Было четыре тридцать восемь утра. Обычно я запоминаю такие вещи, потому что редко просыпаюсь ночью. Другие бегают на кухню за стаканом воды или в туалет, или бредут на балкон за ещё одной сигаретой, «последней на сегодня». Я спал так, что меня и сайлент-хильской сиреной не разбудишь. Когда организм знает, что ему осталось спать ещё чуть-чуть, его не обманешь. Но в ту ночь я проснулся. И взглянул на фосфорные стрелки часов.
Четыре тридцать восемь. Фактически утро.
Спать хотелось безумно. Теперь, спустя столько времени, я пытаюсь вспомнить, что меня разбудило. Иные бы сказали, что это было предчувствие. Та маленькая часть мозга, которую предсказатели искусственно развивают, ложась под нож. Я не был фанатом операций. Потому и экстрасенсом не был. Поэтому не думаю, что это была интуиция, или даже какое-то фантастическое «предчувствие». Думаю, это был ветер.
Иногда я забывал закрывать на ночь окна и потому часто простужался. Это не нравилось моим начальникам, и я часто менял работу. Но тогда, я помню, все окна была закрыты. А Восточный Ветер — да-да, тот самый — проник в какую-то шёлку, просочился сквозь неплотно прилегающую к стене раму и разбудил меня.
Вставай. Не то пропустишь нечто очень важное.
И я открыл глаза.
Спать хотелось, но я поднялся. Протёр глаза. Оглушительно чихнул. Почесался. Дурная привычка, но у меня нет жены, которая могла бы меня в этом упрекнуть. Прошёл в гостиную.
Она похожа на стеклянную коробку: две стены – сплошные окна. Так я пытался убедить себя в том, что свободен. У каждого свои способы, и мой был одним из самых глупых. С тем же успехом я мог бы прикрепить на дверь табличку «Дом свободного человека».
Очки я оставил на тумбочке — проклятая близорукость, из-за неё я порою выглядел, как крот, особенно на остановках, пытаясь высмотреть номер приближающегося автобуса. За невысокими домишками начинало светлеть. Скоро рассвет. Светло-голубая взлётная полоса для солнца. Победа света над фиолетовой темнотой.
Красиво. Даже в той расплывчатой пелене, которую видел я.
Голова гудела, словно с похмелья. Странно, я не притрагивался к бутылке с тех пор, как от меня ушла последняя «ласточка». Я называл их птицами, потому что все они рано или поздно уходили. Кто-то от моих привычек, кто-то от моего разгильдяйства, и редко кто – от меня самого. Узнать меня удавалось не каждой моей пассии по одной просто причине: если я не знал о себе все, то почему они должны?
Четыре тридцать восемь утра. Время будущей скорби. А тогда – просто раннее утро, полное беспокойства.
Раз уж встал, надо бы налить себе чая. Первая дельная мысль за утро.
Кофе я почти не пил: позволял себе иногда забежать в кафешку и взять там напиток с каким-нибудь совершенно диким названием, вроде «Рождественской мечты». Птички мои смеялись над подобным пристрастием. Что ж, сами бы посмотрели на свои алкогольные коктейли. «Ржавое полнолуние». «Белый патриотизм». Вы серьёзно?
Чая у меня полно, на любой вкус. Зелёный, чёрный, красный, белый, эрл грей, с мятой, с карамелью, со Шри-Ланки, из Китая… Не то чтобы я коллекционировал чай. Просто вкус у меня менялся чуть ли не каждый час.
Может, потому и девушки у меня не задерживались?
Я выдвинул ящичек стола, в котором лежали ложки, и у него тут же отвалилось дно, а все столовые приборы полетели на пол. Дьявол. Совсем забыл починить, а ведь напоминал себе каждый день. Ведь это не так уж и трудно.
Пришлось опускаться на колени и спешно собирать эту серебряную россыпь лунных половинок и зубчиков. Хороши, что ножи я храню в другом месте.
А потом я поднял глаза… И увидел их.
Великое множество. Хотя поначалу они показались мне одним огромным разноцветным пятном.
Не помню, как забрал из спальни очки. Наверное, добежал и схватил, но казалось, что прошло всего мгновение.
По нашей маленькой улочке, не узкой и не широкой, а такой, самой обычной, асфальтированной и с аккуратными газончиками, и красными почтовыми ящиками, и фонарями, которые уже начали погасать, шли чудеса.
Компаниями и по одному. Размеренно и неторопливо, быстро и впопыхах. Некоторые летели, потому что не имели ног. Некоторые ползли, потому что не имели крыльев. А некоторых не было вовсе, но я всё равно их видел. Или думал, что видел.
Конечно, я сразу же подумал о головной боли, той, которая бывала только после крутой попойки. А потом заметил в толпе его – в зелёном, с листьями в волосах, с дудочкой на поясе, с колокольчиков на плече – и выбежал на улицу.
