«Эм энд Эм» оставался одним из старых заведений Сан‑Франциско. Здесь все еще можно было получить огромную порцию картофеля по‑домашнему или такую подзабытую экзотику, как вареные раки с кукурузой из Луизианы. Но это были лишь исключения среди вполне заурядных гамбургеров, цыплят на вертеле и омлетов. Впрочем, однажды сюда мог заглянуть ресторанный критик с бойким пером и необходимостью что‑то срочно написать в номер. Не жалея красок, такой репортер распишет «истинный дух ретро», которым пропитана атмосфера забегаловки, после чего регулярным клиентам вроде Ренны придется выстаивать сюда очереди вслед за привлеченными рекламой новичками. Если только эти стены не пойдут еще раньше под снос.
Ренна пристально посмотрел на меня:
– Что тебя гложет? Миеко?
– Миеко, крошка Мики, ее мать. Все они.
– Иногда надо выбрасывать такие мысли из головы, иначе эта дьявольская «Маленькая Япония» прожжет дырку в твоем мозгу.
– Но ведь целая семья, Фрэнк! Целая семья!
Двое почтальонов, сидевшие за стойкой бара, окинули нас быстрыми взглядами. Ренна пухлыми пальцами пригладил себе волосы.
– Успокойся, прошу тебя. Ты же знаешь, подобное невозможно забыть, но с этим приходится жить дальше. И вкус твоих картофельных оладий утром должен оставаться прежним, что бы ни случилось. В общем, Броуди, ты сам все прекрасно знаешь. Иначе мы бы не сидели здесь сейчас вместе.
– Верно.
Я действительно прошел школу Южного Централа, где жизнь порой напоминала бесконечно повторяющийся танец со смертью. Там ни на минуту нельзя было терять бдительности. Чуть забылся, и тебе уже причинили боль. Разумеется, я часто видел и избитых, и порезанных, и мертвых. Но с хладнокровным расстрелом целой семьи не сталкивался прежде никогда.
|
|
Появилась светловолосая официантка с блокнотиком наготове. Я заказал кофе, а Ренна колу и чизбургер. Перед нами поставили напитки, но лейтенант продолжал молчать, поглядывая на меня. Тогда я задал ему вопрос:
– Интересно, а почему тебя самого так зацепило данное дело?
– Ты считаешь, что пяти трупов мало?
– Просто уверен, что мотив не в этом.
Прошлой ночью я увидел в его глазах нечто гораздо большее, но не смог расшифровать взгляда.
Ренна стал рассеянно осматривать стены, по которым были развешаны старые черно‑белые снимки, запечатлевшие рабочих, монтировавших огромные стальные балки. Фото сделали в те времена, когда Сан‑Франциско славился деловой активностью и возводил свои знаменитые мосты. Крепкие мужчины в строительных касках и простых майках тянули тросы толщиной с дыню и пробегали по шатким настилам, подвешенным в сотнях футов над темными водами залива.
– В прошлом году мы купили Кристине такое же платье, какое было на Мики Накамуре. Синее. Это такое чувство… От него некуда бежать. Иначе зачем я стал копом?
Я кивнул. Когда происходит внешне бессмысленное убийство, невозможно предвидеть, чем оно особенно поразит тебя. Если только не напоминанием, что у тебя тоже есть семья.
Ренна вдруг склонился ко мне и заговорил с несвойственной ему горячностью:
– Послушай, я буду снабжать тебя всей необходимой информацией, но мне нужно, чтобы ты участвовал в расследовании. И потратил на него столько времени, сколько потребуется. Можешь мне это обещать?
|
|
– Да.
– Даже если кандзи не тот, что в случае с Миеко?
– После того, что я видел, это уже не проблема. Клянусь быть с тобой до конца. Как говорится, пока смерть не разлучит нас, – заверил я, хотя думал все же в первую очередь о Миеко.
– Спасибо.
Ренна вытащил из кармана пиджака конверт и извлек из него два листка бумаги, которые выложил на стол. Один из них был уликой с места преступления, а потому его поместили в прозрачный целлофановый кармашек. Второй оказался сильно увеличенной копией.
– Как ты и предсказал, кандзи удалось полностью очистить.
