Было веретено. И фея. И проклятие, конечно, тоже.
Она рассказывает об этом всем, кто готов слушать, а в последнее время их не так много.
Она подсаживается в последний вагон на станции у парка, прикрывает глаза и не открывает их до тоннеля, после которого поезд вырывается на поверхность и следует по мосту через пролив, потом через искусственный лес и там снова ныряет под землю.
Она влюблена в метро. Знакомство их задалось не сразу: в первый раз её крик заставил одного паникёра дёрнуть стоп-кран, и вагоны высекли искры на рельсах. Поезд — железное чудовище, проглотившее десяток человек — показался ей кошмаром. После — напыщенным, слишком уверенным в своей важности магическим созданием, не задерживающимся на одном месте надолго. Так всегда бывает с любовью — её редко замечаешь сразу.
Ей читали сказки — как иначе? В них было слишком много тьмы, слишком много чудовищ, слишком много правил и слишком мало надежды. Они были именно теми сказками, которые были ей нужны. В её стране, откуда никогда не возвращались улетевшие зимовать ласточки, следовало с осторожностью обращаться с каждым живым существом. Разгневать фейри легко. Даже когда ты король.
Ей читали сказки, и потому она знала, что надеяться на любовь — себе дороже. Ни в одной из них нет продолжения, того, что было у её родителей: жизни после, в которой правил было ещё больше. Хотя надежды — тоже.
Ей читали сказки, и потому она не ждёт своего принца, или волшебника, или чудовище, которое вытянет её из привычного ритма жизни. Хотя бы потому, что она, скорее всего, мертва.
Она выходит на конечной. Её временное пристанище — башня в парке, куда не ходят из-за каких-то глупых предубеждений, и потому там на стенах полно загадочных рисунков, а в углах — пустых бутылок и игл. На последние она смотрит со знанием дела: одна из таких отправила её в сон. Столетний сон, сон-проклятие, проклятие-обида, а всё потому, что кто-то не приготовил нужные тарелки, кто-то испугался идти в лесную чащу к страшной тёмной фее, кто-то понадеялся на то, что она умерла.
|
|
Она смотрит на иглы и думает: если она отыщет прялку здесь, в этом так не похожем и так похожем на её собственный мире, то где проснётся в следующий раз?
Ей ничего не снится. Этому она не удивляется, потому что ей уже снится её нынешняя жизнь, в которой она путешествует по подземке, бродит по парку и подпевает музыкантам, которые угощают её обедом. Иногда она не выходит из вагона, пока он не перестанет проглатывать ток, и пока её не выгонят властным голосом на языке, которого она не понимает. Выучить его — гораздо сложнее, чем ей казалось. Во снах обычно всё получается просто, но её сон — не такой. Иногда она плачет от голода. Иногда — от одиночества. Иногда ей встречаются добрые люди. Кто знает, что хранит её от плохих? Может, проклятие. Может, везение. А, может, метро.
Порой по ночам ей кажется, что она слышит, как растут вокруг её замка терновые заросли, как корябают шипы камень, и как время бежит вперёд, разрушая всё вокруг себя. Всё — кроме неё. Она спит в своей постели, бледная, покрытая паутиной и пылью, но всё ещё живая.
Она просыпается в метро, покрасневшая от жары, зажатая между дамой в розовой шубе и стариком с бородой, из которой того и гляди выпорхнет птица. Просыпается, всё ещё живая. Слушает шум подземки, разговоры, из которых выцепает только отдельные слова — большего она понять всё ещё не может. Ей не подвернулась волшебная фея-крёстная, которая научила бы её алфавиту, важным туристическим вопросам и жестам, которые ни за что нельзя показывать на улице. На неё оглядываются люди — к этому она привыкла. Она знает, что выглядит как принцесса. Она уже выучила это слово.
|
|
В иные дни она просыпается хорошо отдохнувшей и свежей, как роза. В другие — со сводящим от голода желудком, в буром платье, которое когда-то было белым. Она следит за погодой, за одеждой, за забегаловками на углах и понимает, что время играет с ней в угадайку. Только это совершенно нечестно, потому что она не знает об этом мире так мало, что не в состоянии угадать, какой сейчас месяц, число, год... столетие.
