У каждого свой конец света.
У кого-то он скалит гнилые зубы в отвратительной ухмылке, протягивает культи, оставшиеся на месте рук, шаркает следом за живой плотью, ведомый вечным голодом. Кто-то поднимает взгляд к небесам, и в глазах их отражаются бесчисленные корабли, тёмные, неприветливые, недружелюбные, пересёкшие половину Млечного пути, следуя зову войны. Иные ждут того дня, когда Фенрир проглотит светила, а Йормунганд, извиваясь, затопит землю, и не будет больше ни богов, ни героев, ни девяти миров. Чей-то конец света похож на родительский развод, а чей-то — на сосущую пустоту, которую оставляет после себя чужая смерть. Конец света — это черта, за которой уже ничего и никогда не будет, как прежде.
От конца света принято бежать со всех ног, не оглядываясь.
Иногда это работает. Ожившие мертвецы передвигаются медленно, пришельцы не приспособлены к земным вирусам, богам нет дела до людей, им бы спасти собственные шкуры.
Есть и такие, у которых конец света всегда при себе. Они носят его за пазухой - впаянный куда-то между сердцем и солнечным сплетением, держащийся на клетке из рёбер. Ему уютно там, в тёмной теплоте человеческого нутра.
У каждого под кожей — своя мировая катастрофа.
Конец света, который носил при себе младший Мур, был особенным.
Он родился в самую удачную для рождения ночь — в День Всех Святых, в Самайн, когда мёртвые навещали живых, и любое событие превращалось в знамение. Его мать, миссис Мур, потягивала через трубочку экстренные запасы крови и ждала, когда ей позволят подержать младенца на руках. Его отец, мистер Мур, нервно расхаживал по стенам и, задумавшись, даже по потолку, и прикидывал, сколько денег ему придётся потратить на намечающуюся вечеринку. Его сёстры, Катарсианна Мур и Эллисианна Мур, бегали по коридорам, разодетые по случаю праздника в человеческие маски и платья, которые были нынче в моде по ту сторону океана. Его бабуля, Эванджелина-Кристис Мур (в девичестве МакГрегор), торопливо разжигала на домашнем алтаре благовония, прицельно плюясь на тонкие палочки огнём.
Совсем скоро новорождённому должны были дать имя.
Имена обладают огромной силой: произнесённые вовремя, они разрушают проклятия и творят стены. Они могут стать щитом или мечом; а если их забрать — останется только оболочка, которую можно наполнить, чем угодно. Имена в тёмном городе, на одной из улиц которого жила семья Мур, давали раз и навсегда, приваривали к душе так, что никакими клещами не вытащишь. Даже заговорёнными.
И все Тириссианы, все Кватербрейки, все Иссиниметы — все, чьи имена звучали в унисон с городским ритмом, с их наследными линиями, с землёй, по которой ступали их лапы, над которой скользили их крылья, под которой бежали их норы — все оставались собой и жили так, как было завещано отцами-основателями. Жили в гармонии со своими именами. Жили по законам своего разномастного народа и не боялись называть свои имена первому встречному. Всё равно никто ничего не сможет с ними сделать. Как навредить тому, кто откликается на «Найтшеддвич» и сам до конца не уверен, является ли собственной тенью — или чьей-то ещё?
Среди жителей города даже существовало что-то вроде спорта: делались ставки на буквы, с которых могло начинаться имя нового члена общины, и победители получали превосходный набор серебряных ложек. Не обходилось, конечно, без конфузов: все помнят тот год, когда букву угадала семья де Вульфов, а с серебром у них отношения натянутые. Специально для такого случая в ряды призов затесались фарфоровые чашки, от которых, впрочем, толку было ещё меньше. Сильные лохматые лапы раскалывали их на кусочки.
Муры подготовились к торжеству основательно. Эванджелина, как единственный городской старожила, приходящийся Хранителю Имён родственницей, почтительно распахнула все окна, чтобы гостю удобнее было забраться в освещённый крошечными язычками пламени дом. Мистер Мур, Сарданапалм, уселся на краешек кресла, призванного устрашать посетителей. Он нервно ёрзал до тех пор, пока миссис Мур, Бугурдиана, не шикнула на него, сверкнув своими острыми зубами.
С порывом ветра, который затушил свечи, в дом пришла тишина. Заткнулись даже неугомонные Катарсианна и Эллисианна.
Хранитель Имён сложил грандиозные крылья — их не было видно, но их было прекрасно слышно — и наклонился над дремлющим и не обращающим никакого внимания на происходящее вокруг младенцем.
Семья Мур затаила дыхание. Их ждал волшебный миг.
