Сергей Андреевич стоял, оглядывая даль; он чувствовал, как дорога и близка ему эта окружающая его бедная, тихая жизнь, сколько удовлетворения испытывал он, отдавая на служение ей свои силы. И он думал о Киселеве, думал о сотнях рассеянных по широкой русской земле безвестных работников, делающих в глуши свое трудное, полезное и невидное дело… Да, ими всеми уже сделано кое‑что, они с гордостью могут указать на плоды своего дела. Те, узкие и черствые, относятся к этому делу свысока… Что‑то сами они сделают? И тяжелая злоба к ним шевельнулась в Сергее Андреевиче, и он почувствовал, что никогда не примирится с ними, никогда не протянет им руки…
Через всю свою жизнь, полную ударов и разочарований, он пронес нетронутым одно – горя‑чую любовь к народу и его душе, облагороженной и просветленной великою властью земли. И эта любовь, и его тоска перед тем, что так чужда ему народная душа, – все это для них смешно и непонятно. Им смешны сомнения и раздумье над путями, какими пойдет выбивающаяся из колеи народная жизнь. К чему раздумывать и искать, к чему бороться? Слепая историческая необходимость – для них высший суд, и они с трезвенною покорностью склоняют перед нею головы…
– Да, что‑то они сделают? – повторял Сергей Андреевич, мрачно глядя в темноту.
1897
На мертвой дороге*
Изморенный ходьбою и зноем, я сидел с Михайлой на пороге его убогой, крытой соломою сторожки.
Вдали, где степь сливалась с сверкавшим небом, дымились трубы шахт, громыхали товарные поезда. Кругом же все дышало покоем и запустением. За лощинкою, под соломенным навесом, молчаливо ютилась крестьянская шахта, а мимо нас бежала вдаль узкая, пыльная полоса травы, в ней рыжели растрескавшиеся рельсы. Эта заброшенная железная дорога принадлежит крупному углепромышленнику Сохатову и ведет на давно уже выработанный Солодиловский рудник; но Сохатов не снимает рельсов; он рассчитывает заарендовать у крестьян богатый углем участок рядом с Солодиловкой; если же снять рельсы, то придется опять хлопотать об отчуждении земли под подъездной путь. И вот тянется по степи мертвая дорога. Шпалы погнили, рельсы заржавели и заросли бурьяном; у переезда нет заставы, нет даже столбика. И Михайло одиноко бродит по протоптанной в бурьяне тропинке, оберегая рельсы и шпалы от расхищения.
|
|
Был шестой час вечера. Зной стоял жестокий, солнечный свет резал глаза; ветерок дул со степи, как из жерла раскаленной печи, и вместе с ним от шахт доносился острый, противный запах каменноугольного дыма… Мухи назойливо липли к потному лицу; в голове мутилось от жары; на душе накипало глухое, беспричинное раздражение.
Михайло, с трубкою в зубах, сидел рядом и рассказывал мне о своей далекой орловской деревне, о кулаке‑старшине, забравшем в руки всю волость.
– Кабак открыл, лавку открыл!.. В волостные старшины попал!.. – говорил он, мрачно и негодующе глядя вдаль. – Ребятенками вместе в рюхи играли, а теперь посмотри: пару гнедых завел, – лихие кони, так и ерзают, – ахнешь!.. Заговорят на сходе: «учесть бы его!» – «Ишь, скажет, податей не платят, а тоже – учесть!.. Разговаривают, сукины дети, эаковыривают!..»
Уж больше часу рассказывал мне Михайло о всевозможных бедах и притеснениях, которые ему пришлось претерпеть в жизни. Я слушал и, угрюмо глядя на изнемогавшую от зноя степь, думал о том, что мне не скоро еще можно идти дальше, что еще не один час придется мне провести здесь, пережидая жару. Стыдно признаться, но мало сочувствия вызывали во мне рассказы Михайлы. И степь, бессильно выгоравшая под солнцем, и ленивый, душный воздух, и негодующие сетования Михайлы – все дышало чем‑то таким тоскливым, расслабляющим и безнадежным… Странно было подумать, что где‑нибудь теперь свежо и прохладно, что есть на свете бодрые, деятельные и неунывающие люди.
|
|
На далеких Афанасьевских копях раздался гудок, на него откликнулась одна шахта, потом другая, – и вскоре вся их дымящаяся цепь загудела на разные тоны деловито‑угрюмыми гудками. Откуда‑то из‑за горизонта чуть слышно донесся звон церковного колокола.
