Выслушав мой рассказ, кают-компания долго молчала. Я закурил и встал у окна. Отсюда были лучше видны лица моих товарищей. Они были задумчивы и серьезны.
— Да-а, — протяжно пробасил, наконец, Водопьянов, — действительно страшно. Любой испугался бы. Я, например, честно признаться, повел бы себя так же. А вот почему? Не знаю. Казалось бы, что особенного? Торосы... Разве нам не приходилось, хотя бы в нынешнем полете на полюс, видеть сотни вещей гораздо более страшных, [91] чем этот знаменитый шалаш? А ведь как будто не испугались, назад не повернули?
— Вы забываете, что в полете на полюс участвовал коллектив, — ответил чей-то спокойный голос. — На миру, говорят, и смерть красна...
— Ну, это, знаете ли, пословица, а не правило, — возразил другой. — Сколько было случаев, когда страх охватывал тысячные толпы? При наводнениях, например, обвалах или других катастрофах... Люди бежали без оглядки. А ведь и там был коллектив?
— Масса — еще не есть коллектив, — снова заговорил все тот же уверенный голос. — А вы напрасно не дали мне закончить мою мысль. Под коллективом, — продолжал он, — я разумею не случайную толщу, а группу людей, объединенных одной идеей, одной волей и верой в победу. В этом и заключается сила коллектива, которая помогает побеждать любые опасности. А страх?.. Что же, страх вообще присущ каждому человеку и может возникнуть даже у самых храбрых людей при соприкосновении с опасностью, неважно — реальной или кажущейся. Но если в этот момент человек не один, а в своем испытанном, тесно сплоченном коллективе, если он к тому же чувствует, что за ним, — как это было в нашем нынешнем полете на полюс, — с любовью и тревогой следит вся страна, — может ли он тогда испытывать чувство страха? Я думаю, что нет...
— Верно, — подхватил кто-то из механиков. — Я тоже могу рассказать, как однажды в гражданскую войну...
И он рассказал нам прекрасную героическую повесть об осажденном бронепоезде, застрявшем в тылу у белых. Раненные, без патронов, без пищи, с последней гранатой, сохраняемой для того, чтобы не сдаться живыми в руки врага, — десять часов находились бойцы под непрерывным обстрелом.
— А когда наступила ночь, мы перестали ждать помощи и приготовились достойно умереть. Нам предлагали сдаться, обещали свободу. Но мы и слушать не хотели. Страха ни в ком из нас не было. Каждый знал, что все равно победа за нами, — закончил он свой рассказ.
Несколько минут все молчали. Затем заговорил кто-то еще. Пошли рассказы, веселые и грустные, воспоминания о незабываемых страницах жизни. Каждый из нас находил в своей памяти десятки случаев, перед которыми [92] рассказ о моем пресловутом шалаше казался лепетом ребенка. Но сколько ни старались мы найти в своих былых переживаниях что-либо похожее на обуявшее меня сегодня чувство слепого, безотчетного страха — ничего не находилось. Такого не было, — в один голос говорили все. И это было верно, я знал это по собственному опыту.
— Хорошо, товарищи, — раздался чей-то голос, — коллектив побеждает страх. Это верно. Но бывают и такие случаи, когда человеку приходится встречаться с опасностью один на один. Так, например, было сегодня. Чем же объяснить, что страх перед шалашом заставил без оглядки бежать человека, которого никто из нас не может заподозрить в недостатке храбрости? И в одной ли храбрости здесь дело?
И не дождавшись ответа, он продолжал, обернувшись ко мне:
— Скажите, а если бы вам или любому из нас, очутившемуся на вашем месте, было приказано заснять тот злосчастный шалаш? Если бы от выполнения этого приказа зависела жизнь людей, защита Родины или какая-нибудь научная победа? Бежал бы кто-нибудь из нас тогда?
Мы переглянулись, улыбнувшись нелепости такого предположения.
— Конечно, нет, — решительно ответили сразу несколько голосов.
