Оживление на политическом аукционе невест 8 глава

А может быть, Мария Стюарт – лучше лишний раз прислушаться к доводам еезащитников, шутка ли: несправедливо обвинить человека в убийстве! – может быть,она не знала о готовящемся покушении? Волею судеб и это сомнение отпадаетблагодаря дошедшему до нас письму Арчибалда Дугласа на имя Марии Стюарт. Одиниз главных заговорщиков, Арчибалд Дуглас, лично посетил королеву во время еепоездки в Глазго, чтобы добиться от нее открытого одобрения готовящемусязаговору убийц. И хоть он не вырвал у, нее ни согласия, ни каких-либо гарантийили обещаний, как могла супруга, узнав, что за крамола куется, утаить этотразговор от короля? Как было не предупредить Дарнлея? Более того, как можнобыло, убедившись в полной мере, что против него что-то затевается, настаиватьна его возвращении в это осиное гнездо? В подобных случаях умолчание – больше,чем укрывательство, это – пассивное, скрытое пособничество, ибо тому, кто знаето готовящемся преступлении и не стремится его предотвратить, зачтется в винусамое его равнодушие. В лучшем случае о Марии Стюарт, можно сказать, что она незнала о готовящемся преступлении потому, что не хотела знать, что онаотворачивалась и закрывала глаза, дабы иметь возможность заявить под присягой;мое дело сторона.

Итак, чувство, что Мария Стюарт в какой-то мере виновна в устранении своегомужа, не покидает беспристрастного исследователя; известным оправданием еймогла бы послужить разве что порабощенная воля, но никак не полное неведение.Ибо не с легкой душой выполняет свою миссию эта раба, не дерзко, не в трезвомрассудке и по собственной воле, а повинуясь чужой воле, чужому приказу. Не схолодным, коварным, циничным расчетом отправилась Мария Стюарт в Глазго, чтобывыманить Дарнлея из его убежища, – в решительную минуту, как свидетельствуютписьма из ларца, ею овладели ужас и отвращение перед навязанной ей ролью.Разумеется, они с Босуэлом заранее обсудили, как забрать Дарнлея домой, нописьмо с непреложной ясностью показывает, что стоило Марии Стюарт очутиться нарасстоянии дня пути от ее господина и в какой-то мере избавиться от гипноза егоприсутствия, как в этой magna peccatrix[119]внезапно заговорила усыпленная совесть. Всегда бывает так, что человека,которого толкает на преступление таинственная сила, сразу же отличишь отподлинного преступника – преступника из внутренних побуждений, преступление позлому и преднамеренному умыслу – от crime passionel[120], и деяние Марии Стюарт – быть может, один из самых яркихслучаев преступления, совершенного не по личному почину, а под давлением чужой,более сильной воли. В ту минуту, когда Мария Стюарт должна уже привести висполнение обсужденный и принятый план, когда она оказывается лицом к лицу сжертвою, которую ей велено завлечь на бойню, в ней вдруг умолкает чувствоненависти и мести, и в душе ее исконно человечное вступает в борьбу сбесчеловечностью приказа. Запоздалая и тщетная борьба! Ведь Мария Стюарт в этомзлодеянии не только коварно подкрадывающийся охотник, но и затравленная дичь.Все время чувствует она за спиной бич, который безжалостно гонит ее вперед. Онатрепещет перед гневом жестокого сутенера, зная, что он не простит ей, если онане приведет ему намеченной жертвы, но и трепещет потерять ослушанием еголюбовь. И только то, что безвольная тяготится в душе своим злодейством, чтобеззащитная восстает против навязанного ей поручения, – только это позволяетесли не простить ее поступок по справедливости, то хотя бы понять егопо-человечески.