Хранитель Имён открыл рот, из которого вместе с сизой струйкой дыма вылетело в домашнюю тишину слово. Одно-единственное, то, что свяжет судьбу младшего Мура с основами города, сделает его частью жизненной тьмы и определит место в этом огромном мире.
— Том, — прошелестел Хранитель Имён и исчез в ещё одном порыве ветра.
— Том, — механически повторила миссис Мур, покрепче обнимая сына.
— Том? — одновременно произнесли сёстры, переглядываясь и поправляя рюшки на юбках.
— Том... — прошептала бабуля Мур, глядя вслед Хранителю, который еле заметно мотнул головой.
— Какого дьявола? — закричал мистер Мур, разрушая волшебство момента.
Том Мур сладко засопел во сне.
Тёмный город был маленьким, всего несколько улиц вдоль и несколько поперёк, небольшой парк, небольшая площадь, кладбище чуть побольше и бесконечное небо над шпилями. А ещё, конечно, логово Хранителя Имён, скрытое от любопытных взоров где-то за одной из складок реальности. Но складки перебирать умели не так уж и много местных, и потому Хранителя никто не тревожил. Был прецедент, когда мистер Мур, разъярённый и словно бы выросший раза в два, пытался заставить свою тёщу постучать в дверь к Хранителю, но успехом кампания не увенчалась. Зато все окрестные дома помнили это, словно случилось всё вчера, а не тринадцать лет назад.
Том рос обычным ребёнком. В четыре года он брал книги из отцовского кабинета и учился читать по древним трактатам о переливании крови, алхимическим текстам и детективной серии о приключениях сэра Гхамильтотона Торна и его верного соратника Филадельфила Гашека. В семь сломал ногу, качаясь на качелях с Катарсианной и Эллисианной. В десять получил награду за исключительные знания о физиологии ликантропов: один из его одноклассников, Патерпатрик де Сэйт, упал в обморок посреди класса из-за рано проснувшихся генов. Том вовремя вытащил того из тесной школьной формы на школьный же двор, чтобы новообращённый волк немного погонялся кругами. Приближалась одна из самых важных дат в жизни городских подростков: в тринадцать лет каждый, наконец, получал свою особенную черту.
У многих она, конечно, проявлялась раньше и не вызывала вопросов: многие семьи соблюдали чистоту генетических линий, как те же де Сэйты. Там уже в течение нескольких поколений рождались только оборотни. Изредка – перевёртыши, когда особо любящие приключений де Сэйты привозили из-за моря песчаных Змеек или Кошек со светящимися в темноте глазами. Но были и семьи вроде Муров, в которых каждое тринадцатилетие являлось сюрпризом.
Том любил лежать в темноте своей комнаты, прислушиваться к шагам на чердаке – это, скорее всего, отец расхаживал вниз головой, так ему легче думалось – и размышлять. Интересно, каким станет он? Придётся ли ему запасать пакеты крови, как матери, и питать странную слабость ко всему готическому и романтическому? Последнее не особенно радовало, потому что всё особенно романтическое хотелось оставить утончённым девчонкам вроде Делирилиаллы из класса ниже по коридору. Тогда, может, стоило начать привыкать к хождению вниз головой? Или к тому, что он сможет в любой момент обернуться туманом и стать проницательным? Настолько проницательным, что он сможет проходить сквозь стены, как его старшие сёстры. А ведь есть ещё бабушка… Том вообразил, каково это, когда сквозь зубы просачивается огонь, и интуитивно провёл языком по губам. Должно быть, не очень приятное чувство. Но поговаривали, что бабуля в родстве с самим Хранителем Имён – и ведь это так здорово. Если с ним породниться, может, Том тогда сможет узнать, почему все так реагируют, когда он представляется?
— Может, хотя бы Томас? — спросила учительница в школе, высокая и тонкая Арахниада, когда мальчик поднялся с места и представился классу.
— Нет, мэм, — ответил Том, потому что нельзя было забывать о вежливости.— Том Мур. Т-О-М.
Среди учеников тут же поползли шепотки, на которые он не обращал внимания довольно долгое время.
Лилианетта Фолен однажды увела его к заросшему фонтану за школой и объяснила, что ни у кого в городе нет таких коротких имён. Даже у тех, у кого вообще нет имён, или они настолько тихие, что само Мироздание их не слышит — как у Хранителя Имён, например. Ведь у него наверняка было имя, да только никто его им никогда не называл.
— Но чем плохо короткое имя? Это же удобно, — Том кидал на высохшее дно фонтана осколки ближайшей колонны и прислушивался к получавшимся звукам.
Лилианетта склонила набок свою темноволосую голову и задумалась.
— Пожалуй. Да только так не бывает. Никогда. Понимаешь?
— Раз это случилось, значит, бывает, — пожал плечами Том.
