Так становится возможным нечто странное и весьма для Елизаветы неожиданное:при открытии судебного разбирательства Меррей ограничился обвинением Босуэла –он знает: опасный человек где-то за тридевять земель и не выдаст своихсообщников; но с редким тактом щадит он сестру. У шотландских баронов точновыскочило из памяти, что всего лишь год назад сами они на открытойпарламентской сессии обвинили ее в пособничестве убийству. В общем, благородныерыцари не выезжают на арену с тем лихим молодечеством, на какое рассчитывалСесил, не швыряют на судейский стол предосудительные письма, и – вторая, но непоследняя особенность этой изобретательной комедии – английские комиссары тожена редкость молчаливы и предпочитают меньше спрашивать. Лорду Нортумберленду,как католику, Мария Стюарт, пожалуй, ближе, чем его королева, Елизавета; что жекасается лорда Норфолка, то по личным мотивам, о которых мы еще услышим, онтоже клонит к мировой. Вырисовываются уже и контуры намечаемого соглашения:Марии Стюарт будут возвращены титул и свобода, зато Меррей сохранит единственнодля него важное – подлинную власть. Итак, вместо громов и молний, должных порасчетам Елизаветы морально уничтожить Марию Стюарт, – сплошноеблагорастворение воздухов. Идет задушевный разговор при закрытых дверях. Там,где предполагалось бурное обсуждение всяких актов и фактов, царит теплое,дружественное согласие. Проходит несколько дней, и – поистине странноеразбирательство! – обвинители и обвиняемые, комиссары и судьи, забыв ополученных предписаниях и неожиданно найдя общий язык, готовы уже похоронить попервому разряду процесс, задуманный Елизаветой в качестве важнейшейгосударственной акции против Марии Стюарт.
Незаменимым посредником, идеальной свахой, которая, ног под собой не чуя,носится взад-вперед и улаживает дело, служит все тот же шотландскийстатс-секретарь Мэйтленд Летингтонский. В темной заварухе с Дарнлеем онвыполнял самую темную роль, притом, как и подобает прирожденному дипломату,роль двуличную. Когда в Крэгмиллере к Марии Стюарт явились лорды и сталипредлагать, чтобы она развелась с Дарнлеем либо еще как-нибудь развязалась сним, от общего их имени выступил Мэйтленд, и это он уронил туманное замечание отом, что Меррей «не станет придираться». С другой стороны, это он налаживал еебрачный союз с Босуэлом, это он «случайно» оказался свидетелем пресловутогопохищения и только в последнюю минуту перебежал к лордам. Если бы дошло доперестрелки между Марией Стюарт и лордами, не миновать бы ему очутиться в самомпекле. Потому-то он и готов идти напролом и не остановится и перед самыминедозволенными средствами, лишь бы добиться полюбовного соглашения.
Для начала он стращает Марию Стюарт, внушая ей, что, если она заартачится,лорды на все пойдут для своей защиты, а тогда не избыть ей сраму. И чтобыдоказать ей, каким убийственным для ее чести орудием располагают лорды, онпотихоньку поручает своей жене Мэри Флеминг снять копию с главной уликиобвинения – с любовных писем и сонетов из ларца – и передать эту копию МарииСтюарт.
Тайная выдача Марии Стюарт еще неизвестного ей обвинительного материала, –конечно же, шахматный ход Мэйтленда против его коллег, не говоря уже о грубомнарушении процессуального права. Но и лорды не остаются в долгу и так жепротивно всем правилам передают «письма из ларца», так сказать, под судейскимстолом, Норфолку и другим английским комиссарам. Для Марии Стюарт это тяжелыйафронт, ведь судьи, только что склонявшиеся к примирению сторон, теперь будутпротив нее восстановлены. В особенности Норфолк сражен удушливой вонью, которойнеожиданно понесло из этого ящика Пандоры[150].Тотчас же сообщает он в Лондон – опять-таки в нарушение правил, но в этойудивительной тяжбе все идет шиворот-навыворот, – что «необузданная и грязнаястрасть, привязывавшая королеву к Босуэлу, ее отвращение к убитому супругу иучастие в заговоре против его жизни так очевидны, что всякий порядочный иблагонравный человек содрогнется и с отвращением отпрянет от этого ужаса».
