Мы сели в четверти километра от берега Карского моря и в одном километре от маяка.
Шел мелкий мокрый снег. Погода напоминала глубокую осень где-нибудь в центре России, когда лето давно кончилось, а зима еще не наступила. Кругом мглисто и сыро. Снег падал и. тут же таял, только небольшие белые пятна маячили на полузамерзших кочках и покрытых льдом впадинах однообразного тундрового ландшафта. Метрах в пятидесяти от самолета — большое озеро, покрытое тонким льдом. Кое-где поверх льда проступила вода. Сквозь лед видно прозрачное, усеянное галькой дно.
Самолет накренился на правую, больную ногу. Обод неисправного колеса по ось погрузился в почву. Порывистый ветер дул под левое крыло, и крен от этого увеличивался.
Мы беспокоились о машине. Ее могло перевернуть на крыло и поломать.
Сразу же после посадки начали рыть канаву под здоровым колесом, чтобы погрузить поглубже и его. Тогда самолет примет нормальное положение. Каменистая почва поддавалась туго. Киркой, лопатами мы ковырялись в жидкой грязи, густо перемешанной с камнями и галькой. Через полчаса работы одежда стала мокрой от пота и мокрого снега. Мы основательно вымазались в грязи. Вид экипажа был, мягко говоря, непривлекательный.
Яма вырыта. Как же втянуть в нее машину? Достаточно повернуть самолет за хвост на несколько метров. Но нас всего пять человек, — мы не можем сдвинуть с места такой большой самолет.
Отправились на берег моря, где еще при посадке заметили много плавника. Море бушевало. Огромные волны с шумом ударялись о берег, высоко вздымались мириады брызг. Ледяная вода заливала берег, на котором валялось много обледенелых бревен. Их выкинуло море. Мы выбрали несколько бревен потоньше, использовали их как рычаги и с большим трудом перекинули хвост самолета вправо. В канаве утонуло и здоровое колесо. Самолет стоит прямо. Эту работу кончили в полной темноте. Вскоре после посадки механик Бассейн отправился обследовать [110] местность, узнать, что это за домик возле маяка, кто в нем живет, и переговорить о нашем размещении в нем. Через час-полтора Бассейн вернулся с неутешительными сведениями. Никакого домика нет, а есть наспех сбитый из ветхих досок сарай, без крыши и без одной стены. Повидимому, когда-то при постройке маяка он служил складом материалов. Самый же маяк — автомат, с запасом питания на шесть месяцев. Никого поблизости нет.
Это нас опечалило. Мокрые до последней нитки, голодные, усталые, мы очень нуждались в теплом помещении, чтобы отдохнуть, высушить одежду. Увы, приходилось довольствоваться нашим насквозь продуваемым самолетом.
Ломило руки, ноги, хотелось крепко уснуть. Но у нас еще не было связи с Большой землей. Поспешили с помощью самолетной антенны сообщить о себе в Амдерму. Но слышимость была плохая, и ответа мы толком не разобрали. Необходимо было установить настоящую радиомачту с мощной антенной. Вытащили складную металлическую радиомачту. Поставить ее ночью при сильном ветре и снегопаде стоило больших трудов; короткие металлические колышки для закрепления расчалок не держались в рыхлом верхнем слое земли. Площадку работ скупо освещал единственный карманный фонарик.
Но часа через два мачта стояла, антенна была подтянута к самолету, и спустя 15 минут мы свободно разговаривали с Амдермой.
Наконец-то можно заняться собой. Нужно согреть воду, закусить галетами, консервами, главное — выпить горячего чая. Около полуночи надули резиновые матрацы, разделись и залезли в спальные мешки. Тоскливо воет студеный ветер, но в мешке тепло, приятно ноет утомленное тело, сон туманит сознание, и с мыслью «все обошлось благополучно» мы засыпаем.
А ветер крепчает, с визгом врывается в щели крыльев, с остервенением ревет и часто стучит ремнями и пряжками моторных чехлов о металлическую поверхность крыла, отчего внутри самолета стоит непрерывный оглушительный стук, словно в клепальном цехе большого завода.
Наступил первый день нашего пребывания на самой южной оконечности Новой Земли. Относительно теплая [111] погода неожиданно сменилась сильным морозом. Наша сильно промокшая и непросушенная верхняя одежда смерзлась, в ней трудно было повернуться.
Возобновились переговоры с Амдермой. Оттуда сообщали, что колеса затребованы из Архангельска, через 2—3 дня выйдет пароход «Вологда», который доставит их нам. Доставка при этих условиях грозила затянуться надолго. Запросив, имеется ли в распоряжении Амдермы какое-нибудь судно, и получив утвердительный ответ, мы договорились, что с самолета Молокова снимут одно колесо и срочно доставят нам.