И наш необычайный диспут разгорелся с новой силой. Перебивая друг друга, волнуясь и торопясь, все с жаром и страстью приводили примеры, один другого ярче, о людях, которые один на один шли на страшную опасность, на верную смерть во имя светлых идей Коммунистической партии, во славу нашей Родины.
На этот раз мы расходились по своим палаткам позже обычного. По времени была ночь, а солнце по-прежнему висело над льдами, высекая из их острых граней снопы разноцветных искр. Откуда-то издалека, быть может, из моих торосов, доносился тихий и заунывный вой ветра. Мы шли молча, все еще поглощенные мыслями, которые всколыхнул в нас недавний разговор. Прощаясь, кто-то вдруг рассмеялся и закричал вдогонку уходящим: [93]
— Так что же такое все-таки страх, товарищи?
Мы ответили ему дружным смехом и шутками, так как излишне было снова повторять то, что каждый из нас твердо знал.
...Через двое суток после этого разговора, несмотря на не вполне благоприятную погоду, мы вылетели с Северного полюса на остров Рудольфа. Оттуда позднее благополучно добрались до Большой земли, до родной Москвы.
Никто из нас не предполагал, что в самое ближайшее время нам предстояло вновь вернуться в Арктику.
Опять к полюсу
В октябре 1937 года наша экспедиция находилась на острове Рудольфа, входящего в архипелаг Земли Франца-Иосифа, и выжидала погоды, чтобы вылететь на поиски самолета Сигизмунда Леваневского, который пропал при перелете из Москвы через Северный полюс в Америку.
Солнце уже не всходило. Стояли полярные сумерки, но и они продолжались не более двух часов. Надвигалась полярная ночь.
Погоды все не было. То целая цепь мелких циклонов шла с запада, то подходил один мощный циклон, обрушиваясь на архипелаг суровыми метелями и сильными ветрами. А когда кончилась пурга, нависли густые облака. Мы ориентировались на лунные периоды, полагая, что с появлением луны наступит небольшое прояснение и можно будет вылететь к полюсу.
Каждый вечер, когда синоптическая карта была готова, командный состав экспедиции собирался на разбор погоды. И каждый раз метеоролог говорил: «О вылете не может быть и речи».
Лишь 5 октября, по данным метеорологов, наметился подход к Земле Франца-Иосифа области высокого давления. На следующий день установился антициклон.
Так как у нас почти не было ночного аэродромного оборудования, а посадка темной ночью, да еще в плохую погоду, была делом рискованным, нам оставалось вылететь с таким расчетом, чтобы вернуться на остров Рудольфа в сумерки. Это была последняя надежда полететь [94] к полюсу, так как через несколько дней кончались сумерки и начиналась полярная ночь.
Мы собрались для окончательного решения: вылетать или нет. Метеоролог докладывал, что через 7—8 часов антициклон пройдет и остров Рудольфа вновь закроют низкая облачность и туман. Возвращение будет отрезано. Все склонились над синоптической картой. Мне казалось, что так быстро область повышенного давления не может пройти или во всяком случае будут отдельные разрывы и прояснения, если не на самом острове Рудольфа, то поблизости. И уж, конечно, небольшой район хорошей погоды где-либо на архипелаге Франца-Иосифа должен быть.
При разборе карты погоды синоптик еще раз категорически высказался против полета:
— Лететь ни в коем случае нельзя.
— Ваше мнение? — спросил меня Шевелев.
— Я за полет!
— Необходимо вылететь во что бы то ни стало, — продолжал я, — и если остров Рудольфа будет закрыт, что мне кажется мало вероятным, то надо искать посадки где-либо на соседних островах. Для этого необходимо выставить в ряде пунктов архипелага Франца-Иосифа специальные дозоры, которые сообщали бы погоду и готовность к приему самолета. Самолет может сесть на одном из открытых от облачности островов, а потом, при удобном случае, можно будет перелететь на остров Рудольфа. Лететь надо, пока еще есть немного светлого времени, лучшей погоды мы не дождемся.