Недобрая весть для Марии Стюарт, зато чрезвычайно радостная для Елизаветы.Теперь она знает, какой убийственный для чести ее соперницы обвинительныйматериал может в любую минуту быть положен на стол, и не успокоится до тех пор,пока он не будет предан огласке. Чем больше Мария Стюарт склоняется к мировой,тем решительнее Елизавета требует публичного шельмования. Враждебная позицияНорфолка, непритворное возмущение, вызванное в нем письмами из пресловутоголарца, по-видимому, обрекают игру Марии Стюарт на полную безнадежность.
Но как за игорным столом, так и в политике партия не считается безнадежной,покуда на руках у противников сохранилась хоть одна карта. В критическую минутуМэйтленд выкидывает совсем уже головоломный номер. Он направляется к Норфолку,продолжительно беседует с ним один на один и – о диво! – вы ошеломлены, выглазам своим не верите, читая источники: свершилось чудо, Савл обратился вПавла[151], возмущенный, негодующий Норфолк,судья, заранее восстановленный против подсудимой, стал ревностным ее защитникоми доброжелателем. В ущерб своей повелительнице, добивающейся открытогоразбирательства, он хлопочет об интересах шотландской королевы: он уговариваетее не Отказываться ни от своей короны, ни от прав на английский престол, онкрепит ее волю, поднимает в ней дух; В то же время он отговаривает Мерреяпредъявлять письма, и – о диво! – у Меррея после укромной беседы с Норфолкомтоже меняется настроение. Он стал кроток и покладист, в полном единодушии сНорфолком готов он валить все на Босуэла и всячески выгораживать Марию Стюарт;похоже, что за одну ночь погода изменилась, подул живительный теплый ветер, ледтронулся: еще денек-другой, и над этим странным судилищем воссияют весна идружба.
Естественно, возникает вопрос: что же заставило Норфолка повернуть на стовосемьдесят градусов, что вынудило судью Елизаветы презреть ее волю и изпротивника Марии Стюарт сделаться ей лучшим другом? Первое, что приходит вголову, – это что Мэйтленд подкупил Норфолка. Но стоит вглядеться поближе, иэто предположение отпадает. Норфолк – самый богатый вельможа Англии, его родлишь немногим уступает Тюдорам. Денег, потребных на его подкуп, нет не только уМэйтленда, их не наскрести во всей нищей Шотландии. И все же, как обычно,первое чувство самое правильное, Мэйтленду действительно удалось подкупитьНорфолка. Он посулил молодому вдовцу то, чем можно прельстить и самогомогущественного человека, а именно – еще большее могущество. Мэйтленд предложилгерцогу руку королевы и, стало быть, наследственные права на английскую корону.От королевского же венца по-прежнему исходит магическая сила, которая и в трусавливает мужество и самого равнодушного делает честолюбцем, а самогорассудительного – глупцом. Теперь понятно, почему Норфолк, только вчераубеждавший Марию Стюарт отречься от своих королевских прав, сегодня такнастойчиво советует ей их отстаивать. Он не прочь жениться на Марии Стюарт –единственно, ради притязания, которое сразу ставит его на место тех самыхТюдоров, что приговорили к казни его отца и деда, обвинив их в предательстве. Иможно ли вменить в вину сыну и внуку его измену королевской фамилий, котораярасправилась с его собственной фамилией топором палача!