Но оказалось, в Амдерме все еще свирепствовал шторм и снимать колесо при ураганном ветре было невозможно. Приходилось ждать, пока ветер утихнет. На этом и порешили. При первой возможности маленькая шхуна «Вихрь» доставит нам колесо. Таким образом, предстояло прожить в нашем «клепальном цехе» несколько суток. Назначили следующий срок связи и занялись приведением в порядок своего хозяйства.
Первая забота — о тепле. На каждого приходилось по три спальных мешка, так как члены экипажа, пересаженные на мысе Желания на другие самолеты, мешков с собой не взяли. Не взяли они и десять новых резиновых матрацев. Мы надули матрацы, разостлали их в среднем отсеке фюзеляжа, оставшимися матрацами и спальными мешками загородились от ветра. На резиновые матрацы на полу постелили несколько малиц{6}, мехом наружу.
Стало немного тише, хотя ветер и проникал через небольшие отверстия. Попрежнему держался лютый мороз. Было так холодно, что без перчаток руки мгновенно замерзали.
Мы сидели, вернее полулежали на полу, на разостланном меху, в полном полярном обмундировании, в теплых шапках, около нас непрерывно горели два примуса, служившие печками.
Сегодня дежурный по «кухне» — механик Бассейн. Он молчаливо возится, творя из крупы, сухого картофеля и прочих снадобий что-то среднее между супом и кашей. Мы обсуждаем способы, какими можно будет скорей и проще вытащить машину из крепко смерзшейся земли. Час обеда. Приготовленное кушание поразительно невкусно. [112] Но нам оно кажется замечательным, потому что оно горячее. А мы так нуждаемся в тепле. Едим с аппетитом, едим и похваливаем.
В 10 часов вечерняя связь с Амдермой. Сообщили, что с зимовки «Лагерная», единственной зимовки на южной оконечности Новой Земли, расположенной от нашей стоянки километрах в пятидесяти, к нам вышла на собаках партия с продовольствием. Пурга не унималась. Мы тревожились: доберутся и найдут ли нас эти люди? Опробовали пистолетные ракеты, зажгли одну большую посадочную ракету, также для пробы. Этими ракетами мы хотели давать сигналы. Зеленые и красные пистолетные ракеты взвивались высоко вверх, освещая большое пространство. Наверно, их можно было увидеть издалека. Мы с нетерпением ждали гостей.
На другой день я сильно замерз во время сна и проснулся очень рано. Спал в крыле. С удивлением обнаружил, что мой спальный мешок занесен снегом: в щели за ночь надуло целый сугроб. Самое мучительное — вылезать из спального мешка. Эту операцию стараешься проделать как можно скорее; подпрыгивая и приплясывая, торопишься натянуть меховую одежду. Это удается с трудом. Руки и ноги кажутся одеревеневшими.
Чтобы разогреться, шли запускать моторчик радиостанции. Связь мы устанавливали с раннего утра. За ночь моторчик застывал и упорно отказывался работать. Приходилось, сильно дергая за трос, поворачивать моторчик. Этим занимались по очереди. Согревшийся уступал место другому. Потом дежурный начинал готовить завтрак. Меню было не особенно разнообразным: чай или какао, галеты, разогретые мясные консервы.
Завтрак как будто «закреплял» тепло, добытое у моторчика рации. Но стужа брала свое. И через полчаса-час мы снова ощущали студеное дыхание Арктики.
Шел третий день нашего ожидания на суровом, безлюдном мысе Меньшикова. После завтрака решили пройти к маяку и подробно разведать местность. Обошли кругом и исследовали небольшое озерко, расположенное возле самолета, откуда мы брали пресную воду; прошли вдоль скалистого морского берега до самого мыса, на котором стоял маяк. Море бесновалось. Ветер завывал и сбивал с ног. Пенистые валы стремительно бежали к скалам, ударяясь о них, вздымались вверх и, словно укрощенные, [113] откатывались назад. На берегу валялись какие-то ящики, бочки, остатки шлюпок. На одном из ящиков мы с трудом разобрали: «Нордвик». Этот ящик море схватило у мыса Нордвик, за тысячу километров, и принесло сюда.
Поднялись на маяк, осмотрели его автоматическое устройство. С самой вышки наблюдали шторм. К обеду тронулись домой. Сегодня дежурный приготовил обед из двух блюд: рисовая каша и какао. Светлого времени очень мало. На мысе Меньшикова в это время солнце уже не всходило, но еще держались короткие сумерки — не более полутора-двух часов. Скоро здесь так же, как и на Земле Франца-Иосифа, наступит полная полярная ночь.
Регулярно через каждые два-три часа я несколько раз стрелял ракетами вверх, надеясь привлечь внимание идущих к нам зимовщиков с «Лагерной». После обеда начинались различные рассказы и беседы. Читали и перечитывали вслух единственную книгу, оставшуюся на самолете. Играли в карты и при этом всегда ожесточенно спорили. Причина спора была очевидна: по уговору проигравший должен сдавать карты для новой игры. Для этого приходилось снимать рукавицы. А что может быть неприятнее при такой температуре?
Я играл с Симой Ивановым; Водопьянов с Петениным, пятый член экипажа механик Бассейн обычно сидел рядом, поддакивал, подтрунивал над неудачниками. Нашим противникам не везло. Они почти каждый раз проигрывали, нервничали, ругали друг друга за неправильный ход. Особенно остро переживал неудачи Михаил Васильевич Водопьянов. За оплошный ход он «грыз» Петенина так, что тому становилось «жарко». А нам повышенное настроение партнеров доставляло большое удовольствие, и мы подливали масла в огонь. Когда руки коченели окончательно, игра прекращалась. Тогда начинались длинные, длинные рассказы, в которых была и правда, и вымысел, и действительные происшествия, и планы будущих экспедиций.
О чем только не рассказывали, о чем не переговорили за десять долгих полярных ночей! Как-то Водопьянов рассказал даже старинную русскую сказку об Алеше Поповиче. Часа два слушали ее, а Михаил Васильевич, умело импровизируя, все говорил, развлекая своих спутников. [114]
В 12 часов — связь с Амдермой. Потом ужин. Чай. Потом спать.
Повторяем то же, что происходило накануне. Стараешься быстро-быстро стащить с себя одежду, нырнуть в спальный мешок, закутаться как следует. Долго дрожишь в этом мешке, пока, наконец, не ощутишь приятную теплоту. В одном спальном мешке было холодно — спали в двух, вдетых один в другой. Закроешься с головой — нечем дышать. Откроешь верхний клапан — лицо замерзает. Обычно под голову клали летный пиджачок на беличьем меху, крепко закутывали им голову, оставляя маленькое отверстие для воздуха.
Так проходили дни и ночи. На пятый день сообщили, что «Вихрь» вышел к нам с колесом. Всеобщее ликование. Высчитывали, сколько времени потребуется судну, чтобы дойти до нас. Даже запросили у капитана все данные на этот счет и его мнение, когда он сможет прибыть. Приготовили ракеты, осмотрели берег, где будем выгружать колесо. Настроение поднялось.
Каково же было наше разочарование, когда на следующее утро радио из Амдермы сообщило, что «Вихрь» из-за сильной волны и обледенения вернулся назад. А вскоре нам передали, что собачья партия, шедшая к нам с зимовки «Лагерная», из-за плохой погоды вернулась обратно.
Начали подумывать, нельзя ли вылететь, обойдясь своими средствами. Но обод колеса был поврежден так сильно, что рассчитывать на успех было трудно. Тем не менее мы начали вытаскивать самолет из ямы, решив, что подробный осмотр колеса подскажет выход и вылететь как-нибудь удастся.
С утра приступили к работе. Она шла медленно. Все быстро уставали: сказывались недостаточное питание, изнуряющий мороз.
Надо с берега принести несколько бревен, чтобы под кладывать их под домкрат при подъеме машины. Идем к морю. Вот и бревно. Мы с Симой взвалили его на плечи, понесли к самолету. Водопьянов и Петенин пошли искать доски. Бревно не тяжелое и нести-то всего четверть километра. Но мы с Симой отдыхали восемь раз, пока подошли к самолету. Все были простужены. У Иванова повысилась температура, болело горло. У Водопьянова начали болеть челюсти, разбитые при давно случившейся аварии. [115]
Приближалось 7 ноября. Мы получили много поздравительных телеграмм. Обидно, что не удалось, как предполагали, встретить великий праздник в Москве. 6 числа мы с вечера отправились на берег моря с пилой, топором и бидоном бензина, навалили огромную кучу выловленного леса, и 7 ноября у нас все время горел огромный костер. А мы сидели около него и разговаривали о том, как замечательно празднует двадцатую годовщину Октября родная Москва.
На десятые сутки работа по вытаскиванию корабля из ямы подходила к концу. Вдруг по радио получили извещение, что «Вихрь» снова вышел к нам. На этот раз море было спокойно.
Всю ночь, не смыкая глаз, мы следили за продвижением судна. Часто разговаривали по радио с капитаном, подбадривали, уверяя, что море у нас совершенно спокойное, ветер слабый и, на худой конец, с южной стороны есть бухта, где судно может укрыться от волнения.
В 24 часа «Вихрь» сообщил, что пересекает Карские Ворота. Мы тут же, с пилой, топором, ракетами, с бидоном бензина, вышли на самый берег моря, снова разожгли костер.
Поминутно пускали ракеты. В четвертом часу вдали от берега замаячили огни судна, а через час к нашему костру пристала шлюпка с матросами и остальными членами экипажа нашего самолета во главе с механиком Морозовым.
Радости нет конца. Нам привезли колесо, много продовольствия, несколько бутылок вина и спирта, которого у нас не было ни капли. Опасаясь, что море снова забушует, мы попросили, чтобы колесо выгрузили немедленно.
Нас с Водопьяновым пригласили на судно в гости. Встретила вся команда. Капитан — милый, замечательный человек. Он скупо рассказал об этом походе. Мы многого не знали. Не знали и того, что маленькому слабому судну стоило больших трудов пробиться к нам.
На следующий день привезенное колесо было поставлено на место. Моторы разогреты. Мы поднялись в воздух и прямым курсом пошли в Амдерму.
Пробили туман над Карскими Воротами и вскоре были в крепких объятиях всех остальных участников экспедиции. [116]
Над снегами Финляндии
Мне, как и многим советским летчикам, пришлось заниматься не только мирным трудом. Не только исследовать просторы Крайнего Севера, осуществлять длительные дальние и скоростные перелеты по своей стране и за границей, но и защищать нашу Родину от врагов.
Успехи нашего народа, построившего под руководством Коммунистической партии социализм, не давали покоя империалистам и фашистам. Они искали случая, чтобы напасть на нашу страну.
В 1940 году мирную трудовую жизнь нарушила война с белофиннами.
Мне довелось участвовать в действиях авиационного соединения, расположенного на северном участке боев, за Полярным кругом.
Климатическая обстановка здесь была для многих летчиков непривычной. Своеобразие аэродромов, расположенных, как правило, на замерзших озерах, специфика полета в плохих метеорологических условиях и при больших морозах — все это накладывало свой отпечаток на характер боевых действий. Но очень скоро наши летчики приспособились к этой обстановке, к ее трудностям, научились преодолевать их.
Помню день, когда на ледовом плацдарме впервые собрались все наши боевые корабли. Они стояли строгими рядами, широко распластав могучие крылья на белом покрове застывшего озера, и были похожи на больших суровых птиц, насторожившихся перед вылетом. Экипажи, выстроившиеся для смотра около своих машин перед началом боевых действий, всем своим видом выражали уверенность и силу.
Но вот наступила ночь. Все готово к боевому вылету. Тяжелые самолеты отрываются от ледового аэродрома и скрываются в ночном мраке.
Белофинское командование, уверенное, что советские бомбардировщики не рискнут появиться в столь темную и облачную ночь, торопится использовать благоприятное для него время.
И вдруг — вздрогнула земля. Ослепляя на миг багровой вспышкой пламени, раздается оглушительный взрыв. За ним второй, третий, еще и еще... Земля гудит и стонет. [117]
Огненный шторм проносится над укрепленными линиями врага. Рушатся оборонительные сооружения, взлетают в воздух склады горючего. Все охвачено морем огня.
Белофинны, видимо, были ошеломлены настолько, что открыли зенитный огонь лишь тогда, когда советские ночные бомбардировщики, выполнив боевое задание, уже легли на обратный курс.
Радостно возвращение на свой аэродром. Еще бы! Первый вылет, да еще ночью, при сплошной облачности, над мало изученной местностью, со столь успешными результатами.
В сложных метеорологических условиях мне приходилось летать не раз. Особенно тяжелы были полеты в Арктике. Но одно дело — просто лететь в плохую погоду, и совсем другое — выполнять в этих условиях боевое задание.
Боевой почин сделан. Вслед за ним наступает фронтовая страда. Наши бомбардировщики летают ночью, в вечерние сумерки, на рассвете — в любую погоду. Громят укрепления врага.
Хорошо помню боевой вылет в начале марта 1940 года.
Наш бомбардировщик легко тронулся с места и, зарываясь лыжами в пушистый снег, пошел по ровному полю нашего аэродрома-озера. Оба мотора грозно пудели и, как бы напрягая все силы, рвались вперед. С шумом и свистом рассекали винты прозрачный морозный воздух. Машина иногда вздрагивала на неровностях аэродромного поля и все ускоряла бег. Но вот небольшой толчок — и самолет повис в воздухе. Мы набрали скорость и через несколько минут уже летели над лесами Финляндии. Вскоре к нам пристроились остальные самолеты. Термометр показывал 42 градуса мороза. Стоял ясный безоблачный день.
Нам предстояло большой группой ударить по скоплению войск противника около одного финского населенного пункта. За последнее время этот ранее малозначительный городишко стал важной базой сосредоточения белофинских войск. Тут разместился, по данным разведки, штаб крупного войскового соединения, подвезено много военной техники, стали накапливаться людские резервы. Разведка доносила также, что много техники сосредоточено и замаскировано в рощах и лесах на окраине населенного пункта и что весь район усиленно охраняется зенитной артиллерией и истребительной авиацией. [118]
Оглядываюсь назад. За нами на удалении нескольких метров идут слева летчик Кузовиткин, справа — летчик Зуб. Следом далеко растянулась вся группа, постепенно нагоняя и пристраиваясь к общей колонне.
Летели молча. Несмотря на очень теплую одежду, мороз давал себя чувствовать.
Под нами лес с чередующимися озерами и болотами, густо заваленными снегом. Впереди, насколько мог видеть глаз, простирался все тот же лес, густой, хвойный. Он сливался в сплошной темнозеленый покров, лишь только вдали то там, то здесь показывались, четко выделяясь на солнце, отдельные сопки, также густо поросшие лесом.
В этот полет я летел в качестве летчика со штурманом Покроевым, человеком большого летного опыта и знаний. В отверстие ниже приборной доски я вижу его спокойную внушительную фигуру. Он проверяет путь следования, делает вычисления, записывает штурманские данные в бортжурнал.
— Как дела, Покроев? — спрашиваю в переговорное устройство.
— Все в порядке, товарищ командир. Идем точно по намеченному маршруту, — отвечает штурман, энергично шевеля от мороза всем туловищем и быстро с силой потирая рука об руку.
— Что, холодно?
— Да, немножко есть. Ничего. Там дальше согреемся... когда повстречаются истребители противника, — усмехаясь, отвечает Покроев.
Сегодня в боевой полет мы идем на необычной для нас высоте. Днем летали всегда на высоте около четырех тысяч метров и несколько выше. На этот раз поднялись всего на тысячу семьсот метров. Эта высота казалась нам наиболее подходящей для более точного бомбометания, так как цели ожидались мелкие и замаскированные в лесу. В этом полете решено было пройти, во-первых, внезапно и против обычного днем, а во-вторых, на непривычной для противника высоте. Пока он нас заметит, пока перестроит свои зенитки на новую высоту, мы проскочим и сбросим бомбы на цель. Таковы были расчеты.
Ветер боковой, слабый. Мороз все больше и больше дает себя знать. Постепенно коченеют ноги, под теплым комбинезоном холодеет тело.
— Как строй? — спрашиваю радиста Васина. [119]
— Идут хорошо, как на параде, — отвечает Васин.
— Внимательно смотреть за воздухом!
— Есть передать — смотреть за воздухом.
Воцаряется молчание. Каждый занят своим делом. Смотрю на землю. Кругом лес и небольшие сопки, редко виднеются засыпанные снегом небольшие полянки, — может быть, это и болота. Лишь кое-где виднеются плохо замаскированные траншеи да многочисленные следы троп и дорог.
Но разглядывать некогда. Все это быстро остается позади. Мы летим над территорией противника, лесистой, бездорожной, малонаселенной и обильно покрытой снегом.
На наш запрос по радио с замыкающего самолета сообщают, что колонна идет полностью, плотным строем. Все в порядке. Авиации противника пока не видно.
Постепенно местность становится все более пересеченной, появляется много больших и малых сопок, почти все они покрыты хвойным лесом. Справа показалась шоссейная дорога; она хорошо наезжена и, видно, аккуратно расчищается. Это основная магистраль к фронту. Движения на дороге никакого, будто все вымерло; лишь при очень внимательном взгляде можно заметить грузовики, выкрашенные в белый цвет, стоящие у обочин шоссе.
— Маскируются. Нас увидели, — с усмешкой говорит Покроев.
— Как идем? — спрашиваю его.
— Идем правильно. Через 18 минут будем у цели. Немного переменился ветер, — и он исправляет курс на два градуса.
В воздухе спокойно, но страшно холодно: закоченели руки, сильно замерзли ноги, все время стоящие на металлических педалях ножного управления.
«Да, — подумал я, — надо серьезно заняться вопросом летного обмундирования».
— Впереди по курсу цель! — спокойно объявил штурман.
— Радист, передать по кораблям. Внимание. Подходим к цели, — говорю Васину, стараясь, чтобы голос был как можно спокойнее.
— Есть передать кораблям! — громко отвечает Васин.
На самолете напряженная тишина. Все взгляды сосредоточенно устремлены вперед, на цель, к которой мы идем. Как-то встретит она нас? Вот отчетливо виден населенный [120] пункт с двухэтажным домом в центре. Вокруг него ограда. Беспорядочно разбросаны другие дома. Заметно какое-то оживление. Подходим ближе.
— Вот это да!.. — неожиданно для себя вскрикиваю я.
Поселок буквально забит грузовиками, пушками, у коновязей много лошадей, отдельно стоят нагруженные повозки. Видно огромное скопление людей. Они разбегались в разные стороны, очевидно, заметив наше появление.
Описав пологую дугу разворота, заходим на цель. Вот она уже совсем недалеко и отчетливо видна.
Начали стрелять вражеские зенитки. Выстрелы одиночны, беспорядочны. Бросаю беглый взгляд на землю и замечаю, что стреляют с макушек сопок.
Оказалось, что зенитные орудия противника, над которыми мы рассчитывали пройти на высоте 1700 метров, были установлены в большинстве своем на вершинах сопок и поэтому фактическая высота нашего полета над ними была меньше.
По мере приближения к цели зенитный огонь усиливался. Но скоро пора уже бросать бомбы. Я взглянул на штурмана. Всегда педантично точный и исполнительный, он углубился в свои расчеты и не отрывался от приборов.
Между тем до цели оставалось уже совсем немного. С каждой секундой зенитный огонь усиливался. В прозрачном морозном воздухе, точно комки ваты, то тут, то там появлялись белые пустые облачка дыма от разрывов. Их становилось все больше и больше. Глаза не успевали фиксировать многочисленные огненные вспышки и крутые комки дыма, вспыхивавшие то выше, то почти рядом с нашими машинами.
Напряжение огромное. Несмотря на сильный мороз, во рту пересохло, пот лился градом. Из-под шлема выбилась влажная прядь волос; скоро она замерзла и превратилась в колючий ледяной холодок, по которому, как по желобу, стекали капли пота, и я отчетливо слышал все время методическое «кап-кап», ударявшее по кожаной куртке.
Вот и цель. Сейчас она будет под нами. Уже давно пора открывать бомбовые люки. Бросаю нетерпеливый взгляд на штурмана и обнаруживаю, что он попрежнему углублен в свои расчеты. Его наклоненная фигура выглядела чудовищно в своем спокойствии. Он продолжал что-то считать. Он не замечал ничего, что творилось вокруг, [121] — что снаряды рвутся в нескольких метрах от нас и осколки уже зачастую попадают в машину. Я окликнул его. Он поднял на меня спокойные глаза и неторопливо ответил:
— Прошу прощения, товарищ командир, но что-то мне не нравится заход. Разрешите зайти еще раз на цель.
От негодования я готов был броситься к нему, повернуть его во все стороны, чтобы он, наконец, увидел, что творится вокруг нас.
Но поселок со своими домами, пушками, грузовиками быстро проплывал внизу. Бомбить уже было поздно.
Делать нечего, идем на второй заход. Летим по кругу над районом цели. Зенитки бьют реже, временами смолкая совсем. Оглядываюсь назад. В голове сверлит одна мысль — есть ли сбитые самолеты? На развороте вижу всю колонну; идут по звеньям, слегка растянувшись.
Но вот еще один разворот — и заходим на цель. Снова ожесточенно бьют зенитки, снова вокруг самолетов яркие вспышки разрывов снарядов, снова многочисленные комья дыма выше нас, ниже и совсем рядом с самолетами.
На этот раз боевой курс проходит точно над целью. Люки открыты. Еще несколько секунд — бомбы одна за другой летят вниз.
Прибавляю немного оборотов моторам — и уходим в сторону от этого населенного пункта, от зениток. Ложимся на обратный курс.
— Здорово разворотили, — громко говорит штурман, довольный меткими попаданиями.
— Справа внизу истребители! — кричит Васин.
— Сообщить по кораблям: «Наблюдать внимательно», — передаю я радисту.
Смотрю направо вниз. Далеко в стороне, над самой землей, наперерез нашему курсу идет звено вражеских истребителей, за ним другое.
«Надо скорей уходить, — думаю. — Эти привяжутся... тут без потерь не обойдется».
Даю почти полный газ моторам. Скорость 360... 380... 410 километров в час. Замыкающий колонны передает, что наши самолеты не отстают и попрежнему держатся плотным строем.
Скоро подойдем к родной советской земле.
— Как истребители? — спрашиваю радиста. [122]
— Не видно. Задние самолеты сообщают, что отстали.
На небе попрежнему ни облачка. Солнце в морозной дымке начинает клониться к горизонту. Настроение веселое, бодрое. Усталости не чувствуется.
Прошли линию фронта, и вскоре впереди показалась группа озер среди небольших лесистых сопок.
После посадки, как всегда, оживленный говор, смех, шутки...
— У меня тридцать две пробоины, — громко говорит летчик Зуб.
— И у меня не меньше; сейчас подсчитывают, — подхватывает всегда жизнерадостный, бойкий Кузовиткин.
— Да, досталось здорово. Зато хорошо выполнили задачу, — затягиваясь папиросой, заключил усталый, но улыбающийся Покроев.
Июнь 1941
Двадцать второго июня 1941 г. на рассвете меня разбудил неожиданный телефонный звонок. Он дребезжал долго, зло, настойчиво. Просыпаться не хотелось. Впервые за весь месяц после напряженных ночных полетов удалось как следует соснуть, а тут — вот тебе.
Звонок продолжал яростно трещать. Чертыхнувшись, не раскрывая глаз, я нащупал у постели телефон и снял трубку. В тот же миг меня словно окатило ледяной водой: звонок был из Москвы. Началась война.
Сон сбило мгновенно. Лихорадочно переспрашиваю. Разум не в силах сразу воспринять ошеломляющее сообщение.
Через тридцать минут мирно отдыхавший авиационный городок, в котором была расположена Высшая офицерская авиационная школа, стал похож на встревоженный улей. В квартирах начальствующего состава зазвонили звонки, захлопали двери, зазвучал говор.
По асфальтированным дорожкам, ведущим к штабу и на аэродром, засновали машины, наполняя воздух резкими гудками. У казарм и общежитий собирались группы слушателей — солдат и офицеров. Все расспрашивают друг друга, все полны нетерпеливой тревогой. [123]
В 12 часов городок погружается в суровую тишину. Радиорупоры передают речь Вячеслава Михайловича Молотова.
Сообщение о наглом и вероломном нападении немецких фашистов люди встречают в гневном молчании. Лица напряжены. Многие не в силах скрыть чувств негодования, страстного возмущения.
Речь товарища Молотова окончена. Но никто не расходится. Стихийно возникают митинги. Выступают старые опытные командиры, молодые летчики-слушатели, солдаты технической службы.
У каждого — свои слова, но мысль у всех одна и та же: не щадя жизни, грудью встать на защиту Родины. Ни минуты промедления. Сейчас же в бой!
Я слушаю, и в сердце моем загорается гордость за друзей, за наших молодых питомцев, за нашу авиацию, за отважных советских летчиков. Нет! Не смять, не сломать никому такие могучие крылья.
Начало войны совпало с очередным выпуском школы. Надо было послушать разговоры между счастливцами-выпускниками и теми, кому надлежало еще пребывать в стенах школы. Тут слышались зависть, и восхищение, и страстное нетерпение.
— Ты хоть напиши, не загордись, — обращался к отбывающему другу остающийся, с трудом скрывая завистливые нотки.
— Обязательно напишу. Напишем, ждите, — отвечали счастливчики.
Беззаветно преданные Родине, советские летчики смело шли в бой, показывая невиданные образцы стойкости и мужества.
Многие из этих первых героев не дождались радостных дней Победы. Современники героя Гастелло, они, так же как и он, без колебаний отдали жизнь за Родину в самую тяжкую для нее годину. И пусть безвестными оставались подчас их имена, память о них бессмертна...
А сколько приходилось получать рапортов с настойчивыми просьбами, а иногда — просто с наивными, совсем по-детски звучащими мольбами: «Отправьте на фронт. Прогоним фашистов — вернусь, доучусь...»
Иной раз в атмосфере этого жадного нетерпения, исходящего буквально от всех — от старых кадровых летчиков-инструкторов и до безусых юнцов наземной [124] службы, — у самого начинало, как говорится, «сосать под ложечкой». Ведь и у меня на сердце та же неотступная мысль: «Вырваться бы на фронт».
Но фронт требовал кадров. Требовал летчиков, штурманов. Смелых, отважных, в совершенстве владеющих искусством современного воздушного боя.
В этом был залог победы. И не значила ли наша работа по подготовке таких кадров, что и у нас здесь фронт, что и мы воюем, упорно, настойчиво, непреклонно? Разум подсказывал — «да», но сердце глухо роптало, затаив иные желания.
День и ночь рокотали моторы самолетов над летным полем школы, над чудесными лесами, над прославленными Левитаном приволжскими пейзажами.
Сроки выпуска экипажей все уплотнялись. Люди работали без устали, полные гнева к фашистским захватчикам...
Самолеты летят в бой
Уже по одному виду начальника штаба я понял, что произошло необычайное. Всегда невозмутимо спокойный, подчеркнуто сдержанный, полковник был на этот раз возбужден до крайности.
— Что случилось? — спросил я, принимая из его рук бланк шифровки. Но, едва прочитав первые слова, понял все.
Итак, свершилось. Приказом из Москвы наша Высшая школа с сегодняшнего дня превращалась в боевую часть действующей армии. Весь личный летно-подъемный состав — слушатели, инструкторы и преподаватели — призывался на выполнение боевых заданий. Действовать приказывалось непосредственно с места, то есть с аэродромов школы.
Не выпуская из рук шифровки, я стоял в глубоком радостном волнении. В скупых словах приказа заключался огромный смысл, отражались события большой важности.
Враг у Смоленска. Используя преимущества внезапного нападения, сосредоточив огромное количество войск, фашисты рвутся к сердцу нашей страны — Москве. Сегодня по радио опять было сообщение: «Отступили перед [125] численно превосходящими силами противника». Ударами клинка по сердцу отозвались эти слова. «Значит, очень тяжело там, на фронте. Не хватает авиации. Вот что означает этот приказ. Вот в чем его истинный смысл».
Забыв о присутствии начальника штаба, я почти громко произношу последние слова. Потом спохватываюсь и оборачиваюсь к нему. Встречаю проницательный, серьезный взгляд. Полковник, видимо, наблюдал за мной, и я по его глазам вижу, что он отлично все понимает, что в его душе такая же боль за Родину. Но мы не говорим об этом ни слова.
Так начинается новый этап в жизни Высшей школы штурманов и летчиков.
* * *
Лунная летняя ночь... Полная тепла, соловьиных трелей, мерцающих звезд. Сколько воспоминаний юности связано с этим!
Но в этот грозный год мы восхищались лунными ночами по-иному. Прозрачные, ясные, они были нашей удачей, союзничали с нами, помогали в суровой боевой страде.
И все же, как ни отсутствовало для нас сейчас многое, без чего, казалось, немыслимо было обойтись еще совсем недавно, как ни ожесточились наши сердца, мы поддавались иной раз волшебству этих ночей, невольно любовались ими.
Бывало в передышку между полетами отойдешь на край летного поля, посмотришь вокруг и только вздохнешь от восторга.
Красавица-ночь! Лес будто залит серебром, вековые сосны тихо колышутся, каждую ветку видно, хоть сосчитай, а под ногами — зеленый ковер... Кажется, так бы и припал грудью и все позабыл. Но не время теперь...
Вновь вспыхивают погасшие было ненадолго прожектора, рассекают темноту полосами слепящего света. Снова рокот моторов, неистовый гул, вихри пыли из-под винтов, предостерегающие, хриплые сигналы заправщиков, снующих позади самолетов.
Без суеты, сосредоточенно, четко движутся в этом хаосе звуков люди. Механики, техники, оружейники готовят новую группу самолетов к вылету. Боевые экипажи тут же. Летчики, штурманы, стрелки, радисты. [126]
В ярком свете прожекторов лица выглядят призрачно-бледными, как на экране. Меховое обмундирование — шлемы, комбинезоны, мохнатые унты — делают фигуры причудливыми. Будто в эту ночь пришли неожиданно обитатели ледяных просторов Арктики. Но там, на высоте, куда сейчас пойдут машины, пожалуй, будет не теплее.
Я стою несколько поодаль с группой командиров, слушаю их последние наставления и смотрю на лица людей, уходящих в полет. Вот сейчас они взлетят и уйдут в ночь, в бой. Сколько раз уже провожали мы своих питомцев! Трудно счесть. Но всякий раз, напутствуя, я смотрел в их лица, стараясь проникнуть в сокровенное. С тайной опаской искал я в их глазах тени малодушия, страха. А вдруг человеку не по себе? Вдруг слаб он духом для испытания? Ведь только здесь, в эту последнюю минуту перед полетом в опасность и может выдать себя человек. Но ни разу не было, чтоб так случилось. Всякий раз глаза мои встречались со взглядом твердым, уверенным, полным решимости. И было радостно, и грудь наполняла гордость за чудесное крылатое племя, выросшее в нашей стране.
Но вот сказаны последние нужные слова, закончены все приготовления. Экипажи расходятся по кораблям.
Могучие машины, бороздя землю, идут к линии старта.
Взмахом фонаря стартер дает разрешение на взлет — и стальные птицы взмывают в воздух.
Спящая земля сотрясается от грозного гула. Пологий разворот, и, тая в прозрачной дали, боевые эскадрильи уходят на запад.
Сейчас затишье. Можно часок отдохнуть. Но куда девался сон? Казалось, ляжешь — и тотчас заснешь. Но взгляд все время возвращается к стрелкам часов. Время тянется нескончаемо долго. Два часа ночи. Значит, скоро у цели. Как-то будет там? Все ли удастся, как намечалось? Сумеют ли пройти вслепую самый ответственный участок пути? Ведь там сплошная облачность. Это и хорошо, и плохо. Выскочить внезапно <