Они посидели ещё немного в тишине, прерываемой только стуком камней о мрамор фонтана. А потом Том сказал:
— Лили, пошли-ка лучше обратно в класс, пока не влетело.
Они прогуливали урок физической культуры, но не то чтобы сильно переживали по этому поводу.
Девочка поморщилась:
— Не называй меня так.
— Хорошо, Ли, — отозвался Том и, засмеявшись, увернулся от её подзатыльника.
С тех пор Том всегда называл подругу только так. А Лилианетта старалась не подавать виду, что ей это нравится.
При рождении ребёнка посещал Хранитель Имён, в этом не было никакого секрета. В тринадцать лет в школу заявлялась избранная городским собранием Хранительница Сути, которая особенно хорошо видела сквозь пелену, кожу, кости, будущее и случайные мысли — по крайней мере, в этом году. Старшеклассники презрительно называли Хранительницу «гадалкой», и Том этого никак не мог понять: разве им никогда не было тринадцать лет? И что такого ужасного может сказать или сделать Хранительница Сути?
Когда Тома совсем заело любопытство, он спросил об этом бабушку. Эванджелина-Кристис Мур отложила дощечку, по которой выжигала огнём, и предложила внуку горячего морса. Пока Том вцеплялся в огромную кружку, Эванджелина рассказывала о том, как ей было страшно на собственное тринадцатилетие. Страшно — а потом и неловко.
— Понимаешь, таких, как мы с Хранителем, уже давно не рождалось. Моя мать — твоя прабабка — была алой тенью, но вот про отца моего никогда ничего не говорила. Я боялась, что меня объявят какой-нибудь собирательницей червей или, того хуже, блох… Мне нравилась утончённая форма матери и её привычка предупреждать прохожих о ждущих их бедах. А потом Хранительница Сути — в тот год это была Берриуезер Флёр, глухая, но такая живенькая старушка — рассказала, что я буду дышать огнём… и так оно, в общем, и случилось.
Эванджелина замолчала и подождала, пока Том допьёт морс. Она забрала кружку, провела по бронзовой ручке пальцем и вздохнула.
— Был один малый, чуть помладше меня. После своего тринадцатилетия он ушёл из города.
— Совсем? — охнул Том. — За границы?
— Да. Ушёл за границы, не оглядываясь. И никто его больше не видел.
— В чём же была его суть?
— Это и была его суть, — ответила Мур. — Уйти. Ещё морса, милый?
— Да, — тут же выпалил мальчишка. Ему не хотелось думать о том, что его суть может быть такой — вдали от семьи. С ним-то такого точно не случится. А ещё ему нравилось, как горячий напиток легонько жёг ему горло. Может, выдыхать пламя — не так уж и плохо, как кажется.
Но проверить это ему так и не удалось.
Тот самый день пришёл в конце года, зимой такой светлой, какой уже давно не видывали ни город, ни его окрестности. Тринадцатилетние гордо сидели в кругу в своей классной комнате: у стены стояли учителя и родители (хотя некоторые прекрасно разместились у потолка)
— Обещай, что, если меня выгонят из города, ты проводишь меня до ворот, — шепнул Том Лилианетте, когда Хранительница приблизилась к ним. Она была похожа на зонтик, причём дырявый, и была слепа, как церковная мышь. Но внутренний взор у неё был что надо.
— Лилианетта Фолен, — проскрипела старуха, подняв руки так, словно хотела обнять девочку.
Лили поднялась — её немного трясло от страха, и она сделалась такой же бледной, как её белое платье.
— Ты будешь плакать о смерти, дитя моё.
Чета Фолен, стоящая у самых дверей, громко выдохнули, словно обрадовались.
Не успел Том подумать, что это, может, и полезно, но ещё и бесконечно страшно — чувствовать приближение чужой смерти и возвещать об этом — как Хранительница встала напротив него.
— Том Мур.
Хранительница взяла мальчишку за руку и крепко сжала её. Её невидящие глаза уставились в самую его суть.
Том вдруг вспомнил все рассказы об обманутых ожиданиях и коротких именах. О пламени меж зубов и о дороге за город. Только бы не уйти. Только бы не повторить судьбу того мальчика. Только бы не…
Тишина затянулась. Когда Том решил было подать голос, морщинистые пальцы Хранительницы вдруг разжались, и она подошла к следующему ребёнку.
— Солерианна Кхан.
— Извините, — прошипел Том, когда смог-таки выйти из ступора. — Хранительница…
Слепые глаза повернулись в его сторону.
— Но вы ничего не сказали обо мне.
Она выглядела так, словно пытается выудить что-то из памяти. Вот, ещё совсем чуть-чуть — и Хранительница извинится, скажет, что отвлеклась, и…
— Да, — ответила она и продолжила говорить с Солерианной.
