(август 1586 – февраль 1587)
Итак, цель достигнута: Марию Стюарт загнали в ловушку, она дала «согласие»,она преступила закон. Елизавете, в сущности, не о чем больше хлопотать: за неерешает, за нее действует правосудие. Борьба, растянувшаяся на четвертьстолетия, пришла к концу. Елизавета победила, она могла бы торжествовать вместес народом, который с радостными кликами валит по улицам, празднуя избавлениесвоей монархини от смертельной опасности и победу протестантизма. Но неизменнок чаше ликования примешивается таинственная горечь. Именно теперь, когдаЕлизавете остается довершить начатое, у нее дрожит рука. В тысячу раз легчебыло заманивать неосторожную жертву в западню, чем убить ее, вконецзапутавшуюся, беспомощную. Пожелай Елизавета насильственно избавиться отнеудобной пленницы, ей сотни раз представлялся случай сделать это незаметно.Тому уже пятнадцать лет, как парламент потребовал, чтобы Марии Стюарт топоромбыло сделано последнее внушение, а Джон Нокс на смертном одре заклиналЕлизавету: «Если не срубите дерево под самый корень, оно опять пустит ростки, ипритом скорее, чем можно предположить». И неизменно она отвечала, что «не можетубить птицу, прилетевшую к ней искать защиты от коршуна». Но теперь у нее нетиного выбора, как между помилованием и смертью; постоянно отодвигаемое, нонеизбежное решение подступило к ней вплотную. Елизавете страшно, она знает,какими неизмеримо важными последствиями чреват произнесенный ею смертныйприговор. Нам сегодня, пожалуй, невозможно представить себе революционнуюзначимость этого решения, которое должно было потрясти до основания по-прежнемунезыблемую в то время иерархию мира. Отправить на эшафот помазанницу божиюзначило показать все еще покорствующим народам Европы, что и монарх подлежитсуду и казни, развеять миф о неприкосновенности его особы. От решения Елизаветызависела не столько судьба смертного, сколько судьба идеи. На сотни лет впередсоздан здесь прецедент – остережение всем земным царям о том, что венчанная нацарство голова уже однажды скатилась с плеч на эшафоте. Казнь Карла I, правнукаСтюартов, была бы невозможна без ссылки на этот прецедент, как невозможна былабы участь Людовика XVI и Марии-Антуанетты[172]без казни Карла I. Своим ясным взглядом, своим глубоким чувствомответственности в делах человеческих Елизавета угадывает всю бесповоротностьсвоего решения, она колеблется, она трепещет, она уклоняется, она медлит иоткладывает со дня на день. Снова – и куда Ожесточеннее, чем раньше, – спорят вней разум и чувство. Елизавета спорит с Елизаветой. А зрелище человека,борющегося со своей совестью, всегда особенно нас потрясает.
Угнетенная этой дилеммой, в разладе с собой, Елизавета пытается в последнийраз уклониться от неизбежного. Она уже не раз отталкивала от себя решение, аоно все вновь возвращалось к ней в руки. И в этот последний час она опятьпытается снять с себя ответственность, взвалить ее на плечи противницы. Онапишет узнице письмо (до нас не дошедшее), где предлагает ей принестичистосердечную повинную, как королева королеве, открыто сознаться в своемучастии в заговоре, отдаться на ее личную волю, а не на приговор гласногосуда.
Предложение Елизаветы – и в самом деле единственный возможный выход. Толькооно могло бы еще избавить Марию Стюарт от унизительного публичного допроса, отсудебного приговора и казни. Для Елизаветы же это вернейшая гарантия, какую онамогла бы пожелать; заполучив в свои руки признание противницы, написанное еюсамой, она могла бы держать неудобную претендентку в своего рода моральномплену. Марии Стюарт оставалось бы только мирно доживать где-нибудь вбезвестности, обезоруженной своим признанием, меж тем как Елизавета пребывалабы в зените и сиянии нерушимой славы. Роли были бы тем самым окончательнораспределены, Елизавета и Мария Стюарт стояли бы в истории не рядом, и не однапротив другой – нет, виновная лежала бы во прахе перед своей милостивицей,спасенная от смерти – перед своей избавительницей.
Но Марии Стюарт уже не нужно спасение. Гордость всегда была ее вернейшейопорой, скорее она преклонит колени перед плахой, чем перед благодетельницей,лучше будет лгать, чем повинится, лучше погибнет, чем унизится. И Мария Стюартгордо молчит на это предложение, которым ее хотят одновременно спасти иунизить. Она знает, что как повелительница она проиграла; только одно на землееще в ее власти – доказать неправоту своей противницы Елизаветы. И так как прижизни она уже бессильна ей чем-нибудь досадить, то она хватается за последнюювозможность – представить Елизавету перед всем миром жестокосердной тиранкой,посрамить ее своей славной кончиной.