От одного взгляда на черные штрихи, въевшиеся в фактуру типично японской бумаги, у меня усилилось сердцебиение. Передо мной лежал точно такой же изограф, какой я видел прежде на раскаленном солнцем тротуаре в Лос‑Анджелесе. Не просто похожий. Не отличавшийся хотя бы мелкими деталями, а совершеннейший дубликат, словно снятый под копирку. А это делало «Маленькую Японию» уже четвертым местом, где нанес свой смертельный удар один и тот же убийца.
– Что скажешь? – спросил Ренна.
Я с трудом вновь обрел дар речи:
– Они идентичны. Совпадение абсолютное.
– Что ж, прискорбно это слышать. Теперь только попроси, и я заставлю парней из полиции Лос‑Анджелеса вернуться к расследованию смерти Миеко.
У меня перехватило дыхание. Сколько лет я надеялся, что именно это когда‑нибудь произойдет, но сейчас, когда было сделано конкретное предложение, мной овладели сомнения. Ведь прошло более двух лет. Из вещественных доказательств там остались одни головешки. При полнейшем отсутствии мотива для убийства.
|
|
– Думаешь, из этого что‑нибудь получится?
Ренна пожал плечами:
– А почему нет? Наша очередь бить по мячу. Если схватим здешнего убийцу, то раскроем и тайну гибели твоей жены.
– Что ж, звучит как неплохой план.
– Вот и хорошо, – кивнул он, а потом заговорил очень тихо, но четко и разборчиво: – А теперь слушай, что необходимо мне. Бойня в «Маленькой Японии» значительно изменила ситуацию, а потому очень важно, чтобы ты присмотрелся к кандзи с новой точки зрения. И на сей раз мне нужны конкретные ответы на вопросы. На много вопросов.
Я потер листок, найденный в «Маленькой Японии», между пальцами.
– Для начала скажу, что это стандартная японская бумага для каллиграфии. Массовое машинное производство. Ничего общего с настоящей уаши ручной работы. Уаши – традиционная японская бумага, которой пользуются истинные мастера каллиграфии. На нее наносились также рисунки, хранившиеся в свитках, из нее делали фонари и ширмы. Наилучшего качества уаши и в наши дни изготавливается по технологии, пережившей многие столетия. Рамка с густо натянутыми вдоль и поперек нитями погружается в котел с растворенной в воде пульпой. Сетка захватывает слой пульпы, а изготовитель дает ему высохнуть, получая лист, имеющий ни с чем не сравнимую текстуру.
Ренна бросил на меня взгляд, в котором ясно читалось, что он ждет от меня не лекций по истории методов изготовления бумаги.
– Но твои лабораторные крысы, полагаю, тебе уже все это сообщили, – заметил я.
– И довольно давно.
– Тогда повернем тему иначе. Обычная коммерческая каллиграфическая бумага продается по всей Японии, как и во многих магазинах США. Ручная уаши изготавливается в ограниченных количествах немногочисленными мастерами, и ее происхождение легко отследить по особым приметам, которые присущи манере каждого из них. Об этом тебе тоже рассказали твои эксперты?
– Нет.
– Из этого вывод. Если листок был намеренно оставлен на месте преступления, то использование бумаги массового производства – это проявление осторожности.
– Согласен. Но что означает иероглиф?
– Ваши спецы тоже не могут разобрать его?
– Иероглиф проверяют сейчас по всем существующим каналам. Но я хочу получить ответ до наступления следующего ледникового периода, если это вообще возможно. Объясни мне хотя бы, почему ты не можешь его прочитать?
– Потому что это не дзёё, не тоё и даже не один из общеупотребительных кандзи.
– А если перевести на нормальный английский?
– Проще говоря, изограф не из тех, что используются сейчас, имели хождение до войны или вообще в более или менее обозримом прошлом. То есть, допустим, еще в середине XVII столетия.
– Для тебя XVII век – обозримое прошлое?
– Когда я говорю о культуре с тысячелетними корнями, то да.
– Это совсем не то, что я хотел услышать. У тебя есть что‑нибудь еще?
– Написано мужчиной в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет.
Ренна чуть не подпрыгнул в кресле.
– Откуда такие сведения? Ты уверен?
– На все сто. Рука мужская и зрелая.
– Писал японец?
– Это японский иероглиф, выведенный японцем. По крайней мере здесь нет сомнений. Это писал не китаец. Но манера исполнения не совсем уверенная.
– Значит, не исключена подделка или имитация?
– Нет, кандзи написан именно японцем. Штрихи четкие, пропорции выдержаны идеально, а подобное невозможно воспроизвести, если ты не японец или не учился в Японии много лет, причем с самого детства.