— Ну, а ты как, Михаил Васильевич? — спросил Водопьянова Шевелев. Водопьянов до этого молчал. Он подумал и сказал:
— Лететь можно. Где же ее искать, хорошую-то погоду?
Разгорелся горячий спор. Молоков, Мазурук, Алексеев были против. Мы с Водопьяновым оставались одни. Я настаивал, что погода быстро не может перемениться, где-нибудь на Земле Франца-Иосифа найдутся районы, если не с хорошей, то с вполне приемлемой погодой. Внес предложение — одному тяжелому самолету вылететь на Землю Александры, другому — на остров Грюенбель. Маленький самолет полетит на остров Рейнер. Эти самолеты должны сесть на островах, приготовить аэродромы, раскинуть радиостанции и непрерывно сообщать [95] о состоянии погоды. На каком-либо из этих пунктов МЫсможем сесть.
Метеоролог яростно доказывал, что лететь невозможно. Мы с Водопьяновым стояли на своем.
— Вы считаете, что надо вылетать? — обратился к нам Шевелев. Мы еще раз ответили утвердительно.
— Ну, так летим!
Все стали одеваться. Мазурук получил распоряжение готовить машину и вылетать в район Земли Александры. Алексеев — готовиться к вылету на остров Грюенбель. Легкие машины готовились к полету на остров Рейнер.
По телефону на аэродром передано распоряжение разогревать моторы нашего корабля. Мы должны были вылететь около трех часов. Алексеев и Мазурук вылетали тотчас после наступления светлого времени. Вездеход, до отказа набитый людьми, приборами, рюкзаками и другим снаряжением, пошел от зимовки на аэродром. Он медленно взбирался на крутую гору. Морозная, ясная, звездная ночь. Луны не видно. Холодно. Мы кутаемся, закрываем лица высокими воротниками шуб.
Ехали молча. Изредка кто-нибудь из нас покрякивал от мороза и хлопал рукавицами, чтобы разогреть окоченевшие руки.
Никому не хотелось говорить. Всем почему-то казалось, что этот перелет затевается зря и что назревают какие-то большие неприятности.
На аэродроме подготовка шла полным ходом. Маленький прожектор, установленный на крыше аэродромного домика, освещал самолет. Он четко выделялся на черном фоне суровой ночи. Мороз крепчал. В темноте люди часто не узнавали друг друга — так все заиндевели от мороза. Меховая одежда покрывалась слоем инея. Часто бегали к аэродромному домику, где жарко топилась печка и можно было обогреться.
Трудно различать в полярной ночи, что происходит с погодой. Но казалось, что запад уже начинает закрываться облаками. С подготовкой корабля спешили. Ко мне часто подходил то один, то другой участник экспедиции и, указывая на запад, говорил предостерегающе:
— Закрывает!
— Ничего, поспеем, — успокаивал я.
Мы с Водопьяновым беспокоились, как бы не отставили вылет, и поэтому во всех разговорах старались убедить, [96] что вылететь успеем и сядем если не на остров Рудольфа, то на какой-нибудь другой остров.
Один за другим нагревались моторы. Предстоял серьезный путь. Я несколько раз проверил всю гироскопическую и астрономическую аппаратуру, настроил и наладил на днях сконструированный звездный курсодержатель, опробовал радиоаппаратуру. Все было готово. Можно трогаться в путь.
Когда все четыре мотора были запущены и подкатил трактор, чтобы стронуть нас с места, собрались все обитатели Рудольфа. Но проводы были не особенно бодрыми. Чувствовалась затаенная тревога.
Полет действительно оказался сложным. Кругом ночная темнота. Не видно дальше 20—25 шагов. Небо и земля слились. Лишь над головой блещут звезды. Кажется, закрой их облаками — и невозможно будет пред ставить, где земля, где небо.