Однажды мир просто перестал быть. Это случилось в четверг — может, потому, что это был Торов день. Может, из-за близости выходных. Или из-за зимы. А, может, потому, что именно в четверг рекам было легче выйти из берегов, холмам — опуститься до уровня каменных древних плит, а сердцу тринадцатилетнего мальчишки — утонуть в океане страха.
Это был конец света. Его персональный конец света — и он не знал, как его пережить. Стоит ли его вообще переживать. Как смотреть в глаза родителям, которым, Том знал наверняка, и так было нелегко из-за его маленького, куцего имени.
Миссис Мур обняла сына, а мистер Мур молча похлопал его по плечу. Даже сёстры были непривычно тихие – прямо как в тот день, когда Том появился на свет.
Одна только бабушка посмотрела ему прямо в глаза и сказала:
— Приходи ко мне на морс, как только захочешь. Хорошо?
И Том кивнул, всё ещё тяжело дыша.
На следующее утро они снова прогуливали уроки.
На заросшем красным мхом дне сломанного фонтана лежал снег, но погода стояла солнечная, и он быстро таял.
— Что, если свою суть ты можешь выбрать сам? — тихо сказала Лили, обхватив руками колени.
Том посмотрел на неё — одетую в белые призрачные тряпки, клочок которых теперь обязательно должен был присутствовать в её наряде, чтобы все вокруг знали, кто она такая — и неопределённо хмыкнул. Он не думал об этом с такой стороны.
Да, ему не предстоит обрастать шерстью каждый раз, когда гнев возьмёт вверх, или когда луна покажется чересчур большой. Да, он не будет знать, кто и когда умрёт, и плакать от этого так, словно ему вырвали сердце. Да, он не полюбит Кровавую Мэри, или как там родители называли этот странный напиток? Но что с того?
— Знаешь, есть эти дурацкие сказки об обычных людях… — Лилианетта подняла на друга взгляд, но тот помотал головой. Он слышал кое-что, но урывками: все разговоры об обычных людях прекращались, стоило ему появиться где-то поблизости. — Они одеваются так, как душе угодно, у них короткие имена - и они сами их выбирают … И свою суть выбирают тоже.
Том промолчал. Обычный. Вот кто он такой. Интересно, не потому ли ушёл и тот, из рассказа бабули? Потому что был обычным, а обычному не место в этом городе и под этим солнцем? Но ведь никто не потребовал от него собирать вещи и уходить на все четыре стороны.
— Я им так завидовала, — продолжала Лили. — Да и сейчас завидую.
Алый мох в фонтане отряхнулся и начал цвести. На вершинах сломанных колон закопошились болотные огоньки. Ранним утром они всегда мерцали неоново-голубым светом. Где-то далеко зашуршали складки реальности — наверное, Хранитель Имён возвращался домой с утреннего полёта.
Том думал о том, что ему повезло с Лили. Только она могла превратить конец света в его начало. И это было куда чудеснее знаний о чьей-то смерти.
— Пойдём завтра к моей бабушке, — Том Мур схватился за бледную ленточку одеяния Лилианетты и завязал из неё бабочку. — Она готовит потрясающий морс. И, знаешь что, думаю, она сможет научить нас выдыхать огонь. Это не так сложно, как кажется.
И было утро после конца света.
И был выбор.
Рукопись
Рукопись нашли в поезде.
Я говорю “нашли”, как будто саквояж с ней просто вынули из-под упавшего на бок столика, но на самом деле это было, конечно, не так.
Две страницы вытащили с верхней полки в купе номер девять. Обе исписаны крупным неуверенным почерком, словно писавший совсем недавно выучил алфавит и старательно выводил каждую букву для конкурса по каллиграфии в конце учебного года. Содержание ничем не отличалось от описания обычного школьного лета.
Страницы с сорок седьмой по девяностую были завёрнуты в газету. На всех — зарисовки цветущих растений и парочки животных с указанием некоторых анатомических частей.
Кусок кожаной обложки, частично сгоревший, выудили из тарелки в вагоне-ресторане.
Страницы двадцать девять и пятнадцать лежали под сиденьями в вагонах двадцать девять и пятнадцать соответственно. Первая обгорела до нечитаемого состояния. На второй была молитва в стихах пятистопным ямбом и безо всякой рифмы. Имя святого не называлось, но пару раз мелькало “мудрость когтей” и “воскресший на Столе”.
На странице, найденной в багаже профессора Т., красовались иероглифы, которые не удалось идентифицировать.
Несколько листов без номеров были разложены в третьем вагоне. На всех них — чернильные отпечатки лап крупного хищника.