И понял, что это не видение в алкогольных парах. Из соседних домов тоже выбегали люди.
Мы кричали им. Мы высматривали знакомых. Мы бежали за ними: кто в халатах, кто в нижнем белье и бигудях, а кто – в простынях на голое тело, путаясь в длинной ткани.
— Куда вы? Зачем уходите? Вернётесь ли?
Я не кричал. Я боялся упустить из виду улыбчивую фигуру в зелёном и огонёк света, звенящий подобно колокольчику. Неужели и он тоже уходит? Но ведь это несправедливо.
У меня на полке лежала книга, в зелёном переплёте, с листьями и золотыми буквами его имени на обложке. Затёртая до дыр. Любимая. Она говорила мне, что можно и не взрослеть, и всё равно понимать многое. А то, что непонятно — то пусть навсегда остаётся тайной.
Но если он уйдёт, то пропадут и все слова, когда-либо о нём сказанные или написанные. Я не знаю, почему, но я был в этом уверен. И потому бежал вслед за чудесами целых восемнадцать кварталов, пока не свалился в канаву.
Оттуда я услышал заливистый смех — конечно, его, мальчишки в зелёном, который не желал взрослеть и искал маму для потерявшихся мальчишек — и тоже невольно улыбнулся.
Звенящий огонёк, зависший над моей головой на долю секунды — он, конечно, мне показался.
Люди следовали за чудесами ещё долгое время. С камерами, с письмами, с книгами, с плачем, со смехом, с любопытством. Их пытались остановить, но никакая преграда не была им помехой: ни национальная армия, ни кирпичная стена.
А однажды, в четыре тридцать восемь утра, спустя неделю, они исчезли.
Ушли навсегда.
Все до единого.
В хрустальных башмачках на босу ногу, на крыльях, на брюхе, в каретах, верхом на гусях, невидимые, светящиеся, прозрачные, слишком настоящие.
Все ушли.
Туда, куда не найти дорогу никому, кроме них самих.
И исчезли все сказанные о них слова, все книги, все истории. Вместе с ними — все надежды, все мечты, всё то, что согревало или радовало, что не давало потеряться в огромном мире и не совершить ещё одну, маленькую, но роковую ошибку.
А мы… мы остались.
И мы забыли.
Но каждый из нас теперь ищет ту же дорогу. Неосознанно. По наитию. Потому что когда-то потерял её вместе с ушедшими из этого мира чудесами.
И, наверное, мы всё-таки её найдём. В самом конце.
Неспящих солнце
Неспящих солнце, грустная звезда,
Как слезно луч мерцает твой всегда,
Как темнота при нем еще темней,
Как он похож на радость прежних дней!
Так светит прошлое нам в жизненной ночи,
Но уж не греют нас бессильные лучи,
Звезда минувшего так в горе мне видна,
Видна, но далека — светла, но холодна!
перевод Алексея Толстого
Брайана окружает дождь. Он впереди и позади, и по обе стороны от него: льётся, грохочет, залезает за воротник, путается в волосах и пропитывает собой одежду. Он не солёный, но горечь его всё равно остаётся на губах. От неё не избавиться.
Брайан ранен, но вода не смешивается с кровью, не смывает её, не разбавляет и не провожает до земли.
Вокруг него зелёные холмы, которые за серостью дождя почти потеряли цвет. Над ним тёмные небеса, бесконечные и близкие. При желании он может дотянуться до них. Конечно, может.
— Эй, Бран!
Из-за шума дождя Брайан ничего не слышит — только своё сердце в ушах. И, может, несколько голосов, которые всю жизнь донимают его добрыми советами. Он им всё равно не следует. Как та девочка из дурацкой математической сказки.
— Эй, Бран!
Он ранен. Смертельно ранен. Прямиком в душу.
— Бран!
Брайан поворачивает голову. У самой кромки воды сидит мужчина. Из-за дождя нельзя сказать, молод он или стар, богат или беден, но есть две несомненных вещи: в руке у него удочка, а на лице — улыбка.
— Я, вообще-то, Брайан... — посиневшими губами шепчет Брайан, отворачиваясь.
— Что?
— Я, вообще-то, Брайан! — Брайан пытается перекричать дождь, сам не понимая, зачем вообще отвечает. Наверное, это всё смыкающиеся серые стены. И рана — она, конечно, тоже.
— Чего?
Дождь превращается в мелкую морось в одно мгновение, и крик Брайана эхом отзывается в отмытых холмах.
— Я Брайан!
— О, — слышится в ответ.
Дождь больше не похож на белый шум — скорее на тишину, пытающуюся превратиться в шёпот.
— Я Пелесс, — леска сверкает в потустороннем свете блеклого солнца. Дождь смыл с него всё золото. — То есть Пешер. Да-да, Пешер, Пелам был моим отцом, а Галахад — сыном, и ещё, кажется...