В кабинах горел яркий свет. За левую лыжу был прицеплен трос трактора. С его помощью и усилиями четырех моторов мы, наконец, оторвали примерзшие лыжи и тронулись с места. Два механика ловко отцепили трос. В окна было видно, как машут руками, прощаясь с нами, друзья. Самолет медленно двигался к старту. Только бы оторваться! Нагрузка — 25 тонн. Кругом ничего не видно. Дан полный газ моторам. Пошли!
Моторы ревут. Мы побежали под гору в зияющую темноту. Машина бежит долго, подпрыгивает, слегка ударяется лыжами о твердый снег. Разбег кажется невероятно длинным. Вот самолет медленно, неохотно отделяется от земли. Мы погружаемся в темную ночь.
Набрав 300 метров, разворачиваемся, заходим немного южней радиомаяка и ложимся на курс к Северному полюсу.
В воздухе мороз еще сильней. Он дает себя знать даже в закрытой кабине. Мы уже на высоте 1100 метров. Уверенно продвигаемся вперед с несколько повышенной скоростью. Лишь по звездам можно составить представление о положении земной поверхности. Но скоро начинают попадаться облака, которые постепенно закрывают и эти единственные ориентиры. Переходим к полету по приборам. Но вот становится чуть-чуть светлей. Полярная ночь сменяется полярными сумерками.
Доходим до 86°50' широты и 58° долготы. Все небо покрыто облаками. Они свисают густой громадой, опускаются [97] к земле и как бы увлекают нас за собой вниз.
Отказало радио. Иду в радиорубку. Сима Иванов занят ремонтом. Он отъединил все проводники, меняет лампы, ищет повреждение. С этой хрупкой аппаратурой он работает голыми руками, не замечая мороза. Мы не мешаем ему. «Сима наладит», — думает каждый про себя. А облачность давит нас все ниже и ниже. Мы уже опустились до пятисот метров. Кругом ничего не видно, лишь изредка промелькнет лед с большими разводьями.
В 7 часов 30 минут мы достигли 88° 15' широты и 58° долготы. Облачность вынудила идти на высоте сто-двести метров. Внизу мелькают лед и вода. Посадка невозможна. Сильный туман окончательно прижимает нас к земле. Переходим на бреющий полет. Порой высота доходит до тридцати метров. Под самолетом мелькают ледяные поля, зияющие разводьями, большие районы мелкого и крупного битого льда. Все это близко, под самым крылом.
Ледяной покров океана выглядит необычно. Не таким мы видели его в свой первый полет весной. Лед почти лишен снега. Нет больших ледяных полей. Преимущественно молодой лед.
— Как радио? — спрашивает Водопьянов.
— Сейчас исправят.
— Радио не работает, погода ни к черту, идти становится невозможно, — говорит он.
— Пройдем еще. Немного осталось.
— Да ведь радио не работает. Случись что-нибудь, что будем делать? Нет, надо поворачивать, — ворчит Михаил Васильевич.
— Подожди, сейчас узнаю, — и я вхожу в радиорубку.
Я не спрашиваю Иванова, как с радиостанцией. Все снято и разбросано. Понятно и так.
— Сейчас заработает, — говорит Сима, подняв голову.
Я возвращаюсь, стараясь незаметно проскользнуть в штурманскую рубку. Но Водопьянов останавливает, кладя мне руку на плечо.
Накоротке советуемся. Решаем идти вперед.
Вести самолет становится все труднее. По мере приближения к полюсу один за другим выходят из строя [98] приборы. Уже давно не работает магнитный компас. Почти не слышно радиомаяка. Ничего не слышно на радиокомпасе. Звезд не видно. Пробиваемся вперед главным образом по гироскопическим приборам.
Наш рейс походит на скачки с препятствиями. Идя бреющим полетом, мы вдруг неожиданно упираемся в полосу наземного тумана. Забираемся немного повыше над океаном, чтобы пробить туман. Потом, чтобы не обледенеть, вновь спускаемся до бреющего полета. Под нами мелькают льдины и разводья. В таких условиях посадка не может кончиться благополучно. Но полюс все ближе и ближе.