В этом, более простительном свете ужасное злодеяние предстает нам взнаменитом письме, которое она пишет любовнику из дома больного Дарнлея;близорукие защитники Марии Стюарт напрасно чураются этого письма, так кактолько оно проливает на ее омерзительный поступок умиротворяющий отблескчеловечности. Письмо, словно пробоина в стене, приоткрывает нам страшные часыглазговской трагедии. Время за полночь, Мария Стюарт в ночном одеянии сидит устолика в чужой комнате. Ярко пылает огонь в камине, причудливые тени пляшут повысоким холодным стенам. Но пламя не согревает пустынной комнаты, не дает онотепла и зябнущей душе. Снова и снова мелкая дрожь пробегает по спине полуодетойженщины: так холодно, и она устала, уснуть бы, но ей не спится, она слишкомвзволнована и возбуждена. Столько страшного и тяжелого пережито за последниенедели, за последние часы, все нервы горят и трепещут до болезненночувствительных кончиков. Содрогаясь от ужаса перед тем, что ей предстоит, нобезропотно послушная господину своей воли, духовная пленница Босуэлапредприняла эту недобрую поездку, чтобы выманить своего супруга из верногоубежища на еще более верную смерть. Немало трудностей встретилось ей. Уже передгородскими воротами остановил ее гонец Ленокса, отца Дарнлея. Старикуподозрительно, что женщина, уже многие месяцы с лютой ненавистью избегающая егосына, вдруг заботливо спешит к ложу больного. Старые люди чувствуют приближениенесчастья, а может быть, Ленокс вспомнил, что всякий раз, как Мария Стюартискала расположения его сына, она таила в душе какую-то корыстную цель. Струдом отразив испытующие вопросы посланца, счастливо добирается она до постелибольного, чтобы и здесь – неизбежное следствие двойной игры – наткнуться нанедоверие. Зачем она привезла с собой телегу, первым делом допытываетсяДарнлей, и в глазах его мечутся искорки тревоги. И ей приходится крепко зажатьсердце в кулак, чтобы под градом его вопросов не выдать себя ни единойзапинкой, не побледнеть и не покраснеть. Но страх перед Босуэлом научил еепритворству. Ласковыми руками и льстивыми речами убаюкивает она недовериеДарнлея, постепенно, по ниточке выматывает у него последнюю волю и всучаетвзамен свою, сильнейшую. Уже к вечеру первого дня половина дела сделана.

И вот она сидит ночью одна в полутемной комнате, пустой и холодной, свечипроливают призрачный свет, а кругом такая немая тишина, что слышно бормотаниесамых сокровенных ее мыслей и вздохи растоптанной совести. Нет ей ни сна, нипокоя, безмерно томит ее желание разделить с кем-нибудь тяжесть, что гнететдушу, перемолвиться словом в этот час неизбывной тоски и муки. И так как егонет рядом, единственного на земле, с кем она может говорить о несказанном, чегоникто знать не должен, кроме него, о том страшном злодействе, в котором онабоится признаться себе самой, то она берет подвернувшиеся ей листки бумаги исадится писать. Письму нет конца. Она не закончит его ни в эту ночь, ни наследующий день, а только на вторую ночь: здесь человек, совершая преступление,единоборствует со своей совестью. В глубокой усталости, в страшном смятениинаписаны эти строки, где все путается и мешается в каком-то отупении иизнеможении чувств – глупость и глубокомыслие, вопль души, пустая болтовня истон отчаяния, а черные мысли, как летучие мыши, шныряют вокруг, вычерчиваясумасшедшие зигзаги. То это лепет о незначащих мелочах, то страшным воплемпрорывается стон истерзанной совести, вспыхивает ненависть, но состраданиезаглушает ее, и неизменно поверх всего, широко разливаясь и пламенея, катитсябурлящий поток любви к тому единственному, чья воля тяготеет над ней, чья рукастолкнула ее в эту бездну. Внезапно она замечает, что кончилась бумага. Тогдаона продолжает писать на каком-то начатом счете, лишь бы дальше, дальше, вседальше, только бы этот ужас не задушил ее, не удавила тишина, цепляться за негохотя бы словами, за того, к кому она неразрывно прикована, – кандальник ккандальнику, кровь к крови. Но в то время как перо в ее трясущейся руке, словносвоей волею, летит по бумаге, она замечает, что все в письме сказано не так,как надо было сказать, что нет у нее сил укротить свои мысли, привести их впорядок. Она улавливает это будто другой половиной сознания и заклинает Босуэла– пусть дважды прочтет ее письмо. Но именно потому, что в письме, насчитывающемтри тысячи слов, отсутствует путеводная нить дневного сознания и разума, чтомысли, в нем путаются и кружат в каком-то смутном мелькании, – именно поэтомуоно становится своеобразным, единственным в своем роде документом человеческойдуши. Ибо здесь говорит не разумное существо, нет, в трансе усталости илихорадки здесь приоткрывается обычно недоступное взору подсознание, нагоечувство, сбросившее последний покров скромности и стыда. Явственные голоса исмутные подголоски, трезвые мысли и такие, которые она не отважилась бывысказать в полном разуме, сменяют друг друга в этой сумятице чувств. То онаповторяется, то противоречит себе, все хаотически волнуется и клокочет вкипении и бурлении страсти. Ни разу или, быть может, только считанные разыдоходило до нас признание, в котором духовное и душевное перевозбуждение вмомент совершаемого преступления было бы раскрыто с такой полнотою, – нет,никакой Бьюкенен, никакой Мэйтленд, никто из этих архиумников не мог бы с такимзнанием дела, с такой проницательностью, с такой магической точностью измыслитьгорячечный монолог смятенного сердца, ужасающее положение женщины, которая,совершая тяжкое преступление, не знает иного средства спастись от терзанийсовести, как писать и писать своему возлюбленному, стараясь потеряться,забыться, оправдаться и все объяснить, которая убегает в это письмо, чтобы вокружающей тишине не слышать, как бешено колотится в груди ее сердце. И снованевольно вспоминается леди Макбет; так же в развевающихся ночных одеждахблуждает та по темному замку, преследуемая и теснимая страшными мыслями, и,подобно сомнамбуле, выдает свое преступление в потрясающем монологе. ТолькоШекспиры, только Достоевские способны создавать такие образы, а также ихвеличайшая наставница – Действительность.