– Отчего же?
Я стал водить пальцем поверх штрихов, но не касаясь их.
– Для того чтобы написать кандзи, выдержав точно баланс всех его компонентов, требуется огромная практика. А ведь еще существует строгий порядок нанесения штрихов. Его необходимо помнить наизусть. Здесь мы видим четко выдержанный порядок и безукоризненный баланс, а это означает, что кандзи не был просто скопирован и тем более не мог быть произведением имитатора. Написал японец, он использовал специальную кисть или ручку с кисточкой на конце.
– Тогда в чем же ты разглядел погрешность?
– В легком дрожании руки. Линии местами чуть неровные. Как и слой чернил.
– Вероятно, старик уже дряхлый или просто писал с бодуна.
– Нет. Для этого стиль выдержан слишком строго. Думаю, объяснение кроется в другом. Человек, который вывел кандзи, делал это прежде всего несколько раз в жизни. Если, конечно, он не страдает артритом.
Ренна заметно приободрился.
– Полезные сведения. Что‑нибудь еще?
– Пока все.
Он откинулся в кресле и сложил ладони на животе. Кажется, он был сыт даже теми крохами информации, которые я только что скормил ему.
– А знаешь, если нам немного повезет, мы сумеем довести расследование до конца очень быстро, – сказал он с довольным видом.
Я ответил ему скептическим взглядом.
– Странно слышать от тебя такое. Что это? Готовишься к отчету перед властями?
Ренна мгновенно помрачнел.
– Да, ты прав. Именно об этом я думал прошлой ночью. «Маленькая Япония» теперь не скоро станет прежней. Преступление только‑только совершено, а местные жители уже перепуганы. Да и туристов стало меньше. Даже среди наших пошло брожение.
Вместе со сменой настроения изменился и его голос. Прежде я редко слышал в нем интонацию обреченности.
– Но ведь здесь нет никакой мистики, Фрэнк.
– В ночном убийстве и таинственном шифре, который не поддается разгадке? Ты же знаешь, насколько полицейские суеверны. Уже прошел шепоток, что от «Маленькой Японии» следует держаться подальше. Все уверены, будто дело останется нераскрытым, а наше управление разгонят к чертям собачьим.
– Но сам‑то ты как считаешь?
– Я буду тянуть это дело до конца, и плевать мне на последствия. Ты только объясни мне еще раз, что за чертовщину я сейчас вижу перед собой. Почему она нагоняет ужас на моих парней? Может, так я сумею влезть в шкуру нашего убийцы и понять его логику?
Глава тринадцатая
Цюрих, Швейцария
Хелена Шпенглер с трудом сдерживала раздражение при виде пары жутковатого вида азиатов, которые явились к ним в дом без приглашения и расположились в гостиной.
– Ты знаком с этими джентльменами, Кристоф? – спросила она мужа‑банкира.
И как только посмела Сирина, эта бестолочь, впустить незваных гостей до возвращения мужа, чтобы потом раствориться где‑то в задних комнатах?
– Едва ли это можно назвать знакомством, дорогая. Я встречался с одним из них на прошлой неделе.
Старший из азиатов – узкоглазый, с оранжеватым цветом лица – очень прямо сидел на канапе времен Людовика XV, обитом гобеленом из Обюссона. Этот по крайней мере демонстрировал хоть какое‑то уважение к хозяевам. Зато второй, с длинными волосами, собранными в «хвост» на затылке, развалился в кресле Кристофа с таким видом, словно оно принадлежало ему, свесив во все стороны свои несуразно длинные конечности.
– Мне подать кофе или лучше сразу… – Она осеклась, имея в виду, что была бы не против позвонить в полицию.
Но именно в этот момент Лоренс Кейси – более молодой из азиатов – внезапно вырос у нее за спиной. Одной рукой крепко обхватил вокруг груди, а другой прижал к ее лицу носовой платок. Миссис Шпенглер пыталась отбиваться, но при этом была совершенно сбита с толку. И когда только он успел встать с кресла? Изворачиваясь всем своим мощным станом зрелой дамы, она сопротивлялась несколько секунд, а потом глаза закатились, и ею овладел крепчайший сон. Кейси отнес хозяйку на канапе и уложил среди подушечек, причем его старший товарищ освободил ей место с шутовским поклоном.
– Итак, – сказал Кейджи Оги, которого Шпенглер знал под именем Кевина Шенга, – как я вам уже объяснил неделю назад, вы должны передать вино нам.