В 8 часов 34 минуты наш флагманский корабль вновь на Северном полюсе. На этот раз мы попали сюда в конце сумерек. Они продлятся еще два дня, после этого наступит полная полярная ночь.
Туман рассеялся. Над нами сплошная слоистая облачность, высотою примерно 500—600 метров. Мы забираемся повыше. Там хорошая видимость, ограниченная только сумерками. Но все-таки кое-что можно видеть по сторонам.
Над самым полюсом мы сломали курс влево на 45° и, отойдя в сторону на 25 километров, вновь пошли прежним направлением с намерением пройти до 87° по ту сторону полюса, в вероятный район приземления самолета Леваневского.
Весь экипаж внимательно проглядывал льды и разводья, над которыми мы летели. Однако на широте примерно 88°5' по ту сторону полюса сплошной туман и мощная облачность преградили нам путь. Повернули на 90° и пошли вдоль кромки облачности, тщательно наблюдая — не покажется ли самолет Леваневского. Наконец продвигаться вперед стало невозможно, да в этом и не было надобности, так как к этому времени мы уже заканчивали облет вероятного района приземления или, скорее, падения самолета. Пришлось повернуть назад к полюсу.
Самыми трудными были вопросы ориентировки. Кругом серая мгла: ни солнца, ни луны, ни звезд. Обычные приборы не работают, на радиосредства положиться нельзя. «Честно» работает только один гироскоп. Теряется представление о направлении. После двух-трех поворотов, двух-трех изменений курса трудно представить, откуда ты пришел, где остров Рудольфа, где Америка. Всюду [99] серая однообразная мгла. Внизу лед, сверху свисают огромные густые темносерые клочья облаков.
Подходим вновь к полюсу. Вдруг резко заработала стрелка радиокомпаса. Она энергично прыгает из стороны в сторону. Я, обрадованный, пытаюсь настроить ее на станцию острова Рудольфа.
Но компас вдруг отказал так же быстро и неожиданно, как заработал.
По гироскопическому компасу берем направление с полюса на остров Рудольфа.
— А найдем ли мы его? — спрашивает Водопьянов. — В какой хоть он стороне-то?
Я показываю.
— Ничего не понимаю, — пожимая плечами, заключает Водопьянов.
Мы идем над облаками. Верхняя кромка их по мере нашего продвижения подымается все выше. Определяю, что на высоте дует сильный попутный ветер.
Когда мы шли к полюсу, облака давили нас книзу, а на обратном пути облачность заставляет нас подыматься все выше и выше. Мы уже достигли двух тысяч метров.
Светлеет. На горизонте зажигается зарево. Солнце сейчас под горизонтом, но красивый красновато-бурый отсвет его прекрасно виден.
Приходит мысль запеленговать центр этого зарева, рассчитать азимут солнца и таким образом проверить, правильно ли идем. Этот метод, едва ли когда-либо применявшийся в воздухе, дал нужные результаты. Теперь я уверен, что идем правильно, и на остров Рудольфа попадем точно.
На высоте трех тысяч метров значительно холодней, и мы снова мерзнем. А облачность впереди нас простирается еще выше. Мы погружаемся в облака. К счастью, этот слой оказался небольшим, мы скоро вышли из него. Стало уже светло.
В 11 часов 30 минут мы смогли погасить свет в кабинах. Начался очень короткий день Земли Франца-Иосифа. Вот уже слышен маяк. Заработал радиокомпас. Стало веселей.
Сима Иванов давно исправил свою радиостанцию. Он аккуратно приносит мне метеорологические сводки. С Рудольфа сообщили, что погода в районе острова хорошая, ясная. Мы подходили к архипелагу Франца-Иосифа. Погода становилась все лучше. [100]
Радиостанция работает отчетливо и ясно. Значит, остров Рудольфа близко. А вот и белые шапки гор. Остров выглядит красиво. Кругом чистая вода, а над ней возвышаются огромные белые громады острова. Дальше на юг виднеются такие же снеговые шапки. Это другие острова архипелага.