Мария Стюарт оттолкнула протянутую руку; Елизавета, на которую наседаютСесил и Уолсингем, вынуждена стать на путь, который, в сущности, ей ненавистен.Чтобы придать предстоящему суду видимость законности, сначала созываются юристыкороны, а юристы короны почти всегда выносят решение, угодное предержащемувенценосцу. Усердно ищут они в истории прецедентов – бывали ля когда случаи,чтобы королей судили обычным судом, дабы обвинительный акт не слишком явнопротиворечил традиции, не представлял собой некоего новшества. С трудом удаетсянаскрести несколько жалких примеров: тут и Кайетан, незначительный тетрарх[173]времен Цезаря, и столь же мало комуизвестный Лициний, деверь Константина, и, наконец, Конрадин фон Гогенштауфен, атакже Иоанна Неаполитанская[174]– вот и весьперечень князей, которых, по сохранившимся сведениям, когда-либо казнили поприговору суда. В своем низкопоклонническом усердии юристы идут еще дальше: нек чему, говорят они, беспокоить для Марии Стюарт высший дворянский суд;поскольку «преступление» шотландской королевы совершено в Стаффордшире, по ихавторитетному суждению, достаточно, чтобы подсудимая предстала перед обычным,гражданским судом жюри графства. Но судопроизводство на столь демократическойоснове отнюдь не устраивает Елизавету, Ей важна проформа, она хочет, чтобывнучка Тюдоров и дочь Стюартов была казнена, как подобает особе королевскогоранга, со всеми регалиями и почестями, с надлежащею пышностью и помпой, со всемблаголепием и благоговением, положенным государыне, а не по приговору каких-томужланов и лавочников. В гневе напускается она на перестаравшихся судейских:«Поистине хорош был бы суд для принцессы! Нет, чтобы пресечь подобные нелепыеразговоры (как вынесение вердикта королеве двенадцатью горожанами), я считаюнужным передать столь важное дело на рассмотрение достаточного числа знатнейшихдворян и судей нашего королевства. Ибо мы, государыни, подвизаемся наподмостках мира, на виду у всего мира». Она требует для Марии Стюарткоролевского суда, королевской казни и королевского погребения и сзываетвысокий суд из самых прославленных и знатных мужей нации.
Но Мария Стюарт не выказывает ни малейшей склонности явиться на допрос илина суд подданных своей сестры-королевы, хотя бы в их жилах текла самая голубаякровь Англии. «Что такое? – набрасывается она на эмиссара, которого допустила всвою комнату, не сделав, однако, ни шага к нему навстречу. – Или ваша госпожане знает, что я рождена королевой? Неужто она думает, что я посрамлю свой сан,свое государство, славный род, от коего происхожу, сына, который мне наследует,всех королей и иноземных властителей, чьи права будут унижены в моем лице,согласившись на такое предложение? Нет! Никогда! Пусть горе согнуло меня –сердце у меня не гнется, оно не потерпит унижения».
Но таков закон: ни в счастье, ни в несчастье не меняется существеннохарактер человека. Мария Стюарт, как всегда, верна своим достоинствам, верна исвоим ошибкам. Неизменно в критические минуты она проявляет душевное величие,но слишком беспечна, чтобы сохранить первоначальную твердость и не поддатьсяупорному нажиму. Как и в Йоркском процессе, она в конце концов под давлениемотступает от позиций державного суверенитета и выпускает из рук единственноеоружие, которого страшится ее противница. После долгой, упорной борьбы онасоглашается дать объяснения посланцам Елизаветы.
Четырнадцатого августа парадный зал в замке Фотерингей являет торжественноезрелище. В глубине зала возвышается тронный балдахин над пышным креслом,которое в течение всех этих трагических часов должно оставаться пустым. Пустоекресло, немой свидетель, как бы символизирует, что здесь, на этом суде,невидимо председательствует Елизавета, королева Английская, и что приговорбудет вынесен сообразно ее воле и от ее имени. Направо и налево от возвышениярасселись соответственно своему рангу все многочисленные члены суда; посредипомещения стоит стол для генерального прокурора, следственного судьи, судейскихчиновников и писцов.