– Ко всенощной звонят, – сказал Михайло, снял шапку и стал креститься.
Колокол продолжал мерно звенеть, и его звон с трудом пробивался сквозь ноющее гудение шахт.
– Нынче ночью отец‑покойник приходил ко мне, – помолчав, заговорил Михайло, – в тулупе новом, в новых валенках, другую пару в руках держит. «Все, говорит, Миша, ноги зябнут, никак не могу согреться»… Панихидку бы надо отслужить…
Михайло задумчиво поглядел вдаль, где медленно струился и переливался горячий воздух.
– Всё помину желают родители, барин, и мы отощали!.. Э‑эх!.. – тяжело вздохнул он и стал раскуривать погасшую трубку.
Гудки смолкли один за другим. Затих благовест. Только бесчисленные жаворонки звенели и заливались в ярком небе, и казалось, что это звенит само небо, – звенит однообразно, назойливо… Да и в небе ли это звенит? Не звенит ли кровь в разгоряченной голове?.. Ковыль волновался и сверкал под солнцем, как маленькие клубы белоснежного пара. По степи шныряли юркие рыжие овражки.
|
|
Из рудничных труб лениво валил дым и длинными, мутными полосами тянулся по горизонту.
Мимо сторожки прошел худощавый бородатый шахтер в синей блузе, с кожаною сумкою за плечами. Заметив нас, он в нерешительности остановился и вдруг круто повернул к сторожке.
– Дозвольте, господа, немножко посидеть с вами! – произнес он с быстрой улыбкой. – Жарко, нет никакой возможности идти.
– Просим милости! – ответил Михайло.
Я где‑то уж видел это нервное лицо с впалыми щеками и странно блестящими глазами, с быстрой, нескладной улыбкой, видимо, очень редко появлявшеюся на губах. Шахтер спустил с плеч сумку, прислонил ее к облупившейся стене сторожки и утер платком потный лоб.
– Никитин, да это вы! – вдруг сказал я.
– Как же! Я самый.
Встречался я с Никитиным, и не один раз, на Мирима‑новском руднике, в одном из «балаганов», как здесь называют рабочие казармы. Зайдешь в праздник в балаган, – все пьяно, на нарах кипит игра в карты и орлянку, в воздухе одни только скверные слова и слышны; а Никитин молчаливо сидит за столом, склонясь худым лицом над какими‑то чертежами; вокруг разложены краски, готовальня, линейки. Заговоришь с ним – он отвечает очень вежливо, но односложно и сдержанно. Первое время я принимал его за механика, но потом узнал, что он простой шахтер.
Никитин присел на свою сумку и закурил папиросу.
– Вы куда же это направляетесь? – спросил я.
– На Карачевские рудники иду. Взял расчет у Мири‑манова.
– Что так? Порядки тамошние не нравятся?
– Нет, что же? Где ни работай, все одно… Дело у меня есть в Карачевских рудниках.
– Дело?
– Да… Кое‑что надобно там поразведать, посмотреть…
– То есть что же именно? Никитин уклончиво ответил:
– Так… Свои различные дела.
Уж и раньше несколько раз наши разговоры с ним кончались таким образом. При прежних встречах мне иногда казалось, что Никитину хочется поговорить со мною, а заговоришь – он вспыхнет и отвечает односложно и уклончиво. Но теперь, по‑видимому, Никитин решился побороть свою застенчивость. Он покраснел, поправил под собою сумку и оглядел меня быстрым, испытующим взглядом.
– Позвольте вас спросить, я уже давно все собираюсь, хорошо вот, что встретился, – заговорил он, улыбнувшись своею нескладною улыбкою, причем лицо его покрылось странными морщинками. – Что это, дорого стоит какие‑нибудь изображения отпечатать, вот как иконы для продажи печатают, азбуки, царские портреты.
– То есть картины, значит?
– То есть, значит… Планты! – запнувшись, ответил Никитин.
– Планы!.. Видите ли, хорошо я с этим! делом не знаком, но, кажется, это будет стоить не одну сотню рублей.
Никитин молчал, видимо, пораженный.
– Почему же царский портрет за двугривенный можно купить? – спросил он.
Я стал объяснять. Никитин слушал, задумчиво теребя редкую бороду.
– Почему это вас так интересует? – спросил я. Никитин встрепенулся, еще раз быстро оглядел меня, откашлялся и начал поспешно развязывать сумку.