Город не меняется. Город остаётся тем же.
Принцесса всегда просыпается разной.
Она не заводит друзей на долгий срок. Она старается не запоминать имён, но они всё равно прокрадываются в её сердце, как проклятие в кровь. Она встречает тех, кто добровольно проклинает себя иглами каждый день — и, более того, хочет ещё. Она встречает других принцесс, которые доверительным шёпотом признаются ей в том, что были обручены с наследным принцем Гарри, или сфабриковали свою смерть, или приехали из далёких стран из-за моря в поисках счастья. Она только и думает, какой же ветреный этот Гарри.
Она рассказывает им о фее, о веретене и проклятии — на ломаном, плохо дающемся ей языке. Они смеются и говорят, что это отличная шутка, и что надо бы взять её на вооружение.
|
|
Метро любит её в ответ. Она знает это точно так же, как то, что тернии за её замком уже закрыли собой небо, а вино в подвалах скоро будет стоить полкоролевства. Метро спасает её раз за разом, стоит ей только оказаться в беде: она закрывает глаза в тёмное проулке, наполненном чужим хриплым смехом, на дороге, когда на неё несётся машина, в парке, припрятавшем среди листвы сбежавшего преступника, — и просыпается в вагоне с липким полом, изорванными сидениями и мигающими лампами.. Она считала поезда чудовищами и волшебством, и кое-чем похуже. Но метро — часть проклятия, совсем как настоящая любовь.
— И я буду спать сто лет, пока меня не разбудят, — повторяет она в сотый раз, и её собеседница, седая, с тёмной кожей и рядами кривоватых, но удивительно белых зубов, вдруг улыбается ещё шире.
— Клянусь, лет пятьдесят назад слышала то же самое от одной девушки в метро, — говорит старушка и всплёскивает руками. — Красивая она была, как картинка, в таком странном платье, и маман утащила меня от неё со скоростью бешеной гиены — такая уж у меня маман! — и...
Она прищуривает глаза:
— Милая моя, но это ведь не можешь...
Улыбка её потухает. Она упирает руки в бока.
— Ты что... смерть моя? Я-то ожидала увидеть мамашу Брижит, а не тощую белую девку.
Принцесса только и может, что распахнуть глаза пошире и пожалеть, что она уже в метро и ей некуда сбегать.
— Я не...
— Ну что ж, — старушка качает головой, и плохо пришитая бусина на её шляпке стукается о жёсткие поля. — Раз такое дело, проводи меня хоть до дома, поем в последний раз своих пирогов — как раз настаиваются под покрывалом. Не пропадать же добру!
Старушка не умирает ни в тот день, ни в следующий. Принцесса не голодает ни в тот день, ни в следующий.
Ночами она слышит, как ползут колючие побеги за окном её спальни — так отчётливо, словно не спит, а дремлет.
— Кажется, — сообщает она своей новой знакомой, у которой самые лучшие пироги по эту сторону парка. — Кажется, скоро я проснусь.
— Что ж, — отвечает ей темнокожая старушка, сквозь улыбку которой проглядывает маленькая любознательная девчонка. — Доброго тебе тогда утра! Где бы они ни наступило.
— Доброй ночи, — произносит принцесса, стоя в стороне от могилы и окружившей её стаи родственников. Она стоит далеко, и её никто не слышит. Кое-кто снова принимает её за ангела, но когда они поднимают заплаканные глаза в следующий раз, на кладбище больше нет тоненькой светлой фигуры.
Она просыпается от того, что её лёгким больно дышать, от света, бьющего сквозь разрубленные тернии, и от того, что в дверях её спальни кто-то есть.
— Чёрт подери, — говорит этот кто-то. — Ты живая.
