(8 февраля 1587)
«En ma fin est mon commencement» – когда-то Мария Стюарт вышила это, еще неясное ей в ту пору изречение, на парчовом покрове. Теперь ее смутноепредчувствие сбывается. Только трагическая смерть кладет истинное начало ееславе, только эта смерть в глазах будущих поколений искупит вину ее молодости,преобразит ее ошибки. Уже много недель, как твердо и обдуманно готовитсяосужденная к величайшему своему испытанию. Совсем еще юной королевой пришлосьей дважды видеть, как дворянин умирает под топором палача; рано поняла она, чтоужас этого непоправимо бесчеловечного акта может быть преодолен лишь стоическимсамообладанием. Весь мир и последующие поколения – Мария Стюарт это знает –будут взыскательно судить ее выдержку и осанку, когда, первая из венчанныхкоролей, она склонит голову на плаху; малейшая дрожь, малейшее колебание,предательская бледность были бы в столь решительную минуту изменой еекоролевскому достоинству. Так в эти недели ожидания собирается она в тиши сдушевными силами. Ни к чему в своей жизни эта горячая, неукротимая женщина неготовилась так обдуманно, так спокойно, как к своему смертному часу.
Вот отчего никто не заметил бы в ней ни тени удивления или испуга, когда вовторник седьмого февраля слуги докладывают ей о прибытии лордов Шрусбери иКента вместе с несколькими членами магистрата. Предусмотрительно сзывает онасвоих ближних женщин, а также большую часть челядинцев. Только окружив себяверными слугами, принимает она это посольство. Она поминутно хочет иметь ихрядом – пусть когда-нибудь поведают миру, что дочь Иакова V, дочь МарииЛотарингской, та, в чьих жилах течет кровь Стюартов и Тюдоров, нашла в себесилы мужественно и непреклонно снести и самые тяжкие испытания. Шрусбери, подчьим кровом она провела без малого двадцать лет, клонит перед ней седую головуи колено. Голос его чуть дрожит, когда он объявляет, что Елизавете пришлось,вняв настойчивым требованиям своих подданных, повелеть привести приговор висполнение. Мария Стюарт словно и не удивлена недоброй вестью; без малейшихпризнаков волнения, зная, что каждый ее жест будет внесен в книгу истории,выслушивает она приговор, спокойно осеняет себя крестным знамением и говорит:«Хвала господу за это известие, что вы мне приносите. Для меня нет вести болееутешительной, ибо она сулит мне конец земных страданий и милость господа,сподобившего меня умереть во славу его имени и его возлюбленнойримско-католической церкви». Ни единым словом не оспаривает она приговор. Онауже не хочет как королева бороться с несправедливостью, причиненной ей другойкоролевой, а лишь как христианка – возложить на себя свой крест; а может быть,в своем мученичестве она возлюбила последнее торжество, еще оставшееся ей вэтой жизни. Только две просьбы есть у нее: чтобы духовник напутствовал ее своимблагословением и чтобы казнь не пришлась уже на следующее утро: ей хочется какследует обдумать свои последние распоряжения. Обе просьбы отвергнуты. Ей ненужен пастырь ложной веры, отвечает граф Кент, фанатичный протестант, зато онохотно пришлет ей священника реформатской церкви, чтобы тот наставил ее вистинной религии. Конечно, Мария Стюарт отказывается в этот великий час, когдаона перед всем католическим миром намерена смертью своей постоять за своеисповедание, выслушивать от священника-еретика его рацеи насчет истинной веры.Менее жесток, чем это бестактное предложение обреченной жертве, отказ отсрочитьее казнь. Поскольку ей дается одна лишь ночь для всех приготовлений, всеотпущенные ей часы так уплотнены, что страху и тревоге не остается места.Всегда – и в этом дар бога человеку – умирающему тесно с временем.
Рассудительно и вдумчиво, качества, которых ей до сих пор – увы! – такнедоставало, распределяет Мария Стюарт свои последние часы. Великая государыня,она и умереть хочет с истинным величием. Призвав на помощь свой безошибочныйвкус, свою наследственную артистичность, свое врожденное мужество, неизменяющее ей и в самые опасные минуты, готовит Мария Стюарт свой уход – словнопраздник, словно торжество, словно величественную церемонию. Ничего неоставляет она на волю случая, минуты, настроения – все проверяется на эффект,все оформляется по-королевски пышно и импозантно. Каждая деталь точно иобдуманно вписана, подобно волнующей или благоговейной строфе, в эпопеюмученической кончины. Несколько раньше обычного, чтобы спокойно написатьнеобходимые письма и собраться с мыслями, приказывает она подать ужин исимволически придает ему характер последней вечери. Откушав, она собираетвокруг себя домочадцев и просит налить ей вина. С глубокой серьезностью, но спросветленным челом поднимает она полную чашу над слугами, павшими перед ней наколени. Она выпивает ее за их благополучие, а потом обращается к ним с речью,увещая хранить верность католической религии и жить между собой в мире. Укаждого просит она – и это звучит, как сцена из vita sanctorum[179]– прощения за все обиды, которые вольно или невольно емупричинила. И лишь после этого дарит каждому любовно выбранный для него подарок– кольцо и драгоценные камни, золотые цепи и кружева, изысканные вещицы,когда-то красившие и разнообразившие ее уходящую жизнь. На коленях, кто молча,кто плача, принимают они дары, и королева невольно растрогана горестной любовьюсвоих слуг.
