«СЕЙ ДЕНЬ, Я ПОМНЮ, ДЛЯ МЕНЯ...»
Автографы (2) — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 13. Л. 5 об. и 3 об.
Первая публикация — РА. 1879. Вып. 5. С. 131, с датой «1830», тогда же — ННС. С. 30. Затем — Изд. СПб., 1886. С. 54; Изд. 1900. С. 79.
Печатается по второму автографу.
Карандашный автограф (л. 5 об.) — на листе со стих. «Песок сыпучий по колени...». Чернильный автограф (л. 3 об.) под номером «7» входит в «цикл» стихотворений 1830 г. (см. коммент. к стих. «Через ливонские я проезжал поля...». С. 385). Что означает нумерация? Может быть, последовательность написания стихотворений, связанных с дорожными впечатлениями, и тогда «7-е» получается итоговым — в нем изображена встреча после разлуки. Особенность оформления: повтор тире в конце строчки или протяженность последней буквы в строке, что начинает напоминать тире; так написаны слова «меня» (1-я строка), «заря» (5-я строка), «ея» (9-я строка) и явное тире — в конце 6-й строки.
В автографе, написанном чернилами, тире стоит в конце строк 2-й и 4-й, но в 6-й строке вместо тире — восклицательный знак, которым в обоих автографах заканчивается стихотворение. 9-я строка завершается многоточием.
Датируется 1830 г. на основании пометы в автографе. К.В. Пигарев считает, что стихотворение, по-видимому, написано во время пребывания поэта в России, полагая, что Тютчев имеет в виду ту же юношескую «погибшую любовь», что и в стих. «Двум сестрам».
С.Л. Франк обратился к этому стихотворению, разъясняя свою мысль о «космизации души» в поэзии Тютчева: «Любовное признание есть «золотое солнце», исторгающееся из груди девушки» (Франк. С. 10. См. также коммент. к стих. «Не то, что мните вы, природа...». С. 448). Действительно, оно дополняет ряд тютчевских стихотворений с женским образом, как бы сливающимся с самой природой, выявляющим ее как бы «женскую душу».
|
|
«ПОТОК СГУСТИЛСЯ И ТУСКНЕЕТ...»
Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 16. Л. 2 об. — 3.
Первая публикация — Совр. 1836. Т. III. С. 19 под общим заголовком «Стихотворения, присланные из Германии», под номером XIV, с общей подписью «Ф.Т.». Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 19; Изд. 1854. С. 37; Изд. 1868. С. 42; Изд. СПб., 1886. С. 98; Изд. 1900. С. 95.
Печатается по автографу. На обороте небольшого листа, на котором — «О чем ты воешь, ветр ночной?..» (см. коммент. С. 396), строфы отчеркнуты, как обычно у Тютчева (поэт внимателен к ритмической организации стихотворения); в конце строк — повтор тире (в 4, 12, 14-й), в конце стихотворения — восклицательный знак, означающий повышенную эмоциональность, пафосное утверждение бессмертной жизни ключа. Получилось парадоксальное сочетание слова «шепот» с восклицанием, которое следует осознавать не как громкое и внешнее, а скрытое, внутреннее, наполненное позитивным чувством провозглашение. В Сушк. тетради, Муран. альбоме — списки.
Прижизненные издания слабо сохраняют тютчевские знаки (тире, восклицательный знак в конце стихотворения). Значительно приблизил текст к автографу Г.И. Чулков (см. Чулков 1935).
Датируется первой половиной 1830-х гг., как и «О чем ты воешь, ветр ночной...».