В свете дня мира, который она не видела сто лет, принц выглядит почти обычным. На мече — зелёные потёки от растительного сока. На лице — выражение небывалого удивления.
— Закрой за собой, пожалуйста, дверь, — хрипит принцесса, пытаясь подняться с кровати. Неплохо бы чего-нибудь попить, но на это у неё ещё будет время.
Принц спешно заталкивает меч в ножны и спешит на помощь. Она опирается на его руку и встаёт. Ноги кажутся ей чужими. Всё кажется ей чужим.
— Я ведь даже не успел тебя поцеловать... — бормочет принц, придерживая её за плечо.
— А что, так хотелось? У тебя фетиш какой-то? — она приподнимает бровь и делает пару несмелых шагов.
— Да просто... полагалось же, — выдавливает из себя принц, и ей даже немного становится его жалко.
— Ты в любом случае молодец. Можешь взять из подвала вино. Да и вообще всё, что понравится.
Последние шаги она проделывает без его помощи, сдёргивает с прялки пыльное ветхое покрывало и поднимает руку.
— Что ты такое де... — начинает принц, но не успевает договорить.
— Доброй ночи, — бросает через плечо принцесса и укалывает палец веретеном.
Метро встречает её привычным гулом, разговорами и запахами. Она улыбается. На следующей станции ей выходить.
Крапива
Я не стала задавать вопросов о куче отрезанных крыльев в коридоре, и меня не спросили о том, где я была. Честный обмен.
Ключ гремел в замке — его эхо оседало под потолком. Лампочка мигала в тщетных попытках перегореть, и пришлось идти почти на ощупь, переступая пустые ящики и нагибаясь под букетами пахнущего летом чабреца.
Крылья лежали рядом с большой чёрной коробкой, вспучившейся от сырости. Там внутри лежала надежда. Все это знали, но выпускать её не торопились. Тётя Пандора славилась своим особенным чувством юмора: из коробки с равной вероятностью могли выпасть как последняя надежда человечества, так и чьё-то сырое сердце. Или печень. А лишний раз привлекать орлов не хотелось. Или смотреть, как тлеет чужая жизнь.
Я ударилась мизинцем о ларь, в котором брякнули доспехи. Не вспомнить, чьи они, даже если перебрать всё: пряжки, щиты, шлемы так похожи друг на друга, словно у их владельцев был бойзбенд. На ларе была надпись — теперь стёрлась от времени, и я помню только, что что-то там рифмовалось с «астронавтами». Вряд ли в этих доспехах можно выходить в космос, но я бы не удивилась, увидев их однажды по кабельному в новом фильме про первых людей на Марсе. Это было бы почти поэтично: алые шлемы, круглые щиты, сверкающие копья, и всё это в безжалостной пустыне, названной в честь всеми забытого бога. И почему? Простая случайность: именно эти люди назвали, именно эта культура закрепилась, и никто не захотел с ними спорить. А, может, просто не знали, что можно.
На крыльях остались кусочки плоти. Но не это первым бросилось в глаза.
Их было так много... хватило бы на целый выводок купидонов. Или тех несчастных, что подрабатывают моделями на картинах, где им приходится держать зеркала, занавески, подавать виноград или просто занимать место, которое больше никому не нужно.
В этом доме всё ещё ходят на охоту, всё ещё прячут в рукавах ножи и никогда не спрашивают меня, куда я хожу каждый раз, когда за окном проходит траурная процессия.
Сегодня было жарко. Перья под чёрной одеждой встопорщились, пух стал мокрым и холодил кожу. Жутко неприятно, но приходится с этим мириться. Со всем приходится мириться, когда твой последний шанс сбежать подальше всегда так близко и одновременно так далеко.
Сколько похорон я уже посетила? Слишком много, чтобы упомнить все. В этом году — наверняка столько же, сколько крыльев валяется в коридоре.
Некоторые гробы открывали. Большинство — нет. Почти всегда в могилу летели цветы, безделушки и проклятия. Иногда — плевки.