Наконец она поднимается и переходит в свою комнату, где на письменном столеуже горят восковые свечи. Ей еще много надо сделать с вечера до утра:перечитать духовную, распорядиться приготовлениями к завтрашнему, трудномушествию и написать последние письма. В первом, наиболее проникновенном письмеона просит своего духовника не спать эту ночь и молиться за нее; хоть он инаходится за два-три покоя в этом же замке, граф Кент – так безжалостенфанатизм – накрепко запретил утешителю оставлять свою комнату, чтобы не дал оносужденной последнего «папистского» причастия. Затем королева пишет своимродичам – Генриху III и герцогу де Гизу; в этот последний час на душе у неележит забота, особенно делающая ей честь: с прекращением ее вдовьей пенсиидомочадцы ее останутся без средств к существованию. И она просит короляФранцузского взять на себя обязательство выплатить все по ее завещанию иприказать служить обедни «за всехристианнейшую королеву, что идет на смерть,верная католической церкви и лишенная всякого земного достояния». Филиппу II ипапе она уже написала раньше. И лишь одной властительнице этого мира остаетсяей написать – Елизавете. Но ни единым словом не обратится к ней Мария Стюарт.Ей больше нечего у нее просить и не за что благодарить ее. Только гордыммолчанием может она еще устыдить своего старинного недруга, а также величиемсвоей смерти.
Поздно за полночь ложится Мария Стюарт. Все, что ей должно было сделать вжизни, она сделала. Всего лишь несколько часов дозволено еще душе погостить вистомленном теле. Служанки на, коленях забились в угол и молятся недвижнымигубами: они не хотят беспокоить спящую. Но Мария Стюарт не спит. Широкооткрытыми глазами смотрит она в великую ночь; только усталым членам дает онапокой, чтобы с бестрепетным сердцем и сильной душою предстать наутро предвсесильной смертью.
На многие торжества одевалась Мария Стюарт: на коронации и крестины, насвадьбы и рыцарские игрища, на прогулки, на войну и охоту, на приемы, балы итурниры, – повсюду являясь в роскошных одеждах, зная, какой властью обладает наземле красота. Но никогда еще ни по какому поводу не одевалась она такобдуманно, как для величайшего часа своей судьбы – для смерти. Уже за многодней и недель продумала она, должно быть, достойный ритуал своей кончины,тщательно взвесив каждую деталь. Платье за платьем перебрала она, верно, весьсвой гардероб в поисках наиболее достойного наряда для столь небывалого случая;можно подумать, что и как женщина в последней вспышке кокетства хотела онаоставить на все времена пример того, каким венцом совершенства должна бытькоролева, идущая навстречу казни. Два часа, с шести до восьми, одевают ееприслужницы. Не как бедная грешница в убогих лохмотьях хочет она взойти наплаху. Великолепный, праздничный наряд выбирает она для своего последнеговыхода, самое строгое и изысканное платье из темно-коричневого бархата,отделанное куньим мехом, со стоячим белым воротником и пышно ниспадающимирукавами. Черный шелковый плащ обрамляет это гордое великолепие, а тяжелыйшлейф так длинен, что Мелвил, ее гофмейстер, должен почтительно егоподдерживать. Снежно-белое вдовье покрывало овевает ее с головы до ног. Омофорыискусной работы и драгоценные четки заменяют ей светские украшения, белыесафьяновые башмачки ступают так неслышно, что звук ее шагов не нарушитбездыханную тишину в тот миг, когда она направится к эшафоту. Королева самавынула из заветного ларя носовой платок, которым ей завяжут глаза, – прозрачноеоблачко тончайшего батиста, отделанное золотой каемкой, должно быть, еесобственной работы. Каждая пряжка на ее платье выбрана с величайшим смыслом,каждая мелочь настроена на общее музыкальное звучание; предусмотрено и то, чтоей придется на глазах у чужих мужчин скинуть перед плахой это темноевеликолепие. В предвидении последней кровавой минуты Мария Стюарт наделаисподнее платье пунцового шелка и приказала изготовить длинные, по локоть,огненного цвета перчатки, чтобы кровь, брызнувшая из-под топора, не так резковыделялась на ее одеянии, Никогда еще осужденная на смерть узница не готовиласьк казни с таким изощренным искусством и сознанием своего величия.