– А вот позвольте вас спросить, может, вы мне объясните, – сказал он и вытащил из сумки небольшую иллюстрированную азбучку. – Извольте смотреть! Все у нас в России пропечатано: гуси… девочки вот… коровы… солдаты… хомуты… Почему нету плантов?
– Каких плантов?
– А рудников!
– Для чего же их печатать? Никитин удивился.
– Для чего? Для нравоучения! Мы молча уставились друг на друга.
– Я вас не понимаю. Какое же в планах нравоучение?
– В них большое нравоучение состоит!.. Вы вот в рудник спускались, видали все; есть там вентиляция, позвольте вас спросить?
– Есть.
– Есть?.. Там вентиляция такая, что есть ли она, нет ли, – все одно. Только для виду печи стоят. Почему это, позвольте спросить, если на поверхности работать, то работай сколько хочешь, и ничего тебе не будет, а в шахте час посидишь – и начнешь черной харковиной плевать? Тут причина вот какая: току воздуха дается неправильное направление, поэтому газам некуда уходить, они идут в середину к человеку. Я вам сейчас все это объясню.
Никитин достал из сумки толстый сверток и развязал его. В нем оказалось около десятка больших, довольно неумело начерченных и раскрашенных планов. Развертывая передо мною один план за другим, Никитин стал объяснять мне, в чем заключаются недостатки вентиляции в шахтах. Я незнаком с вопросом о рудничной вентиляции, но чувствовалось мне, что критика Никитина представляет собою что‑то крайне нелепое. Впоследствии я рассказывал о своем разговоре сhhmiнескольким инженерам, и все они нашли, что указания Никитина в корне игнорировали самые элементарные правила горного искусства.
– Вот в чем все дело! – закончил Никитин свои объяснения. – Это все на плантах видно, всякий сразу бы понял, кабы пропечатать… Азбуки вот у нас печатают, ситцы печатают, – отчего же не печатают плантов?.. Двенадцать часов народ в шахте сидит, а дышать ему нечем. Воротится шахтер домой и помрет. Вы взрежьте его, посмотрите, – у него все кишки пропитались газом… Вот отчего нашего народу россейского так много помирает!
– До‑овольно его, хватит! – с усмешкою произнес Михайло. – Хлеба нет, есть нечего… Погляди, наделы‑то какие стали: курице ступить некуда.
– «Хватит»!.. А вот помрешь, – дети останутся, – сдержанно возразил Никитин.
– Э, живы будут – и сыты будут, – сказал Михайло, махнув рукою. – Вырастут, сами работать станут.
– Вы и в Карачевские рудники для того поступаете, чтоб план снять? – спросил я Никитина.
– Для этого самого. Я уже расспрашивал ребят: много непорядков там! Дождутся взрыва, как Иловайские! Слыхали, в Иловайском руднике зимою взрыв был? Двенадцать человек побило газом! Это что же такое? Должны бы они смотреть или нет? Навесть хотели, – и навели, и сделали дело… Двенадцать человек погубили!.. А все оттого, что вентиляции нет.
– Разве от этого? А я слышал, – оттого, что работы производились без предохранительных ламп.
– Нет, тут дело не в лампах! Лампы что!.. Тут штука вот какая: вентиляции настоящей не было. Я вам сейчас все это правильно докажу.
Никитин порылся в свертке, достал план рудника Иловайских.
– Извольте смотреть: вот она нижняя продольная идет, вот она – верхняя. По моштабу в каждой пятьдесят сажен длины. По ним какой ветер должен бы ходить? Чтоб шапки срывал! А у них народ задыхается. Почему тут просека нет, позвольте спросить? От бремсберга должен во всю длину просек идти к вентиляционной печи, – где он? – Никитин спрашивал отрывисто и строго, словно обращался к невидимому подсудимому. – Почему воздушная шахта в стороне поставлена? Я им все это в подробности объяснил, письмо послал. Неделю жду, другую, – не шлют ответа. Пошел сам… «Получили письмо?» – При этом Никитин грозно нахмурил брови; затем откинул голову и, прищурив левый глаз, протянул медленно и высокомерно – «По‑лу‑чи‑ли, но нам нет надобности давать вам ответ». «Поч‑чему нет надобности?!» «Потому что это дело до вас не касается».
Никитин замолчал и выжидательно взглянул на меня своими странно блестевшими глазами.
– Позвольте спросить: как это, принадлежно к их званию?
Я с сожалением пожал плечами.