На странице девяносто девять во всех подробностях описан путь от Собора Святого Павла в Лондоне до ближайшей станции метро. Почерк бисерный и едва понятный.
Листы, вынутые из-под колёс паровоза, испещрены криками о помощи и последними просьбами. Каждая из них проверяется Министерством.
Часть корешка с золотым тиснением вырезали из желудка мистера Э. П. Выдавленный на нём герб соответствовал гербу со страницы двадцать три, придавленной телом мистера П. П. Под кожей между лопаток мисс Л. П. обнаружили страницу тридцать, которую не удалось восстановить.
Последнюю часть рукописи я держу под замком в своём кабинете. Её отдала мне Сьюзан — после того, как мы провели опознание её братьев и сестры. Она не проронила ни слова, только кивала или качала головой, отчего её намертво завитые кудри прыгали вокруг бледного лица, словно ёлочные игрушки. На её месте я не смог бы сделать и того.
В рукописи не хватает страниц: работы по очистке железнодорожных путей всё ещё идут. Мы ежедневно вытаскиваем из самых неожиданных мест кусочки пожелтевшей бумаги.
Я листаю их по вечерам — всегда левой рукой, затянутой в перчатку. В правой держу стакан с виски. Передо мной расстилаются равнины чужой зелёной страны, вечная война с зимой, армия говорящих зверей и другие невообразимые чудеса. Лучше всего описания выходили у младшего брата. Старший неплохо рисовал. Младшая сестра составляла списки и переписывала молитвы. Старшая — та, что осталась в живых, — записывала местные легенды.
Последнюю страницу она не желала отдавать.
Я могу только предполагать, что там: каллиграфически выведенное “ПОПАЛСЯ” на весь разворот, подписи всех четверых, вложивших так много труда в свои фантазии, или подробная инструкция о том, как попасть в страну, где духи деревьев держат слово, а боги сражаются за людей так же, как и люди за них.
Я не могу спросить у Сьюзан — не видел её уже пару месяцев. Никто не видел её уже пару месяцев. И я отчего-то надеюсь, что она не отправилась на переговоры с плотоядным аллюзиями на религию. С такими разговоры могут затянуться. А меня всё-таки гложет любопытство.
Почти как дома
И нас теченьем далеко
От дома унесло ©
Л. Кэрролл
I. Эта странная девочка просто обожала раздваивать себя, становясь двумя девочками одновременно. ©
Алиса узнала её по собаке.
Она думала, что таких, как они, легко выделить из толпы. Что их окружает какая-то неведомая атмосфера. Аура. Что они носят с собой груз, другим недоступный.
Девушка, сидевшая за барной стойкой, не несла с собой ничего, кроме тёмной корзины, из которой выглядывал блестящий собачий нос. Она была одета, как тысячи других обитателей Ирвинга, затерянного в срединных степях страны — так порою бывают затерянны целые миры. Во внешнем мире об Ирвинге не вспоминали до тех пор, пока в соседнем городе кто-нибудь не выспрашивал о нём у дальнобойщиков. Тогда толпа желающих подзаработать выстраивалась вдоль ближайшей пивнушки. Самые умные тут же подгоняли свои тарахтящие грузовички, отравляющие воздух натужным металлическим чиханием. Один из таких грузовичков остановился этим утром у бара, который мог называться и "Гадкий утёнок", и с тем же успехом — "Гадкий увалень". Вывеска стёрлась до такой степени, чтобы нельзя было быть уверенным наверняка.
Что ж, это чувство было Алисе знакомо. Она до сих пор ни в чём не была уверена наверняка, а также всегда знала, когда нужно делать книксен. От привычек, приобретённых вдали от дома, трудно было избавиться.
Ещё пару дней назад она пила чай в пустом доме по другую сторону океана и пялилась в зеркало. Её отражение пялилось на неё в ответ и, Алиса была уверена, ухмылялось всякий раз, когда она подносила кружку ко рту. Она могла бы кинуть чашку в зеркало, расплескав горячий чай вместе с копившимся в ней гневом, но легче ей бы от этого не стало. Разве что на пару мгновений.
Поэтому она не стала разбивать зеркало и испытывать судьбу. Семь лет несчастий — это слишком много.
Алиса просто поднялась, вытащила из-под кровати давно собранный чемодан на колёсиках и заказала такси.
А теперь она стояла посреди прокуренного бара, в котором яркий свет, похоже, был запрещён под страхом смерти, и пыталась понять, что она сделала не так.
Алиса представляла себе Дороти Гейл вечно улыбающейся и цветущей. Она не была готова увидеть долговязую девицу в узких джинсах, клетчатой рубашке, повязанной на животе узлом, с пустыми глазами и диким беспорядком на голове. Что ж, по крайней мере, последнее гармонировало с беспорядком внутри её головы.