Разумеется, нам, людям с современными чувствами, кажется чудовищным, что тотсамый человек, который только вчера приходил в ужас от Марии Стюарт, убийцы ипрелюбодейки, и возмущался ее «грязными» любовными похождениями, вдругвознамерился взять ее в супруги. И конечно же, апологеты Марии Стюарт сюда-то итолкаются со своей гипотезой: Мэйтленд будто бы в том разговоре с глазу на глазубедил Норфолка в невиновности королевы, доказав ему, что письма подложные.Однако источники об этом умалчивают, да и Норфолк, спустя несколько недель,защищаясь перед Елизаветой, опять назовет Марию Стюарт убийцей. Было бызаведомым анахронизмом переносить наши моральные взгляды назад, в эпохучетырехсотлетней давности: ведь стоимость человеческой жизни на протяженииразличных времен и широт – понятие далеко не безусловное; каждая эпохаоценивает ее по-разному; мораль всегда относительна. Наш век гораздо терпимее кполитическому убийству, чем девятнадцатый, но и шестнадцатый был не слишкомщепетилен в этом вопросе. Моральная разборчивость и вообще-то была чужда эпохе,которая черпала свои нравственные устои не в Священном писании, а в ученииМакиавелли: тот, кто в те времена рвался к трону, не слишком затруднял себясентиментальными оглядками и не старался рассмотреть сквозь лупу, обагрены листупени трона пролитой кровью. В конце концов, сцена в «Ричарде III», гдекоролева отдает свою руку заведомому убийце ее мужа, написана современником, изрители не находили ее маловероятной. Чтобы стать королем, убивали отца,изводили ядом брата, тысячи безвинных жертв ввергали в войну, людей, незадумываясь, устраняли, убирали с дороги; в Европе того времени вряд ли нашелсябы царствующий дом, который не знал бы за собой подобных преступлений. Ради,королевского венца четырнадцатилетние мальчики женились на пятидесятилетнихматронах, а незрелые отроковицы выходили за дряхлых дедушек; никто не спрашивалдобродетели, красоты, достоинства и благонравия – женились на слабоумных,увечных и параличных, на сифилитиках, калеках и преступниках, – зачем же ждатькакой-то особой щепетильности от тщеславного честолюбца Норфолка, когдамолодая, красивая, пылкая государыня не прочь назвать его своим супругом?Ослепленный честолюбием, Норфолк не оглядывается на то, что сделала МарияСтюарт в прошлом, он больше занят тем, что она может для него сделать вбудущем; этот болезненный недалекий человек мысленно уже видит себя вВестминстере, на месте Елизаветы. Итак, дело внезапно приняло новый оборот:ловкие руки Мэйтленда ослабили петлю, в которой запуталась Мария Стюарт, ивместо ожидаемого сурового судьи она вдруг находит жениха и помощника.
Но недаром у Елизаветы чуткие наушники и неусыпный, склонный кподозрительности ум. «Les princes ont des oreilles grandes, qui oyent loin etprès»[152], – похвалилась она как-тофранцузскому послу. По сотне незаметных признаков чует она, что в Йорке варятсякакие-то подозрительные снадобья – не будет ей от них проку. Первым деломпризывает она к себе Норфолка и спрашивает с усмешкой, уж не затеял ли онжениться. Норфолк никакой не герой. Громко и отчетливо пропел евангельскийпетух: растерявшись, как уличенный в шалости мальчишка, новоявленный Петр[153]– Норфолк тут же отрекается от Марии Стюарт,чьей руки он лишь вчера домогался. Все это ложь и клевета, никогда бы он неженился на распутнице и убийце. «Ложась спать, – говорит он с наиграннымпафосом, – я хочу быть уверен, что под подушкой меня не ждет отравленныйкинжал».
Елизавета себе на уме – что она знает, то знает: с гордостью скажет онапотом: «Il m’ont cru si sotte, que je n’en sentirais rien»[154]. Когда эта женщина в неудержимом гневе хватает за шивороткого-либо из своих лизоблюдов, тот сразу же вытряхивает из рукава все своисекреты. Теперь она сама наведет порядок. По ее приказу сессия двадцать пятогоноября переносится из Йорка в Вестминстер, в Camera Depicta[155]. Здесь, в двух шагах от ее двери, под ее сверлящимвзглядом, Мэйтленду труднее извернуться, чем в Йоркшире, в двух днях езды отЛондона, вдали от ее стражи и шпионов. К тому же Елизавета в подкреплениекомиссарам, не оправдавшим ее надежд, назначает других, более надежных людей, впервую очередь своего любимца Лестера. Теперь, когда вожжи прибраны к еекрепким рукам, процесс идет в быстром темпе, не отклоняясь от указанной цели.Старому ее нахлебнику Меррею дан ясный и недвусмысленный наказ «защищаться» и кэтому опасное напутствие – не отступать и перед «extremity of odiousaccusation»[156], иначе говоря, не стесняясь,предъявить «письма из ларца» в доказательство того, что Мария Стюарт находиласьс Босуэлом в прелюбодейственных отношениях. О торжественной клятве своей милойкузине, что на процессе не будет произнесено ничего «against her honour»,Елизавета и думать забыла. Лордам, однако, все еще не по себе. Они медлят, иколеблются и вместо того, чтобы прямо предъявить письма, ограничиваются общиминамеками. И так как открыто приказать им Елизавета не может, не рискуя выдатьсвою пристрастность, она пускается на еще большее лицемерие. Притворяясь, будтоона свято уверена в невиновности Марии Стюарт и видит одну лишь возможностьвосстановить ее честь – выяснить все до конца, она с нетерпением любящей сестрытребует, чтобы ей были предъявлены все улики, дающие основание для «клеветы».Она домогается, чтобы письма и любовные сонеты были положены на судейскийстол.