– Разумеется, этого и следовало ожидать. С какой стати они вам будут давать ответ?
– Небось, как планты пропечатают, так придется ответ дать.
– Да и тогда вряд ли придется.
Я стал доказывать Никитину совершенную бесцельность и ненужность его предприятия; планов его никто и покупать‑то не станет, если же купит, то все равно ничего не поймет; о тяжелом положении шахтеров уже много писалось в газетах, а дело все идет по‑прежнему: изданием планов тут мало поможешь… Михайло сочувственно поддакивал. Никитин оживился; на самолюбивом лице выступили красные пятна, глаза враждебно заблестели.
– Как это вы можете говорить, что ничего понять нельзя? – возражал он. – Тут всякий может понимать! Извольте смотреть.
И он разворачивал передо мною один план за другим и взволнованно водил пальцем по желтым, красным и серым квадратикам, по непонятным для меня надписям: «квершлаг», «бремсберг», «капитальный просек» и т. п.
Для Никитина эти планы, в которые он вложил столько любви и труда, видимо, дышали жизнью; ему казалось, достаточно любому взглянуть на них, чтоб сразу получить яркое представление о тяжелой судьбе шахтера. Я видел, разубеждать Никитина было бесполезно: слишком уж он сжился с своим делом, чтоб так легко отказаться от него.
– Ну, во всяком случае, дай вам бог удачи! – сказал я. – Если обратят внимание на ваши планы, то вы сделаете хорошее дело… Вы что же, сами собираетесь издать их?
– Обязательно! – неумолимо ответил Никитин, словно я просил его пощадить тех, для кого он готовил удар изданием своих планов. – Разве все эти безобразия возможно дозволять? Не‑ет!..
Он быстро свернул планы и молча, не глядя на меня, стал укладывать их в сумку; увязал сумку, надел на плечи. Я спросил:
– Что это, вы уж идти собираетесь? Ведь жарко еще. Посидели бы, переждали, пока жар спадет.
– Время идти: и так дай бог к ночи поспеть… Просим прощения.
Никитин угрюмо приподнял фуражку, поправил ремни на плечах и пошел к рудникам.
– Тоже – планты печатать собрался!.. Землемер!.. – Михайло иронически глядел ему вслед. – Вот как наладит его хозяин по шеям, чтоб не в свое дело не совался, так забудет о плантах думать!
Он выбил о порог выгоревшую трубку, стал набивать ее табаком, Никитин, миновав соломенный навес крестьянской шахты, быстро и нервно шагал по пыльной дороге.
– Прошибешь их плантами! Вон у нашего хозяина, – поди‑ка погляди, в каких конурах народ живет! Собаку в такую землянку загнать совестно, а у него в каждой по два семейства да по два нахлебника живет. Зайдешь в землянку осенью, – грязь, слякоть, хлев настоящий, народу– что снопов в скирде… А на Солодиловке вон огромадные здания пустые стоят, ч‑черт их душит!..
И опять полился поток суровых обличений. И вдруг я опять почувствовал, как кругом жарко, душно и тоскливо… Солнце жгло без пощады и отдыха; нечем было дышать, воздух был горячий и влажный, как в бане; ласточки низко носились над степью, задевая крыльями желтую траву. Никитин уж исчез из виду. Вдали, на дороге, длинною полосою золотилась пыль, в пыли двигался обоз с углем. Волы ступали, ус гало помахивая светло‑серыми головами, хохлы‑погонщики, понурившись, шли рядом. Все изнемогало от жары…
А Михайло, попыхивая трубкою, неутомимо рассказывал о бесчисленных злоупотреблениях здешних углепромышленников, – и роптал, роптал без конца…
Кругом стало темней. По степи пошла тень. Воцарилась странная тишина.
Михайло прислушался и сказал:
– Никак, гроза идет.