Бормотание становится совсем тихим. Незнакомец поднимает взгляд и теперь, кажется, пытается припомнить всю свою родню до седьмого колена.
Брайан старается не вдыхать посвежевший воздух. От него рана расходится, а зашивать её некому.
— Присядь, Бран.
У Брайана много чего вертится в голове. Он хочет сообщить, что его действительно зовут «Брайан» — и разве это так сложно выговорить? Он хочет напомнить, что для рыбалки всё-таки нужна тишина — или его неправильно информировали? Он хочет пригрозить: у него в машине револьвер, и до машины идти совсем недолго. Он хочет броситься в речные воды, хочет, чтобы его оставили в покое, хочет, чтобы мёртвые не возвращались к нему даже в мыслях… Но вместо всего этого Брайан садится рядом с рыбаком.
Белое солнце освещает землю призрачным светом. Оно бледное, как луна, тусклое, как лучина, и чистое, как невинные слёзы. Под таким солнцем хочется заснуть. Заснуть и, желательно, не просыпаться. Никогда за всё то время, что отмерено миру. Ни за что, даже за золотые лепреконские монеты, закопанные под повязанной красной ленточкой ромашкой. Однажды Брайан видел целое поле таких ромашек. И под каждой — клад. Под каждой — целая жизнь коллекционирования. Под каждой — один маленький обман. Обманывать лепреконов просто. Любого, кто носит башмак только на одной ноге, легко обмануть. Брайан это знает.
И Бриенна знала. Она, наверное, смогла бы обмануть и великана, если бы они все давно не жили на другом конце бобового стебля, исчезающего в небесах.
Думать о Бриенне нельзя — рана открывается. Кровоточит. Ноет. Истекает чёрной грустью прямо на жухлую траву, на которую опирается рука рыбака.
— Слушай, Бран, — говорит он.
И Брайан слушает.
Когда-то Ирландию делили пополам. С одной стороны — консорты морского царя, все сплошь дикие водяные лошадки, келпи, с кровавой пеной на губах, с другой — фэйри с жадным взглядом. Как тут выбрать меньшее из зол? Меньшего нет. Они, скорее, равны. Да и Ирландия, что с неё взять? Сырой комок земли, в лучшие времена пронзительно зелёный, в худшие — холодный, как поцелуй банши. Но уступать никто не желал. Покажешься слабаком — проиграешь. Приберёшь к рукам зелёные холмы — выиграешь ненадолго. Хоть какое-то удовольствие.
У Ирландии армия тогда была небольшая. Посмотрели солдаты в одну сторону, на кровавые лошадиные морды, посмотрели в другую, на надменные нечеловеческие лица, да и сдались вторым. Плотоядные пони никаким дочкам не понравятся, даже самым непривередливым.
И тогда-то появился Рори.
Армия схлынула, зелёной волной мундиров пошла к усмехающимся фэйри, а Рори остался стоять, сжимая в руках стяг с ирландским флагом.
— Никак ты, Рори, сдаёшься этим коням? — ахнули его боевые товарищи.
— Вот ещё, — фыркнул Рори.
— Тогда что же, идём с нами!
— Нет, — отказался Рори.
— Что же ты выбираешь?
— Ирландию, — ответил Рори, лихо подмигивая солдатам.
— Никто больше её не защищает, нет в Ирландии воинов. Один что ли воевать будешь?
— Со мной будет воинство господне…
Брайан знает легенду о Рори, спасшем Ирландию. Это была любимая история его сестры. Всякий раз, когда она в очередной раз пересказывала её кому-то из друзей — или врагов, получалось по-разному — она добавляла несколько незначительных на первый взгляд деталей, вроде бабочек, клетчатых рубашек и синей полицейской будки. И так хорошо умела Бриенна складывать слов, что никто не задумывался о том, откуда в столь древние времена на поле битвы могла объявиться будка. Или фланелевые рубашки. Не говоря уже о бабочках.
— Рори спас Ирландию толпой невидимых ангелов и обещанием их скорого пришествия, ну да, — Брайан прерывает рыбака. Зачем он рассказывает ему сказки? И зачем сам Брайан вдруг решил его послушать? — Ангелы были плачущими, и то собрание каменных столпов — вовсе не случайность, а остатки
— Бранвен была такой выдумщицей… — протягивает рыбак задумчиво, словно вспоминает… вспоминает кого-то. — Что бы она сделала, увидь тебя на берегу реки, в дождь, с заряженным пистолетом в машине?
— Что за Бранвен? — спрашивает Брайан. Но он уже знает ответ. Этот самый Пешер зовёт Бранвен Бриенну. Он знал её.
Что ж, мир тесен. Особенно дождливый мир, в котором бело солнце — единственный ориентир, а прошлое — единственная радость.
Брайан смертельно ранен. Из его раны сочатся воспоминания.
Они стекают в реку, прямиком рыбам в глотки. Приятного аппетита, маленькие рыбки. Становитесь большими, не попадайте на сковородку. Не трогайте те, в которых слышен фальшивый смех, не то отравитесь.