В восемь утра стучатся в дверь. Мария Стюарт не отвечает, она все еще стоит,преклонив колена, перед аналоем и читает отходную. Только кончив, поднимаетсяона с колен, и на вторичный стук дверь открывают. Входит шериф с белым жезлом вруке – скоро его преломят – и говорит почтительно, с глубоким поклоном;«Madame, меня прислали лорды, вас ждут». «Пойдемте», – говорит Мария Стюарт иготовится к выходу.
И вот начинается последнее шествие. Поддерживаемая справа и слева слугами,идет она, с натугой передвигая ревматические ноги. Втройне оградила она себяоружием веры от приступов внезапного страха: на шее у нее золотой крест, спояса свисает связка отделанных дорогими каменьями четок, в руке мечблагочестивых – распятие из слоновой кости; пусть увидит мир, как умираеткоролева в католической вере и за католическую веру. Да забудет он, сколькопрегрешений и безрассудств отягчает ее юность и что как соучастницапредумышленного убийства предстанет она пред палачом. На все времена хочет онапоказать, что терпит муки за дело католицизма, обреченная жертва своихнедругов-еретиков.
Не дальше чем до порога – как задумано и условлено – провожают иподдерживают ее преданные слуги. Ибо и виду не должно быть подано, будто онисоучастники постыдного деяния, будто сами ведут свою госпожу на эшафот. Лишь вее покоях готовы они ей прислуживать, но не как подручные палача в час еестрашной смерти. От двери до подножия лестницы ее сопровождают двое подчиненныхЭмиаса Паулета; только ее злейшие противники могут, как пособники величайшегопреступления, повести венчанную королеву на эшафот. Внизу, у последнейступеньки, перед входом в большой зал, где состоится казнь, ждетколенопреклоненный Эндру Мелвил, ее гофмейстер; шотландский дворянин, он долженбудет сообщить Иакову VI о свершившейся казни. Королева подняла его с колен иобняла. Ее радует присутствие этого верного свидетеля, оно укрепит в нейдушевное спокойствие, которое она поклялась сохранить. И на слова Мелвила: «Мневыпала самая тяжкая в моей жизни обязанность сообщить о кончине моейавгустейшей госпожи» – она отвечает: «Напротив, радуйся, что конец моихиспытаний близок. Только сообщи, что я умерла верная своей религии, истиннойкатоличкой, истинной дочерью Шотландии, истинной дочерью королей. Да проститбог тех, кто пожелал моей смерти. И скажи моему сыну, что никогда я не сделаланичего, что могло бы повредить ему, никогда ни в чем не поступилась нашимидержавными правами».
Сказав это, она обратилась к графам Шрусбери и Кенту с просьбой разрешитьтакже ее ближним женщинам присутствовать при казни. Граф Кент возражает:женщины своими воплями и плачем нарушат благочиние в зале и вызовутнедовольство, ведь им непременно захочется омочить платки в крови королевы. НоМария Стюарт твердо отстаивает свою последнюю волю. «Словом моим ручаюсь, –говорит она, – что они этого делать не станут. Я не мыслю, чтобы ваша госпожаотказала своей равной в том, чтобы ее женщины прислуживали ей до последнейминуты. Не верю, чтобы она отдала подобное жестокое приказание. Даже будь я нестоль высокого сана, она исполнила бы мою просьбу, а ведь я к тому же ееближайшая родственница, внучка Генриха VIII, вдовствующая королева Франции,венчанная на царство королева Шотландии».
Оба графа совещаются: наконец ей разрешают взять с собой четырех слуг и двухженщин. Мария Стюарт удовлетворяется этим. Сопровождаемая своими избранными иверными, а также Эндру Мелвилом, несущим за ней ее трен, в предшествии шерифа,Шрусбери и Кента входит она в парадный зал Фотерингейского замка.