Розовощекий банкир в шестом поколении все еще чувствовал себя слегка отяжелевшим после сытного вчерашнего ужина, сопровождавшегося обильными возлияниями, который они с друзьями устроили в ресторане, где швейцарская знать привыкла отдыхать от праведных трудов с XIV века.
– Но этот вопрос уже закрыт, сэр, – произнес Шпенглер, часто моргая, чтобы стены комнаты перестали кружиться.
– Считайте его открытым заново. – Оги швырнул толстую пачку денег на небольшой столик, стоявший рядом с кушеткой. – Я по‑прежнему согласен заплатить за одну бутылку, а остальные две мне теперь придется конфисковать в виде штрафа.
Шпенглер перехватил взгляд Шенга, у которого были темные и странные глаза под стать одежде обоих гостей. Они носили черные облегающие костюмы, причем из‑под пиджаков выглядывали водолазки, сшитые из какого‑то неизвестного материала. Но даже столь вычурные наряды не давали им права вторгаться в жизнь его семьи.
– Мистер Шенг, – произнес финансист, – надеюсь, вы не обидитесь, если я признаюсь, что мне сейчас весьма затруднительно обдумать ваше предложение.
При этом Шпенглер словно исподволь крутил запонку своей сборчатой сорочки, пока «зайчик» от кружка золота с монограммой не попал Шенгу в глаз – трюк, к которому банкир не раз прибегал в прошлом, желая поставить на место зазнаек, забывавших, с кем имеют дело.
– Вероятно, будет лучше, если мы встретимся у меня в офисе в обычные рабочие часы.
«Откуда тебя в один момент вышвырнут на улицу могучие парни из моей службы безопасности».
Оги движением головы избавился от игры света на своем лице.
– Это ваш последний шанс закончить дело без непомерно тяжелых для вас последствий.
– Что ж, в таком случае мне придется настоятельно попросить вас покинуть мой дом, мистер Шенг, – величаво бросил банкир, который от злости неожиданно для себя самого вдруг преисполнился храбрости. – Пожалуйста, оставьте меня сейчас в покое, и я с удовольствием приму вас завтра.
Неделю назад Кристоф Шпенглер даже не подозревал о существовании этой неотесанной азиатской деревенщины. Их пути пересеклись из‑за трех двухлитровых бутылок «Шато Марго» урожая 1900 года, надолго забытых в подвале замка одного австрийского принца, который с семьей бежал из страны, оказавшейся под властью нацистов. У принца хватило ума замуровать вход в свой винный погреб, но не хватило удачливости, чтобы дожить до конца войны. Замок сменил затем четырех хозяев, а драгоценное вино так и хранилось нетронутым несколько десятилетий, пока нынешний владелец не решил провести реконструкцию и не наткнулся на потаенный подвал. Найденные бутылки были выставлены им на аукцион, собравший знатоков и коллекционеров со всего мира.
Готовность принять участие в начальной стадии изъявили девять человек. Когда же цена за три бутылки поднялась с сорока до шестидесяти тысяч долларов, осталось лишь пятеро претендентов. А сумма в девяносто тысяч отпугнула всех, кроме Шенга и Шпенглера. После скачка цены еще на тридцать тысяч вверх Шенг имел наглость обратиться к швейцарскому банкиру напрямую.
– Чем нам продолжать это бессмысленное состязание, – предложил Шенг, – не лучше ли перестать повышать цену и поделить вино?
– При всем моем желании пойти вам навстречу я, увы, уже пообещал вскрыть бутылки на приеме, посвященном моему пятидесятипятилетию. Уважаемые люди прилетят из разных стран только ради этого, и я не могу разочаровать их.
– Тогда почему бы не достигнуть компромисса? Две бутылки достаются вам, одна – мне. В семьдесят два года у меня, может, появится последний шанс отведать старого вина в такой великолепной сохранности.
– Сожалею, но мне нужны все три бутылки. Если вам не угодно продолжать повышать цену, пожалуйста, уступите. Кстати, следующий лот представляет почти такую же ценность. – И Шпенглер повернулся к Шенгу спиной, пытаясь подавить дрожь, возникшую в области шеи.
Но и теперь банкир упрямился.
– Ответ, который вы получили от меня на аукционе, остается в силе. И по причинам, уже мной упомянутым.
– Возьмите деньги, черт побери!