Я вышел в степь. С запада медленно, словно подкрадываясь, ползли по небу тяжелые грязно‑желтые и лиловые тучи; чуть слышно погромыхивал гром. Все вокруг примолкло, ветер упал. А далеко на западе, по дороге, вился и клубился огромный столб золотистой пыли; на глаз этот столб двигался медленно, но чувствовалось, что он мчится с страшною быстротою. Вот он захватил и окутал могилу у перекрестка… Вдруг кругом все завыло и засвистело. От крестьянской шахты взвилась туча черной пыли и смешалась с набежавшим золотистым вихрем. Трудно было стоять на ногах, пыль залепляла глаза, набивалась в рот. Громадные клубы ее, словно спеша куда‑то, неслись между шахтой и сторожкой, перебегая наискось рельсы, и исчезали за балкой. Сквозь пыль едва видны были на дороге тени обоза; хохлы стояли на фурах и, согнувшись, поспешно надевали развевавшиеся по ветру свиты; волы склонили свои красивые рогатые головы навстречу вихрю. Вдруг резко блеснула молния, по небу, с запада на восток, с оглушительным, прерывистым треском пронесся гром, повернул обратно и с глухим грохотом скатился за шахту. Хлынул дождь…
Дождь хлынул крупный, частый; он с силою забил по земле, заволакивая ее мелкою водяною пылью. Даль замутилась, все небо стало ровного серого цвета, и только на юге шевелились и быстро таяли мутные клочья туч. Свежий ветер мчался по степи, в брызги разбивал сплошные струи дождя, и казалось, какие‑то туманные тени несутся под дождем в сырую даль. Молнии то и дело сверкали малиновым светом, гром весело катался по небу из конца в конец. Перед сторожкою образовалась большая лужа; она росла, вздувалась и, обогнув полынные кусты, медленно поползла по дороге, оставляя за собою грязный, пенистый след.
Мы с Михайлой сидели в сенцах сторожки, – он на бочонке из‑под кваса, я на скамейке. В дверь тянуло бодрящею, влажною прохладою; грудь жадно дышала. Михайло оживился: его суровое, всегда нахмуренное лицо смотрело теперь мягко и радостно.
– Вот так дождичка бог послал! Гляди‑ка, как теперь яровые подымутся!.. Гляди‑ка, как пшеница зацветет!..
Я слушал с невольною улыбкою, и в то же время сжималось сердце от жалости к Михайле; он сиял таким довольством, таким торжеством, как будто и ему самому дождь сулил невесть какие выгоды; но я прекрасно знал, что ничего здесь у Михайлы нет, кроме тянущейся перед нами ржавой, гнилой дороги, заросшей негодным бурьяном.
На тропинке показалась женщина в выцветшем голубом платочке, с котомкою за плечами. Она бежала, согнувшись и опустив голову, обливаемая дождем; ветер трепал мокрую юбку, липнувшую к ногам. Путница через лужи добежала до нашей сторожки и, охая, вошла в сенцы.
– О господи‑батюшка!.. Вот дождик‑то полил! – проговорила она, тяжело дыша. – Уж и не чаяла добежать… Здравствуйте, господа честные!
– Эк тебя промочило! – соболезнующе воскликнул Михайло.
– Да уж бежала, бежала… Вижу, тучки идут, а укрыться некуда. Спасибо, хатка ваша по дороге встрелась.
Она спустила с плеч котомку, поставила в угол и положила на нее свою белую камышовую трость с жестяным набалдашником; потом подошла к двери и стала выжимать мокрый, отрепанный подол юбки. Лицо у путницы было худое, почти черное от загара, и на нем странно белели белки глаз.
– Льет, льет дождик – не судом божиим!.. – усталым голосом произнесла она и села на опрокинутый дощатый ящик. – Дорога‑то эта на Таганрог идет ай нет?
– На какой Таганрог! На Солодиловку дорога идет. Путница огорченно покачала головою.
– То‑то я все смотрю: что это, словно… А мне в Яси‑новатой сказали, – на Таганрог.
– Тут дальше Солодиловки‑то и дороги нету… Как же это ты так? Спросила бы толком, поразведала.
– Так видишь ты, спрашивала я; сказали, – сюда идти.
– На Костантиновку надобно было тебе идти, вот куда.
– То‑то на Костентиновку, значит! А мне говорят, – сюда.
– Зачем сюда? Нет… На Таганрог здесь не пройти. Надобно было тебе толком спросить, – всякий бы показал. Тут и малый ребенок не скажет плохо. Придется назад ворочаться тебе.
Путница вздохнула.
– Задаром сколько верст прошла! И так уж идешь‑идешь, не знаешь, когда конец будет. Ноги опухли, язвы по ним пошли…
– А издалека идешь?
– Из Иерусалима.
– На богомолье ходила?
– На богомолье.
– В пути‑то вам долгонько пришлось побыть! – сказал я.