Как великолепно уже самое вступление, трогающее сердце до глубины, уже этотначальный затакт: «Я устала, меня клонит в сон, но я не могу не писать, покаесть бумага… Прости мне эти каракули, если чего не разберешь, пусть сердце тебеподскажет… И все же я рада, что могу писать тебе, пока все кругом спят, мне жевсе равно не уснуть, так рвется все мое существо к тебе, в твои объятия, жизньмоя, мой ненаглядный». С неотразимой проникновенностью рассказывает она, какбедняга Дарнлей обрадовался ее неожиданному приезду; кажется, видишь его передсобой, бедного юношу с еще воспаленным от сильного жара, еще не очистившимся отструпьев лицом. Все эти ночи и дни он лежал один-одинешенек и терзался мыслью,что она, которой Он предался душой и телом, так жестоко оттолкнула его ипрогнала от себя. И вот она здесь, его прекрасная, юная возлюбленная, эталасковая женщина снова у его ложа. Бедный глупец так счастлив, что не веритсебе: «а вдруг это сон», он так рад ее видеть, «что боится умереть от счастья».Минутами в нем, правда, вскипает недоверие, свербят незажившие раны. Всепроизошло так внезапно, что кажется просто невозможным, – и все же этомелкотравчатое сердце, как часто оно ни бывало обмануто, бессильно заподозритьстоль грандиозный обман. Слабому человеку сладко надеяться и верить,тщеславному – легко вообразить, что он любим. Понадобилась самая малость,чтобы Дарнлей растрогался и размяк – он снова ее раб и снова просит, как в ночьпосле убийства Риччо, прощения за все обиды, что он ей причинил. «Мало ли твоихподданных против тебя согрешило, и ты всех простила, а ведь я еще так молол. Тыскажешь, что не раз меня прощала, а я снова впадаю во все те же ошибки. Норазве не бывает, что человек в мои годы, послушавшись дурного совета, и второйи третий раз впадает во все те же ошибки, нарушает данное слово, но зато ужпотом, наученный горьким опытом, окончательно берется за ум? Если ты простишьменя, клянусь, я не заставлю тебя жалеть об этом. И мне ничего от тебя ненужно, только чтобы мы, как верные супруги, делили кров и ложе, а если ты незахочешь меня простить, лучше мне никогда не встать с этой постели… Бог видит,как жестоко я наказан за то, что сотворил себе кумира, и ни о чем не могудумать, кроме тебя одной…»