– Не надо переходить на грубости.
– Тогда мне понадобится шифр замка вашего винного погреба.
– Боюсь, вы его не получите.
– Кейси, убедите нашего хозяина быть более сговорчивым.
Кейси мгновенно вонзил кулак в пухлый животик финансиста, тот охнул и опрокинулся в кресло.
Оги‑Шенг склонился над ним.
– Нами нельзя командовать, как обыкновенными банковскими клерками, месье. Не назовете код, вам же будет хуже.
– Никто не способен на подобное лишь из‑за трех бутылок вина, – выдавил Шпенглер сквозь сжатые от боли зубы.
Оги окинул его поскучневшим взглядом.
– На прошлой неделе я обратился к вам с просьбой. А теперь она превратилась в требование. Только и всего.
Но ведь есть же горничная, мелькнула у банкира мысль. Она не могла не заметить неладное и уже наверняка позвонила в полицию. А потом он вдруг вспомнил, что Сирина по непонятным причинам не вышла в гостиную, чтобы предложить гостям напитки, а это скорее всего означало, что ее тоже обезвредили. Вероятно, так же, как и его жену.
У Кейси зазвонил мобильный телефон. Он отошел в сторону.
– Говорите, – произнес он по‑японски. Только сотрудники самых секретных ведомств Южной Кореи и Соединенных Штатов пользовались столь надежно закодированными линиями связи.
Шпенглеру показалось, будто у него появился шанс. Он вскочил с кресла и бросился бежать. Не отнимая телефонной трубки от уха, Кейси резко развернулся на месте и ударом подошвы в затылок сбил банкира с ног, заставив его неуклюже проехаться по ковру гостиной на своем округлом брюшке. При этом японец не сумел сдержать ухмылки, в которой читалось: «Вот чудак!»
– Нет, ничего важного, я могу разговаривать, – сказал он в трубку. – Продолжай.
Он подошел и крепко прижал хозяина дома к полу, поставив ногу ему на спину.
– Да, понял тебя. – Кейси обратился к Оги: – Сэр, это Дермотт.
Дермотт возглавлял их группу в Сан‑Франциско, которая отслеживала последствия операции в «Маленькой Японии».
– Я с ним поговорю.
Кейси кинул ему трубку, и Оги поймал ее с легкостью и проворством гораздо более молодого человека, чем он был на самом деле.
– Слушаю.
– Тот гражданский, что обследовал место убийства, может создать нам проблемы, сэр.
– Торговец старым барахлом? Вряд ли.
– Не забывайте, что он сын Джейка Броуди.
– Да, но сам он продает расписные веера старушкам с седыми буклями. Забудь о нем.
– Но с ним только что встречался в городе лейтенант, ведущий расследование. А еще у него побывал Хара.
– Хара?
– Да.
Оги задумался.
– Ладно. Торговец антиквариатом действительно сейчас остается их единственным связующим звеном с Японией. Пронаблюдай за ним какое‑то время. Но только за ним. Полиция не представляет для нас угрозы.
Операция прошла идеально. Кейси и его люди уже через несколько минут находились на безопасном расстоянии от «Маленькой Японии», а группа Дермотта обеспечивала прикрытие. В ее задачу входило лишь дистанционное наблюдение за полицейскими. Действовать они могли начать лишь в том случае, если бы произошло нечто непредвиденное. Остальное тоже находилось под контролем, включая любые контакты, которые власти Сан‑Франциско могли попытаться установить с Токио.
– Зачем ты тревожишь меня из‑за пустяков? – спросил Оги.
Он слушал ответ, все больше и больше мрачнея. Вопреки приказу Дермотт напал на Броуди, а это означало только одно – антиквар мертв, а Дермотт позвонил, чтобы получить санкцию задним числом. К сожалению, у их лучшего бойца был крупный недостаток – слишком взрывной темперамент. Терпение, терпение. Терпение превыше всего! И Оги оборвал собеседника:
– Я же четко тебе объяснил – никаких больше трупов в Сан‑Франциско. Наша миссия слишком важна.
– Но Броуди жив.
Позволив Дермотту закончить с описанием схватки, Оги произнес:
– Ты правильно сделал, что отступил. Когда в последний раз кому‑то удавалось отбиться от тебя?
– Подобного не случалось вообще ни разу, сэр.
– Я так и думал. И теперь твоя глупость может нам дорого обойтись.