В зал, опираясь на руку гофмейстера, входит Мария Стюарт, как и всегда в этигоды, одетая во все черное. Войдя, она окидывает взглядом собрание и бросаетпрезрительно: «Столько сведущих законников, и ни одного для меня!» После чегонаправляется к указанному ей креслу, стоящему шагах в пяти от балдахина, нанесколько ступенек ниже пустого кресла. Этой тактической деталью намеренноподчеркнуто так называемое overlordship, сюзеренное престолонаследие Англии,неизменно оспариваемое Шотландией. Но и на краю могилы протестует Мария Стюартпротив подобного умаления своих прав. «Я королева, – заявляет она так, чтобывсе слышали и восчувствовали, – я была супругой французского короля, и мненадлежит сидеть выше».
Начинается суд. Так же, как в Йорке и Вестминстере, это инсценировкапроцесса, на которой попираются самые элементарные понятия законности. Сноваглавных свидетелей – тогда это были слуги Босуэла, теперь Бабингтон стоварищами – с более чем странной поспешностью казнят еще до процесса, и толькоих письменные показания, исторгнутые пыткой, лежат на судейском столе. Иопять-таки, в нарушение процессуального права, даже те документальные улики,которые должны послужить основанием для обвинения, почему-то представлены не воригиналах, а в списках. С полным правом набрасывается Мария Стюарт наУолсингема: «Как могу я быть уверена, что мои письма не подделаны для того,чтобы было основание меня казнить?» Юридически здесь слабое место обвинения, ибудь у Марии Стюарт защитник, ему ничего бы не стоило опротестовать столь явноепопрание ее прав. Но Мария Стюарт борется в одиночку и, не зная английскихзаконов, незнакомая с материалами обвинения, она роковым образом совершает туже ошибку, которую в свое время совершила в Йорке и Вестминстере. Она недовольствуется тем, что оспаривает отдельные и вправду сомнительные пункты,нет, она отрицает все en bloc, оспаривает даже самое бесспорное. Сначала оназаявляет, будто и не слыхала ни о каком Бабингтоне, но уже на следующий деньпод тяжестью улик вынуждена признать то, что раньше, оспаривала. Этим онаподрывает свой моральный престиж, и когда в последнюю минуту она возвращается ксвоему исходному положению, заявляя, что как королева вправе требовать, чтобыверили ее королевскому слову, это уже никого не убеждает. Напрасно она взывает:«Я прибыла в эту страну, доверившись дружбе и слову королевы Английской, и вот,милорды, – сняв с руки перстень, она показывает его судьям, – вот знакблаговоления и защиты, полученный мной от вашей королевы». Однако судьи нетщатся отстаивать вечное и безусловное право, а лишь свою повелительницу; онихотят мира в своей стране. Приговор давно предрешен, и когда двадцать восьмогооктября судьи собираются в вестминстерской Звездной палате[175], только у одного из них – лорда Зуча – хватает мужествазаявить, что его отнюдь не убедили в том, что Мария Стюарт злоумышляла противкоролевы Английской. Этим он лишает приговор его лучшего украшения –единодушия, но зато все остальные покорно признают вину подсудимой. И тогдасадится писец и старательной вязью выводит на клочке пергамента, что «названнаяМария Стюарт, притязающая на корону сего, английского государства, неоднократноизмышляла сама и одобрила измышленные другими планы, ставящие себе цельюизвести или убить священную особу нашей владычицы, королевы Английской». Каройже за такое преступление – парламент заранее позаботился об этом – являетсясмерть.
Отправить правосудие и вынести приговор было делом собравшихся дворян. Онипризнали вину обвиняемой и потребовали ее смерти. Но Елизавете, как королеве,присвоено еще и другое право, возвышающееся над земным, – высокое и священное,человечное и великодушное право помилования, невзирая на признанную вину.Единственно от ее воли зависит отменить смертный приговор; итак, ненавистноерешение снова возвращается к ней, к ней одной. От него не скроешься, неубежишь. Снова Елизавета противостоит Елизавете. И подобно тому, как вантичной трагедии справа и слева от терзаемого совестью человека хоры сменяютдруг друга в строфе и антистрофе, так в ушах ее звучат голоса, доносящиесяизвне и изнутри, призывая одни – к жестокости, другие – к милосердию. Над нимиже стоит судья наших земных деяний – история, неизменно хранящая молчание оживых и только по завершении их земного пути взвешивающая перед потомками делаумерших.
Голоса справа, безжалостные и явственные, неизменно твердят: смерть, смерть,смерть. Государственный канцлер, коронный совет, близкие друзья, лорды игорожане, весь народ видят одну только возможность добиться мира в стране испокойствия для королевы – обезглавить Марию Стюарт. Парламент подаетторжественную петицию: «Во имя религии, нами исповедуемой, во имя безопасностисвященной особы королевы и блага государства всеподданнейше просим скорейшегораспоряжения Вашего Величества о том, чтобы огласили приговор, вынесенныйкоролеве Шотландской, а также требуем, поелику это единственное известное намсредство обеспечить безопасность Вашего Величества, справедливой неотложнойказни названной королевы».