— Она бы сказала, что ты не Рори. Ты ведь не веришь в ангелов, а, Бран? Ни в плачущих, ни в настоящих, ни в тех, что украшают собой ели на Рождество?
Рыбак усмехается. И в этой усмешке только доброта и ни капли издёвки. Брайан к такому не привык.
Он привык к тёмным пабам и гортанному смеху, к тяжёлым ручищам, хлопающим по спине, к тонущей в неверящем хохоте толпе.
Опять брат с сестрой ловили лепреконцев! Или единорога? Разве кто из вас ещё может его приманить? Эй, Бриенна, уж по твоим-то бёдрам видно, что нет! Братец вот твой — может, и смог бы, а? Эй, как там тебя, пучеглазый, давно что ли с кем-нибудь нырял в тёплую постельку? Нырял ли вообще? Салли, уважь мальчонку! Только уж после того, как они единорога-то словят!
— Нет, — шепчет Брайан, не понимая, кому отвечает. То ли рыбаку, то ли воспоминаниям, то ли самому себе.
— Тогда очень славно, что не тебе суждено спасти Ирландию. А то, представь только: стоишь со стягом, по одну сторону кони, по другую фэйри, а ты… Ты куда бы пошёл?
Лицо рыбака вдруг оказывается совсем близко. Странно, но от него ничем не пахнет: ни рыбой, ни смертью, ни безумием. Даже старостью не пахнет, хотя теперь Брайан явственно видит седину в его волосах.
Брайан отодвигается, морщась. То ли от омерзения, то ли от боли. Почему от омерзения, он и сам не вспомнит: лица рыбака он так и не запомнил. Наверное, это всё из-за солнца. Странное оно сегодня. Скрашивает углы. Смешивает краски. Подталкивает к воде.
От него тянет спать.
— Не спать! — вдруг со всей дури орёт рыбак и тут же закидывает крючок в воду. Брайан подпрыгивает на месте. Сердце его бешено колотится. Оно так не колотилось даже тогда, когда они с сестрой выслеживали ланнан-ши.
Потом они какое-то время оба молчат. Брайан вспоминает Бриенну. Её привычку будить его на восходе солнца. Её сестринские подколы, от которых она никогда не уставала. Её подбадривающую улыбку, которой больше нет.
Воспоминаний о ней много. Так много, что в них можно захлебнуться.
— Дыши, — шепчет рыбак одними губами и вдруг хихикает. — А я знаю, куда бы ты пошёл...
Брайан тоже знает. Он не Рори. Он знает, как коварны фэйри. Он знает, как опасны келпи.
— Куда же?
Рана не желает затягиваться. Но кровоточить перестаёт.
Первое время он искал её, свою сестру. Некоторые остаются на земле, чтобы завершить незаконченные дела или присмотреть за теми, кому это нужно. Брайан надеялся, что у его неуёмной сестры великая куча незаконченных дел. Он искал её лицо в каждой встреченной банши, в каждой плакальщице, даже слушал болотные огоньки — иногда они выдавали себя тихими словами из прошлой жизни. Но Бриенны нигде не было. Она была смелой. Она ушла вперёд.
Её смерть была правильной. Правильной для неё, она ведь хотела погибнуть в бою. Правильной для высших сил, раз они допустили такое. И совершенно несправедливой для самого Брайана.
Она верила, что её брат достаточно силён для того, чтобы продолжать жить без неё. Без последнего родственника, который ещё что-то для него значил. Она верила так сильно, что не являлась ему даже во снах. Только в ужасных видениях, которые мучили его. Которые каждый день выбирались из смертельной раны на белый свет.
Что бы она сказала теперь?
Бриенна была человеком действия. Она бы ударила его. Не чтобы причинить боль, а чтобы обидеть. Чтобы устыдить.
И ты ещё смеешь называться человеком, Брайан!
— Хватит думать, Бран, голова лопнет. И не только твоя, знаешь ли, — рыбак опять хихикнул. — Лучше успокойся. И слушай.
Знаешь, каково верное средство от нечисти, что можно встретить в горных шотландских долинах? Проточная вода. Лучше всего, конечно, ручей, в который окунал свой рог волшебный, падкий на девственников конь. Но не тот, что выходит из стоячих вод горных прудов, эти-то тоже бывают рогаты. Бойся келпи, человек.
У них острые зубы, их копыта покрыты засохшей кровью, их взгляд безумен и несёт в себе адское пламя. Они собираются в стаи и плывут воевать со своими морскими родичами, и тогда воды в устьях рек окрашиваются в красный и зелёный, ибо кровь у гиппокампов, лошадей морских, изумрудная, как колдовские глаза.
Однажды Морег, дочь рыбака — такого же, как я — встретила юношу. Не буду лгать, он не был красив, как Аполлон…
…кстати, не думаю, что был хоть кто-то прекраснее моего внука, так что ну этого Аполлона!..
