Катрина Кейнс
Сказки, рассказанные
поздней ночью,
глубокой зимой,
у костра на границе
с соседним королевством
А что было потом?
Обычно дети успокаиваются и засыпают после магических слов «и жили они долго и счастливо». Те, кто за день набегался по траве, вволю накупался и исследовал все окрестности с пристрастием, достойным Алана Куотермейна, засыпали и того раньше. Но Джил не походила на других детей. Она слушала всегда очень внимательно, просила повторять незнакомые ей слова и давать их полные энциклопедические значения, а также постоянно прерывала чтение вопросами, начинающимися с «как» и «почему». Но самым удивительным в Джил было её «А что было потом?»
Любая история, если она хорошая, конечно, неизменно вызывает этот вопрос. Прочитай первые несколько страниц, и если нестерпимо захочется узнать продолжение — поздравляю, эта книга по тебе. Джил любила слушать по целой сказке за вечер — конечно, только в выходные дни, когда у мамы было достаточно времени, чтобы посвятить его чтению. Джил не перечила и не устраивала истерик, она знала, что время взрослых стоило дорого, и очень ценила свои сказочные часы.
Впервые это случилось не со сказками про Хитрого Лиса или про крошечную капельку воды, которая искала океан. Тогда Джил была слишком маленькая и ещё не доросла до своего вопроса. Но, когда мама достала с полки сказку о трёх поросятах, чью собственность нещадно уничтожал Злой Волк, а потом дошла до последнего слова на последней странице, девочка нахмурила брови и спросила:
— А что было потом?
Миссис Смит растерялась и даже перелистнула страницу — нет ли там продолжения? Но продолжения не было, была только информация об издательстве и множество ни о чём не говорящих цифр.
— Думаю, поросята жили долго и счастливо, — наконец, ответила миссис Смит.
— И Волк?
— Что?
— Волк тоже жил долго и счастливо?
Женщина задумалась. Сказочным злодеям редко удавалось заполучить своё «долго и счастливо». Они, скорее, добивались «и получили они по заслугам».
— Ну, скорее всего, он получил по заслугам.
— Умер?
Уголки рта Джил дрогнули, и миссис Смит поспешила её разуверить:
— Нет, конечно! Что ты! Его судили.
— Кто? — Джил встрепенулась и нетерпеливо заёрзала на одеяле.
— Звериный суд, конечно.
— С председателем?
— И с судьёй. И с присяжными. Среди них — все семеро козлят.
— Ну, это нечестно, — Джил насупилась. — Судью подкупили! Все козлята, конечно, будут против Волка.
— Вот и нет, — возразила мать, вовлёкшись в игру. — Козлята давно простили старого Волка и желали ему только добра. Ему назначили исправительные работы и приставили к нему в надзиратели Красную Шапочку.
— Ту самую? — девочка вспомнила историю о простушке, которая пошла к бабушке по самой короткой дороге через лес. Тогда она ещё не дозрела до своего вопроса и не интересовалась, что случилось потом.
— Ту самую.
— Она тоже простила Волка?
— Нет уж. За бабушку так просто не прощают. Но Шапочка выросла девушкой воспитанной и попыталась понять старика.
— И?..
Миссис Смит нахмурилась, словно силясь что– то вспомнить.
— И, насколько я знаю, Волк живёт теперь в доме престарелых. Вместе с бабушкой Красной Шапочки. И она их даже навещает.
— С пирожками?
— По привычке. Должно быть, да.
— Хорошо. Это ещё ничего, — Джил опустилась на подушки и закрыла глаза. Её мама облегчённо вздохнула. Книжка отправилась на полку, а миссис Смит — к двери. Щёлкнул выключатель, и на потолке зажглись фосфорные звёзды.
— Мам?
— Ну что ещё, милая?
— А поросята?
Миссис Смит возвела очи к небесам и мысленно выругалась.
— Три поросёнка открыли строительную компанию и до сих пор проектируют ненадёжные дома.
— Спокойной ночи, мам.
— У неё это от тебя, — миссис Смит ударила сковородкой об стол, и яичница с беконом чуть подпрыгнула.
— Что от меня? — мистер Смит не успел донести бутерброд до рта, и часть малинового джема упала на скатерть. — Ах, чёрт!
— Любопытство! Вчера мне пришлось рассказывать твой дочери о том, как судили Большого Злого Волка.
— И что? — мистер Смит пальцем собрал упавший джем и отправил его в рот. — Посадили?
Миссис Смит прорычала проклятие и всё-таки уронила содержимое сковороды на стол.
Мистер Смит всё ещё вопросительно смотрел на жену.
— Нет, назначили исправительные работы, — выдохнула она и обессилено опустилась на стул. — И купи новую скатерть, будь добр.