Здесь всю ночь стучали топорами. Из помещения вынесены столы и стулья. Вглубине его воздвигнут помост, покрытый черной холстиной, наподобие катафалка.Перед обитой черным колодой уже поставлена скамеечка с черной же подушкой, нанее королева преклонит колена, чтобы принять смертельный удар. Справа и слевапочетные кресла дожидаются графов Шрусбери и Кента, уполномоченных Елизаветы, вто время как у стены, словно два бронзовых изваяния, застыли одетые в черныйбархат и скрывшиеся под черными масками две безликие фигуры – палач и егоподручный. На эту величественную в своей страшной простоте сцену могут взойтитолько жертва и ее палачи; зрители теснятся в глубине зала. Охраняемый Паулетоми его солдатами, там воздвигнут барьер, за которым сгрудилось человек двестидворян, сбежавшихся со всей округи, чтобы увидеть столь неслыханное, небывалоезрелище – казнь венценосной королевы. А перед запертыми дверями замка сотнями исотнями голов чернеют толпы простого люда, привлеченного этой вестью; им входзапрещен. Только дворянской крови дозволено видеть, как проливают королевскуюкровь.
Спокойно входит Мария Стюарт в зал. Королева с первого своего дыхания, онаеще ребенком научилась держаться по-королевски, и это высокое чувство неизменяет ей и в самые трудные минуты. С гордо поднятой головой она всходит наобе ступеньки эшафота. Так пятнадцати лет всходила она на трон Франции, таквсходила на алтарные ступени в Реймсе. Так взошла бы она и на английский трон,если бы ее судьбой управляли другие звезды. Так же смиренно и вместе с темгорделиво преклоняла она колена бок о бок с французским королем, бок о бок сшотландским королем, чтобы принять благословение священника, как теперьсклоняется под благословение смерти. Безучастно слушает она, как секретарьснова зачитывает приговор. Приветливо, почти радостно светится ее лицо – уж начто Уингфилд ее ненавидит, а и он в донесении Сесилу не может умолчать о том,что словам смертного приговора она внимала, будто благой вести.
Но ей еще предстоит жестокое испытание. Мария Стюарт стремится этотпоследний свой час облечь чистотой и величием; ярким факелом веры,великомученицей католических святцев хочет она воссиять миру. Протестантскимже лордам важно не допустить, чтобы ее прощальный жест стал пламенным «верую»ревностной католички; еще и в последнюю минуту пытаются они мелкими злобнымивыходками умалить ее царственное достоинство. Не раз на коротком пути извнутренних покоев к месту казни она оглядывалась, ища среди присутствующихсвоего духовника, в надежде, что он хотя бы знаком отпустит ее прегрешения иблагословит ее. Но тщетно. Ее духовнику запрещено выходить из своей комнаты. Ивот, когда она уже приготовилась претерпеть казнь без духовного напутствия, наэшафоте появляется реформатский священник, доктор Флетчер из Питерсбороу – допоследнего дыхания преследует ее беспощадная борьба между обеими религиями,отравившая ее юность, сломавшая ей жизнь. Лордам, правда, хорошо известнотроекратное заявление верующей католички Марии Стюарт, что лучше ей умереть бездуховного утешения, чем принять его от священника-еретика. Но так же, как МарияСтюарт, стоя на эшафоте, хочет восславить свою религию, так и протестантынамерены почтить свою, они тоже взывают к господу богу. Под видомпопечительной заботы о спасении ее души реформатский пастор заводит свою болеечем посредственную sermon[180], которую МарияСтюарт в своем нетерпении умереть то и дело прерывает. Три-четыре раза проситона доктора Флетчера не утруждать себя, она твердо прилежит римско-католическойвере, за которую, по милости господней, ей дано пострадать. Но попик одержиммелким тщеславием, что ему воля умирающей! Он тщательно вылизал свою sermon, вкои-то веки он удостоился такой избранной аудитории. Он знай бубнит свое, итогда, не в силах прекратить это гнусное суесловие, Мария Стюарт прибегает кпоследнему средству: в одну руку, словно оружие, берет распятие, а в другую –молитвенник и, пав на колени, громко молится по-латыни, чтобы священнымисловами заглушить елейное словоизвержение. Так, чем вместе обратиться к общемубогу, вознося молитвы за душу обреченной жертвы, борются друг с другом оберелигии в двух шагах от плахи – ненависть, как всегда, сильнее, чем уважение кчужому несчастью. Шрусбери, Кент и с ними большая часть собрания молятсяпо-английски, а Мария Стюарт и ее домочадцы читают латинские молитвы. И толькокогда пастор умолкает и в зале водворяется тишина, Мария Стюарт ужепо-английски произносит слово в защиту гонимой церкви христовой. Она благодаритбога за то, что страдания ее приходят к концу, громко возвещает, прижимая кгруди распятие, что надеется на искупление кровью Спасителя, чей крест онадержит в руке и за кого с радостью готова отдать свою кровь. Снова одержимыйфанатик лорд Кент прерывает ее молитву, требуя, чтобы она оставила эти «popishtrumperies» – папистские фокусы. Но умирающая уже далека всем земным распрям.Ни единым взглядом, ни единым словом не удостаивает она Кента и только говоритво всеуслышание, что от всего сердца простила она врагов, давно домогающихся еекрови, и просит господа, чтобы он привел ее к истине.