…как Галахад, лучший из рыцарей Круглого стола, но всё же чем-то приглянулся девушке. Не сразу, конечно. Самое сильное чувство, бывает, вырастает из неприязни. Он обозвал её неуклюжей, ибо девушка умудрилась выронить ему на ноги поленья, которые несла домой. Она ответила ему гневной тирадой.
Ругалась она по-шотландски, тут мне не хватит всего мастерства, чтобы хоть часть той изобретательности передать.
С тех пор пересеклись они ещё пару раз — девушка и конь-перевёртыш. То в лесу встретятся. То у заброшенного амбара. Зимой Морег впустила мокрого юношу к очагу. Весной перевёртыш вспахал для девушки каменистое поле.
И вышло из этого что-то совсем неожиданное. Келпи вдруг подумал, что совсем не хочет съесть Морег, а сама Морег вдруг поняла, что отцу об этом никак не расскажешь. Может, и было в этом что-то неправильное, да только…
— Разве Морег не узнала чудовище и не успела в самый последний миг убежать от него, перемахнув через ручей?
Брайан знает и эту сказку. Её он прочёл сам, в библиотеке, в тот год, когда ему исполнилось семь лет. Тогда он очень много читал. И ещё больше мечтал о том, что, повзрослев, станет настоящим героем. Как в любимых им книгах. Самое забавное, что в какой-то степени он им стал. Избавили же они с сестрой несколько деревень от нечисти, несколько семей от проклятий, несколько не совсем сумасшедших от сумасшедшего дома.
Рыбак откладывает свою удочку в сторону и укоризненно смотрит на Брайана.
— Не порти историю, Морег. Ты слушай.
Брайан хочет снова поправить рыбака, ведь его зовут не Бран и не Морег, и он просто… Просто понимает, что рыбак рассказывает ему сказки. Сказки о нём самом.
О смертельно раненом Брайане, у которого больше нет сестры.
О Брайане, который однажды встретил келпи у пруда. Выстрелил в него из только что купленного кольта. Промазал.
О келпи они тогда знали не очень много. Водяные лошадки были плотоядны и, стало быть, очень опасны. А ещё они могли превращаться в зверей. В камни. И в людей тоже умели.
Этне был келпи и жил в горном озере. Он умел превращаться в голубую сойку, мокрую от кончика клюва до кончика хвоста, в кота с разноцветными глазами и в широкоплечего паренька, который, по его словам, жил когда-то на берегу вместе со своей семьёй, да утонул, бедолага. Этне клялся и божился, что то был несчастный случай, и он совсем не при чём. Одно то, что келпи поминал имя господа, выгодно выделяло его из безликой толпы нечисти, с которой Брайан и Бриенна имели дело.
Этне не ел мясо. Только водоросли. Но в таких количествах, что брат и сестра вечно поражались, куда же девается такая прорва еды. Впрочем, у водяных лошадок с адским пламенем в глазах метаболизм наверняка был чрезвычайно особенным.
Они невзлюбили друг друга с первого неумелого выстрела из пистолета. Уважать друг друга они научились чуть позже, когда Этне привёл домой девочку из долины, которую заманили в болота огоньки. А Бриенна первой заметила, как Брайан на Этне посматривает, когда думает, что никто не видит.
Сёстры чуют такие вещи. Иногда Брайану казалось, что Бриенну послали на землю только для того, чтобы смущать его и снова, и снова ставить в неловкое положение. Иногда перед немаленькой толпой людей. Это, конечно, было до того, как Бриенна ушла, а Брайна смертельно ранили.
Но первую рану нанесли ему задолго до того, как он пришёл на кладбище, чтобы проводить свою сестру в последний путь. Он долгое время думал, что сестра его хочет настоящих викинговских похорон, с лодкой. Брагой и огненными стрелами. Но однажды, когда они лежали под звёздным небом, выслеживая красных колпаков и совсем не думая о смерти, нет-нет, вам показалось… Тогда Бриенна призналась, что хотела быть ближе к земле. Огонь пугал её. И это было закономерно: она была младше Брайана, но отчего лучше запомнила пожар, в котором когда0то сгорела их прежняя жизнь, их прежняя семья.
Первая рана, ещё не смертельная, появилась у Брайана от удара келпи.
Они часто ругались — такой уж у них был стиль общения. Поругались — нашли тайное логово ведьмы из Файфа. Подрались — лишили голоса банши рода Певереллов. Помирились — негласно, конечно — и мирно прогулялись до долины. Без сопровождения человека Этне не мог далеко отойти от своего озера, ему мешали ручьи. А вот с человеком все границы размывались, а препятствия становились какими-то блеклыми. Как белое солнце, от которого хочется спать.
Однажды они ругались так долго, что ссора переросла в признание.