Джил продолжала слушать сказки и задавать свой исключительно каверзный вопрос.
Миссис Смит продолжала на него отвечать, уже и сама не зная, зачем это делает. Могла бы, в конце концов, молча выключить свет и демонстративно удалиться в спальню.
Пену, в которую превратилась Русалочка, вынесло на берег, и она превратилась в человека. Немота осталась, но шаги больше не причиняли боли, и своего принца она нашла в ближайшем городке. Принц этот был не принцем, а сапожником, но это не делало его хуже. Их потомки и по сей день живут на побережье и могут разговаривать с волнами.
Золушка стала, конечно, королевой, но так и не избавилась от привычки самой вычищать дворец. В делах политических она была неудачницей, да и балов устраивать не умела. В один прекрасный день королева сбежала от короны и ответственности и зажила, как простая крестьянка, вдали от расшитых жемчугом платьев и золотых карет. Счастье её, впрочем, не оставило.
Белоснежка… А вот тут стоило промолчать. Миссис Смит не успела толком подумать, а язык уже говорил: как бедная девушка оказалась в тюрьме за издевательство над злой королевой, как спился её принц, и как пророческое зеркало покрылось трещинами и замолчало навек. Мать испуганно уставилась на Джил, страшась собственного языка, а девочка проворчала «Так я и думала» и повернулась на другой бок.
— Дорогой, кажется, я рассказываю ей правду.
Мистер Смит оторвался от чтения утренней газеты и посмотрел на жену сквозь очки– половинки.
— Я рад, что ты не лжёшь нашей дочери. Хотя насчёт Санта-Клауса и Пасхального Кролика я бы поспорил.
— Я про сказки и её «а что было потом?». Кажется, я действительно знаю, что было потом.
Мистер Смит запомнил статью, на которой остановился, отложил газету в сторону и внимательно оглядел свою супругу. Потом снял очки и сделал то же самое.
— На безумную не похожа, — заключил он. — Откуда такие мысли?
— В 50–х судили одного мистера Вульфа. И в присяжных, в виде исключения, было семь братьев. И знаешь, что?
— Что?
— Его оправдали. Старик умышленно сжёг три дома, и его оправдали.
— И это доказывает, что..?
Миссис Смит скрестила руки на груди и опустила голову. Тёмные кудри тут же скрыли её лицо.
— Суд над Большим Злым Волком.
— Милая, — мистер Смит поднялся и подошёл к застывшей возлюбленной. Какой же хрупкой она сейчас казалась! — Не выдумывай.
— Я не выдумываю! — она ударила его по рукам. — В том–то и дело… Ничего не выдумываю.
Ей почти сразу же стало немного стыдно. Но иначе она не могла справиться со своим страхом. Ей казалось, что она тонет и задыхается в привычном мире, который сливался в водосток.
Он всё же обнял её — так, как умел только он. Это было лучше всяких поцелуев.
И страх отпустил. Ненадолго.
— «Тысяча и одна ночь»? — Джил уже умела читать, но она слишком любила слушать чужое чтение. Говорила, что в этом есть какая– то особая магия. — Их и правду хватит на тысячу и одну ночь?
— Нет, конечно. Тогда книжка была бы намного толще, — миссис Смит устроилась на кровати, в ногах дочери, и открыла первую страницу. С неё на женщину смотрели увешанный самоцветами султан с недобрым лицом и девушка с длинными волосами и в парандже. — Но на несколько ночей точно хватит.
С этой книгой всё получилось легче. Джил больше не задавала свой вопрос. Ни после истории про Алладина, ни после птицы Рух и Синдбада, ни после сорока кувшинов с маслом...
Шахрияр, конечно, оставил Шехерезаде жизнь. В сказках герои часто ходят по самому краю – и нечасто оступаются. За одно только это они заслуживают нашей любви.
Красавица рассказала свою последнюю сказку и выкупила себе свободу. Миссис Смит, улыбаясь, закрыла книгу.
— А что было потом?
На личике Джил была написано небывалое любопытство. Этот вопрос куда важнее «почему трава зелёная?» и «почему небо не падает?». Взрослые чувствуют такие вещи.
— Мам?
И слова снова полились из неё, как вода из крана. Она рассказала о свержении султаната, об эмиграции, о поиске дома… и о маленьком семейном счастье.
— … и у них родилась дочь. Они назвали её Джил.
— Совсем, как меня, — рассмеялась Джил.
— Совсем, как тебя, — эхом отозвалась её мать.
— Спокойной ночи, мам. Спасибо за историю.
Она выключила ночник и постояла немного в полной темноте, словно собираясь с силами.
Так вот почему она знала, что было потом.