Елизавете только на руку эти домогательства. Ведь она рвется доказать миру,что не она преследует Марию Стюарт, а что английский народ настаивает наприведении в исполнение смертного приговора. И чем громче, чем слышнее нарасстоянии, чем очевиднее поднявшийся гомон, тем для нее лучше. Ейпредставляется возможность исполнить «на подмостках мира» выигрышную арию добраи человечности, и, как опытная и умелая актриса, она использует эту возможностьсполна. С волнением выслушала она красноречивое увещание парламента; смиренноблагодарит она бога, ниспославшего ей спасение; после чего она возвышает голоси, словно обращаясь куда-то в пространство, ко всему миру и к истории, снимаетс себя всякую вину в участи, постигшей Марию Стюарт. «Хоть жизнь моя иподверглась жестокой опасности, больше всего, признаюсь, меня огорчило, чтоособа моего пола, равная мне по сану и рождению, к тому же близкая мнеродственница, виновна в столь тяжких преступлениях. И так далека была от менявсякая злоба, что я сразу же, как раскрылись преступные против меня замыслы,тайно ей написала, что, если она доверится мне в письме и принесетчистосердечную повинную, все будет улажено келейно, без шума. Я писала этоотнюдь не с тем, чтобы заманить ее в ловушку, – в то время мне было ужеизвестно все, в чем она могла бы предо мной повиниться. Но даже и теперь, когдадело зашло так далеко, я охотно простила бы ее, если б она принесла полнуюповинность и никто бы от ее имени не стал больше предъявлять ко мне никакихпретензий; от этого зависит не только моя жизнь, но и безопасность иблагополучие моего государства. Ибо только ради вас и ради моего народа дорожуя еще жизнью». Открыто признается она, что немало колебаний вселяет в нее страхперед судом истории. «Ведь мы, государи, стоим как бы на подмостках, незащищенные от взглядов и любопытства всего мира. Малейшее пятнышко на нашемодеянии бросается в глаза, малейший изъян в наших делах сразу же заметен, и намдолжно особенно пристально следить за тем, чтобы наши поступки всегда быличестны и справедливы». Поэтому она просит парламент запастись терпением, еслиона еще помедлит с ответом, «ибо таков уж мой нрав – долго обдумывать дела,даже куда менее важные, прежде чем прийти наконец к окончательномурешению».
Честное это заявление или нет? И то и другое вместе; в Елизавете борются дважелания: она и рада бы избавиться от своей противницы и в то же время хотела быпредстать перед миром в ореоле великодушия и всепрощения. Спустя двенадцатьдней она снова обращается к лорду-канцлеру с запросом, нет ли возможностисохранить жизнь Марии Стюарт и вместе с тем гарантировать ее, Елизаветы, личнуюбезопасность. И снова заверяет коронный совет, заверяет парламент, что иноговыхода нет, по-прежнему стоят они на своем. И тогда слово опять беретЕлизавета. Какая-то нотка правдивости и внутренней убежденности звучит на этотраз в ее признаниях. Чем-то настоящим, проникновенным веет от ее слов: «Ясегодня в большем затруднении, чем когда-либо, так как не знаю, говорить илимолчать. Говорить и жаловаться было бы с моей стороны лицемерием, молчать –значило бы не отдать должного вашему рвению. Вас, разумеется, удивит моенедовольство, но, признаться, я лелеяла надежду, что будет найден какой-то инойвыход для того, чтобы обеспечить вашу безопасность и мое благополучие…Поскольку же установлено, что мою безопасность нельзя обеспечить иначе, какценой ее жизни, мне бесконечно грустно, ибо я, оказавшая милость столькиммятежникам, молчаливо прошедшая мимо стольких предательств, должна выказатьжестокость в отношении столь великой государыни…» Чувствуется, что она ужесклонна дать себя уговорить, если на нее будут наседать и дальше. Но сприсущими ей умом и двусмысленностью она не связывает себя никакими «да» или«нет», а заключает свою речь следующими словами; «Прошу вас, удовольствуйтесьна сей раз этим ответом без ответа. Я не оспариваю вашего мнения, мне понятнываши доводы, я только прошу вас: примите мою благодарность, простите мне моитайные сомнения и не обижайтесь на этот мой ответ без ответа».
