На самом же деле на площади нас узнавали и бурно приветствовали, как старых знакомых.
Крутили мы так около двух часов. Сделали кругов десять. Наконец после десятого пролета над площадью два самолета в ведущем звене чуть было не столкнулись.
Тогда командир нашего соединения дал команду идти на посадку и начал садиться первым. Он, видимо, спешил, приземлился как-то неудачно и сломал машину. Получили повреждения во время посадки и два других самолета.
Так закончился один из первых по тому времени больших воздушных парадов.
1935 год. Мы особенно тщательно готовились к воздушному параду. Еще 15 апреля выехали на аэродром и поселились там почти на постоянное жительство.
В том году в параде участвовало много самолетов. Уже к 25 апреля слетелось столько машин, что нечего было и думать поместить их на одном аэродроме. Группировались по типам — тяжелые, легкие, истребители.
Я принимал участие в параде как флагманский штурман. Для производства штурманских расчетов в штабе парада находилось около ста специалистов. Разрабатывались радиусы разворотов, элементы перестроений и сбора частей, соединений, всей колонны, строй и т. п. Это было нелегко. В самом деле: нужно было собрать в четкую колонну большое количество самолетов и построить их так, чтобы колонна протяженностью в 12—15 километров прошла над Красной площадью монолитно и красиво. Конечно, для этого требовалась серьезная подготовка. Ночами просиживали мы за вычислениями и расчетами. [63]
Само построение и сбор в воздухе представляли довольно сложные операции. Самолеты взлетали группами, каждая со своего аэродрома. Шли по строго определенным маршрутам.
На этих маршрутах машины строились в отряды, в эскадрильи. К строго определенному времени самолеты шли к контрольному пункту главного маршрута. Каждое построенное соединение должно было проходить этот контрольный этап пути в точно определенное время. Небольшое опоздание уже могло испортить все дело, так как в этот момент к контрольному пункту подходило уже другое соединение и занимало место опоздавшего. Малейшая оплошность при стыке двух соединений вызвала бы замешательство, могла начаться суматоха, в которую в свою очередь включилось бы третье соединение, прибывшее к этому же месту.
Так со всех сторон к контрольному пункту тянулись большие колонны самолетов. Пройдя через контрольный пункт, они шли по главному маршруту, где происходило построение всей колонны. Для того, чтобы пройти над Красной площадью в точно назначенное время, флагман вылетал за два с половиной — три часа до назначенного срока. Он обычно шел по главному маршруту и, строго рассчитывая время, в зависимости от ветра и состояния погоды, удалялся от Москвы на такое расстояние, чтобы на главном маршруте уместилась вся колонна. По очень точным расчетам (они должны совпадать с моментом выхода на главный маршрут последнего соединения) флагман поворачивал и ложился на обратный курс к Москве.
Иногда метеорологические условия были таковы, что мы доходили до города Калинина. На обратном пути флагман встречал соединения, которые одно за другим становились к нему в хвост. Это было тоже непростое дело. Соединение, шедшее со строго рассчитанными курсом и скоростью, разворачивалось и пристраивалось с расчетом, чтобы дистанция была не более ста метров. Километров за тридцать от Москвы к колонне пристраивалось последнее соединение. И, наконец, за восемнадцать километров от Красной площади всякое маневрирование заканчивалось. С этого момента нельзя было ни прибавлять или убавлять скорость, ни сворачивать, — надо было идти так, как застала команда. Это требовалось потому, что игра со скоростями в такой большой колонне могла привести к серьезным последствиям. [64]
На флагманском корабле в воздухе не было свободной минуты. Три радиостанции непрерывно сообщали о месте нахождения каждого соединения, времени прохождения соединения через контрольный пункт и, наконец, о времени, когда соединение пристраивалось к колонне. Непрерывно поступали наблюдения воздушных постов с земли — такое-то соединение отстало на столько-то и вышло в сторону и прочее. С флагманского самолета сейчас же давалось приказание — подравняться, подтянуться. По радио через определенные промежутки времени передавалось состояние погоды и сверялись часы флагманского корабля с часами Спасской башни.