Он ждал её на постели и сегодня — вот странно — не читал свои дурацкие детективы. Он сидел прямо, как учили его при дворе, твёрдо уперевшись обоими ногами в пол. Она подумала, что ему совсем не идёт нынешнее имя.
— Ну что? Расскажешь мне на ночь одну из своих историй?
В его голосе появились нотки узнавания и повелительности, от которой он теперь ни за что не сможет избавиться. Она подала ему руку, подняла его с кровати и отвела к окну. Ей нужно было подтверждение того, что всё вокруг реально, и шум деревьев и ветер в лицо вполне для этого годились.
— Хочешь казнить меня на рассвете? Знаешь, сейчас это запрещено законом, и у тебя будут крупные неприятности.
— Тогда избавь меня от них, — он поцеловал её в плечо и улыбнулся.
И Шехерезада начала свой рассказ.
Век единорога
Мы шли ловить единорогов.
Нам было всё равно, что сейчас поздняя осень, что в лесу сплошная грязь, что нам по девятнадцать и мы слишком взрослые для сказок, что единороги водятся лишь в старых книжках с картинками и нашем больном воображении.
Мы шли ловить единорогов. С утра в воскресенье, ещё толком не проснувшиеся, зевающие время от времени, еле переставляющие ноги по мокрому асфальту и жмурящиеся от тусклого осеннего солнца.
Мы шли ловить единорогов. В глубину маленького городского леска, примостившегося на невысоком холме неподалёку от железной дороги. Тёмные ветви деревьев разделяли солнечный свет на множество лучей, и вода в лужах и на мокрых коричневых листьях искрилась и сверкала. После недавнего дождя лесная подстилка слегка пружинила под ногами, и от того чистое синее небо казалось ещё ближе.
Я путалась в полах собственного плаща, но упорно продолжала тянуть за руку свою скептически настроенную подругу. Похоже, градус её скептицизма был прямо пропорционален тому, насколько далеко мы углублялись в лес.
Мы знали друг друга не то чтобы очень давно, но, как говорится, «была настроены на одну волну». Примерно. Кой чёрт дёрнул нас всё-таки сорваться с места и выползти из тёплой постельки на холод, не знали ни я, ни она. Возможно, дух противоречия, который, бывает, просыпается в каждом из нас. Причём абсолютно невовремя.
— Ты скажи мне одно — как я умудрилась согласиться на такую авантюру? — пробормотала она, поправляя свою кепку.
— Любопытство, — я обернулась и сверкнула зубами.
— Или глупость...
—... или и то, и другое. Да ладно тебе, красиво же.
— Угу.
Действительно, красиво осенью в лесу. Пусть и в городском.
— Дураки мы.
— А кто спорит?
Мы вышли на поляну — относительно небольшую по сравнению с теми, что предназначены для туристических походов и пикников — и, наконец, остановились.
В лесу было тихо, хотя, для поздней осени такое вовсе не удивительно. Руки немного мёрзли, но в остальном погода нам благоволила, а, чтобы спастись от мокрой листвы, мы запаслись кусками туристических ковриков. Ну, то есть я запаслась.
— По-моему, вот тот пригорок — очень даже подходящее место, — произнесла я как можно беззаботнее.
Подруга же моя скрестила руки на груди и удивлённо выгнула бровь:
— Ты что — ДЕЙСТВИТЕЛЬНО думаешь, что я просижу на таком холоде, в богом забытой глуши, продуваемая всеми ветрами, несколько часов?
Она, конечно, преувеличивала. Тут не было ветра, да и глуши не наблюдалось: спустись с холма, перепрыгни через серые рельсы, и ты уже в городе, в объятиях цивилизации.
— Ветра тут нет, — я сама не понимала, почему мне так хотелось поверить в детскую сказку. Что могло послужить причиной? Может быть то, что у меня не получилось поверить во взрослую сказку про доброту и бескорыстность? — К тому же, нам вряд ли придётся ждать так долго.
Как ни странно, потом мы надолго замолчали — говорить нам, в общем-то, было не о чем. Видимо, подруга посчитала, что в моём понимании «недолго» было равноценно её получасу.
— Уныло как-то... — протянула я, когда молчание стало совсем уж невыносимым. Она подняла взгляд — в её глазах отразилось ускользающее, посеревшее от утренней дымки небо — и кивнула в ответ.
Когда ждёшь чуда, главное — не спугнуть его. В осенней тишине леса мы даже пошевелиться боялись, чтобы ненароком не сломать хрупкую атмосферу затаившегося дыхания.
А ведь я ещё, глупая, боялась, что подруга уйдёт, когда ей надоест сидеть без движения, ждать без цели – поднимется, отряхнёт от листовой пыли джинсы, съязвит что-нибудь напоследок и исчезнет в туман, который поднялся от озера к холму вслед за нами. Но она сидела в паре шагов от меня, обхватив руками колени и, судя по закрытым глазам и ритмичному качанию головой, напевала про себя какую-то песенку.