Голоса справа прозвучали. Грозно и явственно произнесли они: смерть, смерть,смерть. Но и голоса слева, голоса с той стороны, где сердце, становятся всекрасноречивее. Французский король шлет за море чрезвычайное посольство сувещанием помнить об общих интересах всех королей. Он напоминает Елизавете,что, оберегая неприкосновенность Марии Стюарт, она ограждает и своюнеприкосновенность, что высший завет мудрого и благополучного правления в том,чтобы не проливать крови. Он напоминает о священном для каждого народа долгегостеприимства – пусть же Елизавета не погрешит против господа, подняв руку наего помазанницу. И так как Елизавета с обычным лукавством отделываетсяполуобещаниями и туманными отговорками, тон иноземных послов становится всерезче. То, что раньше было просьбой, перерастает во властное предостережение, воткрытую угрозу. Но, умудренная знанием света, понаторевшая за двадцать пятьлет правления во всех уловках политики, Елизавета обладает безошибочным слухом.Во всей этой патетической словесности она старается уловить одно: принесли липослы в складках своей тоги полномочия прервать дипломатические отношения иобъявить войну? И очень скоро убеждается, что за громогласными, крикливымиречами не слышно звона железа и что ни Генрих III, ни Филипп II серьезно ненамерены обнажить меч, если топор палача снесет голову Марии Стюарт.
Равнодушным пожатием плеч отвечает она на дипломатические громы Франции иИспании. Куда больше искусства, разумеется, нужно, чтобы отвести другие упреки– упреки Шотландии. Кто-кто, а Иаков VI должен бы воспрепятствовать казникоролевы Шотландской в чужой стране, это его священная обязанность: ведь кровь,которая прольется, – его собственная кровь, а женщина, которая будет преданасмерти, – мать, даровавшая ему жизнь. Однако сыновняя привязанность занимает неслишком много места в сердце Иакова VI. С тех пор как он стал нахлебником исоюзником Елизаветы, мать, отказавшая ему в королевском титуле, торжественно отнего отрекшаяся и даже пытавшаяся передать его наследные права чужеземнымкоролям, – эта мать только стоит у него на дороге. Едва услыхав о раскрытииБабингтонова заговора, он спешит поздравить Елизавету, а французскому послу,который докучает ему на любимой охоте требованиями пустить в ход все своевлияние в пользу матери, говорит с досадою: «Заварила кашу, пусть сама теперьрасхлебывает» (qu’il fallait qu’elle but la boisson, qu’elle avoit brassé). Совсей прямотой заявляет он, что ему совершенно безразлично, «куда б ее низасадили и сколько бы ни перевешали ее подлых слуг», ей-де «давно пора напокой, замаливать грехи». Нет, все это нисколько его не касается; поначалучуждый сантиментов сынок отказывается даже отправить посольство в Англию. Итолько по вынесении приговора, оскорбившего национальные чувства шотландцев,когда по всей стране прокатилась волна возмущения, оттого что чужеземкаосмелилась посягнуть на жизнь шотландской королевы, Иаков спохватывается, чтороль, которую он играет, слишком уж неблаговидна, что дальше отмалчиватьсянеприлично и надо хотя бы для проформы что-то предпринять. Разумеется, он незаходит так далеко, как его парламент, требующий в случае казни немедленногоденонсирования договора о союзе и даже объявления войны. Но все же садится законторку, пишет резкие, возмущенные и угрожающие письма Уолсингему и снаряжаетв Лондон посольство.
Елизавета, конечно, предвидела этот взрыв. Но она и тут прислушиваетсябольше к полутонам. Депутация Иакова VI делится на две части. Одна,официальная, громко и внятно требует отмены смертного приговора. Она угрожаетрасторжением союза, она бряцает оружием, и шотландской знати, произносящей этисуровые речи в Лондоне, нельзя отказать в пафосе искренней убежденности. Но ими невдомек, что, пока они громко и грозно разговаривают в приемном зале, другойагент, личный представитель Иакова VI, прокравшись в приватные апартаментыЕлизаветы с черного хода, ставит там втихомолку другое требование, куда болееблизкое сердцу шотландского короля, нежели жизнь его матери, а именнотребование признать его преемственные права на английский престол. По словамхорошо информированного французского посланника, тайному посреднику порученозаверить Елизавету, что если Иаков VI так неистово ей угрожает, то это делаетсялишь для поддержания его чести, а также приличия ради («for his honour andreputation»), и он просит ее не принимать эту демонстрацию в обиду («in illpart»), не рассматривать как недружественную акцию. Для Елизаветы это лишьподтверждение того, что она, разумеется, и раньше знала, а именно, что Иаков VIготов молча проглотить («to digest») казнь своей матери за одно лишь обещание –или полуобещание – английской короны. И вот за кулисами начинается гнусныйторг. Сын Марии Стюарт и ее противница, подсев друг к другу, доверительношепчутся, впервые найдя общий язык, объединенные общими темными интересами: вдуше оба хотят одного итого же, и оба прячут это от света. У обоих Мария Стюартстоит на дороге, но обоим приходится делать вид, будто самая важная, самаясвященная, кровная их задача – спасти и оградить бедную узницу. Елизаветаотнюдь не борется за жизнь данной ей роком сестры, а Иаков VI не борется зажизнь родившей его; обоим важно только лишь соблюсти благопристойность «наподмостках мира». De facto[176]Иаков VI давноуже прозрачно намекнул, что даже в самом прискорбном случае он никакихпретензий предъявлять не станет, и этим заранее отпустил Елизавете казнь своейматери. Еще до того, как чужеземка-противница послала узницу на смерть, сынузницы отдал ее на заклание.