Под таким давлением лорды наконец уступают. Меррей еще в последнюю минутуразыгрывает комедию: симулируя сопротивление, он не сам кладет письма на стол,а, помахав ими, поспешно прячет, предоставляя секретарю «насильно» вырвать унего всю пачку. И вот, к вящему торжеству Елизаветы, письма на столе, ихзачитывают вслух: сперва один раз, а назавтра, перед расширенной комиссией, вдругой. Лорды, правда, в свое время клятвенно засвидетельствовали ихподлинность, но Елизавете этого мало. Словно предвидя возражения защитниковМарии Стюарт, которые спустя столетия провозгласят, что письма подложные, онаприказывает в присутствии всей комиссии сравнить их самым тщательным образом стеми, которые шотландская королева писала ей своей рукой. Во время этогорасследования представители Марии Стюарт покидают зал – еще один важныйаргумент в пользу подлинности писем, – вполне резонно заявляя, что Елизавета несдержала своего обещания, что не будет допущено ничего порочащего Марию Стюарт– «against her honour».
Но какая может быть речь о законности в этом самом беззаконном из судебныхразбирательств, на котором не позволено быть главной обвиняемой, тогда какобвинителям, таким, как Ленокс, никто не завязывает рта. Не успелипредставители Марии Стюарт хлопнуть дверью, как комиссары единогласно выносят«предварительное постановление» о том, что Елизавете не подобает допускать ксебе Марию Стюарт, пока та не очистится от всех обвинений. Елизавета добиласьсвоего. Наконец-то сфабрикован предлог, который был ей до смерти нужен, чтобы сполным правом отвернуться от беглянки; теперь уже нетрудно измыслить основание,которое позволило бы и впредь содержать узницу «in honourable custody»[157]– более благоприличный, иносказательныйоборот для одиозного слова «заточение». С торжеством воскликнет один из верныхЕлизаветы, архиепископ Паркер: «Наконец-то наша добрая королева держит волка зауши!»
«Предварительное» ошельмование сделало свое дело: опозоренной Марии Стюартостается только, склонив голову и заголив шею, ждать приговора, словно ударатопором. Можно уже официально заклеймить ее именем убийцы и выдать Шотландии, атам Джон Нокс не знает пощады. Но в этот миг Елизавета подъемлет руку,предупреждая смертельный удар. Неизменно, когда нужно принять последнеерешение, доброе или злое, этой непостижимой женщине изменяет мужество.Великодушный ли то порыв человечности, отнюдь ей не чуждой, или же запоздалоераскаяние в том, что она нарушила свое королевское обещание пощадить честьМарии Стюарт? Дипломатический ли расчет, или – нередкое у таких загадочныхнатур – хаотическое смешение самых противоречивых чувств – трудно сказать, ноЕлизавета снова отступает перед возможностью окончательно расправиться спротивницей. Вместо того чтобы дать суду вынести суровый приговор, онаоткладывает решение и вступает с Марией Стюарт в переговоры. В душе Елизаветажаждет одного – чтобы эта упрямая, строптивая, неугомонная женщина оставила еев покое, она хочет только принизить ее и усмирить; поэтому она подает МарииСтюарт мысль – еще до произнесения приговора опротестовать подлинностьдокументов; кроме того, подсудимой через третьих лиц сообщают, что в случае еедобровольного отречения ей будет вынесен оправдательный приговор и дозволеносвободно проживать в Англии, где ей назначат государственный пенсион. В то жесамое время ее стращают публичной казнью – все те же методы кнута и пряника, –и Ноллис, доверенный английского двора, доносит, что сделал все от негозависящее, дабы до смерти запугать узницу. Итак, опять угрозы и приманки –излюбленный метод Елизаветы.
Но ни угрозы, ни приманки уже не действуют на Марию Стюарт. Как всегда,обжигающее дыхание опасности только пришпоривает ее мужество, а вместе с нимрастет и ее самообладание. Она не хочет требовать пересмотра вопроса оподлинности документов. Пусть с запозданием, она поняла, в какую попаласьловушку, и, возвращаясь к своей исходной позиции, отказывается вести переговорысо своими подданными на равной ноге. Довольно ее королевского слова, оно ещедолжно перевесить все показания и документальные свидетельства врагов. Наотрезотказывается Мария Стюарт от предложенной сделки – ценой отречения купить себемилость судей, чьих правомочий она не признает. И, полная решимости, бросаетона посредникам слова, верность которых докажет потом всей своей жизнью исмертью: «Ни слова о том, чтобы мне отказаться от своей короны! Чемсогласиться, я предпочитаю умереть, но и последние слова мои будут словамикоролевы Шотландской».