Я, сидя по-турецки и оперевшись ладонями на мокрые от лесной подстилки штанины, смотрела вдаль – туда, где тянулся к низким облакам дым заводских труб. Отсюда была видна лишь часть нашего маленького городка: и ни покачивающиеся вершины облетающих тополей, ни рыжие громады четырнадцатиэтажек не заставляли сердце трепетать от восторга. Не было никакой романтики во взрослой сказке. Была обыденность, которую хотелось победить.
— Вправду уныло... — создалось впечатление, что кто-то произнёс это у меня прямо над ухом. Но голос — чистый, слегка хрипловатый –— вряд ли принадлежал моей подруге, а больше рядом никого не было. Я внимательно вгляделась в поле с озером, что простиралось под холмом, потом кинула взгляд на далёкие ряды строящихся коттеджей и уже хотела спросить подругу, не почудилось ли ей чего-нибудь...
А потом у самой кромки леса, прямо около тонкого силуэта рябины, усыпанной ярко-красными ягодами, появилось чудо, которое мы так ждали.
Не описать словами всего восторга, всей радости и всего восхищения, которые переполняли меня в то мгновение, когда я столкнулась с самым настоящим волшебством. Хотелось плакать, хотелось смеяться, хотелось бесконечно долго смотреть на изгибы изящного тела, на стройные ноги с раздвоенными копытцами, на длинные пряди гривы, на тёмно-фиалковые глаза — и желание смотреть боролось с желанием прикоснуться.
Я позвала подругу, не понимая, шёпотом ли, крича ли, я произнесла её имя, а сама уже поднималась, уже тихонько шла, не сводя глаз с самого что ни на есть настоящего единорога. Он не двигался, и я протянула вперёд руку, а потом он, вдруг поводя ушами, сорвался с места и скачками унёсся в лес...
В моих ушах свистел ветер, и краем сознания я понимала, что каким-то образом оказалась сидящей совсем на другой поляне, не там, где теперь наверняка искала меня подруга — но ноги понесли меня вперёд, всё дальше и дальше, вслед убегающей мечте, мелькающей меж деревьев белым пятном.
Через несколько минут бешеного бега, когда сердце стучало, словно тибетский колокол, и кровь билась в висках, а дыхание рвалось на такты, я поскользнулась на мокрой после дождя листве и упала в кучу веток орешника, оцарапав руки и лоб. Стиснув зубы, чтобы не вскрикнуть, я осторожно поднялась: сначала на колени, потом выпрямившись во весь рост. Но единорога уже нигде не было видно.
Я брела, прихрамывая и держась за ушибленное плечо, пыталась отыскать хоть какие-то следы, кусочек белых волос — хоть что-нибудь, что помогло бы мне в поисках. Но не нашла ничего.
Я не заметила, как наступили сумерки: каким-то чудом я смогла выбраться из леса прямо к тому месту, где утром мы сидели с подругой, приманивая однорогое чудо. Стоя под гнущейся от тяжести ягод рябины, я видела, как высокий светловолосый парень, которого я никогда прежде не видела, что-то говорил моей подруге, придерживая её локоток, как она кивнула в ответ, и как её силуэт скрывался из виду по мере того, как она спускалась по холму к железной дороге, к серому городу с дымным небом и асфальтовой землёй. Парень обернулся, словно почувствова мой взгляд, но через несколько секунд уже зашагал вниз по склону.
А я, глядя на темнеющее небо и вспыхивающие вверху разноцветные огоньки, поняла, что и мне пора домой. Отряхнула куртку, поправила волосы и ушла обратно в лес.
***
Мне снится бесконечное белое поле, залитое солнечным светом... Снится, как по нему пробегают волны, как покровы снега сменяются зелёным ковром растений и фиолетовыми цветами... Как жухнет трава, как снова всё покрывает зима... Калейдоскоп времён года с огромной скоростью проносится перед глазами, тьма сменяется светом, а посреди поля разрастается сверкающее в лучах солнца и луны озеро.
Я — это поле, я — это озеро, я же и снег, и цветы, и даже свет луны. По моим жилам течёт время, в волосах застревают случайные встречи, а выжженные поляны зияют ранами на моём теле.
Всё течёт так медленно, всё меняется так быстро, и я даже не могу сказать, была ли на окраине леса минуту или год назад. Всё как-то иначе, и всё осталось по-прежнему, только серый асфальт и бетонные стены всё дальше и дальше.
Но одну ночь я помню — как будто это было вчера. Хотя, может быть, в последнем я не ошибаюсь.