— Назовёшь меня "Дотти" или "Долли", и я натравлю на тебя Бизона, – Дороти отхлебнула пива. Она даже не повернулась к Алисе — только скользнула взглядом, не отвлекаясь от выпивки.
— "Бизон"? Что, "Тото" уже не в моде? — Алиса поддержала юбку, пытаясь вскарабкаться на высокий стул рядом с Гейл. Только сейчас она в полной мере осознала, как нелепо смотрится в своём платье в самой середине нигде в забытом временем городе с именем шотландского проповедника.
— Тото звали его деда, — Дороти запустила руку в корзину, и пёсик радостно заурчал, принимая поглаживания. — Этот вырастет в Бизона. Все же рано или поздно вырастают.
Алиса вспыхнула бы, если б ей вдруг не стало обидно. Притащилась на другой конец света, и зачем? Чтобы смотреть в спину Дороти Гейл — единственного человека, который, как и сама Алиса, провёл детство совсем не здесь, а где-то в загадочном там?
Вместо этого Алиса заказала стакан молока — странно, что в таком месте вообще подавали молоко – и решила, что будет называть Дороти по фамилии.
II. Любое приключение должно с чего-либо начаться... Банально, но даже здесь это правда. ©
Они познакомились в Сети.
Алиса скрывалась там от внешнего мира, пытаясь воскресить в памяти баобабочек и изумрудную листву Забытого леса. Дороти согласилась бы остаться в таком лесу навсегда: она мечтала забыть о своих приключениях. Четыре раза – это слишком много.
Канзас больше не казался ей лучшим местом на свете, а Волшебная страна никогда таковым не была... Дороти потерялась. Алиса искала.
Они поверили друг другу. Сначала в шутку. Потом всерьёз.
Дороти никогда не отзывалась о Волшебной стране плохо. В конце концов, там жили и умерли её друзья.
Алиса не особенно распространялась о том, как ей хотелось вернуться в Страну Чудес. В конце концов, в Англии у неё была семья.
И обеим хотелось поговорить не через пиксельные строчки.
Когда у Алисы не осталось ничего, кроме пустого дома и дразнившего её отражения, она решилась. Какой смысл был в том, чтобы оставаться в Лондоне, если путь в Страну Чудес исчез навсегда?
"Вот я и в Канзасе", — подумала Алиса Лидделл, выходя из аэропорта навстречу новой дороге.
Она верила, что Дороти Гейл, понимающая и участливая, находит тайные пути лучше самой Алисы. Ведь Волшебная страна открывалась перед ней целых четыре раза.
III. — А как же ты можешь разговаривать, если у тебя нет мозгов?
— Не знаю, но те, у кого нет мозгов, очень любят разговаривать. ©
— Ты пялишься, — сообщила Дороти, перехватывая поудобнее корзину с собакой. Бизон недовольно гавкнул — тряска ему не нравилась. — Закрой рот, не то Бармаглот залетит.
Алиса скрипнула зубами. Она частенько так делала: Чеширский кот говорил, что это гораздо эффективнее, чем укоризненные взгляды. Так на тебя обращают больше внимания.
— Скрипишь, как старое пугало, — пробормотала темноволосая девушка, а потом добавила, уже громче: – Но у тебя вроде есть мозги.
— Чего ты огрызаешься? — выпалила Алиса и тут же припомнила уйму советов, которые кричали, что в такой ситуации лучше промолчать, не то окажешься вдруг на улице. Или в дурацкой ирвингском мотеле.
— Я не огрызаюсь, — откликнулась Дороти. Это было неправдой. Она, конечно, показывала зубы. Так завещал ей Трусливый Лев, а у него-то мозги имелись. — А ты, похоже, ожидала увидеть вовсе не такую Дороти.
Алиса фыркнула.
— Фэйсбук выдал около двух сотен подходящих Гейл. Я думала, ты похожа на Джуди Гарленд.
— Я не тяну даже на Рут Александер*, — Дороти остановилась, поставила корзину на землю и выпустила нетерпеливого Бизона. Пёсик, ещё совсем маленький, с тёмной вьющейся шёрсткой и умным взглядом тут же ринулся за кошкой, показавшейся из-за угла.
Алиса не знала, кто такая эта Рут Александер, но почему-то решила не спрашивать. Она и так казалась себе наиглупейшей девчонкой на свете. Девчонкой, у которой осталось немного сбережений, пустой дом и безумное желание послать всё это к чертям. Или хотя бы к Брандашмыгу.
—– Ладно, — Дороти хлопнула себя по коленкам и выпрямилась. — Пойдём, покажу тебе мою ферму.