С.С. Дудышкин (Отеч. зап. С. 70) увидел в стихотворении образец уравновешивания «мысли со своим образом». Критик полностью процитировал его и прокомментировал с теоретико-литературной точки зрения: «Мысль идет здесь вровень с образом: иной сказал бы, что это лишь простое сравнение. В самом деле, поэтическое произведение иногда не идет дальше того, что называется «сравнением». Но всмотритесь в его построение, и вы увидите, что мысль не совлекается совершенно своего покрова, даже там, где хочет прямо говорить вашему уму: «и внятно слышится порой ключа таинственного шепот ». В этом состоит тайна поэтической прелести. То же самое найдете вы в искрометном «Фонтане» (с. 70). Л.Н. Толстой отметил стихотворение буквой «Т» (Тютчев) (ТЕ. С. 145).
|
|
Глубоко свойственный стихам Тютчева параллелизм природного и человеческого, который С.Л. Франк назвал «космизацией души», проявился в этом стихотворении, как и во многих других («Еще земли печален вид...», «Фонтан», «В душном воздуха молчанье...», «Восток белел. Ладья катилась...» и др.), но оно напоминает и «Silentium!» идеей глубинного, тайного как святого, скрывающегося в душе — образом «чистых ключей», бьющих из душевных глубин; чтобы услышать «шепот» ключа, конечно, следует молчать. Стихотворения сближаются в едином поэтическом переживании.
«О ЧЕМ ТЫВОЕШЬ, ВЕТР НОЧНОЙ?..»
Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 16. Л. 2.
Первая публикация — Совр. 1836. Т. III. С. 18, под общим названием «Стихотворения, присланные из Германии», № XIII, с общей подписью «Ф. Т.». Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 15–16; Изд. 1854. С. 29; Изд. 1868. С. 34; Изд. СПб., 1886. С. 135; Изд. 1900. С. 99.
Печатается по автографу. См. «Другие редакции и варианты». С. 243.
Автограф — на маленьком листе бумаги, почти такого же формата, как тот, на котором «Нет, моего к тебе пристрастья...», хотя почерком более разборчивым. Написано чернилами; на обороте страницы — «Поток сгустился и тускнеет...». В 4-й строке — «То глухо-жалобный, то шумно». В 7-й строке в первом слове буква «р» написана не так, как обычно у Тютчева; она больше напоминает «н», в этом случае получается слово «ноешь». Во второй строфе отсутствуют два будто бы необходимых знака препинания: в 10-й строке после слова «родимый» отсутствует какой-либо знак; в 13-й строке также нет никакого знака, отсюда возникает предположение, что следующая строка могла начинаться не со слова «Он», а с союза «И» («И с беспредельным жаждет слиться»; такой вариант дают списки и Совр.). Каждая строфа отчеркнута, особенно жирной чертой — последняя, означающая конец стихотворения.
|
|
В Сушк. тетради (с. 23) и в Муран. альбоме (с. 25) списки: 4-я строка— «то глухо-жалобный, то шумной?»; 7-я строка — «И ноешь и взрываешь в нем»; 14-я — «И с беспредельным жаждет слиться». В Совр. 1836 г. дан вариант — «То глухо жалобный, то шумно?», но 7-я— «И роешь, и взрываешь в нем»; в 14-й — «Он с беспредельным жаждет слиться». В Совр. 1854 г. 4-я строка — «То глухо-жалобный, то шумной!»; 7-я — «И ноешь, и взрываешь в нем»; 14-я — «И с беспредельным жаждет слиться». Во всех прижизненных изданиях, а также в Изд. СПб., 1886 и Изд. 1900 печатается так же.
Датируется 1830-ми гг.; в начале мая 1836 г. оно было послано И.С. Гагарину.
Л.Н. Толстой отметил стихотворение буквами «Т. Г. К.!» (Тютчев. Глубина. Красота.) (ТЕ. С. 146). Основные отклики относятся к концу XIX — началу XX в. В.С. Соловьев уясняет эстетическое значение звуков стихотворной речи: безмолвие не всегда сопровождает эстетическое впечатление, как в картине приближения ночной грозы. «Зато в других явлениях неорганического мира весь жизненный и эстетический их смысл выражается исключительно в одних звуковых впечатлениях. Таковы скорбные вздохи скованного в космической темноте Хаоса» (Соловьев. Красота. С. 52). Здесь философ полностью процитировал тютчевское стихотворение. Далее он рассуждает: «Порывы стихийных сил или стихийного бессилия, сами по себе чуждые красоты, порождают ее уже в неорганическом мире, становясь волей или неволей, в различных аспектах природы, материалом для более или менее ясного и полного выражения всемирной идеи или положительного всеединства». В.Я. Брюсов (см. Изд. Маркса. С. XXXVIII–XXXIX), начиная свои объяснения тютчевского хаоса, обратился именно к этому стихотворению и рассмотрел его вместе с такими, как «Ю.Ф. Абазе», «День и ночь», «Видение», «Как океан объемлет шар земной...»; исследователь обнаружил тяготение Тютчева к «древнему, родимому хаосу». Брюсов полагал, что этот хаос представляется поэту исконным началом всякого бытия, из которого вырастает и сама природа. Хаос — сущность, природа — его проявление. Все те минуты в жизни природы, когда «за оболочкой зримой» можно узреть «ее самое», ее темную сущность, Тютчеву дороги и желанны. «И, прислушиваясь к сетованиям ночного ветра, к его песням «про древний хаос, про родимый», сознавался Тютчев, что его ночная душа жадно «внимает повести любимой...». Но подсмотреть хаос можно не только во внешней природе, но и в глубине человеческой души».
Д.С. Мережковский полагал, что этот тютчевский образ особенно проникновенно постигнут Н.А. Некрасовым: «Недаром услышал Некрасов у Тютчева эти звуки ветра осеннего: ведь его же собственная песнь родилась из той же музыки: «Если пасмурен день, если ночь не светла, / Если ветер осенний бушует...». Из той же музыки ветра ночного: «О чем ты ноешь, ветр ночной, / О чем так сетуешь безумно?» Для Некрасова — о муке рабства, о воле человеческой; для Тютчева — тоже о воле, но иной, нечеловеческой — о «древнем хаосе» (Мережковский. С. 5–6). И далее в своей брошюре автор снова обратился к этому же стихотворению и процитировал четыре стиха («Понятным сердцу языком» и т. д.), размышляя о соотношении сознательного и бессознательного начал в творчестве Тютчева: «Сквозь него, человека, как сквозь рупор, говорят стихии нечеловеческие... Понятное о непонятном, сознательное о бессознательном— в этом вся поэзия Тютчева, вся поэзия нашей современности: красота Ведения, Гнозиса» (с. 10). С.Л. Франк процитировал вторую строфу стихотворения, объясняя сущность тютчевского пантеизма: слияние личного сознания с всеединым и в то же время ощущение двойственности мироздания. «Почему ужас объемлет душу именно тогда, когда душа жаждет слиться с беспредельным, и это слияние ощущается, как погружение души в темный хаос?» (Франк. С. 18). Отвечая на вопрос, он указывает на раздвоение самого всеединства, в котором таятся светлая и темная стихии (см. также коммент. к стих. «Весна». С. 466; «Тени сизые смесились...». С. 436).
В приведенных отзывах определен контекст стихотворений Тютчева. Но сам поэт связал его со стих. «Поток сгустился и тускнеет...»; действительно, они объединяются образом-мотивом темноты, психологическим параллелизмом в образном рисунке двух строф, идеей тайного, скрытого, тягостного, что прорывается наружу, как в космическом бытии, так и в человеческой душе.
ВЕСЕННИЕ ВОДЫ
Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 12. Л. 4.
Первая публикация — Телескоп. 1832. Ч. X. № 13. С. 22–23, с подписью «Ф. Тютчев». Затем — Совр. 1836. Т. III. С. 6, под общим заглавием «Стихотворения, присланные из Германии», под № «II», с общей подписью «Ф.Т.». Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 5; Изд. 1854. С. 5; Изд. 1868. С. 8; Изд. СПб., 1886. С. 5; Изд. 1900. С. 25.
Печатается по автографу. См. «Другие редакции и варианты». С. 244.
Автограф — на обороте листа со стих. «Как над горячею золой...». Специфические авторские знаки препинания — тире в конце 2, 4, 12-й строк, в то же время в конце последней строки есть черточка, напоминающая восклицательный знак. Начало третьей строфы поэт стал оформлять как прямую речь, поставив кавычки в начале фразы «Весна идет...», но не завершив ни строки, ни строфы таким оформлением; в печатных текстах эти кавычки в третьей строфе часто не сохраняются, и она прочитывается как слова автора, а не «гонцов» — водных потоков. Только лишь в Изд. 1900 9-я строка включена в прямую речь. Во второй строфе, в речи «гонцов», слова «Весна» и «Гонцов» написаны с прописной буквы: «Мы молодой Весны Гонцы». Однако в предыдущей строчке второе слово «весна» написано со строчной буквы, так же как и в 9-й строке (в ее середине).
В первой публикации 6-я строка — «Весна пришла, весна идет!». Прямая речь «гонцов», начавшись в 6-й строке, продолжена в третьей строфе, и кавычки, обозначающие конец прямой речи, завершают стих.: «Толпится весело за ней...». Такое понимание синтаксической структуры сохраняется в Изд. 1987. Расхождения в печатном оформлении связаны с попытками сохранить хотя бы отчасти тютчевские тире или заменить этот знак многоточием. В пушкинском Совр. тире стоят в конце 1, 4, 9 и 12-й строк (здесь стоит восклицательный знак и тире). В Изд. 1854 и Изд. СПб., 1886 сохранились тире в 4-й строке, но в Совр. 1854 г. в этом месте стоит многоточие. В Изд. 1900 стихотворение заканчивалось восклицательным знаком. Чулков I — сохраняет тире во 2-й и 4-й строках, Лирика I — только во 2-й, а в 4-й — многоточие.
Датировать, по-видимому, можно не позднее 1830 г., так как автограф на листе, оторванном от того, где стих. «Цицерон».
Н.А. Некрасов восхищался стихотворением, давая ему эстетико-психологический комментарий: «Сколько жизни, веселости, весенней свежести в трех подчеркнутых нами стихах! Читая их, чувствуешь весну, когда сам не знаешь, почему делается весело и легко на душе, как будто несколько лет свалилось долой с плеч, — когда любуешься и едва показавшейся травкой и только что распускающимся деревом, и бежишь, бежишь, как ребенок, полной грудью впивая живительный воздух и забывая, что бежать совсем неприлично, не по летам, а следует идти степенно, и что радоваться тоже совсем нечего и нечему...» (Некрасов. С. 208–209). Он называл «Весенние воды» «одною из лучших картин, написанных пером» Тютчева, особенно выделяя вторую строфу, слова «гонцов». П.К. Щебальский в рецензии на сб. стих. Тютчева 1868 г. (см. РВ. 1868. Т. 77. № 9. С. 360–361) писал об относительности выделения в литературе «реализма» и «идеализма», и то и другое он обнаруживал в естественном развитии человека от молодости, тяготеющей к идеализму, к зрелости и реализму. Подобное критик обнаруживает в литературной деятельности Пушкина и Тютчева, сближая двух поэтов в этом отношении. Полностью процитировав «Весенние воды», он прокомментировал: «Очевидно, в этом блестящем стихотворении, в этом страстном приветствии молодой души, исполненной внутренней весны, приближающейся весне природы, нет ничего, кроме какого-то радостного клича, а следовательно, никакого признака реализма. Но зато какой душистый посев поэзии, какой свежий, искренний лиризм! Не прикажут ли наши критики отказаться от подобных литературных бриллиантов, потому что они не подходят под их понятия? Конечно, поэт мог бы при этом заметить, что с весной для крестьянина наступает пора тяжелых работ, что лошаденки его тощи, что хлебушка у него становится мало, что барин его (кстати припомнить и крепостное право) строг и сам обходит поля, когда их поднимают по весне: это был бы реализм, но была ли бы во всем этом поэзия и прелесть, — это еще вопрос» (там же. С. 364).
«Весенние воды» — второй тютчевский шедевр о весне; вот длинный ряд его стихотворений о ней: «Весенняя гроза», «Весенние воды», «Весеннее успокоение», «Зима недаром злится...», «Нет, моего к тебе пристрастья...», «Еще земли печален вид...», «Весна». К ним примыкают «Могила Наполеона», «Я помню время золотое...», «Не то, что мните вы, природа...» и весенние стихотворения 1850–1860-х гг. «Весенний цикл» — центральный в лирике природы Тютчева, в нем ярче всего выражено его приятие бытия. Рассматриваемое стихотворение своим народно-мифологическим подтекстом ближе всего к стих. «Зима недаром злится...»: ведет хоровод та самая румяная дева-Весна, которая с хохотом выгнала злую ведьму Зиму.
«В ДУШНОМ ВОЗДУХА МОЛЧАНЬЕ...»
Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 20. Л. 1–1 об.
Первая публикация — Совр. 1836. Т. IV. С. 32, под общим названием «Стихотворения, присланные из Германии», с общей подписью «Ф.Т.», стихотворение стоит под № XVI. Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 14; Изд. 1854. С. 24; Изд. 1868. С. 28; Изд. СПб., 1886. С. 30; Изд. 1900. С. 100.
Печатается по первой публикации. См. «Другие редакции и варианты». С. 244.
Первая публикация отличается от автографа. 4-я строка в нем— «Резче голос стрекозы» (в печатном тексте — «Звонче голос стрекозы»); неизвестно, кому принадлежит правка, но вариант автографа самобытней. 9-я строка — «Некий жизни преизбыток»; первоначально акцентировалось в строке качество жизни, ее странность, и слово «некий» оказалось на первом месте. Весьма характерна тютчевская пунктуация: строфы 1, 2, 3-я заканчиваются многоточиями, 4-я, по-видимому и 5-я, а также и 6-я завершаются вопросительным знаком с многоточиями. Вообще в стихотворении много художественной недосказанности, подчеркнуто выраженной многоточиями; этот знак стоит в конце строк 4, 6, 8, 12, 14-й (здесь вопрос и многоточие), 16-й (вопрос и многоточие), 18-й (вопрос и многоточие), 20-й (вопрос и многоточие), 22-й, 24-й (вопрос и многоточие). Строфы и даже отдельные строки обладают эмоциональной и смысловой открытостью. Слова «Роз», «Гром», «Дева», «Слезы», «Грозы» в автографе написаны с прописной буквы, они выделяются в тексте как особо значимые.
На маленьких листах бумаги написаны и пронумерованы следующие стихотворения: 1. «В душном воздуха молчанье...», 2. «Что ты клонишь над водами...», 3. «Вечер мглистый и ненастный...», 4. «И гроб опущен уж в могилу...», 5. «Восток белел... Ладья катилась...», 6. «Как птичка, с раннею весной...». Стихотворения этого, условно говоря, «цикла» запечатлели не только какие-то связи, подобия, параллели, но и взаимоотталкивания природного и человеческого, единство и противоречия бытия.
В процессе переиздания стихотворение подвергалось правке. Вариант «В душном воздуха молчанье» — только в Совр. 1836 г.; в остальных — другой вариант: «В душном воздухе молчанье...», что делает образ более неясным, как бы отчужденным от природы: чье-то молчанье в воздухе. В поэтической системе Тютчева повторяются и слово «молчанье» и самый образ молчащей природы и человека, погруженного в молчание («Silentium!», «Но твой, природа, мир о днях былых молчит...» — «Через Ливонские я проезжал поля...», «Есть некий час в ночи всемирного молчанья...» — «Видение», «Кто без тоски внимал из нас, / Среди всемирного молчанья...» — «Бессонница», «Затих повсюду шум и гам, / И воцарилося молчанье...» — «Еще шумел веселый день...» и т. д.). 4-я строка в изданиях XIX в. — «Звонче голос стрекозы», но в изд. Чулков I — вариант по автографу («Резче голос стрекозы»), в Лирике I — «Звонче голос стрекозы», в Изд. 1987 г. — «Резче». 5-я строка в пушкинском Совр. — «Чу! за белой, дымной тучей»; в других указанных изданиях XIX в. — «Чу! за белой, душной тучей», но в Изд. 1900 — «за дымной», в Изд. Маркса — «душной», в Лирике I — «дымной». 6-я строка в пушкинском Совр. — «Глухо прокатился гром», но в следующих изд. XIX в.— «Прокатился глухо гром», однако в Изд. 1900 — вариант автографа («Глухо прокатился гром»), в дальнейшем — так же. 8-я строка в изд. XIX в. — «Жизни некий преизбыток», но в Изд. 1900 — «Некий жизни преизбыток» (вариант автографа), так и в изд. Чулков I и в Изд. 1987, но в Лирике I — «Жизни некий преизбыток». Варианты автографа самобытны, но варианты пушкинского Совр. художественнее и в то же время ближе к автографу, нежели другие издания.
Датируется 1830-ми гг.; в начале мая 1836 г. было послано Тютчевым И.С. Гагарину.
Н.А. Некрасов увидел в этом стихотворении «смешанное содержание», как и в других — «Через ливонские я проезжал поля», «О чем ты воешь, ветр ночной», «Душа хотела б быть звездой», «Так здесь-то суждено нам было...» (Некрасов. С. 218). Он обобщил свое мнение о них: «Во всех этих стихотворениях есть или удачная мысль, или чувство, или картина, и все они выражены поэтически, как умеют выражаться только люди даровитые» (с. 220). В.Я. Брюсов (см. Изд. Маркса. С. XLIV) считал стихотворение образцом тютчевского проведения полной параллели между явлениями природы и состояниями души: «В стихах Тютчева граница между тем и другим как бы стирается, исчезает, одно неприметно переходит в другое. Нигде не сказалось это так ясно, как в стихотворении «В душном воздухе молчанье», где предчувствие грозы, томление природы, насыщенной электричеством, так странно гармонирует с непонятным волнением девы, у которой «мутнится и тоскует» «влажный блеск очей». Брюсов находит подобное использование приема в стих. «Слезы людские, о, слезы людские», «Дума за думой, волна за волной...» и менее тонко, более резко проведена параллель, с его точки зрения, в стихотворении «Фонтан». Близкую мысль высказывает и С.Л. Франк. Философ процитировал фрагмент последней строфы для доказательства идеи «космизации души», увиденной поэтом: «Страстное томление девушки есть рождающееся в ней сгущение атмосферы перед грозой, и слезы, выступившие на ее ресницы — «капли дождевые зачинающей грозы» (Франк. С. 10. См. также коммент. к стих. «Не то, что мните вы, природа...». С. 448).
Развивая мысли Брюсова и Франка, следует отметить, что проведение параллели между природой и человеком, замеченный поэтом процесс «космизации души» осуществляется при создании женского образа, что придает особый оттенок поэтической и философской мысли поэта. По этой линии стихотворение включается в ряд таких, как «Cache-cache», «Сей день, я помню, для меня...», «Двум сестрам», «Весенние воды», «Осенний вечер», «Что ты клонишь над водами...», «Я помню время золотое...»; в них женский, девичий образ сливается как бы с самой природой, несет в себе свойства то раннего утра, то весны, то кроткой осени, и поэт навевает мысль о женственной первооснове мира, то, что увидел в стихах Тютчева А.А. Блок. В дневниковых записях 1902 г. он цитировал фрагменты этого стихотворения (17-ю и 18-ю строки и 6-ю строфу целиком), говоря об особом компоненте поэзии Тютчева — «женской душе» его стихов. В связи с цитируемым стихотворением он заметил: «Вот она, опять страстная, но уже всюду царящая, — она объемлет и деву и природу» (Блок. Т. 7. С. 33).
«ЧТО ТЫКЛОНИШЬ НАД ВОДАМИ...»
Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 20. Л. 2.
Первая публикация — Совр. 1836. Т. IV. С. 34 под общим названием «Стихотворения, присланные из Германии», под номером XVII, с общей подписью «Ф.Т.». Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 5–6; Изд. 1854. С. 7; Изд. 1868. С. 10; Изд. СПб., 1886. С. 102; Изд. 1900. С. 102.
Печатается по автографу.
Записано в автографе под цифрой 2; под цифрой 1 — «В душном воздуха молчанье...» (см. коммент. С. 401). Характерная особенность синтаксического оформления текста — частое использование многоточий; 2-я строка заканчивается восклицательным знаком и дополнительной точкой, как бы незавершенным многоточием; 5-я — вопросительным знаком и многоточием (четырьмя точками), 7-я — многоточием (здесь снова четыре точки), 10-я — многоточием (пятью точками). Это обилие точек в конце строк могло ассоциироваться в поэтическом сознании автора с бегущей струей, движением поэтической эмоции; это и знак недосказанности, широкого внетекста, простора для читательского воображения. В написании стихотворения заметно стремление начинать с прописной буквы слова «Макушку», «Струю», «Струей», «Солнце», «Смеется». Прописные буквы в словах, обозначивших главных персонажей сценки, намекают на аллегорический подтекст образов (мотив девичьей обиды), создают мифологическую подоснову картинки.
В списке Муран. альбома (с. 6) многоточия не воспроизведены, в конце 2-й строки — запятая, в 5-й — только вопросительный знак, в 7-й — запятая, в 10-й — точка. Прописных букв нет.
История публикаций свидетельствует о стремлении приблизиться к автографу в передаче знаков препинания, отражающих движение тютчевского поэтического чувства. Ближе всего к автографу в этом отношении Лирика I.
Датируется, как и стих. «В душном воздуха молчанье...», 1830-ми гг.
Н.А. Некрасов отмечал: «Ничего не прибавляем в похвалу этому стихотворению. Заметим только одно, что, несмотря на всю разность содержания, оно напомнило нам стихотворение Лермонтова «Белеет парус одинокий», которому оно, по нашему мнению, нисколько не уступает по своему достоинству» (Некрасов. С. 208). Он обратил внимание на чувство неудовлетворенности, стремление к чему-то, поиск, связанный с образом движущейся воды. Л.Н. Толстой отметил стихотворение буквами «К. Т.» (Красота. Тютчев) (ТЕ. С. 145).
«ВЕЧЕР МГЛИСТЫЙ И НЕНАСТНЫЙ...»
Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 20. Л. 2 об.
Первая публикация — Совр. 1836. Т. IV. С. 35, под общим названием «Стихотворения, присланные из Германии», под № XVIII и подписью «Ф.Т.». Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 25–26; Изд. 1854. С. 50; Изд. 1868. С. 57; Изд. СПб., 1886. С. 72; Изд. 1900. С. 109.
Печатается по автографу.
Входит в «цикл», пронумерованный поэтом (см. коммент. к стих. «В душном воздуха молчанье...». С. 401), под номером 3. В синтаксическом оформлении особенность, характерная для Тютчева, — повтор многоточий в конце строк (1, 2, 8-й). С прописной буквы написаны слова «Жаворонка», «Глас», «Утра», «Смех». В оформлении заметны оттенки тютчевской эстетической эмоции. Многоточия — это паузы, остановки-прислушивания, это бессловесная тишина, позволяющая уловить странности в природе, в ее звуках. В то же время многоточия в конце строк — обычный для Тютчева эффект недоговоренности, недовыраженности душевного потрясения. Прописные буквы в некоторых существительных намекают на символико-аллегорический подтекст зарисовки — как бы увеличение смысла происходящего, его, может быть, мифологической природы.
В списке Муран. альбома (с. 79) изменен характерный синтаксис: многоточия отсутствуют, в конце 2, 4, 6-й строк — вопросительный знак, в конце — восклицание. В названных выше словах прописные буквы заменены на строчные.
Датируется 1830-ми гг.; послано Тютчевым И.С. Гагарину в начале мая 1836 г.
Различия в печатном оформлении: во второй строке «Чу,» — в первых трех изданиях, но в последующих другой вариант — «Чу!». 4-я строка заканчивается запятой в Изд. 1854, но вопросительным знаком в первом издании, в Изд. 1868, Изд. СПб., 1886, Изд. 1900. Как правило, стихотворение не разделено на строфы, но в Изд. СПб., 1886 это проделано. В современных изданиях деления на строфы нет, тютчевские многоточия сохраняются.
Стихотворение можно сближать с «Безумием», обнаруживая в том и другом поэтическое переживание природных аномалий: «улыбка» безумия и «смех» жаворонка в ненастный вечер пугают своей ненормальностью. Знаки «безумия» в природе, видимо, какие-то особые вторжения хаоса в космос.
«И ГРОБ ОПУЩЕН УЖ В МОГИЛУ...»
Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 20. Л. 3–3 об.
Первая публикация — Совр. 1836. Т. IV. С. 36, под общим названием «Стихотворения, присланные из Германии», № XIX, с общей подписью — «Ф.Т.». Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 10–11; Изд. 1854. С. 18; Изд. 1868. С. 21; Изд. СПб., 1886. С. 120; Изд. 1900. С. 105.
Печатается по автографу.
В группе стихотворений, пронумерованных в автографе (см. коммент. к стих. «В душном воздуха молчанье...». С. 401), обозначено цифрой 4. Написано на маленьких листах бумаги, как и все эти стихотворения: по две строфы на странице. Многоточия состоят из четырех, пяти и даже шести точек. Художественная эмоция не прерывается, и паузы-многоточия открывают перспективу в недосказанное, которое касается как внешних обстоятельств человеческого и природного бытия (строки 2, 12, 14, 16-я), так и внутренних — духовной жизни (строки 4, 8, 10-я), хотя, конечно, внешнее и внутреннее не строго разделены.
Датируется 1830-ми гг.; послано Тютчевым И.С. Гагарину в начале мая 1836 г.
В Сушк. тетради (с. 14–15) и в Муран. альбоме (с. 15–16) — списки. Нумерация стихотворений автографа здесь не соблюдается. Стихотворению предшествует «С какою негою, с какой тоской влюбленной...», а последующим оказывается «Итальянская Вилла». В Совр. 1854 г. и в следующих прижизненных изданиях, а также в Изд. СПб., 1886 в 7-й строке — «ученый пастырь», но в первом изд. и в Изд. 1900 и в последующих — «ученый пастор».
Первый печатный отзыв о стихотворении — Н.А. Некрасова; он выделил стих. «И гроб опущен уж в могилу...», «Итальянская villa» в особый раздел, отличительным признаком которого является «едва заметный оттенок иронии», напоминающий поэзию Гейне (Некрасов. С. 213–215). Критик заключил рассмотрение словами: «Поэтическое достоинство приведенных нами стихотворений несомненно: оно не утратилось в десять с лишком лет — это лучшая похвала им». Но у рецензента из Отеч. зап. (с. 61) в отличие от Некрасова, указавшего на иронический оттенок, другой ракурс восприятия текста: «Самая мысль о смерти не возмущает ясности взгляда и разрешает гармонию». Критический аспект восприятия у рецензента из Пантеона. Отказываясь от общей оценки, он лишь указал на стилистическую, как ему кажется, неудачу: «Вещает бренность человечью» (Пантеон. С. 6). Л.Н. Толстой отметил это стихотворение буквами «Т.К.» (Тютчев. Красота) (ТЕ. С. 145). В.И. Алексеев вспоминал о пристрастии Толстого к этому стихотворению, выделенному в сборнике произведений Тютчева: «Особенно хвалил и часто декламировал два из них — «И гроб опущен уж в могилу...» и «Silentium!» (Толстой в восп. Т. 1. С. 229). С.Л. Франк так прокомментировал стихотворение: «Нетленно-чистое небо», которое в стих. «И гроб опущен уж в могилу...» противопоставляется и бренной жизни, и столь же бренным умным речам о религии, есть тоже природа, и именно чистейшая природа. В силу этого единства, небесная, горняя стихия, удаленная от земли и противоположная ей, есть все же не какое-либо обособленное от бытия начало, а именно стихия, органически проникающая собою все бытие, а следовательно, доступная и на земле » (Франк. С. 24). Стихотворение рассмотрено в связи с «Над виноградными холмами...» (см. коммент. С. 415). Франк выделил в этих произведениях идею восхождения к небу как к святому храму.