И снова письмо приоткрывает нам далекую комнату, погруженную в полумрак.Мария Стюарт сидит у изголовья больного и внемлет этому взрыву признаний, этимсмиренным клятвам. Пришло ее время торжествовать, план удался на славу, опятьона обвела вокруг пальца этого недалекого мальчика. Но ей слишком стыдносвоего обмана, чтобы радоваться, в самый разгар вероломных хлопот душит ееотвращение к совершаемой низости. Помрачневшая, пряча глаза, со смятеннойдушой, сидит она у постели больного, и даже Дарнлей замечает, что его милуюгнетет какая-то темная тайна. Бедный околпаченный дурачок старается – не правдали, гениальная ситуация! – утешить обманщицу, предательницу, он хочет вселить внее бодрость, веселье, надежду. Он молит ее остаться с ним эту ночь;злосчастный глупец, он снова бредит любовью и нежностью. Страшно чувствоватьчерез письмо, как слабый мальчик опять доверчиво льнет к ней, как он уже в нейуверен. Нет, он не может не глядеть на нее, безгранично наслаждается онвозобновленной близостью, которой так долго был лишен. Он просит ее своимируками нарезать ему мясо и говорит, говорит и выбалтывает по наивности все своисекреты, называет поименно своих дружков и соглядатаев и, ничего не ведая о ееотношениях с Босуэлом, признается в лютой ненависти к Мэйтленду и Босуэлу. И –да это и вполне естественно – чем доверчивее, чем самозабвеннее он выдает себя,тем больше затрудняет он этой женщине задачу предать его, беспомощного,наивного несмышленыша. Против желания, она растрогана, смущена легковерием,бессилием жертвы. Лишь величайшим напряжением воли продолжает она играть этупрезренную комедию. «Никогда я от него не слыхала более разумных и кроткихречей, и кабы я не знала, что сердце у него из воска, а мое не было бы твержеалмаза, ничей приказ, исключая полученного из твоих рук, не приневолил бы меняпобороть сострадание». Видно, что она уже не чувствует ненависти к бедняге,который тянется к ней воспаленным лицом, пожирает ее голодными нежными глазами;начисто забыла она все зло, которое глупый лгунишка ей причинил, ей от душихотелось бы спасти его. В порыве возмущения она всю вину возлагает на Босуэла:«Никогда бы я не пошла на это, чтобы отомстить за себя». Только во имя любви, иничего другого, совершит она столь мерзостный обман, употребив во зло детскоедоверие. Великолепно звучит ворвавшийся у нее вопль протеста: «Ты вынуждаешьменя к притворству, которое внушает мне ужас и отвращение, ты навязываешь мнероль предательницы. Но помни, если бы не то, что я хочу слушаться тебя во всем,я предпочла бы умереть. Сердце у меня обливается кровью».