***
На озеро пришёл человек — один, без огня, без оружия, так дурно пахнущего кровью и сталью — и сел на берегу. В нём томилось ожидание, не настолько сильное, чтобы заставить меня подойти, но в то же время слишком тягостное, чтобы его игнорировать. А ещё... Ещё у него были светлые волосы, совсем как у меня, и фиалковые глаза, которые почему-то казались смутно знакомыми.
И я спустилась с холма, вопреки стонам деревьев и крику чащобного ветра, подняла голову к луне и встала совсем недалеко от этого странного мужчины. Он пах так же, как и многие живущие в городе — дымом и пылью, потом и какими-то травами, но было в его запахе и что-то родное, что-то...своё.
— Наверное, мне стоило прийти сюда раньше... Намного раньше, когда ты ещё могла говорить со мной дерзко и открыто, — губы человека зашевелились, я было хотела сказать, что не пойму его речь, но тогда бы солгала. — Но теперь...
Он сидел с опущенной головой, словно провинился передо мною, и смотрел на свои колени. Боялся меня.
— Посмотри, какая сегодня луна... Знаешь, подруга твоя любит лунные ночи.
Луна была прекрасна — о, да — и хотелось сделать что-нибудь совсем безрассудное... Как будто так я могла победить этот город.
И вдруг человек замер, затем медленно, очень медленно заглянул в тёмную воду, на которой прочертило светящуюся дорожку ночное светило. И тут же взгляд его потеплел, дыхание выровнялось, и он улыбнулся.
— Смотри. При лунном свете и в этой воде я всё ещё такой же, каким был целые века.
Я тоже опустила взгляд и вместо его отражения увидела изящное тело, светящуюся шкуру, витой рог и длинную серебристую гриву. Увидела единорога – такого же, как я или те, что живут в других лесах. Я снова перевела взгляд на человека... И мне вдруг стало его жаль. Сейчас... он выглядел счастливым.
Я опустила голову и увидела ещё одно отражение: сидящей на берегу девушки в серой куртке, с такими же светлыми волосами, как у незнакомца. Она могла бы быть его сестрой. Только вот на берегу не было никого, кроме этого мужчины и меня. Но...
И я вспомнила. Город, и взрослую сказку, и детскую мечту, и подругу, и то, кем была когда-то.
Сколько времени прошло с тех пор, как я перестала подниматься по будильнику, переходить на зелёный свет и мириться с реальностью? Долго ли меня искали? Почему я совсем этого не помню?
— Искать перестали?
— Похоронили.
— А ты значит... С подругой?
Он кивает. Теперь мне всё ясно. Одна маленькая искорка любви способна сжечь чужую личину: и тот, кто прежде был слит с природой и не помнил самого себя, вновь уходит к людям доживать свой век.
А я просто слишком сильно хотела иного. И теперь мертва для своего времени, для своих друзей, для своих родных... Впору плакать, но до того, как я снова становлюсь частью моего леса, на траву успевает упасть всего одна слезинка.
Человек поднимается с места, отряхивает куртку, на которой сидел, приобнимает меня за шею и шепчет прямо в ухо:
— Некоторые всё ещё ищут тебя... Некоторые просто помнят. Жди. Когда-нибудь, тебя тоже уведут из леса.
Через минуту на озере нет никого. Я снова смотрю на тёмную водную гладь с холма и не помню, какой это был день. Но, по крайней мере, луна светит так же.
Знайте, что ждёт того, кто осмелится поймать единорога, поймать последнее, уже умирающее чудо этого мира. Иногда достаточно только увидеть его издалека, иногда — попытаться догнать, а порою — и это самое сложное — заключить его в своём сердце. Кажется, когда-то жила девушка, которая смогла сделать это для моего предшественника... Кажется, я даже помню как её зовут...
А может быть, я просто вижу ещё один сон, задремав в жаркий день у ручья. Проснусь, окуну в воду рог, тряхну головой и уйду навестить любимую рябину.
Пока у меня есть время.
Лунный камень
Мон Стэйн знал всё.
Он был слеп днём и зряч ночью, бродил межзвёздными дорогами и их отражениями в лесных озёрах и разговаривал с богами. Только с ним давно покинувшие землю небожители делились своей глупостью, прикрытой доспехами мудрости.
К Мон Стэйну шли с севера, из страны холода, в которой кадьяки танцевали с ледниковыми пиками. Красные люди приносили Великому Зрячему чёрную воду и зубы морских единорогов. Они ловили для него разноцветный небесный огонь и вой злого ветра.
Мон Стэйн в ответ поворачивал свою круглую голову и рассказывал о секретах великих мастеров.
Шли к нему и с юга, из выжженной пустыни. Чёрные люди несли с собой жемчуг и перья грозовых птиц. Бой барабанов звучал в унисон со стуком полных надежд сердец.