Итак, запугать ее не удалось: половинчатым решениям Елизаветыпротивопоставила Мария Стюарт свое непреклонное решение. Опять Елизаветаколеблется, и, невзирая на позицию, занятую подсудимой, суд не отваживается нагласный приговор. Елизавета, как всегда и как мы не раз еще увидим, отступаетперед последствиями своих желаний. В результате приговор звучит не таксокрушительно, как предполагалось вначале, но со всей предательскойдвусмысленностью и низостью, свойственной процессу в целом. Десятого январяторжественно выносится хромающее на обе ноги определение, гласящее, что вдействиях Меррея и его сторонников не усмотрено ничего противного чести идолгу. Это – полное оправдание мятежа, поднятого лордами. Куда двусмысленнеезвучит реабилитация Марии Стюарт: лордам якобы не удалось привести достаточноубедительных улик, чтобы изменить доброе мнение королевы о ее сестре. На первыйвзгляд это можно принять за реабилитацию подсудимой и за признание обвинениянесостоятельным. Но отравленный наконечник стрелы засел в словах «benesufficiently». Этим как бы намекается, что улики были тяжкие и многообразные,но им не хватало той «полноты», какая единственно могла бы убедить стольдобросердечную королеву, как Елизавета. А больше Сесилу для его планов ничего ине нужно: над Марией Стюарт по-прежнему висит подозрение, найден достаточныйпредлог, чтобы держать беззащитную женщину под замком. На данное время победилаЕлизавета.
Но это пиррова победа. Ибо, пока Елизавета держит Марию Стюарт в заточении,в Англии существуют как бы две королевы, и доколе одна не умрет, в стране небудет мира. Беззаконие всегда родит беспокойство, и нет проку в том, что добытохитростью. В тот день, когда Елизавета отняла у Марии Стюарт свободу, она исебя лишила свободы. Обращаясь с ней как с врагом, она и ей открывает дорогудля враждебных действий, преступив клятву, и ее благословляет на любоеклятвопреступление, своей ложью оправдывает ее ложь. Годами будет Елизаветарасплачиваться за то, что ослушалась первого, естественного своего побуждения.Слишком поздно придет к ней признание, что великодушие в этом случае было бы имудростью. Незаметно заглохла бы в песках жизнь Марии Стюарт, если быЕлизавета после дешевой церемонии прохладного приема отпустила ее из Англии! Всамом деле, куда девалась бы та, что с презрением отпущена на все четырестороны? Ни один судья, ни один поэт никогда бы уж за нее не заступился; спечатью зачумленной на лбу после всех происшедших с ней скандалов, униженнаявеликодушием Елизаветы, она бесцельно кочевала бы от двора к двору; путь вШотландию ей преграждал Меррей, во Франции и Испании не слишком обрадовались быприезду беспокойной гостьи. Быть может, по пылкости нрава она запуталась бы вновых любовных приключениях, быть может, последовала бы за Босуэлом в Данию.Имя ее затерялось бы в веках или в лучшем случае называлось бы без большогоуважения, как имя королевы, сочетавшейся браком с убийцею своего мужа. И отэтой-то безвестной, жалкой доли спасла ее историческая несправедливостьЕлизаветы. Это Елизавета позаботилась о том, чтобы звезда Марии Стюарт воссиялав прежней славе, и, стараясь ее унизить, лишь возвысила, украсила низвергнутуюмученическим венцом. Ни одно из ее собственных дел не превратило Марию Стюарт втакую легендарную фигуру, как причиненная ей несправедливость, и ничто неумалило в такой мере моральный престиж английской королевы, как то, что врешающий миг она упустила возможность проявить истинное великодушие.