Мы идем прежним курсом и упираемся в зимовку. Внизу раскинулся аэродром, веселый, оживленный. Все приготовлено для посадки. Нас ждут.
Радость встречи. Объятия. Нас забрасывают расспросами.
Курс на Большую землю
Полеты на Северный полюс остались в памяти на всю жизнь. Часто вспоминаются шестнадцатисуточное житье на льдине, полярные сумерки, полярная ночь с ее причудами, фантастические северные сияния, арктические туманы, пурга, та самая полярная пурга, которая погубила не один десяток смельчаков и от которой не раз крепко доставалось и нашей экспедиции.
Ясно, отчетливо встают в сознании труднейшие минуты нашей жизни и работы в Арктике. Дни, проведенные на необитаемом острове Рейнер, на льдине, на мысе Меньшикова. Особенно запечатлелся в памяти полет от мыса Желания до Амдермы. Суровая обстановка, в которой протекал полет, и сейчас еще четко возникает перед глазами.
Это было во вторую экспедицию к Северному полюсу, когда мы разыскивали пропавший самолет Леваневского.
Полярная ночь царила в Арктике, когда мы получили распоряжение из Москвы — закончить операции и возвращаться на Большую землю. Мы намеревались лететь с острова Рудольфа до Амдермы. Для полета требовалось много бензина. Большой полетный вес самолета внушал опасения — сможем ли мы взлететь на колесах? Подниматься же надо было именно на колесах, так как в Амдерме и на всех промежуточных аэродромах снега не было. В то же время на острове Рудольфа был глубокий рыхлый снег.
Опасения оправдались. Первая попытка взлететь, использовав сравнительно сносную погоду — в лунное время, окончилась неудачно. Правда, очень затянулась [101] подготовка корабля. Луна зашла за горизонт, и погода значительно ухудшилась. Решено было на следующий день подготовить корабли к восходу луны и вылететь тотчас, как позволят метеорологические условия. Так и сделали.
Своеобразен был этот взлет. Перед самолетами расчистили маленькие дорожки для каждого колеса, чтобы оно не тонуло в сугробах. Направление разбега взяли вниз, под уклон, чтобы машина скорей набрала нужную скорость и быстрее оторвалась от земли.
Такой эксперимент проделывался не впервые. Еще весной нам приходилось взлетать, правда, на лыжах, но также под уклон, да еще в сплошном тумане. И на этот раз самолеты один за другим оторвались от земли и взяли курс на Амдерму. Полная луна тускло освещала поверхность земли из-за тонкого слоя облаков.
Погода была мало благоприятной для полета. Острова архипелага Франца-Иосифа едва-едва различались. Самолеты шли под облаками, за облаками, между облаков. Во второй половине пути, летя над Баренцевым морем, тогда свободным ото льда, мы увидели северное побережье Новой Земли. Радио из Амдермы сообщало: «Погода плохая, туман, снегопад, видимость 550 метров». То же было и на Маточкином Шаре и в заливе Благополучия. Все восточное побережье Новой Земли охватил большой циклон, лететь туда было опасно. Решили свернуть к мысу Желания. На середине Баренцева моря повернули, пошли прямым курсом и опустились на знакомую, правда плохую, посадочную площадку мыса Желания.
Через два дня, выждав погоду, мы собрались вылететь в Амдерму. Все было готово: моторы прогреты, корабли в порядке, люди на месте. Наш флагманский корабль после пробы моторов начал рулить к месту старта, но в этот момент под самолетом раздался оглушительный взрыв, словно выстрелили из большой пушки. Машина резко накренилась. Лопнула шина, полет отставили.
Создалось затруднительное положение. Лететь нельзя. Ждать, пока доставят новое колесо на мыс Желания, бессмысленно потому, что ни один пароход в это время года пройти к мысу Желания из-за льдов не смог бы. Оставлять машину на мысе Желания, где, как правило, свирепствуют сильные ветры, доходящие до 11—12 баллов, [102] значило обречь самолет на слом. Этого не хотелось, да и из Москвы передали, что машину оставлять нежелательно.
Просим ледокол «Русанов», находящийся в бухте Тихой, доставить нам колесо оттуда. На следующий день выяснилось, что «Русанов» сделать этого не в состоянии.
Некоторые товарищи предлагали вылетать на одном колесе и ободе другого колеса. Это было рискованно. Вопрос остался открытым.
Поздно вечером я задремал от усталости в своей комнате. Меня разбудил Водопьянов:
— Пойдем обсудим, тут есть предложение наших механиков.
Пошли. Полна комната народу: механики, командиры кораблей. Предлагают обмотать обод колеса хорошим канатом, сделать подобие покрышки и так стартовать.
Вообще я против таких экспериментов. К чему рисковать людьми и ценным кораблем?
Но что же делать? Оставить машину — значит списать ее в расход. Помощи ждать неоткуда.
В эту ночь был объявлен аврал по изготовлению колеса... с веревочной покрышкой.
При свете маленьких электрических лампочек производилась кропотливая, необычная в практике воздушного флота работа. Руководили ею механики. Общими усилиями на обод натягивали канат, расстилали в несколько рядов и крепко сцепляли проволокой. Когда было наложено несколько рядов толстого каната, его заплели тонкой, но крепкой веревкой сверху — и колесо готово. Правда, в диаметре оно было меньше, чем исправное колесо, примерно на одну треть метра, отчего самолет стоял, сильно накренившись на правое крыло. Взлетать надо было очень осторожно, так как из-за неравенства диаметров колес машина могла пойти с резким разворотом вправо и задеть концом крыла за землю. Тогда самолет мог встать на нос и еще хуже — загореться.
Еще за час до рассвета метеоролог доложил, что погода не блестящая, но лететь можно. По всему маршруту облачность не ниже 200—300 метров, возможно, придется пересечь фронт, который характеризуется небольшим снегопадом и несколько уменьшенной видимостью, а вообще видимость по маршруту не менее 10 километров.
На деле оказалось не совсем так. Бедный наш метеоролог, опять Арктика подвела его! Но по существу он не [103] был виноват. Трудно предсказать более или менее точно погоду на таком большом участке при небольшом количестве метеорологических станций.
Так как старт на машине с дефектным колесом и посадка в Амдерме были рискованными, мы высадили всех пассажиров своего самолета, оставив самый необходимый экипаж. Высадили второго пилота, метеоролога и двух бортмехаников. На корабле осталось только пять человек. Все готово.
— Что ж, пойдем... — сказал Водопьянов.
Полный газ — и, накренившись, машина медленно, неохотно двинулась с места. Мощность мотором дана до отказа. Заранее, еще до полета, мы подкачали в левое крыло свыше тонны бензина и переложили кое-какой груз.
Самолет пробежал около 100 метров, набрал немного скорости, и мы, хотя и с трудом, смогли выровнять крен. С этого момента дальнейший разбег совершался, повидимому, на одном колесе. Так или иначе, через несколько секунд машина была в воздухе. Мы вздохнули с облегчением, будто гора свалилась с плеч.
Оставалось долететь до Амдермы. Кстати сказать, мы беспокоились не о том, как долететь, а о том, как будем садиться.
Я пошел в штурманскую рубку, чтобы определить направление полета и вычислить все штурманские элементы.
Невольно бросив взгляд на «больное» колесо, я обомлел: канат при разбеге размотался, накрутился на ось и намертво заклинил колесо. Посадка без поломки, повидимому, невозможна.
Взяв управление машиной, я предложил Водопьянову полюбоваться этой картиной... Решили все же идти на Амдерму. Уж если сажать машину с повреждениями, то сажать ближе к Большой земле, а не здесь, на отлете, в недосягаемой морским путем зимой Арктике.
Все три машины в воздухе. Взяли курс и пошли по маршруту. На погоду в начале пути жаловаться было нельзя. Мы шли под самыми облаками, на высоте 300 метров, при видимости в 10—15, а иногда даже 20 километров, правда, с небольшим встречным ветром.
Мы уже начали радоваться, что погода удивительно сходится с прогнозом. Но скоро пришлось убедиться в обратном. Уже через час, при подходе к заливу Благополучия, [104] видимость начала ухудшаться, и скоро все вокруг затянул густой туман.
Мы вошли в него, надеясь, что он простирается не очень широким фронтом, мы быстро пробьем его и выйдем опять в благоприятную погоду. Но туман сгущался.
Шли вдоль берегов Новой Земли. Эта гористая местность с суровыми скалистыми, отвесно спускающимися к воде берегами смутно вырисовывалась справа. Впереди видимость была всего метров на полсотни. Двух остальных кораблей мы уже не видели. Часто запрашивали их по радио. Первое время получали очень невнятные ответы с корабля Молокова. Трудно было понять — что с ним и где он. Было ясно одно — что он летит. От Алексеева никаких сведений не было. Это внушало серьезное беспокойство. Погода становилась все хуже. Берег, от которого мы шли на расстоянии примерно ста метров, временами совсем скрывался. Мы жались ближе к берегу, чтобы не потерять его. А перед нами то и дело неожиданно вставали заливы, мысы, которые надо было осторожно огибать.
В сплошном тумане справа и совсем близко от нашего самолета я увидел, наконец, силуэт корабля. Это был Молоков.
Лететь становилось труднее. Я запросил погоду от Амдермы и Маточкина Шара. Эти два пункта имели метеостанции и могли дать погоду. Амдерма сообщала: ветер — 9—10 баллов, высота облаков — 50 метров, туман, снегопад, видимость — 500 метров. Маточкин Шар передавал: облачность — 100—-200 метров, видимость — 2—4 километра, слабый снегопад.
Надо было пробиваться хотя бы к Маточкину Шару и попытаться сесть в заливе Канкрина. Дали туда распоряжение, чтобы приготовили аэродром, костры. Но до Маточкина Шара лететь еще далеко, а туман все густел. Идем на высоте 100 метров. Попытка подняться на большую, хотя бы даже в облака, не удавалась, так как едва мы начинали набирать высоту, как самолет сильно обледеневал.
Неожиданно впереди, совсем рядом, вырисовывается скала, значительно выше нас. Мы шли прямо на нее...
Резкий разворот — и в самый последний момент мы избежали неприятной встречи. Положение становилось серьезным. Управлять приходилось вдвоем. Мы уговорились с Водопьяновым — каждому смотреть в свою сторону [105] и, когда появится какая-либо опасность, реагировать на нее самостоятельно. Другой в это время не препятствует движению рулей и таким образом дает самолету возможность маневра.
Наш четырехмоторный корабль не очень поворотлив. Погода на удивление плохая. Поэтому надо быть готовым к любым эволюциям, чтобы не напороться на скалы, горы и не разбиться вдребезги. Оба наши спутника потеряны в тумане. Резкий порывистый ветер сильно бросает машину. Уже утомляются глаза, до боли напряжены мышцы рук, градом катится пот. Но мы полны решимости дотянуть хотя бы до Маточкина Шара.
Неожиданно впереди под самым носом самолета снова встает скала. От нее нам также удается увильнуть в самый последний момент. Едва отошли от берега в море и, относительно успокоенные, продолжали идти прежним курсом, как впереди, с моей стороны, я заметил что-то огромное, белое, грозно надвигающееся на самолет. Привыкнув к черным голым скалам, я совсем не ожидал встретить гору, покрытую снегом и простирающуюся значительно выше нас. Свернуть направо — наверняка наткнуться на еще какую-либо гору, свернуть налево — невозможно, так как эта снежная глыба, как мне казалось, несколько загибалась налево. Мы были зажаты в полукольцо. Все же я успел дать полный газ всем четырем моторам и с набором высоты положил машину в левый крен, чтобы развернуться налево. Гора надвигалась... Я еще увеличил крен.