Итак, ни Франция, ни Испания, ни Шотландия – Елизавета окончательно в этомуверилась – не станут вмешиваться, когда она решит подвести черту. И толькоодин человек мог бы, пожалуй, еще спасти Марию Стюарт: сама Мария Стюарт.Попроси она о помиловании, Елизавета, возможно, этим бы удовлетворилась. В душеона только и ждет такого обращения, которое избавило бы ее от укоров совести.Все меры принимаются в эти дни для того, чтобы сломить гордость шотландскойкоролевы. Едва приговор вынесен, Елизавета посылает узнице полный его текст, ачерствый, рассудительный и особенно внушающий омерзение своей въедливойдобропорядочностью Эмиас Паулет пользуется этим для того, чтобы оскорбитьосужденную на смерть: для него она уже «бесславный труп» – «une femme mortesans nulle dignité». Впервые в ее присутствии забывает он снять шляпу –низкая, подленькая выходка лакея, в котором зрелище чужого несчастья рождаетзаносчивость, а не смирение; он велит ее челядинцам вынести тронный балдахин сшотландским гербом. Но верные слуги не повинуются тюремщику, а когда Паулетприказывает своим подчиненным сорвать балдахин, Мария Стюарт вешает распятие натом месте, где был укреплен шотландский герб, чтобы показать, что ее охраняетсила более могущественная, нежели Шотландия. На каждое мелкое оскорблениеврагов у нее находится величественный жест. «Они угрозами хотят вырвать у менямольбу о пощаде, – пишет она друзьям, – но я говорю им, что уж если она обрекламеня смерти, пусть будет верна своей неправде до конца». Если Елизавета убьетее, тем хуже для Елизаветы! Лучше смертью своей унизить противницу перед судомистории, чем позволить ей надеть маску кротости, увенчаться лаврамивеликодушия. Вместо того чтобы протестовать против приговора или просить опомиловании, Мария Стюарт с христианской кротостью благодарит творца за егопопечение, Елизавете же отвечает с надменностью королевы:
«Madame, я от всего сердца благодарю Создателя за то, что он с помощью Вашихпроисков соблаговолил избавить меня от тягот томительного странствия, какимстала для меня жизнь. А потому я и не молю Вас продлить ее, достаточно явкусила ее горечь. Я только прошу (Вас, а не кого иного, так как знаю, что отВаших министров, людей, занимающих самые высокие посты в Англии, мне нечегождать милости) исполнить следующие мои просьбы: прежде всего я прошу, чтобы этотело, когда враги вдосталь упьются моей невинной кровью, было доставленопреданными слугами куда-нибудь на клочок освященной земли и там погребено –лучше всего во Францию, где покоятся останки возлюбленной моей матери,королевы; там это бедное тело, нигде не знавшее покоя, доколе нерасторжимые узысвязывали его с душой, освободившись, найдет наконец успокоение. Далее, я прошуВаше величество ввиду опасений, какие внушает мне неистовство тех, на чейпроизвол Вы меня отдали, назначить казнь не где-нибудь в укромном месте, но наглазах у моих слуг и других очевидцев, дабы они могли потом свидетельствовать,что я осталась верна истинной церкви, и тем защитить мою кончину, мой последнийвздох от лживых наветов, какие стали бы распространять мои недруги. И наконец,прошу, чтобы слугам, верой и правдой служившим мне среди стольких испытаний иневзгод, было дозволено удалиться куда им вздумается и там беспрепятственносуществовать на те крохи, какими сможет вознаградить их моя бедность.
Заклинаю Вас, Madame, памятью Генриха VII, нашего общего предка, а такжекоролевским титулом, который я сохраню и в смерти, не оставить втуне этисправедливые пожелания и поручиться мне в том Вашим собственноручно написаннымсловом.
Ваша неизменно расположенная к Вам сестра и пленница Мария, королева».