И они пошли по маленькой улочке, которая перетекла в сельскую дорогу, а после — в тропинку меж колосящейся пшеницы, по которой ветер гонял блестящие волны.
Дом Гейлов был старым и тёмным, пережившим несколько ураганов и одну призрачную войну. На веранде висели качели. У бункера, построенного дядей Дороти, висело на жерди одетое в синий костюм безликое пугало. За амбаром ржавела ветряная мельница, которая теперь была никому не нужна, кроме грозовых молний и голодного дождя. Солнечный свет отражался в оконных стёклах, и казалось, что домик светится изнутри. Словно его посетили божественные вестники, да так и остались на чашку чая.
— Чай? Кофе у меня дрянной совсем, — Дороти прошла в кухню, не оглядываясь на жалкие попытки Алисы завезти упирающийся чемодан в дом. Бизон остался во дворе гоняться за своим хвостом.
— Чай тоже дурной, в общем-то, — признала Дороти, достав из шкафа жестяную банку. — Зато молоко в наличии.
Алиса, красная от натуги, села прямо на пол, едва втащила свою ношу в коридор. Ну и тяжесть. Ей казалось, что хотя бы часть своих проблем она оставила дома. Видимо, только казалось.
— Молоко... наливай... сначала... — отдышавшись, Алиса поднялась, опираясь на видавший виды диван, и завязала свои вьющиеся волосы в высокий хвост.
Удивительно, но чай Дороти всё-таки умела готовить. Или она наврала про дрянную заварку, или она была тайной чайной волшебницей. Второй вариант Алису устроил бы гораздо больше.
— Что ж, Гейл, — Алиса опёрлась на краешек стола и теперь возвышалась над второй девушкой, словно снова съела печенье-растишку. — Как поживаешь?
Дороти фыркнула, и звук этот потонул в счастливом лае Бизона и порыве ветра, прошедшемся по ржавеющей крыше амбара.
— Словно во сне, — ответила Дороти и поморщилась, отхлебнув чая из своей кружки. — Чай вот только дрянной.
И потом обе засмеялись. Безо всякой на то причины.
IV. Все живые существа испытывают страх в минуту опасности. Храбрость – это умение побеждать свой страх. ©
Они говорили — каждая о своём, и вместе — о странах, снах и границах. Чаще всего обо всём этом вместе.
Дороти с нежностью отзывалась о своих друзьях. Таким голосом, тихим и умиротворённым, с тенью улыбки, обычно говорят о мёртвых. Раньше Алиса и подумать не могла о том, что Волшебная страна может нести смерть. Да и история о рухнувшем на ведьму домике всегда казалась ей смешной.
Когда Гейл рассказывала о том, как на протяжении многих часов слышала только дикий свист ветра и треск раздираемого им дерева, а потом — грохот от столкновения с землёй и леденящий душу крик, Алисе самой хотелось кричать. Дороти тогда было сколько... Десять? Двенадцать? Какой же ужас должен был поселиться в её детском сердечке? Что она должна была подумать, когда толпа маленьких людей принялась славить её за убийство? Как принимала из их рук рубиновые башмачки, ещё несколько минут назад принадлежавшие хладному трупу?
Страшилу распотрошили последователи культа крылатых обезьян. Дровосека лишили последней капли человечности, и, в конце концов, он стал балкой на мосту через реку Горгон. Лев был очень уж притягательной добычей для охотников. И да, охотники рано или поздно появляются повсюду.
Алисе было почти неловко рассказывать о том, как она скучает по мягкой шерсти кота и совсем не скучает по своим братьям и сёстрам. В конце концов, никто из них ей не верил.
Между кроличьей норой и ураганом не было ничего общего, кроме того, что оба привели двух маленьких девочек туда, куда им не следовало приходить. Одна оставила в Волшебной стране своё сердце, а другая — свои надежды. Одна повзрослела, а вторая навсегда осталась ребёнком. Одна вышла оттуда воительницей, а вторая... вторая не хотела уходить.
Ферма Гейлов в Ирвинге, штат Канзас, при желании могла сойти за ферму на краю света. Отсюда до ближайшей кроличьей норы было так же близко, как и в Лондоне – по крайней мере, для Алисы. Отсюда до ближайшего магазина было так же далеко, как до другой стороны Земли, где люди ходят вверх ногами.
Алиса ходила в город пешком, истаптывая свои кожаные туфли. Жители маленького степного городка наловчились видеть её издалека: невысокую девчушку в платье и с зонтиком от солнца, которая приехала к этой нелюдимой Гейл. Город сплетничал. Алиса прислушивалась к разговорам и улыбалась, как настоящая Чеширская кошка. Она старалась не приседать в реверансе, потому что довольно много думала, и призрак Красной королевы с бесценными советами преследовал её по пятам.