Однако раб не может бороться. Он может только стонать, когда свирепый бичгонит его вперед. С покорной жалобой клонит она голову перед своим господином:«Горе мне! Никогда и никого я не обманывала, а теперь во всем покорна твоейволе. Намекни хоть словом, чего ты от меня хочешь, и, что бы со мной нистряслось, я покорюсь. Подумай также, не надежнее ли было бы прибегнуть ккакому-нибудь снадобью, он собирается в Крэгмиллер на тамошние воды и купания».Очевидно, ей хотелось бы измыслить для несчастного более легкую кончину,избежать грубого, грязного насилия; если бы она хоть в какой-то мерепринадлежала себе и не была всецело предана Босуэлу, останься в ней хоть каплядушевных сил, хоть искра моральной самостоятельности, она бы непременно – эточувствуется – спасла Дарнлея. Но она не отваживается на ослушание, так какстрашится потерять Босуэла и вместе с тем – гениальный психологический штрих,какого не придумать ни одному писателю, – страшится, как бы Босуэл не стал еепрезирать за то, что она согласилась на такую низость. С мольбой простирает онаруки, умоляя, чтобы он за это «не стал меньше уважать ее, так как он всемупричина». На коленях взывает она: пусть вознаградит любовью ее нынешние муки.«Всем жертвую я – честью, совестью, счастьем и величием, помни же это и неподдавайся на уговоры своего лживого шурина, ополчающего тебя против самойверной возлюбленной, какая у тебя когда-либо была или будет. И не гляди, чтоона (жена Босуэла) обливается лживыми слезами, а воззри на меня и на то деяние,на которое я иду против воли, единственно, чтобы заслужить ее место, радикоторого я готова попрать собственную природу. И да простит мне бог, и даниспошлет он тебе, бесценный друг, всякого счастья и без счета милостей, какихтебе желает твоя всеподданнейшая и преданнейшая возлюбленная, та, что надеетсявскоре стать для тебя чем-то большим в награду за свои муки». Тот, ктонепредвзятой душой слышит в этих словах голос измученного, исстрадавшегосясердца, не назовет несчастную убийцей, хотя все, что она делает в эти ночи идни, ведет к убийству. Ибо чувствуется: в тысячу раз сильней ее воли ее неволя,ее отвращение и протест. Быть может, в иные часы эта женщина ближе ксамоубийству, чем к убийству. Но такова судьба того, кто отдал себя в кабалу:раз отказавшись от своей воли, он уже не волен сам избрать свой путь. Он можетлишь служить и повиноваться. И так, спотыкаясь, оступаясь, бредет она всевперед, невольница своей страсти, бессознательная и в то же время до ужасасознательная сомнамбула своего чувства, увлекаемая в бездну злодеяния.

Уже на следующий день Мария Стюарт выполнила целиком и полностью все, что ейнадлежало сделать; наиболее деликатная, наиболее рискованная часть задачи ейсчастливо удалась. Королева усыпила подозрения Дарнлея – бедного недалекогомалого не узнать, он заметно повеселел, приободрился, у него уверенный и дажесчастливый вид. Еще не оправившийся, ослабевший, с изрытым оспинами лицом, ондаже пытается с ней нежничать. Ему бы только обниматься и целоваться, и МарииСтюарт стоит величайших усилий, поборов гадливость, сдерживать его нетерпение.Послушный ее желаниям – так же как она послушна желаниям Босуэла, – невольникневольницы, он объявляет, что согласен вернуться с ней в Эдинбург.

Еще больной, закрыв лицо тонким суконным покрывалом, чтобы никто не видел,как оно обезображено, он доверчиво разрешает перенести себя из надежногородительского замка в ожидающую его телегу. И вот наконец жертва на пути кмяснику. Грубой, кровавой частью работы займется Босуэл, этому отъявленному –цинику она дастся неизмеримо легче, чем далось Марии Стюарт еепредательство.

Медленно катится телега под эскортом верховых по зимней морозной дороге – вовновь обретенном согласии после долгих месяцев непримиримой вражды возвращаетсяв Эдинбург королевская чета. В Эдинбург, но куда же именно? Разумеется, вХолирудский замок, скажете вы, в королевскую резиденцию, в уютные княжескиепалаты. Но нет, Босуэл, всемогущий, распорядился иначе. Король не вернется ксебе в замок – якобы потому, что не прошла еще опасность заразы. Ну тогда,значит, в Стирлинг или в Эдинбургский замок, эту гордую, неприступную крепость?В крайнем случае он заедет погостить в какой-нибудь другой княжеский дом, хотябы во дворец епископа. Опять-таки нет! В силу каких-то сугубо подозрительныхобстоятельств выбор падает на весьма невзрачный, одиноко стоящий дом, о которомдо сей поры не могло быть и речи, – отнюдь не господские хоромы, к тому же ирасположенный в подозрительной местности, за городскими стенами, среди садов ипустырей, – дом, полуразрушенный и годами пустовавший, дом, который трудноохранять и защищать, – странный и знаменательный выбор! Поневоле спросишь, комувзбрело в голову отвести для короля это подозрительно уединенное жилье в Керко’Филде, по соседству с пользующейся дурной славой Воровской слободой (ThievesRow). И опять-таки здесь замешан Босуэл, ведь он нынче все и вся в Шотландии(all in all). Повсюду и везде натыкаемся мы в таинственном лабиринте на все туже красную нить. Повсюду и везде – в письмах, документах, дознаниях – неизменнок нему ведет кровавый след.