Годы в тени
(1569-1584)
Безнадежное занятие – рисовать пустоту, безуспешный труд – живописатьоднообразие. Заточение Марии Стюарт – это именно такое прозябание, унылая,беззвездная ночь. После того как ей вынесли приговор, горячий, размашистый ритмее жизни надломился. Год за годом уходят, как в море волна за волной. То онивсплещут чуть оживленнее, то снова ползут медлительно и вяло, но никогда уже невскипит заветная глубина – ни полное счастье, ни страдание не даны одинокой.Лишенная событий и потому вдвойне бессмысленная, дремлет в полузабытьи этакогда-то столь жаркая судьба, мертвенным, медленным шагом проходят, уходятдвадцать восьмой, двадцать девятый, тридцатый год этой жадной до жизни женщины.А там потянулся и новый десяток, такой же унылый и пустой. Тридцать первый,тридцать второй, тридцать третий, тридцать четвертый, тридцать пятый, тридцатьшестой, тридцать седьмой, тридцать восьмой, тридцать девятый год – устаешьвыписывать эти числа. Между тем их должно называть год за годом, чтобывосчувствовать всю томительность, всю изнуряющую, разъедающую томительностьэтой душевной агонии, ибо каждый год – сотни дней, а каждый день – энноеколичество часов, и ни один не оживлен подлинным волнением и радостью. А потомей минуло сорок, и та, для которой наступил этот поворотный год, уже немолодая, а усталая и больная женщина; медленно крадутся сорок первый, сороквторой и сорок третий, и наконец, если не люди, то сжалилась смерть и увелаусталую душу из плена. Кое-что меняется за эти годы, но лишь по мелочам, попустякам. То Мария Стюарт здорова, то больна, иногда ее посетит надежда – однана сотню разочарований, то с ней обращаются хуже, то лучше, от Елизаветыприходят то гневные, то ласковые письма, но в целом это все то же томительноекорректное однообразие, все те же стертые четки бесцветных часов, попустускользящие меж пальцев. Внешне меняются тюрьмы, королеву содержат под стражейто в Болтоне, то в Четсуорте, в Шеффилде, Татбери, Уингфилде и Фотерингсе,однако разнятся лишь названия, разнятся камни и стены, все эти замки для неекак один, ибо все они скрывают от нее свободу. Со злобным постоянствомвращаются вокруг этого тесного кружка по обширным, причудливым своим орбитамзвезды, солнце и луна; ночь сменяется днем, тянутся месяцы и годы; рушатсяимперии и восстают из праха, короли приходят и уходят, женщины созревают, родятдетей и отцветают, за морями, за горами беспрерывно меняется мир. И только этажизнь безнадежно глохнет в тени; отрезанная от корней и стебля, она больше нецветет и не плодоносит. Медленно иссушаемая ядом бессильной тоски, увядаетмолодость Марии Стюарт, проходит жизнь.
Однако, как ни странно это звучит, самым тяжелым в ее нескончаемом пленубыло то, что никогда он внешне не был особенно тяжел. Ибо грубому насилиюпротивостоит гордый разум, из унижения он высекает ожесточение, душа растет вяростном протесте. И только перед пустотой она отступает, перед ееобескровливающим, разрушительным действием. Резиновую камеру, в стены которойнельзя барабанить кулаками, труднее вынести, чем каменное подземелье. Никакойбич, никакая брань так не жгут благородное сердце, как попрание свободы поднизкие поклоны и подобострастное титулование. Нет насмешки, которая жалила бысильнее, чем насмешка официальной учтивости. Но именно такое лживое уважение,не к страждущему человеку, а к его сану, становится мучительным уделом МарииСтюарт, именно эта подобострастная опека, прикрытый надзор, почетная стража(honourable custody), которая со шляпой в руке и раболепно опущенным взоромследует за нею по пятам. Все эти годы тюремщики ни на минуту не забывают, чтоМария Стюарт – королева, ей предоставляется всевозможный комфорт, всевозможныемаленькие свободы, только не одно, священное, наиболее важное жизненное право –Свобода с большой буквы. Елизавета, ревниво оберегающая свой престиж гуманнойвластительницы, достаточно умна, чтобы не вымещать на сопернице былые обиды. О,она заботится о милой сестрице! Стоит Марии Стюарт заболеть, как из Лондонабеспрестанно осведомляются о ее здоровье. Елизавета предлагает своего врача,она требует, чтобы пищу готовил кто-нибудь из личного штата Марии Стюарт: пустьхулители не ропщут под сурдинку, будто Елизавета пытается извести соперницуядом, пусть не скулят, что она держит в заточении помазанницу божию: она тольконастойчиво – с неотразимой настойчивостью – упросила шотландскую сестрицупогостить подольше в чудесных английских поместьях! Разумеется, и проще ивернее было бы для Елизаветы запереть упрямицу в Тауэр, чем устраивать ейроскошную и расточительную жизнь по замкам. Но более искушенная в тонкойполитике, чем ее министры, которые снова и снова рекомендуют ей эту грубуюмеру, Елизавета боится снискать одиозную славу ненавистницы. Она настаивает насвоем: надо содержать Марию Стюарт как королеву, но опутав ее шлейфомпочтительности, сковав золотыми цепями. Скрепя сердце фанатически скареднаяЕлизавета готова в этом единственном случае на расходы: со вздохом и скрежетомзубовным выбрасывает она пятьдесят два фунта в неделю на свое непрошеноегостеприимство – и так все долгие двадцать лет. А поскольку Мария Стюартвдобавок получает из Франции изрядный пенсион в тысячу двести фунтов ежегодно,то ей поистине голодать не приходится. Она может жить в английских замкахвполне на княжескую ногу. Ей не возбраняется водрузить в своем приемном залебалдахин с королевской короной; каждый посетитель видите первого взгляда, чтоздесь живет королева, пусть и пленная. Ест она только на серебре, во всехпокоях горят дорогие восковые свечи в серебряных канделябрах, полы устланытурецкими коврами – драгоценность по тому времени. У нее такая богатая утварь,что каждый раз, чтобы перевезти ее добро из одного замка в другой, требуютсядесятки возов четверней. Для личных услуг к Марии Стюарт приставлен целый ройстатс-дам, горничных и камеристок: в лучшие времена ее окружает не менеепятидесяти человек, целый придворный штат в миниатюре – гофмейстеры,священники, врачи, секретари, казначеи, камердинеры, гардеробмейстеры, портные,обойщики, повара – штат, который скаредная хозяйка страны с отчаяннойнастойчивостью стремится сократить и за который ее пленница держитсязубами.
Что никто не собирался гноить свергнутую монархиню в сумрачно романтическомподземелье, доказывает уже выбор человека, который должен был стать еепостоянным стражем. Джордж Толбот, граф Шрусбери, мог по праву называтьсядворянином и джентльменом. А до июня 1569 года, когда Елизавета остановила нанем свой выбор, его можно было считать и благополучным человеком. У негообширные владения в северных и средних графствах и девять собственных замков;как удельный князек, пребывает он в своих поместьях, вдали от шума истории,вдали от чинов и отличий. Чуждый политическому честолюбию, богатый вельможа, онживет своими интересами, довольный миром и собой. Борода его тронута серебром,он уже считает, что пора и на покой, как вдруг Елизавета взваливает на негопренеприятное поручение: охранять ее честолюбивую и ожесточенную многиминеправдами соперницу. Его предшественник Ноллис вздохнул с облегчением, узнав,что Шрусбери должен сменить его на этом незавидном посту: «Как бог свят, лучшелюбое наказание, чем возиться с таким каверзным делом». Ибо почетное заточение,пресловутая «honourable custody» представляет крайне неблагодарную задачу свесьма неясно, обозначенными границами и правами; неизбежная двойственностьтакого поручения обязывает к исключительному такту. С одной стороны, МарияСтюарт как будто королева, с другой стороны, как будто и нет; формально онагостья, а по сути узница. А отсюда следует, что Шрусбери, как внимательный иучтивый хозяин дома, должен всячески ей угождать и в то же время, в качестведоверенного лица Елизаветы, во всем ее ограничивать. Он поставлен надкоролевой, но разговаривать с ней может, лишь преклонив колено; он должен бытьсуров, но под личиной покорности, должен ублажать свою гостью и в то же времянеусыпно ее сторожить. Трудность этой задачи еще усугубляется его женой,которая свела в могилу трех мужей и теперь досаждает четвертому вечнымисплетнями и наговорами – ибо она интригует то за, то против Елизаветы, то за,то против Марии Стюарт. Нелегко этому славному человеку лавировать между тремяразъяренными фуриями, из которых одной он подвластен, с другой связан узамибрака, а к третьей прикован незримыми, но нерасторжимыми цепями: в сущности,бедняга Шрусбери все эти пятнадцать лет не столько тюремщик Марии Стюарт,сколько собрат по несчастью, такой же узник, как она; над ним также тяготееттаинственное проклятие, заключающееся в том, что эта женщина приносит злокаждому, кого встречает на своем тернистом пути.