Великий Зрячий рассказывал им затянутые паутиной сказки, полные сладкой и горькой правды.
С востока шествовали караваны из страны жизни, зелёной и постоянно обновляющейся. Жёлтые люди дарили Мон Стэйну огненные камни и живые реки, запускали в небеса фейерверки и блестящих драконов.
Великий Зрячий хохотал и ухал, и делился с просителями божественными сплетнями. Вечно живые редко задают вопросы.
Только бледные люди запада навещали Мон Стэна днём, когда он был слеп, как церковная мышь. Дар их Великому Слепому не менялся из года в год, как и сами просящие, которые проложили к Древу Познания широкую воздушную тропу. Земли бледных людей – земли смерти самой, и не всякому позволено её покидать. Тени взбегали по Дереву, волоча за собой мешки, полные умерших слов и исчезнувших чудес.
Злые языки говорят, что бледные люди пользовались слепотой Мон Стэйна и уносили с собой все жемчуга, всё золото и все разноцветные фонари.
Но только сами мёртвые знали, что Великий Слепой зрит пустые миры в дневном свете.
Они пугают его, и знание это ценнее простых истин и предсказаний о падении империй.
От страха Мон Стэйн забывал все слова, а мёртвые шептали ему свои.
По всем Девяти Мирам Мон Стэйн странствовал ночью: по верхним ветвям на коротких крыльях, по нижним — на длинных ногах. В незримый мир он уходил днём и возвращался без памяти и полный разочарования.
Мон Стэйн знал всё. Только не мог понять, чем заслужил он бледных гостей, прогоняющих страх — ведь он не давал им ничего взамен.
Мёртвые знали немного, — они только и умели, что рассказывать старые сказки — но однажды Мон Стэйн посереет и уйдёт вместе с ними. От смерти не откупиться ни украшениями, ни золотом, ни чудесами.
Мёртвые умели ждать.
Меч в камне
Говорили, что королем станет лишь тот, кто вытянет меч из камня.
Пока лорды и герцоги презрительно смеялись и продолжали битву за престол, простой люд изо всех концов страны стекался к подножию Каменных Истуканов.
Тянуть старались днём, когда были вокруг те, кто не боялся поверить в увиденное. Каждый мечтал поднять клинок над головой, чтобы гарда с драконьими крыльями блеснула на солнце, и все увидели рождение истинного короля. Но меч не хотел расставаться с камнем.
Ни следа ржавчины не было на идеальном лезвии — только пыль, да травяной сок, да капли крови тех дураков, что вздумали схватиться не за рукоять. Ни своей остроты, ни своего блеска не потерял меч.
Все знали, что и камень был не простой. В простых камнях не оставляют великое оружие, которое и через сотни лет после своего создания может послужить доброму хозяину. А в надгробных — иногда оставляли.
Под камнем, к которому теперь столько паломников ходило, сколько и в Рим не отправлялось, лежал рыцарь. Ничем не примечательный: без владений, без громкого имени, без походов и подвигов, о которых слагали бы песни. Говорили, что и без герба – чёрный, стало быть, рыцарь, безвестный и пропащий. Уж он посмеялся бы, узнав, что его меч предрекли королю.
Уважения ему и сейчас не оказывали: разозлённые крестьяне пинали надгробие, а по вечерам вокруг лилось веселье и пиво. Вряд ли бы кто-нибудь при иных обстоятельствах стал танцевать на кладбище. Отмахивались тем, что, мол, рыцарю-то уже всё равно!
Я не пил и не смеялся, и не травил байки о растяпе-шерифе и глупых лордах. То ли воспитание мамаши предостерегало меня от опрометчивых поступков, то ли рыцарский призрак нависал над душой — не знаю. Голову хотелось сохранить чистой, а хмельной угар напускал туда слишком много тумана.
Вопреки всякому здравому смыслу, я решился глубокой ночью. Загасили уже все огни, уложились все пьяницы, захрапели все рассказчики. В свете молодого месяца меч казался крестом, какие ставили на христианским кладбищах, и от этого было совсем жутко.
Прежде чем обхватить пальцами тёмную рукоять, я долго смотрел на узорные крылья крестовины. Будь я помладше, с пеной у рта бы доказывал, что такое лишь кобольды выковать могли. Это теперь, после мамкиного угощения веником, о кобольдах пришлось забыть.
Холодная. До чего же холодная была эта рукоять! Словно могильный холод полз вверх по лезвию и добирался до гарды. Не из-за него ли все так быстро отдергивают руку?
Но потом я понял, что не из-за него.
Потому что меч со мной заговорил.