Воцаряется тишина. Мария Стюарт знает, что теперь последует. Еще раз целуетона распятие, осеняет себя крестным знамением и говорит: «О милосердный Иисус,руки твои, простертые здесь на кресте, обращены ко всему живому, осени же именя своей любящей дланью и отпусти мне мои прегрешения. Аминь».
В средневековье много жестокости и насилия, но бездушным его не назовешь. Виных его обычаях отразилось такое глубокое сознание собственнойбесчеловечности, какое недоступно нашему времени. В каждой казни, сколь бызверской она ни была, посреди всех ужасов нет-нет да и мелькнет проблескчеловеческого величия; так, прежде чем коснуться жертвы, чтобы убить илиподвергнуть ее истязаниям, палач должен был просить у нее прощения за своепреступление против ее живой плоти. И сейчас палач и его подручный, скрытые подмасками, склоняют колена перед Марией Стюарт и просят у нее прощения за то, чтовынуждены уготовить ей смерть. И Мария Стюарт отвечает им: «Прощаю вам от всегосердца, ибо в смерти вижу я разрешение всех моих земных мук». И только тогдапалач с подручным принимаются за приготовления.
Между тем обе женщины раздевают Марию Стюарт. Она сама помогает им снять сшеи цепь «agnus dei»[181]. При этом руки у неене дрожат, и, по словам посланца ее злейшего врага Сесила, она «так спешит,точно ей не терпится покинуть этот мир». Едва лишь черный плащ и темные одеянияпадают с ее плеч, как под ними жарко вспыхивает пунцовое исподнее платье, акогда прислужницы натягивают ей на руки огненные перчатки, перед зрителямисловно всколыхнулось кроваво-красное пламя – великолепное, незабываемоезрелище. И вот начинается прощание. Королева обнимает прислужниц, просит их непричитать и не плакать навзрыд. И только тогда преклоняет она колена на подушкуи громко, вслух читает псалом: «In te, domine, confido, ne confundar inaeternum»[182].
А теперь ей осталось немногое: уронить голову на колоду, которую онаобвивает руками, как возлюбленная загробного жениха. До последней минуты вернаМария Стюарт королевскому величию. Ни в одном движении, ни в одном слове ее непроглядывает страх. Дочь Тюдоров, Стюартов и Гизов приготовилась достойноумереть. Но что значит все человеческое достоинство и все наследованное иблагоприобретенное самообладание перед лицом того чудовищного, что неотъемлемоот всякого убийства! Никогда – и в этом лгут все книги и реляции – казньчеловеческого существа не может представлять собой чего-то романтически чистогои возвышенного. Смерть под секирой палача остается в любом случае страшным,омерзительным зрелищем, гнусной бойней. Сперва палач дал промах; первый егоудар пришелся не по шее, а глухо стукнул по затылку – сдавленное хрипение,глухие стоны вырываются у страдалицы. Второй удар глубоко рассек шею, фонтаномбрызнула кровь. И только третий удар отделил голову от туловища. И еще однастрашная подробность: когда палач хватает голову за волосы, чтобы показать еезрителям, рука его удерживает только парик. Голова вываливается и, вся в крови,с грохотом, точно кегельный тиар, катится по деревянному настилу. Когда жепалач вторично наклоняется и высоко ее поднимает, все глядят в оцепенении:перед ними призрачное видение – стриженая седая голова старой женщины. Наминуту ужас сковывает зрителей, все затаили дыхание, никто не проронит нислова. И только попик из Питерсбороу, наконец опомнившись, хрипло восклицает:«Да здравствует королева!»
Недвижным, мутным взором смотрит незнакомая восковая голова на дворян,которые, случись жребию вынуться иначе, были бы ей покорнейшими слугами ипримерными подданными. Еще с четверть часа конвульсивно вздрагивают губы,нечеловеческим усилием подавившие страх земной твари; скрежещут стиснутые зубы.Щадя чувства зрителей, на обезглавленное тело и на голову Медузы поспешнонабрасывают черное сукно. Среди мертвого молчания слуги торопятся унести своюмрачную ношу, но тут неожиданное происшествие рассеивает охвативший всехсуеверный ужас. Ибо в ту минуту, когда палачи поднимают окровавленный труп,чтобы отнести в соседнюю комнату, где его набальзамируют, – под складкамиодежды что-то шевелится. Никем не замеченная любимая собачка королевы увязаласьза нею и, словно страшась за судьбу, своей госпожи, тесно к ней прильнула.Теперь она выскочила, залитая еще не просохшей кровью. Собачка лает, кусается,визжит, огрызается и не хочет отойти от трупа. Тщетно пытаются палачи оторватьее насильно. Она не дается в руки, не сдается на уговоры, ожесточенно бросаетсяна огромных черных извергов, которые так больно обожгли ее кровью возлюбленнойгоспожи. С большей страстью, чем родной сын, чем тысячи подданных, присягавшихей на верность, борется крошечное создание за свою госпожу.