Брайан думал, что целоваться с келпи — это то же самое, что пытаться поцеловать какого-нибудь там карпа. Сплошная сырость и запах, от которого потом неделю отмываться будешь.
Он ошибался.
В любом обличье у келпи остаются мокрыми волосы, или там шерсть. У Этне в волосах ещё и песок, и мелкие ракушки застревали, и Брайан любил выуживать из кудряшек мелкие раковинки. Бриенна всегда могла сказать, где именно пропадал её братец: если выглядел так, словно его только что вырыли из прибрежного песка, значит, можно многозначительно пихнуть его в плечо. И добавить парочку ничего не значащих предложений об охоте на единорога. Просто, чтобы полюбоваться на то, как брат кипятится — лучше всякого чайника.
— …и тогда Морег нырнула следом. Конец.
Воспоминания так захватили Брайана, что он и не заметил, что рыбак всё это время продолжал свой рассказ.
Впрочем, какая разница. Какая теперь вообще разница. Ему нужен покой. Ему нужна тишина. Ему нужна вода, в которой он сможет уснуть, ни о чём не задумываясь, под светом потустороннего солнца. Кажется, в день, когда Этне последний раз нырнул в своё озеро, солнце палило нестерпимо и было похоже на оранжевый зрачок дракона. Если драконы вообще когда-то существовали.
— Ты опять пропустил счастливый конец, — рыбак размахивается и снова забрасывает удочку в реку. А была ли наживка? И была ли вообще добыча? Рядом ни ведра, ни сумки, ни банки с червями… Даже фляжки с алкоголем нет! Разве кто-нибудь ходит на рыбалку без верной фляжки? Да ещё и в дождь?
— Опять? — эхом отзывается Брайан.
— За одни плохие мысли любой келпи обглодал бы твоё лицо, Бран.
Брайану вдруг становится холодно. Дождь давно прекратился. Над рекой плывут клочья тумана: словно блеклая тень солнца в небесах лопнула от усталости, а её осколки теперь думают, стоит ли им упасть в реку, или есть куда более привлекательные места для захоронения.
— Я Брайан.
— А я Перреш, сын Перама. Сижу здесь, ужу. Иногда попадаются короли, иногда герои, а иногда — Браны. То Ардхенны, то мак Муйредайги, то Лейнстеры… Ты который?
Смертельная рана зудит.
Воспоминания льются на песок. Песок?
Брайан и не замечал, что под ним целое море песчинок. Он пропускает его сквозь пальцы, и на ладони остаётся несколько мелких ракушек. Брайан торопливо стряхивает их в воду.
Нет.
Он не будет больше вспоминать.
Ни неверие, ни мольбу, ничего. Они часто ругались. Это было давно. С рыбами невесело целоваться, ведь они могут проглотить твоё сердце. Этне вот проглотил. Не подавился. И, наверное, даже не заметил. Он ведь одни водоросли ел.
И бьётся теперь сердце Брайана где-то в глубинах какого-то другого озера. Горных озёр тысячи. Пойди отыщи нужное.
У Брана был волшебный котёл. Он умел воскрешать мёртвых. Но подожди, никакого не было от него толку давно почившим, покинувшим мир, ушедшим за пределы и за границы. Зато был толк от него в бою, когда на счету каждый ходячий труп, каждая лишняя рука, держащая меч, даже мёртвая.
Бран подарил этот котёл королю Ирландии, за которого вышла его сестра Бранвен. Плохо жилось ей в чужой стране среди чужих людей, потому и неудивительно, что она вскоре умерла.
И началась война. И келпи воевали с фэйри, и пришёл Рори с ангелами, каменными и крылатыми, которые закрывали свои лица и плакали каменные слезами. На Рори, кстати, была фланелевая рубашка, которую подарила ему жена. Настоящая шотландка, какой была Морег. Такая же рыжеволосая и такая же смелая, ведь и она была рядом с древним, очень древним существом, которого многие считали злом.
Война закончилась, как заканчиваются любые войны. Много хороших людей пришло на неё. Мало ушло.
Рори спас Ирландию.
Морег перешла ручей.
А Бран остался жив, потому что у него был волшебный котёл.
Ему отрубили голову, но и одной головы иногда достаточно для жизни. Только какая это жизнь — без сердца.
Рыбак улыбается. В глазах его отражается солнце. Бледное солнце тех, кто всё-таки не уснул. Белое солнце смелых, из света которого спустилось на землю войско господне.
Брайану хочется выть. Рана его болит. Воспоминания больше не проливаются на песок, они засыхают и превращаются в корку. Стоит шевельнуться — и от неё отлетает несколько кровавых частичек, похожих на осколки раковин.
Брайан смертельно ранен. Прямиком в душу.
Нет рядом с ним никого, кто бы взял его за руку и сказал «Не надо». И ещё — «Всё будет хорошо». Ему бы не помешала сейчас хорошая ложь.
Нет рядом с ним никого, кто запретил бы ему сдаваться.