Этот невзрачный, недостойный короля, затерянный среди пустырей домик, ккоторому прилегает только одна усадьба, принадлежащая кому-то из приспешниковБосуэла, состоит всего лишь из прихожей и четырех комнат. Внизу помещаетсяимпровизированная спальня королевы, которой вдруг пришла охота ходить забольным супругом, хотя совсем недавно она и слышать о нем не хотела; втораякомната отведена ее женской прислуге. Комната побольше наверху предназначенакоролю, а рядом помещение для его челядинцев. Для этих приземистых комнатушек вподозрительном доме не желают убранства, из Холируда доставлены ковры и богатыешпалеры, специально для короля переправляется одна из великолепных кроватей,вывезенных Марией де Гиз из Франции, вторая ставится внизу для королевы. А ужМария Стюарт прямо разрывается от усердия: всемерно подчеркивает она своюнежную заботу о Дарнлее. По нескольку раз на дню навещает она его со всейсвитой, не давая скучать, это она-то, которая – не мешает лишений раз напомнить– уже много месяцев как бежит его, точно зачумленного. Три ночи – с четвертогопо седьмое февраля – она, покинув свой удобный дворец, ночует в этом уединенномдоме. Пусть каждый в Эдинбурге убедится, что король и королева снова живут душав душу. Нарочито и даже, можно сказать, навязчиво афишируется этоблагоденствие, это задушевное согласие перед всем городом. Легко себепредставить, как неожиданный поворот в расположении королевы был воспринятвсеми, а особенно лордами, с которыми Мария Стюарт еще недавно обсуждала, какбы ей вернее отделаться от мужа. И вдруг эта внезапная, бурная и чересчур ужподчеркиваемая супружеская любовь! Самый догадливый из лордов, Меррей,по-видимому, делает свои выводы – об этом явствует его дальнейшее поведение, онни на секунду не сомневается, что в этом на диво уединенном домике ведетсясомнительная игра, и, как истый дипломат, принимает меры.

И может быть, только один человек во всем городе, во всей стране свято веритв изменившееся расположение королевы: Дарнлей, незадачливый супруг. Еготщеславию льстит ее забота; гордостью видит он, что лорды, еще недавно спрезрением от него отворачивавшиеся, спешат к его постели с поклонами, сучастливыми минами. Исполненный признательности, докладывает он седьмогофевраля отцу в письме, как поправилось его здоровье благодаря тщательному уходукоролевы, которая выказала себя на этот раз истинно любящей женой. Врачипредвещают ему скорое выздоровление, лицо его почти очистилось, ему разрешенопереехать во дворец – на понедельник утром заказаны лошади. Еще один день, и онвернется в Холируд, где снова будет делить с королевой bed and board[121], и наконец-то опять воцарится в своемгосударстве и в ее сердце.

Но понедельнику – десятому февраля – предшествует воскресенье – девятоефевраля, – на вечер которого в Холирудском замке назначено веселое празднество.Двое самых верных слуг Марии Стюарт справляют свадьбу: по этому случаюсостоится пышный банкет и бал, на котором обещала быть сама королева. Но впрограмме дня не только это общеизвестное событие – есть и другое, все значениекоторого выяснится только впоследствии. Девятого утром Меррей внезапноиспрашивает у сестры дозволения ненадолго отлучиться, он уезжает денька на два,на три в один из своих замков навестить заболевшую жену. А это недобрый знак.Ибо, когда Меррей исчезает с политической арены, у него имеются на то серьезныеоснования. Что бы здесь ни случилось – переворот или какое-либо трагическоепроисшествие, – он всегда может потом сказать, что его при этом не было. Тот,кто чувствителен к приближению грозы, должен был бы забеспокоиться, увидев, какэтот расчетливый, дальновидный человек спешит ретироваться, пока не ударилгром. И года не прошло, как он с таким же невинным видом въехал в Эдинбургнаутро после убийства Риччо; и вот он уже снова уезжает как ни в чем не бывало– в утро того самого дня, когда должно свершиться еще большее злодеяние,предоставляя другим расхлебывать кашу, а всю честь и корысть приберегая длясебя.