Эпилог
(1587-1603)
На древнегреческом театре вослед сумрачной, торжественно развертывающейсятрагедии ставилась короткая шутовская драма[183], своего рода водевиль; подобный эпилог имеется и в драмеМарии Стюарт. В утро восьмого февраля скатилась ее голова, а на другое утровесь Лондон уже знал о свершившейся казни. Великое ликование охватило при этомизвестии всю страну. И если бы обычно столь чуткую на ухо повелительницу неодолела внезапная глухота, Елизавета, разумеется, не преминула бы спросить,какое торжество, не предусмотренное календарем, празднуют ее подданные стольретиво. Но она мудро остерегается спрашивать: все плотнее и плотнеезакутывается она в волшебный плащ неведения. Она хочет быть официально извещенао казни соперницы, хочет быть «поставлена перед свершившимся фактом».
Печальная обязанность нарушить мнимое неведение королевы сообщением о казниее «дорогой сестрицы» выпадает Сесилу. С нелегкой душой берется он за дело. Задвадцать лет службы на голову испытанного советника немало обрушивалось бурь,как непритворных, вызванных царским гневом, так и притворных, вызванныхгосударственно-политическими соображениями, а потому серьезный, спокойныйчеловек призывает все свое хладнокровие, вступая в приемный зал королевы, чтобыофициально известить ее о свершившейся казни. Но такой сцены, какая за этимразыгрывается, даже он не предвидел. Что такое? Кто-то осмелился без ее ведома,без ее прямого приказания обезглавить Марию Стюарт? Невозможно! Немыслимо!Никогда б она не решилась на столь ужасную меру – разве что в Англию вторгся бынеприятель. Ее советники обманули, предали ее, поступили с ней как заправскиемошенники. Как, осрамить ее перед всем миром, непоправимо запятнать ее имя, еедостоинство вероломным, коварным злодейством? Бедная, несчастная сестрица –пасть жертвой такого постыдного недоразумения, такого низкого мошенничества!Елизавета вопит, рыдает, исступленно топает на седовласого министра. Целыеушаты сквернословия выливает она на него – да как он смел, он и другие членысовета, без прямого ее указа привести в исполнение подписанный ею смертныйприговор!
Сесил и его друзья ни минуты не сомневались, что Елизавета, стремясь свалитьс себя ответственность за инспирированное ею самой «беззаконие», постараетсяистолковать его как «превышение власти» со стороны подчиненных. Однако онипонимали, что от них только и ждут такого непослушания, и сговорились снять скоролевы «бремя» ответственности. Такая отговорка, рассчитывали они, нужнаЕлизавете лишь для отвода глаз, в малом же аудиенц-зале, sub rosa, их дажепоблагодарят за проявленную расторопность. Однако Елизавета так настроила себяна эту сцену, что вопреки или, вернее, помимо ее воли, наигранный гневпереходит в настоящий и те громы, что сейчас разражаются над низко склоненнойголовой Сесила, – это уже отнюдь не шумовые эффекты, а оглушительные раскатынеподдельной ярости, ураган оскорблений, проливной дождь поношений ииздевательств. Дело доходит чуть не до рукоприкладства, Елизавета ругаетстарика площадными словами, хоть в отставку подавай, и в самом деле Сесилу замнимое самоуправство на неопределенное время не ведено являться ко двору.
Только теперь видно, как умно, как предусмотрительно поступил истинныйподстрекатель Уолсингем, предпочтя в эти критические дни заболеть или сказатьсябольным. Зато на его заместителя, беднягу Девисона, изливается вся громокипящаячаша высочайшего гнева. Он предназначен стать козлом отпущения, нагляднымдоказательством невиновности Елизаветы. Никто не поручал ему, клянетсяЕлизавета, передать Сесилу смертный приговор и скрепить его государственнойпечатью. Он действовал своей волею, против ее желания и намерений, и егодерзостное самочинство привело к неисчислимым бедам. По ее приказу в Звезднойпалате возбуждено официальное дело против ослушного – на самом деле чересчурпослушного – слуги; судебный приговор должен торжественно показать Европе, чтоМарии Стюарт отрубили голову единственно по вине этого негодяя и что Елизаветео том ничего известно не было. И разумеется, те сановники, что клялисьпо-братски разделить с ним ответственность, покидают сотоварища, попавшего вбеду; им бы только свои министерские местечки и доходы спасти от громов имолний разбушевавшейся августейшей правительницы. Девисон, который в своеоправдание мог бы сослаться лишь на немые стены, видевшие, как Елизавета давалаему поручение, приговорен к уплате десяти тысяч фунтов, каковых у него сроду небыло, и посажен в тюрьму; потом ему втихомолку подбрасывают кое-какой пенсион,но при жизни Елизаветы ему и думать нечего о возвращении ко двору; карьера егорухнула, жизнь изломана. Царедворцу опасно не угадывать тайных желаний своеговластителя. Но иной раз куда опаснее чересчур хорошо их угадать.
