Маншан расстанется с Чарльзом Бернсайдом, как со старым рваным носком.
– Но я ХОЧУ его убить! – вопит Берни.
– Он уше мегтф, мегтф, мегтф. Шак Шойег шобигаетша пгогфаться. Шак Шоейг не цнает, што делает. Ты шейшаш идти ф «Макштон» и ты убифать Шуштгыка, да? Ты хотеть убифать Шуштгыка, да?
Берни фыркает:
– Да, хочу убить Шустрика. Я хочу разрезать говнюка на маленькие кусочки и сварить бульон из его костей. А если его самодовольная сучка будет там, я хочу отрезать ей голову и съесть ее маленький сочный язычок.