За два-три часа полета на флагманский самолет поступали сотни радиограмм. Один из помощников флагштурмана едва успевал прочитывать их и давать указания. Только очень важные радиограммы он показывал мне. Второй помощник сидел на приеме сообщений земных станций, следил по радио за донесением о состоянии погоды и систематически сличал время на часах.
Вот так организовывались воздушные парады, так проводился один из самых больших и замечательных парадов в 1935 году.
На этом параде, когда до Москвы оставалось всего несколько километров и пристраивание колонны подходило к концу, неожиданно обнаружилось резкое изменение ветра и стало ясным, что ровно в 12 часов на Красную площадь мы не попадем.
Голова воздушного парада опаздывала на практически ничтожное время — от полутора до трех минут. Но и этой неточности допустить было невозможно. Если бы летел один или даже несколько самолетов, то ничего не стоило бы прибавить скорость и нагнать это время. Но сделать это с большой колонной — значило разбить ее, растерять строй в, пожалуй, сорвать парад. Но опоздать хотя бы на такое небольшое время тоже нельзя. Командование требовало прибытия на Красную площадь точно в 12 часов. Какое волнение поднялось на флагманском корабле! Мы негодовали и всячески поносили это непредвиденное изменение погоды. По радио связались с Красной площадью. Дело дошло до командования. Но исправить дело было уже нельзя — нам удалось лишь немного сократить опоздание.
Часы на Спасской башне показывали 12 часов и 1,5 минуты, когда над Красной площадью показался [65] флагманский корабль. За ним двенадцатикилометровой колонной с гулом, рокотом и ревом в безукоризненном строю летели сотни и сотни бомбардировщиков, разведчиков, истребителей.
Трудно забыть это величественное зрелище.
Двое суток на льдине
Летом 1954 года я встретил одного из своих старых знакомых, которого давно не видел. Разговорились. Я его пригласил зайти.
— Не могу, — улыбнувшись ответил он. — Тороплюсь. Завтра улетаю.
— Куда?
— На Северный полюс на дрейфующую станцию.
Он сказал это так, словно собирался лететь в Ленинград или Киев. И это не случайно. Северный полюс приблизился к нам. Воздушная дорога к полюсу хорошо «протоптана» советскими летчиками. Достаточно сказать, что известный полярный летчик И. П. Мазурук весной этого года совершил свой десятый полет на Северный полюс.
И сейчас невольно вспоминаешь те дни, когда советские летчики преодолевали огромные трудности, осваивая этот путь, и первыми в мире достигли полюса. На долю наших авиаторов выпала высокая честь принимать активное участие в больших научных экспедициях по изучению Арктики.
* * *
Это был ясный солнечный день 23 апреля 1937 года. Мы находились на острове Рудольфа, ожидая вылета на полюс. В этот день в 19 часов 10 минут я взял старт с площадки от самой зимовки острова Рудольфа. Цель полета — отлететь километров восемьдесят-сто на юг и проверить астрономическими наблюдениями, правильно ли работает радиомаяк Рудольфа, то есть точно ли он дает направление на полюс. Со мной участники экспедиции: радист Сима Иванов и геолог Женя Федоров. Быстро беру курс на юг. Погода хорошая. Пересекли горы острова Рудольфа, слева оставили остров Гогенлоэ. Вскоре за островами Рейнер подошли к разводьям. Пролетели немного [66] дальше тем же курсом. Всюду вода. Сесть негде. Пришлось вернуться.
Южнее острова Александры пролив был покрыт торосистым льдом. Решили сесть среди торосов у острова Дик. Иду бреющим полетом, выбираю площадку. В 20 часов 15 минут благополучно сели. «Аэродром» плохой. Множество малозаметных с высоты торосов, твердые, старые заструги.
Сразу же принимаемся за работу. С помощью теодолита измеряем высоту солнца. Раскидываем походную радиостанцию. Осматриваем площадку для взлета — торос на торосе. Трудно, но взлетим. В 20 часов 20 минут выключил мотор. Заготовил радиограмму № 1.
«Рудольф Шмидту. Восточная часть Итальянского пролива и почти весь Американский пролив имеют большие разводья крупный и мелкий битый лед. На южном горизонте также видна вода. Садиться невозможно. Вернулся обратно. 20.15 благополучно опустился между проливами Бака и Кельти восточнее острова Дик пяти километрах. Аэродром очень плохой — торосы до одного метра. Производим наблюдения. Связь с вами через каждые 30 минут начиная от 21.00. Спирин».
Но этой радиограмме так и не суждено было дойти до адресата. Она осталась первой и последней. В 20,35 выясняется, что связи нет. Мы Рудольф слышим, он нас — нет. 20.50. Кручу моторчик радиостанции, но Рудольф по-прежнему не слышит нас. Проходит час. Не теряем надежды связаться по радио. Мы с Федоровым крутим моторчик до мозолей на руках. Сима Иванов бешено выстукивает ключом: «УКВ, УКВ» — вызывает Рудольф. 22.00. Начали запускать мотор. Заливка хорошая. Бьемся полчаса. Мотор упорно не запускается.
Тут я впервые почувствовал всю серьезность положения. Однако стараюсь казаться веселым. Пробуем запустить мотор с помощью амортизатора. Я в кабине, Федоров натягивает амортизатор, Иванов держит винт, чтобы он не вращался. Оба скользят, падают. Смешно и грустно. Мотор не идет. Заливаем, продуваем — никакого толка. Мала прилагаемая к амортизатору сила — всего один человек. Другой должен держать винт, третий управлять в кабине. Решаем использовать ропак{3} или торос и натягивать [67] амортизатор вдвоем. Выбрали поблизости подходящий торос. С трудом перетаскиваем самолет.
...Час ночи. Светит солнце. Погода все хуже и хуже. Запускаем мотор при помощи нашей «рационализации». Снова неудача. Мы выбились из сил и не даем амортизатору достаточно натяжки. По приборам замечаю, что давление воздуха катастрофически падает, а температура поднимается. Плохой признак. Решили отдохнуть. Слушаем радио Рудольфа. Сима записывает.
«Спирину. В 3 часа самолет вылетает по вашему маршруту. Сбросит спальные мешки, продовольствие и прочее. Если есть возможность сесть, разложите знаки. Шевелев».
2,30. Приступаем к подготовке площадки для посадки самолета. Меня уговаривают не сажать. Уж очень плох аэродром. Думаю, что сесть все-таки можно. Площадка длиной в 400 метров. Подход с юга хороший. Свежий ветер уменьшит посадочную скорость. Если стихнет, всегда успеем выложить крест, запрещающий посадку. Для выкладки знаков используем шубу, брезент, даже перчатки, чехлы приборов.
3.10. Погода совсем плохая. Ясно, что самолет не прилетит. Стараюсь шутить, рассеять товарищей. Но они и так крепки, испытаны, и в таких арктических «случаях» бывали больше, чем я. В 3 часа 30 минут началась метель Поспешно убираем знаки с нашего аэродрома.
4 часа. Запуржило как следует. Ветер крепчает. Видны только ближайшие торосы. Торопимся укрепить самолет. Все тем же амортизатором привязываем одно крыло за торос и веревочками от радиостанции за треногу теодолита, врытую в снег с помощью финского ножа. Теперь ясно — застряли надолго.
«Ну вот и начали «куропатить»{4}, — думаю, глядя на жалкую привязь, на раскачивающийся от ветра самолет и на измученные лица товарищей.
Залезаю в кабину самолета. Федоров, защищаясь от ветра, прилег на крыле у фюзеляжа. Сима дежурит, пытаясь связаться с базой. Хочу вздремнуть. Невозможно. Отчаянно дует. Кабину заносит снегом. Снег забивается под шлем, за воротник шубы. Зуб на зуб не попадает. [68]
В кабине не пробыл и часу. Выхожу к Симе. Возимся вдвоем. Со связью попрежнему ничего не выходит. Устраиваюсь полежать на крыле. Продувает насквозь. Опять залезаю в кабину. Дует еще больше. Как же согреться? Придумали прогулку — до ближайшего тороса, что в двадцати метрах от самолета, и обратно. Немного разогрелись. В голове тревожные мысли. Ведь продуктов у нас — три плитки шоколада и двести граммов сухарей на троих. Ничего теплого. А сколько будет пуржить? Хорошо, если сутки, двое, — а как пять-семь? Что тогда?
Через каждый час окликаю Симу и Женю — боюсь, что замерзнут. — Может быть, поедим? Отказываются. Действительно, нам не до еды.
Что же делать? Ждать? Чего? Да и сколько ждать? Идти пешком? На худой конец это можно. 80 километров пройдем за полтора суток. Но куда пойдешь в пургу? Опять чертовы мысли о всяких каверзах, на какие способна Арктика... Нет, надо взять себя в руки. Улетим. Во что бы то ни стало улетим.
11 часов. Опять лезу в кабину. Хочется спать. Но в кабине хозяйничает ветер. Знобит. Только бы не заболеть — тогда совсем плохо. Заворачиваюсь плотнее в шубу, поджимаю под себя ноги и ненадолго забываюсь. Окликаю товарищей, предлагаю закусить. Едим неохотно. Настроение грустное. Пытаюсь острить, получается не совсем удачно. Хочется тепла и спать, спать.
Снова все залезаем в кабины. Термометр показывает восемь, затем шесть и четыре градуса. С самолета течет. Это на его темную поверхность действуют солнечные лучи и плавят падающий на него снег. Весь самолет в сосульках. Красиво и как-то жутковато. Неужели не улетим?
А что если снова попытаться запустить мотор? Ведь температура четыре градуса. Взялись дружно. Убавили длину амортизатора. Со второго раза мотор фыркнул, с третьего дал два выхлопа и заработал.
Сразу стало веселее. Но вокруг туман и пурга. Мотор прогрели и выключили. До восемнадцати часов систематически прогреваем мотор. Наш амортизатор действует превосходно. А метель все крутит и крутит. Ветер усиливается. А вдруг начнется такой же ветер, как на Маточкином Шаре — 11 — 12 баллов?
...Снова в кабине. Кутаемся и дрожим... Снова тревожные мысли. 24 часа. Наконец небольшое прояснение. Решили лететь. [69]
Мотор быстро завелся. При разбеге мокрый липкий снег тормозит самолет. На разбеге лавирую среди торосов и ропаков. По прямой взлететь нельзя. В конце льдины прекращаю взлет, заруливаю на старое место и делаю последнюю попытку. Полный газ.
Самолет скачет по небольшим торосам. Выбираю ручку немного на себя. Не опрокинуться бы, а то сгоришь. Скорости нет. Пытаюсь оторвать самолет. Не хватает еще немного скорости. Уже конец площадки, а впереди большой торос. Еще рывок, машина перескочила торос и камнем пошла вниз. Катастрофическое положение. Убрал газ. Резко работаю рулями, лавирую среди торосов. Самолет цел. Вздохнулось легче. К черту такие эксперименты! С трудом вытаскиваем машину на ровное место. Подруливаю опять к стоянке. Бензина мало. Выключаю мотор. Сима и Женя требуют:
— Лети один! Нагрузка меньше... Оторвешься, привезешь нам продовольствие, палатку и все, что нужно.
Я удивленно смотрю на товарищей. Улететь одному, оставить их без одежды, без палатки, среди снега и пурги — безумие. Категорически прекращаю этот разговор.
Запуржило сильней. Ветер опять усилился. Снова дрожим в кабинах. Неужели не улетим? Нет, надо максимально разгрузить самолет, выбросить все, вплоть до радиостанции, и улететь.
Сильные порывы ветра резко раскачивают самолет. Подумываю, не привязать ли его опять. Сидеть в кабине невозможно. Возобновляем «прогулки» к торосу.
Возникают сомнения насчет бензина. Правильно ли показывает бензиномер? Как бы измерить, сколько его еще осталось? Собираемся втроем. Опускаем в бак маленькую антенну от радиостанции. Высчитали: минут на сорок хватит. Надо экономить.
6 часов. Закусили сухарями, шоколадом. После неудачного взлета усталость еще больше. Болят ноги, руки, спина, ноет все тело. Как хочется поспать!
Прошел еще час. Стихает снегопад: немного лучше становится видимость по горизонту. Решаю попробовать подняться. Обсуждаем. Если не оторвемся, надо что-то делать. Идти пешком нельзя — пурга. Повидимому, придется рыть у какого-нибудь тороса нору в снегу и отсиживаться, продолжая «куропатить». Запускаем мотор. Если не оторвемся — конец: бензина не хватит. Лететь нельзя. [70]
Мотор долго капризничал, и наконец, пошел. Сгружаем все аккумуляторы и весь лишний груз — это килограммов шестьдесят — семьдесят. Заруливаю на вновь выбранную площадку. Погода быстро портится, хотя ее вообще нельзя было назвать мало-мальски сносной.
Сима раскачивает самолет, помогая ему оторваться от мокрого снега, и садится на ходу. Полный газ. Напрягаю все мускулы. Рывок, другой... Чувствую — машина висит в воздухе. Проскочили через два больших тороса. Летим! Только добраться бы до острова Рудольфа. Видимость отвратительная. Снег сыплет, как из мешка.
Беру курс прямо на Рудольф через гористый остров Александры. На высоте около 150—200 метров самолет заволакивает облаками. Через минуту уже ничего не видно. Приборы для слепого полета на этой машине не внушают доверия. Кроме того, самолет сильно болтает. Решаем повернуть обратно и пойти в обход острова Александры. Спускаемся до двадцати пяти метров. Кое-что видно. Идем бреющим полетом. Мелькают огромные торосы, ледники. Только бы не наскочить в тумане на какую-либо гору или айсберг. Через несколько минут становится еще хуже. Видимость совсем плохая. Болтает. Скорее бы добраться до моря — там есть разводья и лучше видно землю. Ветер сильный, попутный. Обогнули с востока остров Александры. Промелькнули маленькие островки Реул и Кобур.
Подошли к острову Гогенлоэ. Впереди виднеется узкая полоска моря. Стало веселей. Вот уже и море. Справа в тумане видны горы Рудольфа. Идем низко над водой. Бензиномер показывает десять литров — хватит ли? И куда садиться в случае остановки мотора? У берегов небольшой припай с крупными торосами. Выдержит ли этот лед? Хочу посоветоваться с Федоровым, но мешает ветер и сильная качка. Огибаю скалы, крутые обрывы, сползающие к морю. Напряженно ищу льдину для посадки на случай, если остановится мотор.
Наконец-то показались мыс Столбовой и радиомачты зимовки. Подхожу вплотную. Аэродром закрыт густым туманом. Около зимовки — сильная метель. Поверхности аэродрома не видно. Кричу Симе, чтобы бросил ракету. Он что-то замешкался. Внизу ни одного человека. «Не ждут», — мелькнуло в голове. Решаю садиться в пурге. Ждать нельзя: бензин на исходе. С работающим мотором против сильного порывистого ветра подхожу к земле. [71]
Промелькнул домик. Впереди справа смутно виднеется силуэт собачника.
Выравниваю машину. Она мягко касается снега лыжами и быстро останавливается. К самолету бегут люди, застигнутые врасплох нашим появлением... Да и кто мог ожидать, что мы прилетим в такую пургу?
— А мы две ночи не спим, беспокоимся о вас... Самолет все время дежурит, чтобы вылететь на розыски, — наперебой сообщают нам друзья.
Все довольны. А больше всех — мы. Прошу папироску. Ведь так давно не курили. Сутки назад собрали и заложили в трубки последние крошки табаку.
Вместе с зимовщиками идем в помещение. Докладываю Шмидту о полете. Почти все население острова собралось вокруг. Умываемся и приводим себя в порядок. В кают-компании хороший завтрак. Экипаж дежурного самолета с аэродрома шлет по телефону приветствие. За столом Шмидт рассказывает, как все на зимовке волновались о нас.
В кают-компании много народу. С завтраком не клеится, почему-то не хочется есть. А вот горячий чай пьем с большой охотой: намерзлись. Расспросы и расспросы без конца. Тепло, хорошо, уютно.
— Разрешите поспать?!
Старт на полюс
В арктических широтах 18 и 19 мая 1937 года свирепствовала метель, дул сильный порывистый ветер. Пурга такая, что нельзя было выйти за дверь. Мы теснились в маленьких комнатах наших домов, и, время от времени с тоской поглядывая в окошко, видели все те же взвихренные снежные смерчи.
Зрелище это надоело до смерти. То и дело кто-нибудь, отрываясь от запотевшего окна, нетерпеливо спрашивает: «Доколе же»? Мы сидим на острове Рудольфа уже целый месяц, а погоды все нет и нет. Дождемся ли мы ее? Возникали сомнения: можно ли вообще здесь, в самом центре Полярного бассейна, дождаться относительно хорошей летной погоды, да еще на протяжении в тысячу километров? [72]
20 мая пурга прекратилась так же неожиданно, как и началась. Ветер сразу стих, словно кто-то собрал и завязал его в узел. Сквозь «окно» в облаках показалось солнце, и уже к середине дня мы увидели совершенно чистое безоблачное небо. Яркое солнце заливало ослепительным светом занесенный снегом маленький остров. На этот раз оказалось, что и на карте погоды ситуация складывалась для нас благоприятно, и можно было надеяться, что мы скоро улетим.
На аэродроме сразу закипела работа. Надо было вылететь с таким расчетом, чтобы на полюс прибыть или к двенадцати или к двадцати четырем часам. Это было необходимо для точного определения нашего положения над полюсом, так как наивыгоднейшее пересечение так называемых позиционных линий{5} получалось только в эти промежутки времени. Таким образом, чтобы быть на полюсе к полуночи, надо было взлететь часов в 6 вечера, для достижения же полюса в полдень — примерно в 6 часов утра. Мы решили не терять ни минуты, и тотчас же после обеда все выехали на аэродром. На зимовке вряд ли остался хоть один человек, кроме радиста, который должен был поддерживать связь с Большой землей. Все были на аэродроме, и даже наш замечательный повар Василий Васильевич Курбатов, заранее приготовив обед и закуски, перекочевал туда со всем своим хозяйством. Он быстро, на ходу, организовал «филиал» кухни и столовой. Технический состав всех кораблей был переброшен к флагманской машине и готовил только ее. Самолет со всех сторон облепили люди. Одни очищали и разгребали снег вокруг, другие прилаживали домкраты под лыжи, чтобы удобнее было столкнуть с места тяжелую громаду, третьи разогревали моторы. В последний раз снова и снова проверялись радиостанции и аппаратура. Словом, работа шла полным ходом. Синоптик непрерывно дежурил у радио и телефона, принимая сводки о погоде, немедленно обрабатывал их и наносил на синоптическую карту.
По этой карте выходило, что на полюсе и в его районе вполне приличная погода. Однако, разъяснял синоптик, метеорологический фронт, расположившийся на север от [73] Рудольфа, примерно на 84° широты, значительно осложняет полет.
В 5 часов, когда уже почти все было готово, на горизонте с севера появилась сплошная облачность, спускающаяся до самой воды. Пробить эти мощные облака казалось невозможным, особенно с полной нагрузкой нашего корабля. Метеорологический фронт передвигался быстро. Синоптик уверял, что он должен скоро пройти, и тогда, казалось, ничто не должно помешать нашему полету.
Вылет в 6 часов отставили, но все попрежнему были наготове. Дежурство метеорологов не прекращалось. Самолет держали в полной готовности. С аэродрома никто не уходил. Тянулись томительные часы. Мобилизуя остатки терпения, мы наблюдали, как облачность приближалась к нам.
В 6 часов над нашим аэродромом начал быстро оседать туман. Это никак не входило в обещанную программу сегодняшней погоды. Синоптик носился по аэродрому, объяснял и доказывал всем, что именно так и должно быть, что туман скоро рассеется. Но в то же время, добавлял он, не исключена возможность, что туман может вновь появиться при прохождении тыловой части метеорологического фронта.
Все устали и хотели спать. Попытались расположиться тут же, на аэродроме. Но при четырнадцатиградусном морозе с ветром сон «не клеился». Я пошел на корабль, еще раз придирчиво все осмотрел. Все в порядке. Перед ответственным рейсом хотелось отдохнуть. Но в самолете холодно. О сне нечего было и думать.
Около самолета были Шмидт, летчик Бабушкин и другие зимовщики и участники экспедиции.
— Давай поставим палатку,—предложил мне Бабушкин.
— Стоит ли, Михаил Сергеевич, на час вынимать и расставлять ее?
— Это же быстро. Палатку поставим в пять минут.
Мне никогда не приходилось раскидывать палатку в Арктике. Достали маленькую шелковую палатку, вынули ее из чехла, и действительно через 5—10 минут она уже стояла около самолета. Быстро надули два резиновых матраца, разостлали их на полу. Чистенькая, новенькая, сделанная из розового шелка, палатка нарядным пятном выделялась среди снега и манила к себе. [74]
Шмидт, оператор Трояновский, Бабушкин и я забрались в нее, развели примус. Эффект блестящий: в этом хрупком сооружении из тонкого шелка стало так тепло и уютно, что можно было даже снять кое-что из полярной одежды.
Я часто выглядывал из палатки узнать, что делается с погодой.
В полночь на севере появилась полоска чистого неба. Она разрасталась все больше и больше. Туман на аэродроме становился реже и, наконец, совсем исчез. В час ночи я вышел из палатки. Тихо. На севере ясная хорошая погода. Только остров Рудольфа покрыт сплошной облачностью.
— Смотрите, действительно прояснилось! — радостно крикнул я оставшимся в палатке. Оттуда сейчас же все высыпали наружу. — Надо лететь, — говорю, — а то опять дождемся какого-нибудь фронта.
В домике, в углу, на одиночной наре, лежал Михаил Водопьянов. Он не спал. Я пришел известить его о погоде.
— Ну как? — спросил он.
— По-моему, можно вылетать: на севере совершенно ясно. Пойдем посмотрим.
Мы вышли из домика. Короткое совещание. Решили готовиться к полету. На этот раз дело шло быстро, так как все держалось наготове. Мы заняли места в самолете. Запустили один мотор, второй, третий и, наконец, четвертый... Наступали последние минуты. Остающиеся члены нашей экспедиции и зимовщики как-то особенно ласково смотрели на нас. С трудом скрывая волнение, они стремились что-нибудь сделать для нас, исполнить любое наше желание. Мне показалось, что в их взглядах мелькало что-то похожее на грусть. Действительно, вернемся ли назад?
Но вот все готово. Люди на местах, моторы работают. Впереди самолета прицеплен трактор, чтобы быстрее сдвинуть тяжелую машину с места. Дана команда тянуть нас вперед. Моторам прибавили оборотов. Мы тронулись с места и тяжело пошли своим ходом. Трактор на ходу отцепили. Мы рулили на старт самостоятельно.