Разве что рыбак.
— Какова же твоя история?
Рыбак вскидывает голову в удивлении, словно бы только что заметил, что с ним рядом кто-то сидит. Он-то рассказывал сказки пролетающим птичкам. Да той же голубой сойке, вон, на дереве сидит. Или солнцу. Солнце — хороший слушатель. Особенно такое, которому не жалко своего бренного тела для тумана, для реки и для всего мира.
— Не такая правдивая, как у тебя, Бран.
Брайана качает головой.
— У меня нет волшебного котла.
— А ты разве ещё не понял? Я твой волшебный котёл.
Брайан вдыхает очищенный дождём воздух, оглядывает зелёные холмы, за которыми лежат сотни горных озёр, которые ему ещё предстоит посетить, и понимает, что больше ему не нужен покой.
Ему нужно движение, нужны авантюры, нужно быть героем — чтобы не разочаровывать свою сестру.
Ему нужно искать своём счастье и унять гордость — потому что он может быть чужим счастьем, и его наверняка ждут.
Ему нужно слушать сердце, пусть оно и лежит где-то в холодной воде, но согретое теплом лошадиного нутра.
Ему нужно жить.
Что делает волшебный котёл? Возвращает к жизни.
— Метафорически, — добавляет рыбак, и Брайан видит поблёскивающий в седых волосах венец.
Он знает эту сказку.
Эту он додумал сам, потому что ни одна книга не могла ответить ему однозначно.
В высоком замке на берегу реки жил король, и было у него маленькое счастливое королевство, множество врагов и сын. Единственный, которого берегли, как зеницу ока, но от главной напасти молодых — любопытства — уберечь невозможно.
Правду говорят — не связывайся с фэйри. Не трогай их грибные кольца. Не пей их вино их крошечных кубков. Не танцуй с ними под полной луной.
Не освобождай их из капканов.
Юный принц однажды освободил фею.
Была она невысокой и ужасно смешно надувала щёки. В награду за спасение пригласила она мальчика на волшебный бал в честь солнцестояния. И принц, как самый настоящий наследник престола и начинающий дипломат, конечно, согласился.
Он прошёл за феей до полого дерева, в котором открывалась дверца. А за дверцей ждало его величайшее — и, увы, последнее — путешествие в его жизни.
Он ел, и пил, и танцевал наравне со всеми гостями на празднике. Он видел королеву фей и короля эльфов, познакомился со всеми князьями и даже с фрейлинами. Он обещал вернуться с золотом, с подарками, достойными королевского отпрыска. Но фэйри не пожелали его отпустить.
В волшебном мире прошла неделя — а в маленьком королевстве на берегу реки меж тем минуло без малого тридцать лет.
Одна из младших фрейлин сжалилась над принцем и отворила перед ним дверь. Из полого дерева в палую листву выпал уже не двенадцатилетний мальчик, а сорокадвухлетний мужчина, который теперь должен был стать королём.
Старый король был ранен в битве с каким-то из Бранов — может быть, в попытке заполучить волшебный котёл. Впрочем, люди говорят, что ранили короля тем же копьём, которым когда-то добивали бога, а такой вещицы не водилось даже у Брана. У любого из них.
Сын предстал перед отцом и своим народом. Его короновали — двенадцатилетнего мальчика в теле взрослого мужчины. Но не успел он проправить и дня, как во дворе появились разгневанные феи. Вернуть своего пленника в волшебную страну они уже не могли. Вместо этого недавно коронованный принц отправился на берег реки, с которого не смог бы уйти и за сотню лет. Сидеть на берегу было скучно, к тому же, король хотел приносить пользу своему королевству, поэтому он научился рыбачить.
Так и сидел он на берегу реки. Многое о нём говорили: что был он французом, что был дедом Галахада, одного из светлейших рыцарей Круглого стола, и заманил Ланселота к своим дочерям, зная о том, что именно его сыну предначертано найти Святой Грааль. Его называли «Королём-рыбаком», но на самом деле никто не знал, что именно он удит. Может быть, грядущие перемены. Может быть, свою удачу. А, может быть, то, что поможет ему преодолеть наложенной феями проклятье и вновь подняться на ноги.
Король-рыбак улыбается. На его проржавевшем насквозь крючке нет наживки. Он уже давно не ловит рыбу. Однажды он повстречал келпи, который не ел рыбу, но любил её ловить. С тех пор рыбак не голодает — хотя ему, по совести сказать, и не нужно вовсе есть. Он и без волшебного котла живёт и не думает пока умирать.
За его плечами замок давно превратился в руины. Отец его умер, и дочери умерли. Как умер и Галахад, и Ланселот, и все те, кто, согласно преданиям, строили лучший мир. В таком мире Браны — Брайаны — не должны стоять у самой кромки воды и думать о вечном покое.