Благочестивая легенда о невиновности и полном неведении Елизаветы слишкомгрубо состряпана, чтобы импонировать современникам. И может быть, один толькочеловек задним числом уверовал в эту фантастическую версию: как ни странно,уверовала сама Елизавета. Ибо одним из самых примечательных свойств истеричныхили склонных к истерии натур является способность не только к искусному обману,но и к самообману. Желаемое нередко принимается ими за действительное, и ихсвидетельские показания представляют порою самый добросовестный обман, аследовательно, и самый опасный. Елизавета, очевидно, верит в свою искренность,когда клянется направо и налево, что ни делом, ни помышлением не виновна вказни Марии Стюарт. Действительно, одной половиной души она не желала этойказни, и теперь память, опираясь на это нежелание, постепенно вытесняет у неесознание соучастия в казни, которой она все-таки втайне желала. Приступ гнева,овладевший ею при получении известия, которое она призывала в тиши, но нехотела услышать, не только заранее отработан, как для сцены, но в то же время –все двойственно в этой женщине – это искренний, честный гнев прежде всего насамое себя, зачем она не осталась верна своим лучшим побуждениям, а такжеискренний гнев на Сесила, зачем он вовлек ее в это злодеяние, а вместе с тем неоградил от ответственности. Елизавета так истово внушала себе, что казньпроизошла помимо ее воли, что в словах ее отныне слышится чуть ли не святаяубежденность. Трудно не верить ей, когда в одежде скорби она, принимаяфранцузского посла, уверяет, что «не так смерть отца и не так смерть сестрыглубоко ее огорчила», как сознание, что она, «бедная, слабая женщина, окруженаврагами». Если бы члены государственного совета, сыгравшие с ней эту бесчестнуюшутку, не были ее долголетними слугами, всем бы им не миновать плахи. Сама онаподписала приговор лишь для того, чтобы успокоить свой народ, но только высадканеприятельских войск на английских берегах могла бы заставить ее привести его висполнение.
На этой же полуправде, полулжи, будто она не желала казни Марии Стюарт,стоит Елизавета и в собственноручном письме к Иакову VI. Снова заверяет она,что жестоко огорчена «трагической ошибкой», происшедшей без ее ведома исогласия («without her knowledge and consent»). Она призывает бога в свидетели,что «невиновна в этом деле», что у нее и в мыслях не было предать Марию Стюартказни («she never had thougt to put the Queen, your mother, to death»), хотя еесоветники все уши ей этим прожужжали. И, предвосхищая естественное обвинение втом, что Девисон только служит ей прикрытием, она горделиво заявляет, чтоникакие силы на земле не принудили бы ее свалить свое распоряжение на плечиисполнителя.
Но Иаков VI отнюдь не жаждет знать правду; ему важно одно: снять с себяподозрение, будто он спустя рукава защищал жизнь матери. Разумеется, как иЕлизавете, ему не подобает сразу же возгласить «аминь» и «аллилуйя». Он долженсоблюсти видимость удивления и возмущения. Он даже отваживается на внушительныйжест – торжественно объявляет, что столь великое беззаконие не останется безотмщения. Посланцу Елизаветы воспрещено ступить на шотландскую землю, и за ееписьмом в пограничный Берик послан верховой; пусть весь мир видит, что Иаков VIощерил зубы на убийцу своей матери. Однако лондонский кабинет давно ужеизготовил эликсир, с помощью которого сын молчаливо «проглотит» весть о казниматери. Одновременно с письмом Елизаветы, рассчитанным на «подмостки мира», вЭдинбург следует и другое дипломатическое послание, в коем Уолсингем сообщаетшотландскому канцлеру, что Иакову VI обеспечено преемство английского престолаи что, следовательно, по той, темной сделке ему заплачено сполна. Это сладкоепитье оказывает на безутешного Страдальца поистине волшебное действие. ИаковVI ни словом больше не заикается о денонсировании союзного договора. Его небеспокоит даже, что тело его матери лежит непогребенным где-то в закоулкахцеркви. Не протестует он и против того, что ее последняя воля – упокоиться нафранцузской земле – грубо нарушается. Словно по волшебству, уверился он вневиновности Елизаветы и с готовностью клюет на приманку «трагической ошибки».«Тем самым вы очищаете себя от вины в этом злополучном происшествии» («ye purgeyoure self of one unhappy fact»), – пишет он Елизавете и в качестве смиренногонахлебника желает английской королеве, чтобы ее «душевное благородство стало навеки вечные известно миру». Магическое обетование Елизаветы льет елей набушующие волны его неудовольствия. Отныне между ним и женщиной, подписавшейсмертный приговор его матери, устанавливается нерушимый мир и согласие.