Мы видим: сколь это ни странно и невероятно, в последние дни затянувшейся надесятилетия борьбы роли переменились: с тех пор как Марии Стюарт врученсмертный приговор, в ней чувствуется новая уверенность и сила. Сердце ее не тактрепещет, когда она читает свой смертный приговор, как трепещет рука уЕлизаветы, когда ей предлагают этот приговор подписать. Мария Стюарт не такстрашится умереть, как Елизавета убить ее.
Быть может, она уверена в душе, что у Елизаветы не хватит мужества приказатьпалачу поднять руку на венчанную королеву, а быть может, это спокойствие – лишьмаска; но даже такой пронырливый наблюдатель, как Эмиас Паулет, не улавливает вней ни тени тревоги. Она ни о чем не спрашивает, ни на что не жалуется, непросит у стражей ни малейших поблажек. Не пытается она и вступить в тайныесношения с чужеземными друзьями; ее сопротивление, ее самозащита исамоутверждение кончились; сознательно препоручает она свою волю судьбе,творцу: пусть он решает.
Теперь она занята серьезными приготовлениями. Она составляет духовную и всесвое земное состояние заранее раздает слугам; пишет королям и князьям мира, ноуже не с тем, чтобы, подвигнуть их на посылку армий и снаряжение войн, а дабыуверить, что она готова неколебимо принять смерть, умереть в католической вереза католическую веру. Наконец-то на это беспокойное сердце сошел великий покой:страх и надежда, эти, по словам Гете, «злейшие враги рода человеческого», ужене властны над окрепшей душой. Так же как ее сестра по несчастьюМария-Антуанетта, лишь перед лицом смерти осознает она свою истинную задачу.Понимание своей ответственности перед историей блистательно перевешивает в нейобычную беспечность; не мысль о помиловании поддерживает ее, а некое окрыляющеестремление, надежда, что последняя минута станет ее торжеством. Она знает, чтотолько драматизм геройской кончины может искупить в глазах мира ее трагическуювину и что в этой жизни у нее осталась одна только возможная победа – достойнаясмерть.
И как антитеза уверенному, возвышенному спокойствию осужденной узницы замкаФотерингей – неуверенность, бешеная нервозность и гневная растерянностьЕлизаветы в Лондоне. Мария Стюарт уже решилась, а Елизавета только берется зарешение. Никогда еще соперница не причиняла ей таких страданий, как теперь,когда она всецело у нее в руках. В эти недели Елизавета теряет сон, целымиднями хранит она угрюмое молчание; чувствуется, что ее гвоздит неотступная,ненавистная мысль: подписать ли смертный приговор, приказать ли, чтобы егопривели в исполнение? Она бьется над этим вопросом, как Сизиф[177]над своим камнем, а он снова всей тяжестью скатывается ейна грудь. Напрасно уговаривают ее министры – голос совести сильнее. Онаотвергает все их предложения и требует новых. Сесил находит, что она«изменчива, как погода»: то хочет казни, то помилования, постоянно добиваетсяот своих советников «какого-нибудь другого выхода», хоть и знает, что другогонет и быть не может. Ах, если бы все было совершено помимо нее, само собой, безее ведома, без ясно отданного приказа – не ею, а для нее! Все неудержимеегнетет ее страх перед ответственностью, неустанно взвешивает она плюсы и минусыстоль неслыханного деяния и, к огорчению своих министров, откладывает решениесо дня на день, прячась за двусмысленными, злобными, раздраженными и неяснымиотговорками, отодвигая его куда-то в неопределенность. «With weariness to talk,her Majesty left off all till a time I know not when»[178], – жалуется Сесил, чей холодный, расчетливый ум не в силахпонять эту потрясенную душу. Ибо хоть Елизавета и приставила к Марии Стюартжестокого тюремщика, сама она день и ночь во власти еще более неподкупного ижестокого стража – своей совести.
Три месяца, четыре месяца, пять месяцев, чуть ли не полгода тянетсянегласный спор Елизаветы с Елизаветой о том, чего слушаться – голоса разума илиголоса человечности. При таком перенапряжении нервов естественно, что разрядкаприходит внезапно, с неожиданностью взрыва.