Это было бы поинтереснее кобольдов, да, матушка? Слушать, как плачет металл, как рвётся на части его душа. О да, у клинка была душа — и таких преданных душ я не встречал даже у самых воспетых вассалов короля! Он просил оставить его в надгробии. Безмолвный металл умолял не разлучать со своим хозяином! От посетивших меня видений слёзы выступили на глаза — и тогда я отпустил рукоять.
Клянусь, только человек с самым чёрным сердцем способен был вытащить меч из камня, под которым покоился чёрный рыцарь.
Король пришёл на рассвете, как и подобает истинному герою. В нём всё выдавало короля: осанка, волевое лицо, уверенный шаг. Толпа затаила дыхание, сама расступилась, пропуская его к мечу.
Только я знал, каким ужасным человеком может сделаться предречённый правитель.
Король взялся за рукоять клинка… Долгие мгновения взгляд его был направлен в никуда, а потом он поднял меч над головой, и солнце в самом деле отразилось от крыльев гарды.
Мне захотелось рыдать. Но король удивил всех.
Он опустился на одно колено и положил клинок на надгробие, как раньше клали оружие в погребальные лодки.
Он ушёл, и никто не осмелился снова поднять меч, нашедший нашей стране короля.
За такого человека можно было и умереть.
Клетка для ветра
В доме нашем не смолкали чужие голоса.
Круглый год отец принимал гостей. Перед каждым расшаркивался, пытаясь задобрить, каждому посвящал времени больше, чем любой из нас, несчастных его дочерей.
Мы никогда не видели ни неба, ни города, ни петушков на палочке. В мягкой полутьме родного дома мы обратились в слух. Слушали дождь, слушали скрипы и стоны, и трели невиданных птиц, и взрывы, и шорох — и, конечно, истории ветров.
Они врезались в дом, как большие птицы Рух, гудели в трубах, как рой пчёл, и рассказывали истории, как Шехеразада, ожидающая казни. И о птицах Рух, и о пчёлах, и о царице — обо всём мы узнали от наших невидимых гостей, играющих в вышибалы с окнами и гоняющих листья.
Отец был единственным человеком на свете, который принимал в гостях порывы ветра. Об этом нам рассказал уже он сам.
В стенах нашего дома были сокрыты лабиринты труб — медных, серебряных, деревянных, бесценных. В крыше зияли двери-воронки, пол гудел подобно камертону. Музыкальный дом с сотней китайских колокольчиков, с яркими флагами, с ветряными мельницами — со всем тем, что так любили ветра. Не проходило ни дня без того, чтобы какой-нибудь шальной ветерок или солёный бриз не заглянул на огонёк.
Они скатывались по желобам, складывали крылья и устраивались в креслах. Усидеть на месте никогда у них не получалось, но гостевые комнаты всегда были очень просторными.
— Поспорим, вы не знаете, что делают альбатросы, когда их никто не видит, — сказал как-то южный морской ветер. Он спешил на миграцию, но не устоял перед манящими окнами отцовского дома.
— Нет, — отец покачал головой и сложил морщинистые руки в замочек, подаваясь вперёд.
— Курят трубки, — выпалил ветер, ожидая реакции.
Отец кричал «Быть того не может!», топал ногой и всячески восхищался. Ветер остался доволен и обещал заглянуть на обратном пути.
Восточные ветра пересказывали Коран, северные сетовали, что совсем выдыхаются так далеко на юге, а западные загадочно молчали, изредка подвывая, подражая мёртвым.
Однажды над домом пронёсся ураган. Он бил в музыкальные стены, грозился сорвать крышу и ругался через трубы — медные, серебряные и деревянные. Отец посмеивался, сидя у камина, а мы дрожали в углу, крепко схватившись за руки и шепча молитвы, которым нас научил ветер прямиком из Ватикана.
Утром следующего дня ураганный ветер вернулся. Он стал кротким, как котёнок, хотя голос его всё ещё походил на рык. Он попросил у отца моей руки – наверное, забавы ради.
Так я и стала обручённой с ветром. По ночам, грозным и похожим на конец света, он шептал мне любовные клятвы и рычал колыбельные, полные сломанных костей и крови. Я его не боялась. Как можно бояться гостя в собственном доме? И я пела ему в ответ песни валькирий. Наверное, тогда он меня и полюбил.
Отец называл наш дом «Клеткой для ветра». Он очень гордился тем, что только тут, в нескольких комнатах, ветра обретают голос. Каждый из наших гостей хотел бы остаться под этой крышей навсегда. Но они были порывами ветра, и им приходилось лететь дальше. А куда, они и сами не знали.
Мы с сёстрами тоже считали дом клеткой. Только не для ветров.
Слово «сбежать» я впервые услышала от своего грозного жениха. Наверное, он был немного пьян тогда. Наверное, он и меня напоил запахом хмеля с виноградников.
— Полетели со мной, — прошептал мой ветер у самого уха. Над головой задрожали тонкие трубы, и дрожь их передалась мне.