Он удит не рыбу. Он удит тех, чьи раны смертельны и не заживают. Чьи души покалечены. Чьи мысли, как загнанный заяц, натыкаются только на одно решение проблемы. Чьи сердца не видят другого выхода.
За несколько столетий король-рыбак поймал немало. И люди, и нелюди — все могут ошибиться. Любой оступается, и так уж выходит, что на дороге тогда появляется незнакомец, удящий рыбу. Он приказывает тебе сесть и слушать. И ты его слушаешься. А он начинает рассказывать сказки. Истории, на первый взгляд нелепые, а на второй — полные смысла.
Это истории о тебе.
О твоих родных.
О том, кем ты никогда не станешь. О том, кем ты и не надеялся стать, но рыбаку лучше знать.
Белое призрачное солнце заменяет слепоту, ведь обычно именно она сопровождает прорицательский дар. Солнце это убаюкивает слабых духом, но потом — потом оно не даёт им заснуть. Рыбак заставляет заблудших проснуться. Открыть глаза. Увидеть мир заново.
Раны затягиваются. Медленно, очень медленно, иногда так же медленно, как сходятся материки.
Воспоминания больше не режут ножом. Теперь они похожи на лёд, а холод облегчает боль.
— Теперь я должен тебе помочь, — звучит почти как вопрос. Брайан не уверен. Он не знает, что ещё может сделать для метафорического волшебного котла. Что вообще можно сделать для того, кто отвёл тебя от опасного поворота?
— Уже помог, — король вытаскивает из реки удочку. На крючке поблёскивает маленькая серебряная рыбка. — Я же рыбак. Рано или поздно феи придут за уловом.
Сколько ему ещё ждать? Десять лет? Сотню? Тысячу?
Брайан стыдливо надеется, что феи не придут никогда. Заблудших, раненых душ много. Рыбаков мало.
Но он тут же отгоняет недостойные мысли. Что бы сказала Бриенна?
Ничего. Вмазала бы ему хорошенько. А Этне...
— Ты бы не утонул, — говорит рыбак. — Те, кого любят келпи, не могут утонуть.
— Зачем ты тогда со мной заговорил?
— Я рыбак. Я ужу. Ты — не самое страшное, что мне попадалось.
— Браны бывают разные… — вспомнил Брайан.
— Да-да… Лейнстеры, мак Муйредайги, Ардхенны… Ты который?
— Тот, который не уснёт, — ответил Брайан и зашагал к машине.
Слыхали? У него нет сердца!
Матушка Вьюга наклоняется к мадам Тремейн и шепчет:
— Вы слышали? У него нет сердца!
Мадам Тремейн удивлённо поднимает брови:
— Как так?
— Совсем! — в глазах у старушки плещется метель, нагоняя страху на окружающих. Проезжающий мимо ямщик морщится и поплотнее укутывается в плащ. Лошадка его бодро переставляет ноги — ей вовсе не страшно. Вьюга неодобрительно косится на довольную лошадиную морду, но сдерживает порыв и снежком в круп не кидается. Вот была бы она лет на пятьдесят помоложе!..
Её собеседница охает и качает головой, а заодно и веером, чтобы не грохнуться в обморок.
Ну и дела на свете делаются!
— У ентого-то, — торговец трещотками и флюгерами плюёт на землю. — У ентого-то, с Цветочной улицы, сердца нет.
— Гонишь, — хором отвечают мальчишки, сгрудившиеся посмотреть на флюгера. Им только дай поглазеть да потрогать то, чего хотя бы касался заморский ветер — и сразу приключение! Да разве ж тронешь флюгер в этой лавке, особенно если хозяин не пьян, и сна у него ни в одном глазу? Вот и приходится слушать его байки, развесив уши.
— Чой-то гоню? У меня уж лошадки-то нет, померла, скотинка... Бесси звали, как мою вторую жену, чтоб ей пусто было. От четвероногой Бесси и то пользы больше было.
Один из мальчишек — рыжий, веснушчатый, в зелёной курточке и смешном колпаке, вытягивает руку и почти шлёпает раскрытой ладонью по выкованной из жестянки фее. Всего ничего оставалось, а она возьми да повернись! Злющий Восточный Ветер!
Торговец, к счастью, ничего не замечает: жмурится мечтательно и теребит края старого шарфа.
— А любил я её как! Бесси бесполезную; конечно, глаз-то радовался, глядя на нее! Да и вышивала она прилично, хотя на кой нам была эта вышивка? Продавал за чарочку, пока дражайшая не видала. Вот и вся польза. Стал быть, есть у меня сердце.
Мальчишки глазеют на ожившие вдруг разом флюгера: танцующих балерин, бьющих крыльями петухов, выводящих немые трели невиданных птиц, злобных троллей и феечек с трепещущими крыльями. А торговец пытается перекричать их шум, ведь он вдруг осознал что-то настолько для себя важное.
— Есть у меня сердце, стало быть! Вот хорошо-то! Как хорош<