Люди продолжали шептаться. Люди всегда шептались. К этому Алиса привыкла.
V. Интересно было бы поглядеть на то, что от меня останется, когда меня не останется. ©
— Ты же старше. Сама бы разбиралась со своим дерьмом, — Дороти падает на продавленный диван и закидывает ноги на кофейный столик. Всё равно кофе она не пьёт. — Чего ты тут забыла, насквозь английская девочка в платье?
Алиса стоит посреди комнаты, ощущая себя не просто не в своей тарелке — не в своей Вселенной. А она ведь думала, что здесь всё будет по-другому. Она думала, что хотя бы тут найдёт... что-то.
— Меня могли бы назвать Мариной, — вот что она говорит, хотя внутри неё рождается крик, а она не позволяет ему вырваться наружу. Я могла бы выйти замуж за какого-нибудь крикетиста и родить ему трёх сыновей. Назвала бы их Алан, Лео и... Кэрил. Прожила бы восемьдесят лет и встречалась бы с принцем. Ему нравились бы лодочные прогулки. А мне — нет.
Дороти, совершенно ошарашенная, произносит только:
— Почему нет?
Алиса разводит руки в стороны, а потому упирает их в бока:
— Гейл, ты, блин, видишь здесь хоть что-нибудь, кроме степи? Какие уж тут лодки!
Дороти хихикает и запускает в эту нелепую девицу, щеголяющую своими платьями и обладающую поразительным талантом к фермерской жизни, расшитой изумрудами подушкой.
— Кто тебя укусил? Явно не муха, —— Алиса намеренно растягивает слова, и её акцент теперь слышен, наверное, даже в соседней галактике.
— Бизон, — Дороти всё ещё хихикает, и кличка собаки вырывается из её рта тоже смешком.
— Хорошая попытка, но он тебя в жизни не укусит. Он же от одного твоего грозного взгляда немеет.
Они продолжают болтать о чепухе, ведь Алиса знает, как полезна бывает чепуха. Особенно, если грядет буря.
VI. И я теперь наказана за это и, чего доброго, утону в собственных слезах. ©
Однажды Дороти заплакала. И не так, как плачут от тоски — она зарыдала, словно её заключило в свои объятия отчаяние.
Сквозь всхлипы и грудной не то рык, не то рёв Алиса слышала болезненные барабаны войны, которую Дороти всегда таскала на себе. Она не была так откровенна в переписке: даже в те немногие дни, когда доползала до компьютерного зала в Ирвинге, налакавшись пойла с непроизносимым названием. Алиса подозревала, что в Ирвинге запасы алкоголя остались ещё со времён сухого закона.
За окном собиралась буря, внук Тотошки выл, глядя куда-то за горизонт, маленький домик Гейлов с надёжным фундаментом трясло, а Дороти плакала, и совсем не так, как плачут обычно дети.
Алиса не умеет обращаться с чужими слезами. Она и в своих когда-то давным-давно чуть не утонула. И потому она просто гладит Гейл по голове, прижимается сухими губами к её виску и шепчет, что они снова в Канзасе.
VII. Странные вещи происходят со всеми нами на нашем жизненном пути, и мы не сразу замечаем, что они произошли. ©
— Ты в самом деле думала, что я приведу тебя в Волшебную страну? — глаза Дороти комически округлились, и Алисе захотелось провалиться под землю. Желательно, через кроличью нору, но она больше не может найти к ней дорогу, она пыталась.
— Совсем голову потеряла? — продолжила Дороти и тут же заткнулась, потому что... ну, что за неудачная формулировка.
Алиса молчала. Что она могла сказать, когда Гейл всё равно её не послушает? Она никогда не слушает, если чувствует себя преданной. А, судя по её лицу, так она себя и чувствовала.
— Что ж, ладно, — Дороти схватила Алису за руку и потянула за собой, к двери, ведущей в залитый алым закатным солнцем двор. — Хорошо.
Алиса не сопротивлялась. Никакого от этого не будет толка, пока Гейл не остынет. Лидделл уже привыкла к Гейл настолько, что выучила её нелепые привычки. Привычки, которые похожи на её собственные — как бывают похожи близнецы, один из которых вырос в лесу, а второй — в королевском дворце. Привычки, вынесенные из пылающей войны в стране Оз.
— Вот, — Дороти отпускает руку Алисы, и той почти жаль, и хочется самой схватить Гейл за руку.
Под ногами у Алисы лежала протоптанная дорожка, исчезающая в море пшеницы.
— Пойдёшь по ней и рано или поздно выйдешь на дорогу из жёлтого кирпича, — голос Гейл звенел от боли и резонировал в груди Алисы.
И она бы соврала самой себе, если бы сказала,