– Виноват, сэр. Я потому и позвонил, чтобы попросить разрешения на приоритетную чистку. Теперь она представляется неизбежной.
На их условном языке приоритетной чисткой называлось физическое устранение субъекта любыми доступными методами.
– Неизбежной? Едва ли. Санкции на устранение ты не получишь. Удар был нанесен превосходно. Полиция ни о чем не знает, и им не удастся ничего обнаружить. Дело положат на полку очень скоро, если ничто больше не привлечет их внимания. Твоя задача в том и состоит, чтобы больше ничего не произошло. Никаких новых контактов, никаких трупов. Затихни пока. Или ты всерьез рассердишь меня.
– Слушаюсь, сэр, – сказал Дермотт. А потом после паузы спросил: – Но ведь я правильно понял смысл вашего слова «пока»?
Оги хорошо улавливал моменты, чтобы сменить кнут на пряник. Дермотт и Кейси были его лучшими агентами и требовали к себе особого подхода. Например, кровожадные инстинкты Дермотта следовало время от времени удовлетворять, и Оги понимал, что должен будет отдать ему на растерзание антиквара, как только шумиха после дела в «Маленькой Японии» стихнет.
– Да, ты понял меня, – произнес Оги и отключил телефон. – Ну как? Вы не передумали? – обратился он к финансисту. – Будете сотрудничать с нами?
Кейси снял ботинок со спины банкира. Шпенглер перекатился на спину. В его глазах застыли слезы.
– Да.
– Превосходно. А теперь назовите, пожалуйста, шифр замка.
– Если я это сделаю, вы оставите нас в покое?
– Когда я здесь закончу, вам не на что будет пожаловаться.
Шпенглер перечислил порядок набора цифр.
Чтобы банкир понимал его, Оги сказал по‑английски:
– Кейси, принесите сюда вино. Только те три бутылки. Остальные ценности мистера Шпенглера оставьте на месте. – И по‑японски добавил: – Moyase.
«Остальное сожги».
Через две минуты Кейси вернулся с тремя большими бутылками.
– Превосходно, – кивнул Оги с довольным блеском в глазах.
– Вы получили то, что вам было нужно, – сказал Шпенглер, признавая свое поражение. – А теперь – вон из моего дома!
В этот момент откуда‑то снизу стали пробиваться в гостиную первые струйки дыма. Шпенглер вскочил.
– Идиоты! Мой винный погреб горит!
Он вдруг услышал легкий звон металла и готов был поклясться, что у него перед глазами мелькнуло подобие тонкой струны. На затылке Шпенглер почувствовал горячее и влажное дыхание Шенга.
Концы гарроты, которой пользовался Оги, крепились к простым деревянным ручкам. Крепко взявшись за них пальцами, он обвил петлей шею банкира, скрестил кисти рук и потянул. С округлившимися от ужаса глазами Шпенглер схватился за шею, еще не совсем разобравшись, что происходит, но зато отчетливо понимая, какого рода красная жидкость вдруг обильно заструилась по его груди и рукам. Оги чувствовал, как проникает сквозь один за другим жизненно важный орган: трахею, сонную артерию, яремную вену, блуждающие нервы – тонкая стальная нить перерезала все с такой же легкостью, как нож мясника режет кусок нежного филе. Как только нить достигла позвонков, Оги ослабил петлю и привычным движением сдернул гарроту с шеи жертвы.
Выпучив глаза, Шпенглер пытался остановить потоки крови, хлеставшей во все стороны, но его пальцы лишь беспомощно скользили по перерезанной глотке. Он исторгал из груди хлюпающие звуки, вокруг рта надувались и лопались алые пузыри. А вскоре его руки бессильно повисли вдоль тела, глаза закатились, и все, что осталось от банкира в шестом поколении, с грохотом обрушилось на пол. Оги протер гарроту носовым платком, смотал и сунул в карман пиджака.
Кейси смотрел на залитый кровью ковер.
– Такого мы не планировали, – заметил он.
– Да, – кивнул Оги, – но этот сноб сумел вывести из равновесия даже меня.
Дым проникал в гостиную крупными клубами.
– У нас мало времени.
Хорошо зная, что нужно делать, они отнесли тела в хозяйскую спальню, уложили в постель и быстро переодели в ночные пижамы. Огонь уничтожит все следы пребывания в доме непрошеных гостей. «Смерть в результате несчастного случая» – по этой статье списывалось подавляющее большинство совершенных ими убийств. Акции прямого действия, как в «Маленькой Японии», предпринимались лишь в исключительных случаях. В основном их жертвы тонули, совершали самоубийства или погибали в автомобильных авариях. Впрочем, список был длинным, а способы иногда поразительно изобретательными.