Как же проводит Мария Стюарт эти пустые, бессмысленные годы? Очень тихо ибеззаботно на первый взгляд. Со стороны глядя, круг ее дневных занятий ничем неотличается от обихода других знатных дам, годами безвыездно проживающих в своихфеодальных поместьях. Будучи здорова, она часто выезжает на свою любимую охоту,разумеется, в сопровождении все той же зловещей «почетной стражи», илистарается игрою в мяч и другими физическими упражнениями восстановить бодростьи свежесть своего уже несколько утомленного тела. У нее нет недостатка вобществе, то и дело наезжают соседи из окрестных замков почтить интереснуюузницу, ибо – нельзя ни на минуту упускать это из виду – эта женщина, хоть илишенная власти, все же по праву ближайшая наследница престола и, буде сЕлизаветой – все мы в руце божьей – завтра что-нибудь случится, ее преемницейможет оказаться Мария Стюарт. А потому все, кто поумней и подальновидней, ипрежде всего ее постоянный страж Шрусбери, всячески стараются с ней ладить.Даже сердечные дружки Елизаветы, фавориты Хэтон и Лестер, предпочитают несжигать кораблей и за спиной у своей покровительницы шлют письма и приветы ееярой ненавистнице и сопернице: кто знает, не придется ли уже завтра, преклонивколена, выпрашивать у нее королевских милостей. Хоть и запертая в своемсельском захолустье, Мария Стюарт знает все, что происходит как при дворе, таки во всем большом мире. А уж леди Шрусбери рассказывает ей и то, о чем бы ейлучше не знать, о многих интимных сторонах жизни Елизаветы. И отовсюдуподземными путями приходят к узнице слова участия и одобрения. Словом, не кактесную, темную тюремную камеру надо себе представлять заточение Марии Стюарт,не как полное одиночество и оторванность от мира. Зимними вечерами в замкемузицируют; правда, юные поэты не слагают ей больше нежных мадригалов, как вовремена Шателяра, забыты и галантные «маски», которыми когда-то увлекались вХолируде; это нетерпеливое сердце уже не вмещает любви и страсти: вместе сюностью отходит пора увлечений. Из всех экзальтированных друзей она сохранилатолько маленького пажа Уильяма Дугласа, своего лохливенского спасителя, из всехприближенных мужчин – увы, среди них нет больше Босуэлов и Риччо – она чащевсего видится с врачом. Мария Стюарт теперь то и дело хворает, у нее ревматизми какие-то странные боли в боку. Ноги у нее иногда так распухают, что этонадолго пригвождает ее к креслу и она ищет исцеления на горячих водах; из-занедостатка живительных прогулок ее когда-то нежное, стройное тело постепенностановится тучным и дряблым. Очень редко находит она в себе силы для смелыхэскапад в привычном ей когда-то духе: безвозвратно миновали времена бешенойскачки по шотландским полям и лугам, времена увеселительных поездок из замка взамок. Чем дольше тянется ее заточение, тем охотнее ищет узница утешения вдомашних занятиях. Одетая в черное, как монахиня, она долгие часы просиживаетза пяльцами и своими точеными, все еще красивыми белыми руками вышивает течудесные златотканые узоры, образцами которых мы еще и сегодня любуемся, или жеуглубляется в свои любимые книги. Не сохранилось преданий ни об одном ееувлечении за без малого двадцать лет. С тех пор как скрытый жар ее души неможет излиться на любимого человека – на Босуэла, он ищет выхода в болееумеренной и ровной привязанности к существам, никогда не обманывающим – кживотным. По просьбе Марии Стюарт ей доставляют из Франции самых умных иласковых собак – спаниелей и легавых; она держит в комнате певчих птиц ивозится с голубями, поливает цветы в саду и заботится о приближенных женщинах.Тот, кто знает ее лишь поверхностно, видит ее лишь наездами и не вникаетглубоко, может и в самом деле вообразить, будто ее неукротимое честолюбие,когда-то сотрясавшее мир, угасло, будто в ней утихли земные желания. Ибо часто– и с каждым годом все чаще – ходит эта понемногу стареющая женщина, окутаннаяреющим вдовьим покрывалом, к обедне, все чаще склоняется перед аналоем[158]в своей часовне и только очень редко заноситстихи в свой молитвенник или на чистый листок бумаги. И это уже не пламенныесонеты, а слова благочестивого смирения и меланхолической отрешенности: