Идем ниже облаков. Остров Рудольфа давно скрылся. Скрылась последняя северная земля. Под нами простирается холодный океан.
Еще час — и обстановка резко меняется. Впереди под нами расстилается огромный массив облаков, спускающихся до самого моря. Грозной стеной встают они, преграждая путь. Низом пройти нельзя.
— Давай наверх! — кричу Водопьянову.
Нагруженная машина медленно, но упорно набирает высоту. Все выше, выше. Наконец, цепляясь лыжами за верхнюю облачную кромку, выходим за облака. Снова показалось солнце. Тороплюсь произвести наблюдения, так как впереди и выше нас — второй сплошной слой облаков, [77] который вот-вот закроет солнце. Перелезть через него мы, повидимому, будем не в состоянии.
Так оно и вышло. Теперь мы уже шли между двумя слоями облаков, по облачному коридору, который становился все уже и уже. Казалось, вот-вот облака сойдутся совсем, и мы упремся в невидимую облачную мглу, пробить которую нам не удастся.
Обстановка становилась серьезной. Солнца давно не видно. Неожиданно прекратилась работа радиомаяка.
В слуховые трубки слышались мощные разряды. Ничего не остается, как переключаться и вести корабль по обычным магнитным компасам. Как они работают здесь? Кто может ответить на это? Но ничего иного не остается. На всякий случай запускаю гироскопические приборы.
Огромные хлопья облаков мелькают около крыла. Что там внизу, под нами? Есть ли ледяные поляны, на которые можно сесть, или попрежнему только маленькие льдины и огромные разводья? Напрягая все внимание, стараюсь провести корабль точнее. Это трудно, когда не видно ни солнца, ни поверхности земли. Мы идем, четко выдерживая заранее рассчитанный курс. Как нужно сейчас солнце! Достаточно выглянуть ему на минуту, и сразу стало бы легче.
5 часов 04 минуты. В облачное окно измеряю высоту на мгновение показавшегося солнца, произвожу расчеты. Мы дошли до 85°51' северной широты и 58° восточной долготы. Это окно в облаках было отдушиной, которая дала возможность определить наше место. И опять потянулись бесконечные облака — сверху, снизу, впереди.
Вдруг замечаю, что винт левого среднего мотора дает несколько меньшие обороты. Выхожу из своей рубки. Что такое? Картина подозрительная.
Механики то и дело снуют в левое крыло, суетятся на ходу, что-то кричат друг другу на ухо. Лица озабоченные. Прохожу мимо приборной доски. Чтобы не дать заметить мое беспокойство, незаметно бросаю взгляд на приборы. Давление масла в порядке, температура тоже, температура воды также не вызывает сомнений. Лишь у одного среднего левого мотора температура слегка повышена. Мимо меня, в крыло с ведром в руках быстро проскользнул Морозов. Еще через несколько минут всё из того же крыла, согнувшись, выбежал юркий Петенин. В руках он держал мокрую тряпку. [78]
Его окровавленные, покрытые множеством царапин и ссадин руки красны, словно обожжены. Вид у него до крайности озабоченный и встревоженный. Мы почти столкнулись с ним в проходе. Наши глаза встретились. Он как-то натянуто улыбнулся. Я не сказал ни слова и отвернулся. Понятно без слов. Что-то с левым средним мотором. Между тем Петенин подбежал к Бассейну, быстро сказал ему что-то на ухо, снова схватил ведро и юркнул в крыло.
Ясно, что с охлаждением мотора не в порядке. Сразу стало не по себе. Дотянет ли этот мотор до полюса или остановится раньше, где-то между полюсом и островом Рудольфа? Неполадки с мотором грозили большими осложнениями. За время полета мы выработали еще очень мало горючего, и три мотора были бы не в состоянии нести нагрузку, какая оставалась на корабле. Придется садиться. Куда? Мы идем за облаками, а что внизу — неизвестно. Есть ли там такие льдины, на которые можно сесть? Или под нами так же, как и в начале пути, отдельные маленькие льдинки, груды мелкобитого, совсем непригодного для посадки льда?
А механики все суетились в крыле. Оказалось, что из левого среднего мотора, вследствие внезапно возникшей течи в шлангах, быстро уходит вода. Это угрожало полной остановкой мотора. Но наши замечательные механики — Петенин, Морозов и Бассейн — не растерялись.
Работали они поразительно быстро и четко. Прорезав небольшое отверстие в дюралевой нижней обшивке крыла, они старались забинтовать изолировочной лентой образовавшуюся течь. Это удалось не сразу. До крови царапая руки о неровности наспех сделанного отверстия, при двадцатичетырехградусном морозе и резком ветре они впитывали тряпкой вытекающую из мотора горячую воду, выжимали тряпку в ведро и скопившуюся там воду снова выливали в мотор. Наконец, они все же сумели прекратить течь. Только благодаря их самоотверженной работе удалось предотвратить вынужденную посадку. И лишь когда механики убедились в том, что опасность миновала, они скромно доложили командиру, что все в порядке и можно лететь дальше спокойно.
Возвращаюсь в свою рубку. В самый разгар борьбы с неисправным мотором погода еще больше ухудшилась. Мы шли уже на высоте 1800 метров. Под нами стелились [79] густые слоистокучевые облака; повидимому, они спускались до самой воды. Выше нас также был мощный слой облаков. Впереди и кругом — такая же облачность, значительно ограничивающая видимость. Обстановка создалась в буквальном смысле «туманная». Никто не мог определить, скоро ли кончится этот облачный лабиринт, выйдем ли мы из него в район лучшей погоды или, наоборот, попадем в еще более густую облачность. А тут еще неисправный мотор.
Знает ли об этом Водопьянов? Я не замечал, чтобы кто-либо из механиков к нему подходил. Командир корабля попрежнему сосредоточен, глядит вперед, следит за приборами. По лицу его ничего нельзя угадать. Оно замкнуто.
Я решил рассказать ему о моторе. Преодолевая внутреннее волнение, подбирая в уме наиболее осторожные выражения, я подошел и уже хотел было заговорить. Но Водопьянов, быстро наклонив голову, как-то особенно проницательно и тревожно поглядел на меня. Этот взгляд сразу остановил меня, и я неожиданно для самого себя заговорил с ним не о моторе, а о погоде и в тот же момент подумал о том, что поступил правильно.
В самом деле, думал я, зачем добавлять еще эту неприятность? Обстановка и без того тяжелая. Пусть летит, может быть, не так уж велика опасность. Ведь механики могут и исправить. Может быть, и доработает этот мотор до конца полета.
Водопьянов окликнул меня, и снова мы заговорили о погоде, решив пробиваться дальше, в надежде, что впереди нас ждет облегчение.
Я слушаю Водопьянова и стараюсь отвести взгляд, боюсь, чтобы он не заметил моей тревоги. Михаил Васильевич тоже как-то по-особенному смотрит на меня. Разговор о погоде продолжается.
«Эх, ничего-то ты не знаешь, Миша», — думаю я, едва сдерживая непреодолимое желание произнести эту фразу вслух. Но снова, и на этот раз окончательно, решаю щадить его покой, не говорить ни слова.
Позднее, — когда мы уже были на полюсе, — я как-то разговорился с ним об этом тяжелом эпизоде, и лишь тогда узнал, что в тот момент, когда я, взволнованный, стоял и смотрел на Водопьянова, не решаясь открыть ему правду, он также, тревожно глядя на меня, думал: «Эх, милый мой, ничего ты не знаешь. Сказать ему? Нет, не [80] надо. Зачем расстраивать! Ведь у него серьезная работа, всякие там астрономические вычисления. Не стоит выбивать из колеи...» Оказалось, что Водопьянов еще раньше меня узнал о моторе и так же, как я от него, скрывал правду. Так мы, стараясь сохранить спокойствие друг друга, и долетели с этой «тайной» до полюса.
Погода упорно не хотела улучшаться. Несколько раз приходила в голову мысль: не лучше ли вернуться назад? Но какая-то неудержимая сила влекла нас вперед, только вперед. Мы обольщались самыми незначительными, порою кажущимися прояснениями и в такие моменты начинали твердо надеяться: авось, в самом деле расплывутся, рассосутся вокруг самолета громады облаков.
К 9 часам мы оказались в сплошном тумане. Теперь уже вообще ничего не видно вокруг, летим только по приборам. Радиомаяк попрежнему не работал. За это время мне удалось через маленькие просветы в облаках три раза «взять» высоту солнца и произвести расчет нашего местоположения. Оказалось, что идем совершенно точно. Пользоваться магнитным компасом становилось все труднее и труднее, стрелка давала очень большие отклонения, колебалась, и порой невозможно было отсчитать, что она показывает. В таких случаях я переходил на гироскопический полукомпас, и только он выручал нас в этой очень сложной обстановке.
С трудом пробивался наш корабль в самое сердце Арктики, которая решила сопротивляться изо всех сил, выдвигая на каждом шагу множество преград. Но несмотря на все препятствия, несмотря на неисправность мотора, мы хоть и медленно, но упорно пробивались все глубже и глубже в центр Полярного бассейна, с каждой минутой приближаясь к заветной точке земного шара — Северному полюсу, веками прикрытому таинственной завесой неизвестности.
На 88° туман неожиданно и резко оборвался, и мы «вошли» в прекрасную солнечную погоду. Внизу виднелось большое количество льдин или, лучше сказать, ледяных полей, так они были велики. Вверху ослепительно сияло солнце. На корабле сразу же стало весело и оживленно. Было чему обрадоваться: хорошая погода уже сама по себе облегчала полет, а кроме того, теперь нам, наконец, стало видно, что при наличии таких льдин вблизи полюса и, вероятно, на самом полюсе мы, повидимому, сумеем сесть. [81]
Произвожу серию астрономических наблюдений. Определяю, что идем правильно, точно. До полюса остается 100 километров.
Внизу, опять так же неожиданно, появился толстый слой облаков. Мы идем над ними все при том же ярком солнце. Все ближе и ближе цель нашего пути. Радостно ощущать, что мы, наконец, подходим к тому месту, достичь которого столько лет ценой многих жертв тщетно пыталось человечество. Теперь уже ясно, что, несмотря на все трудности, мы обязательно дойдем до полюса, дойдем именно мы, советские люди, на нашем советском гиганте-самолете...
С наступлением хорошей погоды заработал и радиомаяк. Ровно в 11 часов по московскому времени опять произвожу астрономические наблюдения. Тут же беру серию радиопеленгов, сопоставляю все это с показаниями радиомаяка и с нескрываемым волнением определяю, что мы находимся в двух минутах полета от полюса.
— Через две минуты полюс, — докладываю Шмидту. Трудно забыть и еще труднее описать выражение лица Отто Юльевича. Оно отражало целую гамму радостных переживаний — волнение, гордость, ликование...
— Отто Юльевич, разрешите пройти десять минут за полюс,—обратился я к нему.
— Зачем?
— Сейчас над полюсом густой слой облаков, — ответил я. — Если мы сядем точно на полюсе, где, повидимому, не сумеем быстро определиться из-за того, что солнце закрыто облаками, то за время от посадки до астрономических наблюдений на льдине нас может несколько снести. А дрейф, повидимому, будет в направлении острова Рудольфа, немного западнее его. Поэтому окажется, что не дошли до полюса. Если же мы сядем несколько за полюсом, то нас понесет как раз к полюсу и через некоторое время, возможно как раз к моменту точного определения, мы и окажемся на самом полюсе или где-нибудь очень близко от него.
Шмидту понравились мои соображения.
— Правильно,—согласился он.
Я решил произвести еще раз серию очень точных астрономических наблюдений. Так как солнце находилось позади самолета и наблюдать его из штурманской рубки было не совсем удобно, я беру сектант, хронометр и быстро пробираюсь в самый задний отсек. Прохожу мимо [82] Водопьянова. Только что хотел я ему сказать о том, что мы над полюсом, как он, вероятно заметив мой особенно возбужденный, радостный вид, опередил меня:
— Ну как?
— Полюс, — говорю я и показываю пальцем вниз. Михаил Васильевич радостно засмеялся и весь засиял. Заерзав на сиденье, он хотел что-то сказать, но, видимо, растерявшись от волнения, пробормотал бессвязно:
— Ну как, уже полюс... что же... Давай садиться! — наконец решительно крикнул он.
— Подожди, пройдем десять минут за полюс.
— Зачем? — в свою очередь удивился Водопьянов.
Торопливо объясняю. Он, так же как и Шмидт, быстро соглашается, и я, пробравшись в задний отсек, с предельной тщательностью измеряю высоту солнца, быстро произвожу расчет. Десятый раз астрономические наблюдения, радиопеленги, штурманские расчеты показывают, что мы на полюсе. Вперед! По всем правилам штурманского дела рассчитываю, как далеко мы должны уйти за полюс, сколько нужно времени на развороты, — пробивание облачности и т. д.
На одиннадцатой минуте даю Водопьянову сигнал. Он разворачивается на 180° и, перед тем, как войти в облака и начать пробивать их, кричит мне:
— Смотри вниз!
Действительно, как бы не напороться на лед. Ведь облака могут тянуться и до земли.
Машина медленно погружается в облачную мглу. Мы долго идем, не видя ничего вокруг. Томительные секунды ожидания, мучительная неизвестность. Удастся ли нам пробить облака или они тянутся до самой земли, скрывая под собой поверхность океана, мешая увидеть полюс?
Медленно теряем высоту. Тысяча метров. Густые комья облаков быстро проносятся мимо. Восемьсот метров. Земли не видно. Шестьсот... Что-то мелькнуло, но опять скрылось. Все та же облачная вата. И только на высоте пятисот метров облачность внезапно кончилась, и я увидел, наконец, льдины. Они искрились под нами, самых разнообразных форм и размеров, разделенные большими и маленькими разводьями.
Смотрю вниз. Льдин много, среди них есть такие большие, что мы наверняка сядем; остается только выбрать подходящую... [83]
А льдина нам была нужна особенно крепкая, надежная. Нельзя было ни на секунду забывать о том, что вес самолета, даже теперь, когда много бензина уже выработано, достигает двадцати трех тонн. И льдину следовало искать такую, чтобы могла выдержать эту нагрузку, да еще с ударом при посадке. Мало этого. Ведь на ту же льдину нам предстояло посадить еще три таких же корабля. Стало быть, общая нагрузка будет около 100 тонн. Вот каковы технические требования к льдине, которую нам надлежало выбрать из всех других, мелькавших под нами здесь, на Северном полюсе. Все они были похожи одна на другую. Которая же из них? И есть ли вообще такая, какая нам нужна?
Это-то и было неизвестно. Во всяком случае, все авторитеты по вопросам Арктики высказывались в том смысле, что сесть на полюсе нельзя. Об этом говорил Нобиле, писал Амундсен, это доказывал американский летчик Берд. Перед самым нашим вылетом редакция одной столичной советской газеты запросила некоторых авторитетных иностранных ученых, знатоков Арктики, возможно ли завоевание полюса с помощью самолетов и возможна ли посадка на полюсе. Все любезно прислали ответы, где научно обосновывали нелепость этого предприятия. И вот мы находимся над полюсом и ищем льдину, чтобы все-таки сесть в этом недоступном месте.
Глаза разбегались. Льдин много. Каждый предлагал свою, по его мнению, наилучшую.
— А как ты находишь эту? — спрашивает меня Водопьянов, показывая на огромную льдину.
Я внимательно смотрю. Льдина имеет большие торосистые нагромождения по краям. Видимо, она уже побывала в сжатии и выдержала его. Трудно сверху определить ее толщину. Но внушительные размеры ее привлекают. Поверхность льдины покрыта, повидимому, толстым слоем снега, а в середине — несколько ропаков и снежные заструги.
— Ну, что же, — говорю, — это, повидимому, лучшая из всех, что мы видели.
Подходит Отто Юльевич. Водопьянов показывает ему льдину. Они переговариваются. Шмидт утвердительно кивает головой.
— Давайте садиться, — говорит Водопьянов.
Мы проходим над льдиной бреющим полетом. Я готовлю дымовую ракету. Лежа на полу в кабине, через [84] нижний люк внимательно рассматриваю поверхность нашего «аэродрома». Заструги невелики и среди нескольких ропаков в середине льдины машина может сесть.
— Хорошо, — говорю Водопьянову.
Он делает мне знак. Проходим еще раз бреющим полетом. Открываю передний большой люк, чтобы в него выбросить дымовую ракету.
Едва поровнялись с кромкой нашей льдины, я чиркнул запал ракеты и быстро бросил ее вниз. Она упала около самых торосов. Поднялось облако черного дыма. Ракета горела полторы минуты, облегчая заход на посадку точно против ветра.
Все было готово. Всех людей переместили в средний и задний отсеки. Я занял место у стабилизатора. Машина шла к земле.
— Давай! — кричит Водопьянов.
Делаю несколько оборотов штурвала стабилизатора. Самолет подходит к льдине. Проходит низко над торосами и мягко касается снега. Затем бежит по нему, подпрыгивая на неровностях, вздрагивает, замедляет бег и, наконец, останавливается.
Несколько секунд в корабле была тишина. Все будто чего-то ждали. Казалось, вот-вот льдина не выдержит тяжести, расколется, лопнет, и наш только что взобравшийся на нее громадный самолет пойдет ко дну. Но машина стояла спокойно, как ни в чем не бывало.
Никто не в силах был первым прервать это удивительное молчание. Неожиданно, в какое-то мгновение, оно сменилось бурным взрывом радости. А потом уже вообще трудно было понять, что творилось. Мы были уже на льду. Неописуемое ликование, общие объятия, поцелуи и громкое «ура» в честь нашей Родины, в честь Коммунистической партии, вдохновляющей советских людей на все победы.
Диспут о страхе
— А кто из вас знает, что такое страх, товарищи? — спросил как-то один из участников нашей экспедиции и этим вопросом положил начало необычайному диспуту, воспоминание о котором надолго осталось в моей памяти. [85]
Это было на Северном полюсе. Мы сидели в просторной кабине флагманского самолета Н-170, служившей нам по вечерам кают-компанией, где по установившемуся обычаю мы проводили свой досуг.
Был поздний вечер четырнадцатых суток нашей жизни на первой дрейфующей льдине «Северный полюс». За тонкими стенами нашего крылатого дома завывал порывистый ветер, а в окна, несмотря на поздний час, ярко светило неугасающее полярное солнце.
В описываемый вечер в кают-компании флагмана было особенно оживленно и шумно. В одном конце «салона» играл патефон, без устали повторявший любимую всеми песенку об отважном капитане. В другом — темпераментно разыгрывался шахматный турнир на звание «Чемпиона Северного полюса». Из штурманской рубки доносились обрывки какого-то громкого литературного спора. На сдвинутых к заднему отсеку мешках и ящиках расположилась группа «королей домино», а рядом с нами вели оживленную беседу любители охоты.
Этот неожиданный вопрос заставил мгновенно смолкнуть говор. «Страх»? Это слово было здесь мало популярно... Его повторяли, как слово из чужого, плохо знакомого языка. На удивленных лицах отразилось живейшее любопытство.
— Очередной розыгрыш, не иначе, — раздался в наступившей тишине чей-то веселый голос.
Товарищ, задавший вопрос, славился неистощимым запасом шуток и каверзных «розыгрышей». Но на этот раз он держался непривычно серьезно. Кают-компания была заинтересована и ждала объяснений. Единственным посвященным в смысл необычайного вопроса был я, — поводом для него послужило мое сегодняшнее приключение, о котором я успел рассказать ему двумя часами раньше. Откровенно говоря, в этом событии не было ничего особо выдающегося, и сам я, возможно, не придал бы ему никакого значения.
Но вопрос был задан, и мне пришлось перед всеми повторить свой рассказ.
Вот как это было.
Наступило утро четырнадцатых суток нашего пребывания на полюсе. Проснулся я раньше обычного. Сверенные с Москвой часы показывали шесть. Рядом, согревшись в своем спальном мешке, мирно похрапывал Водопьянов. Крепко спал и мой второй сосед по палатке — Отто Юльевич [86] Шмидт. Мне спать больше не хотелось. Осторожно, стараясь не разбудить товарищей, я вылез из своего мешка, быстро оделся и вышел из палатки. В небе едва угадывалось скрытое облаками солнце. Утро было похоже на сумерки. Лагерь спал. Бодрствовал лишь дежурный радист Сима Иванов, несший вахту у рации флагманского самолета, и наш общеполюсный любимец — пес Веселый, прилетевший недавно в лагерь с самолетом Мазурука. Я окликнул его и отправился навестить Иванова.
— Ну как дела, Сима?—спросил я, входя в радиорубку. — Есть Москва?
— Утренний выпуск «Последних известий» передают, — ответил радист, сдвигая наушники. — Вот послушайте. Сообщают, что в ближайшие дни мы покинем льдину.
Я надел наушники и услышал далекий голос диктора, читавшего текст радиограммы, которую мы сами несколько часов назад отправили в Москву.
Мы посмеялись этой рикошетом возвращенной нам новости, успевшей за короткое время совершить прогулку в эфире от полюса до столицы и обратно, и, усевшись на ящиках с аккумуляторными батареями, заговорили о всяких предотлетных делах.
— Вот так всю жизнь: не успеешь оглянуться, а уже приходится улетать, — шутливо проворчал Иванов, записывая задания, и принялся торопливо проверять аппаратуру, собираясь сдать вахту и поскорей улечься спать. Я просмотрел поступившие за ночь радиограммы и оставил его одного.
Облака поднялись выше. Ветер прорвал в них круглое, похожее на иллюминатор оконце. Сквозь него проглянул клочок чистого голубого неба. Погода обещала быть хорошей.
Я вспомнил о своем давнишнем желании заняться на досуге фотографией и решил вернуться в палатку за фотоаппаратом.
Проходя по все еще спящему лагерю, я почему-то вспомнил шутливую фразу Иванова: «Не успеешь оглянуться, как уже приходится улетать», и невольно задумался. В самом деле, тринадцать суток жизни на полюсе пролетели незаметно. Казалось, только вчера лыжи нашего краснокрылого флагмана впервые коснулись льдины. Это было где-то здесь, совсем рядом с тем местом, где я теперь проходил. Я вспомнил, каким необычайно острым и волнующим показался нам этот момент. [87]
...Толчок, короткая пробежка по снежному ковру, последний стук как-то сразу замерших винтов и наступившая затем внезапная тишина... Это была необыкновенная, никогда до сих пор неслыханная нами тишина, грозная и величественная. Даже ветра не слышно было. Молчали и мы. В этом всеобщем оцепенении было что-то гнетущее и тревожное. Тысячи мыслей успели пронестись в голове за несколько секунд, которые показались нам тогда вечностью. Каждый из нас ждал тогда, что вот-вот раздастся страшный, оглушительный треск, льды не выдержат тяжести машины, расступятся и... все будет кончено.
Наконец кто-то первый решился шевельнуться и откинул плотно прижатый люк. Внезапный стук сразу вернул нас к действительности, и тотчас же громкие крики, радостные восклицания, громовое «ура» взорвали веками никем ненарушаемую тишину. Что тут началось! Все попрыгали вниз на пушистый снежный ковер, такой белый, что следы наших ног казались на нем очерченными углем впадинами. Снег полюса, еще никогда и никем не тронутый снег! Мы топтали его, мяли в руках, расшвыривали ногами. Все словно превратились в ребят. Объятия, поцелуи, поздравления... Кто-то взобрался на торос и салютовал из винтовки. Кто-то кричал, пытались запеть...
А вокруг, словно насторожась, молчали необозримые, таинственно сверкавшие ледяные просторы. Они уходили куда-то очень далеко, сползая с покатой вершины мира на круглые бока земного шара.
Все это было, кажется, только вчера. А сегодня? Я остановился, огляделся вокруг и невольно рассмеялся.
Бывший «таинственный и загадочный» полюс превратился теперь в самый обыкновенный советский северный поселок, в котором были даже свои «улицы» и «площадь». Что это были за улицы! Мы законно гордились ими. Широкие, просторные, всегда ярко освещенные бесплатным светом полярного солнца, старательно подметаемые ветром, оформленные в архитектурном стиле, которому не было равного на всем земном шаре!
Целый день в сооруженном нами маленьком городке била ключом полнокровная хлопотливая трудовая жизнь, такая шумная, что нас, казалось, должны были слышать на противоположном Южном полюсе. С утра до ночи скрипели нарты, совершавшие бесконечные рейсы от [88] самолетов к складам, где укладывали тяжелые ящики, бочки и тюки — хозяйство запасливой четверки. Звонко стучали о лед топоры и кирки: это рубили прорубь для гидрологических наблюдений.
Ревели, изрыгая синее пламя, огромные примуса, на которых дежурные по лагерю готовили нехитрую пищу.
У радиоаппаратов вели нескончаемые разговоры с Большой землей: служебные и родственные, официальные и самые интимные.
Короче говоря, наш молодой поселок жил самой обычной жизнью, бодрой, хлопотливой и энергичной. Вскоре мы так обжились и привыкли, что расхаживали по нашей льдине, совсем как по коридору собственной квартиры, не обращая внимания на романтическое своеобразие окружавшей нас природы.
Поглощенный этими размышлениями, я незаметно дошел до своей палатки, стараясь не шуметь, взял фотоаппарат и, вооружившись лыжами, отправился снимать. Веселый резво помчался впереди. Я быстро миновал лагерь, намереваясь забраться подальше, туда, где можно было найти «настоящие» кадры. Мне хотелось доказать нашему кинооператору, невыносимо хваставшемуся тем, что в его, мол, кассетах уже давно покоится весь «от края и до края» заснятый полюс, что не он один может делать интересные снимки.
Вскоре я дошел до гряды торосов, окаймлявших лагерь на манер естественного ледяного холма. За ним простирались еще не «цивилизованные» нами просторы. Перевалив через торосы, я сразу же очутился на снежной целине огромной равнины, изборожденной глубокими трещинами разводий. На голубоватом фоне ледяного поля, похожего на кальку гигантского чертежа, они выглядели, как тонкие вычерченные тушью зигзаги, отделявшие одну льдину от другой. Меня поразил дикий и живописный вид соседней небольшой, но какой-то особенно прихотливо изогнутой льдины. Вдоль ее резко отчеркнутого трещиной края высились замечательно красивые торосы самых причудливых размеров и форм. Тут были и плотные кубы, и как будто оструганные треугольники, и величественные пирамиды. Все это было хаотически, словно наспех, нагромождено друг на друга и ослепительно сверкало на солнце.
«Вот это кадр», — подумал я торжествуя и тут же решил, что это как раз то, что мне нужно. До моих [89] торосов, казалось, было не больше километра. Я затянул потуже ремни лыж и пошел вперед. Лагерь скрылся.
Я приближался к цели. Веселый не отставал от меня ни на шаг, оставляя рядом с блестящими колеями лыж ровную цепочку своих следов. Подошли к разводью. На мгновенье перед моими глазами мелькнула, шириной не более трети метра, трещина, — в ней виднелась чистая вода океана. Сделав широкий шаг, я очутился на новой льдине. Теперь очередь была за Веселым. Но, к моему удивлению, собака не решалась перепрыгнуть трещину и бегала по ее краю, жалобно повизгивая. Вид Веселого выражал полную растерянность: уши прижаты, хвост опущен. Он не спускал с меня глаз и следил за каждым моим движением.
Я снова подошел к краю и громко окликнул его. Но обычно очень послушный пес на этот раз отказался повиноваться. Наоборот, эхо, много раз повторившее мой голос, еще больше напугало его. Он присел на задние лапы, тревожно к чему-то прислушался и вдруг, ощетинясь, зло зарычал и стремительно помчался обратно в лагерь.
Я остался один и почувствовал вдруг странное, ничем необъяснимое беспокойство. Что могло так испугать собаку? Но раздумывать и колебаться было некогда. Я был уже вблизи ледяных глыб.
На небольшом расстоянии они выглядели еще живописнее и фантастичней. Зеленоватые льдины были словно вырублены из пластической массы. Кое-где они переливались всеми цветами радуги и отбрасывали на снег огромные зубчатые тени. Передо мной стояли сказочные ледяные сооружения высотой метров в пять.
Внезапно раздался негромкий странный звук — он напоминал замирающий вой сирены: это ветер, врываясь в отверстия между льдами, завывал в узких ледяных лабиринтах. Мне стало как-то не по себе, настроение вдруг испортилось, но все же я начал фотографировать.
Снимал торопливо, что называется без души, да и озябшие руки плохо слушались.
Решил вернуться. Обошел ледяные громады и вдруг очутился перед исполинским ледяным шалашом.
Он был высотою метров семь. Его стены — три льдины, наклоненные друг к другу, — были такой толщины, что казалось, их не пробьешь крупнокалиберным [90] снарядом. Сверху лежала огромная ледяная глыба трехметровой толщины.
Пол «шалаша великанов» был зеленоватого цвета, через толщу льда слабо пробивался свет. Кое-где торчали ледяные валуны, гладко обтесанные морем и ветрами.
С минуту я колебался, потом решительно переступил через ледяной порог, сделал несколько шагов и, отыскав место, удобное для съемки, прислонился к одной из «стен».
И тут я уловил легкий, едва ощутимый толчок. Я отпрянул от стены, посмотрел вверх и замер: стены шалаша шевелились. Толстые края размыкались и медленно отходили друг от друга. Казалось, еще одно резкое движение — и вся эта громада рухнет...
Разумеется, мне было уже не до фотографирования. Осторожно выбрался наружу, стал на лыжи и побежал, торопясь скорее уйти от этого места.
Разводье за это время расширилось: там, где была небольшая трещина, образовалась речка метра в два шириной с отвесными ледяными берегами. Ветер и течение не прекращали своей невидимой работы: льды незаметно двигались — то сплачивались, то расходились. Все дальше относило нашу льдину. Веселый почуял опасность и напрасно я его не послушался.
Я быстро снял лыжи и перебросил их на нашу льдину, перекинул туда лыжные палки и фотоаппарат. Потом отошел от края льдины шагов на двадцать, разбежался и перескочил через разводья.
Несколько минут я стоял, глядя на ледяной шалаш, возвышавшийся против меня на ледяном берегу. Пора было возвращаться домой, и я, подобрав фотоаппарат, встал на лыжи и по своему же следу пошел в наш поселок.