Наш корабль сильно перегружен. Вместо положенных 22 тонн вес его достигал почти 25 тонн. Были серьезные опасения: оторвемся ли мы вообще и не развалится ли машина еще на разбеге? Эта мысль беспокоила не только нас, но и всех, кто оставался на земле. [75]
На южной стороне аэродрома мы развернулись против ветра.
— Ну что же, пошли! — крикнул Водопьянов.
Моторы загудели, и самолет побежал под уклон в северо-западном направлении. Машина медленно набирала скорость. Из всех моторов выжата полная мощность. Винты ревели, рассекая морозный воздух. Десятки метров оставались позади. Уклон увеличился. Я внимательно наблюдал за указателем скорости. Стрелка не переходила за шестьдесят километров. Для отрыва надо не меньше ста. Мы уже поравнялись с нашим домиком. Быстро промелькнули маленький домик, палатка с радиопеленгатором, одинокая мачта и группы людей, напряженно наблюдавших за нашим необычайно тяжелым стартом.
С увеличением уклона увеличилась и скорость. Стрелка дрогнула, подошла к семидесяти. Затем медленно, словно на ощупь, пошла выше, подползла к восьмидесяти и, наконец, к девяноста. Машина как бы почувствовала некоторое облегчение, мягко оторвалась от снега и повисла в воздухе.
Летим.
Корабль медленно набирал высоту по прямой. На высоте четырехсот метров мы осторожно развернулись налево. Машина продолжала тяжело лезть вверх. Еще поворот налево, такой же осторожный, с таким же малым креном, и мы, наконец, зашли южнее зимовки. За это время я несколько раз очень точно произвел измерения и рассчитал навигационные элементы пути. Когда машина поравнялась с зимовкой, поставил компасы на истинный север, и мы пустились в знаменательный путь, к полюсу.
Незабываемый полет
Остров Рудольфа быстро скрывался. Внизу плавали мелкие льдины, между которыми порой виднелось свободное ото льда море.
В моей кабине находился Шмидт. Он сидел сосредоточенный, строгий, но спокойный и уверенный. За штурвалом — Водопьянов. Машину держать надо очень точно. Особенно направление и скорость. Иначе мы не сможем выйти на полюс, как бы тщательны ни были расчеты. Об этом договорились с Водопьяновым еще до полета. И сейчас [76] он сидит и смотрит только вперед — на компас и на указатель скорости. Я показываю ему на стрелку компаса, которая гуляет больше, чем положено.
— Сейчас, сейчас, — кивает он головой. Я вижу, что он напрягает все усилия, чтобы удержать машину на курсе. Стрелка как будто становится на место. В это время пошла гулять стрелка указателя скорости. Я указываю ему на нее. Он опять кивает головой и принимается успокаивать стрелку. Машина ходко идет вперед.
Я гляжу на наших «пассажиров» и членов экипажа: Бассейна, Петенина, Морозова, Папанина, Кренкеля, Иванова. Все они серьезны, строги и сосредоточены. Всеми владеет одна мысль: как бы что не помешало благополучно достигнуть цели! Один только кинооператор Трояновский, в отличие от всех, не сидит на месте и бросается от окошка к окошку. Ему нужно заснять дикие, никем еще не виданные, замечательной красоты панорамы Ледовитого океана. В воздухе тихо. Встречный ветер несколько убавляет нашу скорость.
Но уже через полчаса полета сверху наплывает тонкий слой облаков. Постепенно он увеличивается и превращается в мощные облачные громады. Солнце скрылось. Это неожиданное обстоятельство волнует меня больше, чем других. Ведь астрономия — самый главный способ нашей ориентировки. Только с ее помощью мы можем идти к цели, только опираясь на нее, можем найти неведомое место, именуемое Северным полюсом. А какие могут быть астрономические измерения, когда не видно солнца? В цепочку этих отрывистых мыслей пробивается одна утешительная: хорошо работает радиомаяк...