В среду 1 февраля 1587 года второго государственного секретаря Девисона(Уолсингем то ли заболел, то ли сказался больным) отыскивает в Гринвичскомпарке адмирал Хоуард и приказывает ему не медля идти к королеве, отнести ей наподпись смертный приговор Марии Стюарт. Девисон достает собственноручнозаготовленную Сесилом бумагу и вместе с другими бумагами несет на подписькоролеве. Но странно, великой актрисе Елизавете, видимо, уже опять не к спеху.Она притворяется безразличной, она болтает с Девисоном о посторонних предметах,она выглядывает в окно, Любуясь ослепительным зимним пейзажем. И только потом,будто невзначай, спрашивает Девисона – неужто она уже не помнит, для чеговелела ему явиться? – с чем он, собственно, к ней пришел. Девисон говорит, чтопринес на подпись бумаги, между прочим и ту, про которую ему особо наказываллорд Хоуард. Елизавета берет бумаги, но, боже упаси, в них не заглядывает.Быстро подписывает она одну за другой – разумеется, и приговор Марии Стюарт.Должно быть, она намеревалась сделать вид, будто среди прочих бумаг невзначайподмахнула и ту, смертоносную. Но тут настроение у этой непостоянной, какпогода, женщины меняется, и уже в следующую минуту видно, что все предыдущеебыло чистейшим кривлянием, игрой: без всяких околичностей признается онаДевисону, что лишь для того так долго оттягивала решение, чтобы все видели, скаким трудом оно ей дается. Ну, а теперь пусть снесет подписанный приговорканцлеру и там скрепит большой государственной печатью – но только ни с кем нислова лишнего, – после чего пусть вручит приказ лицу, назначенному для егоисполнения. Поручение настолько ясное, что у Девисона нет ни малейшегооснования усомниться в твердых намерениях его королевы. Видно, что Елизаветауже свыклась с неприятной мыслью, так обстоятельно и хладнокровно входит она вовсе детали. Казнь лучше назначить в большом зале Фотерингейского замка. Нипарадный двор, ни внутренний дворик для этого не подойдут. Она снова и снованапоминает Девисону, что приказ надо держать в секрете. Когда после долгихколебаний человек наконец принимает решение, у него становится легче на душе.Так и у Елизаветы обретенная уверенность заметно поднимает настроение. Она явноповеселела и даже изволит шутить, говоря, что боится, как бы эта грустная вестьне прикончила беднягу Уолсингема.
Девисон считает – да и всякий счел бы на его месте, – что вопрос исчерпан.Он откланивается и ретируется к двери. Но Елизавета ни на что не способнарешиться и ничего не может довести до конца. Только Девисон дошел до порога,как она зовет его обратно; от ее веселого настроения, от настоящей илинаигранной решимости не осталось и следа. Беспокойно мерит она шагами комнату.Нет ли все же какого-нибудь другого выхода? Ведь члены Ассоциации (members ofthe Association) поклялись предать смерти всякого, кто так или иначе приметучастие в готовящемся на нее покушении. О чем же думает в Фотерингее этотболван Эмиас Паулет и его помощник, ведь они тоже члены Ассоциации, разве непрямая их обязанность – взять все на себя и тем избавить ее, королеву, отмарающей ее публичной казни? Пусть Уолсингем на всякий случай напишет этой пареи вразумит ее.
Бедняге Девисону становится не по себе. Безошибочное чутье подсказывает ему,что королева, едва сделав дело, спешит от него отмежеваться. Он уже, конечно,сожалеет, что такой важный разговор происходит без свидетелей. Но поделатьничего не может. Ему дано ясное поручение. Поэтому он прежде всего идет вгосударственную канцелярию и просит скрепить приговор печатью, а затемнаправляется к Уолсингему, который тут же составляет на имя Эмиаса Паулетаписьмо в духе высказанных Елизаветой пожеланий. Королева, пишет Уолсингем, ксожалению, усматривает в службе своего испытанного слуги прискорбный недостатокрвения: ввиду угрожающей ее величеству опасности со стороны Марии Стюарт емуследовало бы давно подумать, как бы «самому и без нарочитых приказаний», своимисредствами устранить узницу. Он может с чистой совестью взять это на себя, ведьон дал клятву Ассоциации, а этим он снимет с королевы тяжелое бремя, ведь всемизвестно, как ей неприятно проливать кровь.
Письмо вряд ли успело добраться по назначению и, уж конечно, на него еще непоступило ответа, как в Гринвиче снова переменился ветер. На следующее утро, вчетверг, посланец королевы приносит Девисону записку: если он еще не передалприговор канцлеру для скрепления печатью, пусть покамест воздержится до личнойс ней беседы. Девисон со всех ног бросается к королеве и поясняет, что вчератут же выполнил ее поручение и что смертный приговор скреплен печатью.Елизавета, по-видимому, недовольна. Но она молчит и не упрекает Девисона. Аглавное, двоедушная ни словом не заикается о том, что хотела бы вернутьзлосчастный документ с печатью. Она только жалуется Девисону, что это бремяснова и снова валится ей на плечи. Беспокойно шагает она из угла в угол.Девисон ждет и ждет какого-то решения, приказа, ясного и недвусмысленногопожелания. Но Елизавета внезапно покидает комнату, так ни о чем и