Сегодня на кладбище собралась толпа, и я подумала — вот оно. Мне наконец повезёт. Не может не повезти.
Одна из девушек бросала на меня удивлённые взгляды из-под чёрных очков. Оно и понятно. Закутанная в чёрное незнакомка, наблюдающая за чужими похоронами, всегда привлекает внимание. Но подходят ко мне нечасто.
Та девушка подошла — низенькая, подтянутая, с круглыми плечами и круглым лицом. И печальными глазами. По-настоящему печальными. Удивительно, но такое на похоронах — скорее, редкость.
— У него была какая-то страшная тайна?
Голос подходил ей: такой же круглый и подтянутый, тихий и печальный. Она могла быть одной из нас, певшей когда-то о любви, верившей в счастливый конец, зажатой законами о зеркалах, числе три и злых мачехах.
Я поправила рукав: привычка, чтобы никто не заметил, что на самом деле в нём пусто. Что на самом деле я прижимаю к телу лебединое крыло.
— Другая женщина? — она сняла очки, и в её глазах я увидела долгий путь на восток от солнца и на запад от луны. — Проблемы с законом?
Она спросила, не должен ли он мне денег. Не закладывал ли в ломбард медвежью шкуру. А после, совсем тихо:
— Он ведь не умер, правда?
И тогда я ответила, что это легко проверить. И засмеялась.
Девушка, конечно, ушла. Не знаю — может, пошла плюнуть ему на могилу. Или надеть ещё пару железных туфель, чтобы износить их в поисках мертвеца. Надеюсь, что не последнее.
У неё за спиной были крылья — не чета тем, что лежали в коридоре. Куда больше, куда светлее. Замечательный трофей. За такой меня могли бы переселить из чулана в комнату побольше, по соседству с той дамочкой, которая вечно прячет руки в карманах. И правильно, кстати, делает: если они заметят, что пальцы её сделаны из серебра, то могут и отнять. Хотя сейчас они охочи до крыльев. Только до них.
Пару дней назад я слышала крики того парня, который жил в подвале. У него были когда-то крылья. Он слишком часто их разворачивал.
Потому я стараюсь носить кофты с длинными рукавами, куртки не по погоде и, конечно, плащи. Но скоро они вспомнят.
Я молюсь, чтобы в полночь на могиле принца поднялась крапива — тогда я смогу собрать её голой рукой и сплести последний рукав для рубахи. И всё это — не говоря ни слова. И тогда я закрою за собой дверь и уйду, не оглядываясь.
Я уже пыталась уйти. Все пытались. Летели из окон, ползли по асфальту, садились на автобус до края мира. Но всегда возвращались — потому что мир не хочет нас принимать. Та девушка с похорон тоже однажды окажется в коридоре с мигающей лампочкой. Если ей повезёт, к тому моменту у неё уже не будет крыльев. Ангельские добродетели слетают быстро.
В этом доме всё ещё верят в сказки, всё ещё щёлкают зажигалками и никогда не спрашивают, есть ли у меня одиннадцать братьев, или десять сестёр, или семь знакомых воронов. Для них не важны причины. Важны лишь факты. Важно лишь то, что у меня есть крыло, которое можно отрезать и положить прямо на отсыревшую коробку тёти Пандоры. Интересно, успела ли она решить свою проблему и открыть нужный замок? Или осталась в той самой чёрной коробке?
Через месяц они начнут отрезать чужие пальцы. Ещё через месяц — пятки. А после — что-то настолько же беспричинно важное, мелькнувшее строкой в истории, рассказанной у костра когда-то давным-давно, чтобы развлечься, или испугать, или урезонить.
И кто-то успеет выбраться из своей паршивой сказки... а кто-то смирится с судьбой и будет ждать того момента, пока его не вырежут из собственной истории. Ждать придётся долго. Но терпения у нас много — досталось от той царевны, которая три года рассказывала сказки, чтобы не распрощаться с головой.
Может, у неё в коридоре тоже есть своя коробка.