Но я не умела летать. Я была слишком тяжёлой. Я не могла пролезть ни в одну из труб. Мне мешались мои руки, мои ноги, моя голова… И я от них избавилась.
Прежде, чем вырваться из построенной отцом клетки, я шепнула сёстрам о заветной тайне, а потом поднялась над ними, над комнатами, над стенами, над крышей… В самое небо, к своему рычащему жениху. И унеслась далеко-далеко.
Куда? Я и сама не знаю.
Думаю, сёстры мои вскоре тоже последовали за мной.
Семь пар
В разные времена люди испытывали привязанности к разным вещам.
Кто-то любил свою жену так сильно, что готов был броситься ради неё со стен Большого Каньона. Кто-то обожал свою собаку и покупал ей ошейники с бриллиантами и драконьи кости. Кто-то до небес возносил хот-доги, которые готовили на соседней улице, и ежедневно приносил им в жертву несколько долларов.
Лили дарила всю свою любовь обуви.
Понедельник у неё начинался слишком рано для того, чтобы отличить ночь от утра. Лили примеряла сотни чешек, туфель, галош и сандалий, пока не доходила до припрятанной в самом дальнем углу коробки. В ней тонко позвякивали те самые туфельки, что могли подарить целое королевство, но королевство ей было вовсе не нужно.
По вторникам она надевала жилетку, старомодную шляпу и огромные сапоги из крепкой кожи. В такие дни никто не мог за ней поспеть, как ни старался. Она разносила посылки и письма — карманные проклятья, отравленные яблоки, обещания, которые нельзя нарушать — и никогда не опаздывала. Полиция всегда отставала от неё на семь миль.
В среду Лили старательно переплетала лапти и забиралась на печь. Весь день она отдыхала и видела сны о душистом хлебе, говорящих рыбах и лягушках с маленькими коронами.
Четверг был днём, когда Лили ходила босиком. Тогда она чувствовала себя маленькой дырой в Мироздании.
Утром в пятницу Лили влетала в остроносые высокие сапоги с пряжками, счищала с них кошачью шерсть и уносилась из отеля, забыв закрыть дверь. Весь день она мурлыкала какие-то прилипчивые мотивчики и помогала всем, кого встречала на пути. Пятница была её любимым днём.
В субботу она запирала шкаф на ключ и разжигала камин. Раскалённые башмачки алели в языках пламени, и Лили никогда не решалась вынуть их оттуда. Каминные щипцы покрывались паутиной.
Воскресенье, вымощенное жёлтым кирпичом, уводило в долгую дорогу, и Лили жалела, что у неё нет собачки. Но в самом конце, у разбитых зелёных стен или погасшего фонаря, можно было подумать, что лучше всего — дома, и стукнуть каблучками.
В разные времена люди испытывали привязанности к разным вещам.
Для Лили эти разные времена менялись с каждой парой башмаков.
Волчья полуночь
В тёмной чаще жили волки, и был среди них один особенно Большой и Страшный. Такой большой, что частенько застревал в кустах терновника. Такой страшный, что его сторонилась вся стая.
В лес новости проникали так же быстро, как и в самые бедные крестьянские хибары: птицы приносили сплетни на хвостах и щедро раздавали тем, кто хотел слушать.
Волк слушал их обычно по вечерам, когда устраивался на ночлег в кустах терновника, за которым виднелся старый, готовый в любую минуту рассыпаться замок.
Сегодня птицы принесли весть о бале. Королевском, пышном и не скупящемся на размах.
— И туда приглашают всех жителей королевства! — чирикнула сойка, которую Большой и Страшный Волк прижал лапой к земле.
— Всех?
— Абсолютно! — подтвердила пичуга, и Волк приподнял лапу. Он всегда был аккуратен со своими информаторами.
И тогда он поднялся с места и отправился одной ему известной тропой через терновник — прямиком в замок, где всё ещё собирались на полдники феи. Очень уж нравился им тамошний золотой сервиз.
Они как раз доедали воздушный облачный пудинг, когда Волк запрыгнул на стол и перевернул один из золочёных подсвечников. Феи бросились врассыпную, хотя он даже поздороваться не успел.
— Не такой уж ты и страшный, — раздался голос с дальнего конца стола. — Хотя довольно большой, признаю.
Это была самая старая фея — в плаще, накинутом на чёрные крылья, и сетью морщин вокруг глаз. Она спокойно отхлебнула чай из серебряной кружки и поморщилась — молоденькие волшебницы совсем не умели заваривать чай.
Волк тут же выпалил свою просьбу, потому что не любил ходить вокруг да около. И фея ответила ему:
— Для начала слезь со стола, это невежливо. Во-вторых, допей мой чай, —