У морали и у политики свои различные пути. Событие оценивается по-разному,смотря по тому, судим мы о нем с точки зрения человечности или с точки зренияполитических преимуществ. Морально казнь Марии Стюарт нельзя простить иоправдать: противно всякому международному праву держать в мирное время взаточении королеву соседней страны, а потом тайно свить петлю и вероломносунуть ей в руки… И все же нельзя отрицать, что с точки зрениягосударственно-политической устранение Марии Стюарт было для Англииблагодетельной мерой. Ибо критерием в политике – увы! – служит не право, ауспех. В случае с Марией Стюарт последующий успех оправдывает убийство, так каконо принесло Англии и ее королеве не беспокойство, а спокойствие. Сесил иУолсингем правильно расценили реальное положение вещей. Они знали, что другиегосударства побоятся возвысить голос против подлинно сильного правительства истанут трусливо смотреть сквозь пальцы на его насильнические действия и дажепреступления. Они верно рассчитали, что мир не придет в волнение из-за этойказни; и в самом деле, фанфары мести во Франции и Шотландии внезапно умолкают.Генрих III отнюдь не рвет, как грозился, дипломатических отношений с Англией;еще меньше, чем когда надо было спасать живую Марию Стюарт, собирается онотправить за море хотя бы одного солдата. Он, правда, велит отслужить вНотр-Дам пышную траурную мессу, и его поэты пишут несколько элегических строф вчесть погибшей королевы. На этом вопрос о Марии Стюарт для Франции исчерпан ипредан забвению. В шотландском парламенте слегка пошумели. Иаков VI облекся втраур; но проходит немного времени, и он уже снова выезжает на охоту наподаренных ему Елизаветой лошадях, с подаренными ему Елизаветой легавыми;по-прежнему он самый уживчивый сосед, какого когда-либо знавала Англия. Итолько тяжелодум Филипп Испанский спохватывается наконец и снаряжает своюАрмаду. Но он одинок, а против него – счастье Елизаветы, неотъемлемое, как этовсегда бывает со славными властителями, от ее величия. Еще до того, как доходитдо боя, Армаду вдребезги разбивает шторм, а вместе с ней терпит крушение идавно вынашиваемый план наступления контрреформации. Елизавета окончательнопобедила, да и Англия со смертью Марии Стюарт избавилась от величайшей угрозы.Времена обороны миновали, отныне ее флот будет бороздить океаны, направляясь кдалеким землям и объединяя их в мировую империю. Множатся богатства Англии,последние годы царствования Елизаветы видят новый расцвет искусств. Никогдакоролевой так не восхищались, не любили ее и не поклонялись ей, как после этогопозорнейшего ее деяния. Из гранита жестокости и несправедливости воздвигаютсявеликие государственные сооружения, и неизменно фундаменты их скреплены кровью;в политике неправы только побежденные, неумолимой поступью шагает история черезих трупы.
Однако сыну Марии Стюарт предстоит еще нешуточное испытание: не внезапнымпрыжком, как мечтал, взберется он на английский престол, не так скоро, какрассчитывал, получит обещанную мзду за свою продажную снисходительность. Емупридется – величайшая казнь для честолюбца – ждать, ждать и ждать. Пятнадцатьлет, почти столько же, сколько мать его томилась в плену у Елизаветы, вынужденон в бездействии дремать в Эдинбурге и ждать, ждать, ждать, пока скипетр невыпадет из охладелых старушечьих рук. Брюзжащий, недовольный, сидит он в своихшотландских замках, выезжает часто на охоту, пишет трактаты на религиозные иполитические темы, но все его дела сводятся к одному – к бесконечному,бесплодному и злобному ожиданию некоего известия из Лондона. А его все нет инет. Можно подумать, что кровь соперницы, пролившись, вдохнула в Елизаветуновую жизнь. Все крепче становится она со смертью Марии Стюарт, все увереннее,все здо