И еще один симптом, наводящий на размышление. По-видимому, королева ужесейчас приказывает переправить из Керк о’Филда в Холируд свое пышное ложе смеховыми одеялами. Само по Себе это распоряжение вполне уместно: ближайшуюночь, ночь долгожданного бала, она все равно проведет в замке, а не в Керко’Филде, а там – и конец разлуке. Но это нетерпеливое желание скореепереправить на место драгоценное ложе в дальнейшем, по ходу разбирательства,послужит пищей для всяких толков и кривотолков. Правда, и после обеда и вечеромничто не предвещает трагических событий, да и поведение Марии Стюарт ни каплине отличается от обычного. Днем она в обществе друзей посещаетвыздоравливающего супруга, вечером, вместе с Босуэлом, Хантлеем и Аргайлом,весело пирует на свадьбе своих челядинцев. А главное, ну до чего трогательно:опять – в самом деле, до чего же трогательно! – опять спешит она, хоть Дарнлейвот-вот вернется в Холируд, спешит морозной зимней ночью туда, в уединенныйдомик Керк о’Филда. Безо всякого прерывает оживленную застольную беседу, чтобыеще полчасика посидеть у изголовья мужа и поболтать с ним. До одиннадцативечера – не мешает поточнее заметить время – засиживается Мария Стюарт в Керко’Филде и только тогда возвращается к себе в Холируд; в темноте ночи далекозаметна сверкающая шумливая кавалькада, полыхают факелы, мелькают фонари,доносятся взрывы веселого смеха. Раскрываются ворота – весь Эдинбург сможетпотом засвидетельствовать, что королева, как нежная жена, наведав больногомужа, вернулась в Холируд, где под пение скрипок и наигрыш волынок вихремкружатся танцующие пары. Еще раз смешивается веселая, словоохотливая королева столпою свадебных гостей и только за полночь удаляется в свои покои, чтобыотойти ко сну.

В два часа ночи от грома содрогнулась земля. Страшный взрыв, «будто выпалилииз двадцати пяти пушек», сотряс воздух. И сразу же стало видно, как со стороныКерк о’Филда побежали сломя голову какие-то подозрительные фигуры: что-тоужасное, должно быть, стряслось в уединенном домике у короля. Весь город,объятый страхом и волнением, проснулся и уже на ногах. Распахиваются городскиеворота, и в Холируд устремляются гонцы с ужасной вестью, что одинокий домик вКерк о’Филде с королем и его челядью взлетел на воздух. Босуэла, пировавшего насвадьбе – очевидно, чтобы обеспечить себе алиби, меж тем как его молодцыготовили взрыв, – сонного поднимают с постели, вернее, он делает вид, будтокрепко спал. Он второпях одевается и вместе с вооруженной стражей спешит наместо преступления. Трупы Дарнлея и слуги, спавшего в его комнате, находят всаду, в одних рубашках. Дом полностью разрушен пороховым взрывом. Установлениемэтого, весьма для него, по-видимому, неожиданного и прискорбного факта Босуэл иограничивается. Так как существо дела известно ему лучше, чем кому-либо, он недает себе труда расследовать, что здесь произошло. Он приказывает подобратьтрупы и уже через каких-нибудь полчаса возвращается в замок. И здесь он можетдоложить ничего не подозревающей королеве, так же, как и он, разбуженной средикрепкого сна, один только голый факт: ее супруг, Генрих, король Шотландский,убит неведомыми злодеями, скрывшимися неведомо куда.

13. Quos deus perdere vult… [122]