– Мы злоупотребили гостеприимством хозяев, Кейси. Кстати, не забудь забрать деньги. Полагаю, что нашему упрямому, но не слишком умному другу они больше не понадобятся.
Глава четырнадцатая
Я кратко рассказал Ренне все, что ему необходимо было знать:
– Кандзи составляют основу системы японской письменности. Кроме того, присутствуют еще два алфавита из примерно пятидесяти знаков каждый, но кандзи исчисляются тысячами. Они стали результатом эволюции простейших символов и пиктограмм. К примеру, глаз. Первоначально его изображали гораздо более реалистично, но со временем он превратился в вертикальный прямоугольник, разделенный горизонтальными линиями. У тебя есть ручка?
Ренна достал шариковую ручку, а я взял со стола белую бумажную салфетку и изобразил на ней знак, обозначавший глаз.
Ренна изучил мои каракули.
– Занятно, – сказал он. – Производное все еще напоминает первоисточник.
– Да, то же изображение, только гораздо более абстрактное. Так же произошло с горой. Из наглядной группы треугольников получилась чистейшая абстракция. – И я добавил рядом на салфетке вторую пару рисунков.
– Мне это начинает нравиться, – произнес Ренна. – Здесь ощущается четкая логика.
– Верно. А когда люди прочно усвоили эти самые ранние символы, они начали составлять из них сочетания. «Поле» поместили поверх знака, обозначавшего «силу» или «мощь», чтобы получился «мужчина», который рассматривался в те времена как «сила в поле». Но на этот процесс ушли века. В основном письменность формировалась в Китае и лишь позже – в самой Японии.
Официантка принесла чизбургер Ренны, сопровождая свои движения, пожалуй, чрезмерно соблазнительным покачиванием бедер. Вытянув шею, она бросила взгляд на лежавшую передо мной салфетку с символами.
– Инструктируешь тайного агента, Фрэнк?
Ренна поднял голову. Официантке на вид было лет тридцать пять. Пышная прическа украшала красивой формы голову. Причем одна из прядей как бы невзначай завлекательно вилась вдоль щеки к решительному подбородку, напоминая рыболовную снасть с крючком. Интересно, часто ли у нее клюет?
– У нас занятия в вечерней школе, Карен. Осваиваю профессию лингвиста на случай, если городские власти решат дать мне пинка под зад.
– Тебе, дорогуша? Да никогда в жизни. Они не посмеют.
Женщина улыбалась, но в ее глазах не было ни искорки веселья. Она удалилась, все так же покачивая бедрами, а я проводил ее взглядом.
– Кажется, она к тебе неровно дышит.
Ренна кивнул:
– Только что разбежалась с муженьком. Но как! Стала зазывать меня к себе домой, хотя прекрасно знала, что я сделаю из ее мужа отбивную, когда он об этом узнает и явится выяснять отношения.
– А он об этом узнал?
– Как не узнать, если она сама ему все выложила?..
Ренна густо смазал свой чизбургер кетчупом, а потом вгрызся в него зубами, держа в правой руке, а левой взяв со стола салфетку с моими рисунками и помахав ею у меня перед носом.
– В общем, я понял главное. Иероглифы состоят из отдельных блоков, слитых вместе. Так почему же ты не в состоянии разобрать на части наш кандзи?
– По двум причинам. И первая состоит в том, что со временем абстракции многократно усложнились, а их сочетания порой очень далеко отошли от первоначального смысла составляющих. Сложи «гору» с прилагательным «высокий» и получишь, что, в свою очередь, является основой для такого понятия, как kasaru, означающего «разбухать, увеличиваться в объеме». А затем в ход пошли еще и сложные исторические аналогии: «дерево, собранное в горах», в сочетании с «огнем» под «кровлей» дает – «древесный уголь». Исторически имеется в виду печь под крышей, в которой и получали древесный уголь.
– Да, вот теперь все стало намного запутаннее. Впрочем, странно было бы рассчитывать, что японский язык окажется простым. – Ренна отправил в рот второй кусок полуфунтового бургера. Стало очевидно, что он легко расправится с ним в три приема. – Сколько тебе нужно времени, чтобы получить ответ от твоих людей в Японии?