– Да вот от Одессы никак седьмые сутки иду. Еще спасибо кондуктору, подвез на машине, – рубль и два двугривенных взял… Тяжело теперь идти. Вышли мы осенью, тогда хорошо было, дожди шли. А теперь земля твердая, – сил нет, жарко… А все‑таки лучше, чем по морю, – прибавила она, помолчав. – Вот где мук‑то натерпелись! Качает пароход, народу много, скот тут же; все на одну сторону сбиваются. Рвет всех, духота… Вспомнишь– тяжко становится!
– А в Иерусалиме жарко было?
– Жарко… Мы там больше от воды пропадали. Воды мало там; и холодную и горячую турки продают за деньги. Вода тяжелая, вредная. Много там с нее нашего народу померло.
– Там что же, турки всё? – с любопытством спросил Михайло.
– Больше турки. Сурьезный народ, всё знай молчат. Ходят они босые; какие ни будь острые камни, никогда не обуются. Скажи им: «хорошо – нет!» – это им приятно.
– Ишь! Любят! – засмеялся Михайло.
– Да… – улыбнулась богомолка. – Греки тоже есть… Они нашей веры, а только ничего не поймешь, что они, прости господи, лопочут: «ерасиха! ерасиха! ерасиха! Ерань! ерань!» А то еще: «берша! берша!» И патриарх‑батюшка то же самое, по‑грецки. Погодите, вот я вам его сейчас в панораме покажу.
Она развязала котомку, достала плохонький стереоскоп и пачку фотографий. Мы перешли к порогу, ближе к свету. Теперь дождь моросил лениво и скупо, тучи уходили на восток, и перекаты грома доносились издалека.
Богомолка вынула из пачки двойную стереоскопическую фотографию иерусалимского патриарха.
– Вот он патриарх‑батюшка… В панораме они двое в одно пойдут. Дай‑ка, я его вставлю. Шибко хорошо в панораме выходит! К свету только ладьте.
Стекла в стереоскопе были пузырчатые и мутные, видно в них было плохо. Богомолка стала нам показывать другие фотографии с видами святых мест. Мы смотрели в стереоскоп, а богомолка давала объяснения:
– Дуб мамврийский – он в панораме большой оказывается… А это будет град Вифлеем, где Христос родился… Гроб господень изнутри… В этом самом гробе в Христову пятницу благодатный огонь с неба сходит.
– Мне приходилось об этом слышать, что огонь сходит. Скажите, вы сами не видели этого? – спросил я.
– Как же не видела?.. Вот придет Христова пятница, народу сойдется видимо‑невидимо. Приедет патриарх, – видали его в панораме?.. Турки его сейчас разденут до рубашки, осмотрят всего, обыщут, нет ли где спичек, и запирают в гроб господень. Он стоит там, молится, а мы ждем, не шелохнемся. Вдруг в дырочку ударяет с неба молонья. Турки отпирают гроб, – патриарх выходит, а в руке у него свеча горит. Тут у всех такой восторг подымается! Ревут, ревут, как ребятишки малые… Особенно арапы, нашей веры, – таких много; так те смотрят, друг дружке на плечи позабираются… Колоколов там мало, и они в церкви самой висят; тоже в доски такие бьют. Так вот, как выйдет патриарх со свечой, сейчас – в палки, в доски, в музыки эти!.. Арапы пляшут, в ладоши щелкают… Все зажигают себе свечи, – по тридцать три свечки у каждого вокруг руки навязаны, – и начинается служение… И ведь какой, парни, огонь‑то! Вот так водишь свечой (рассказчица быстро развязала узел головного платка и подняла загорелый подбородок, резко отделявшийся от белой шеи), водишь, водишь, кажись, все спалило бы; а ничего не жжет!
– Не жжет? I – с одушевлением спросил Михайло.
– Ни капельки!.. Другой арап в безумие придет, – огнем этим в живот себя тыкает, в лицо, – и ничего… От всяких болезней этот огонь помогает.
На дворе начинало темнеть. Дождь прекратился, но небо было покрыто окладными тучами; с крыши капало. Кругом трещали сверчки, в соседней балке слабо и неуверенно щелкала камышовка, неумело подражая соловью.
– Однажды не захотели, чтоб православным! огонь достался, – продолжала богомолка, помолчав. – Сговорились все: не пускать! Вот стали они в церкви, заперлись все: турки, католики, армяне и четвертые… То ли скопцы, то ли я уж не знаю кто. Кажется, словно… Кооп… Нет, уж не знаю, не могу назвать.
– Копты?
– Да, да, копты! Стоят… А русские возле церкви. Вдруг с неба молонья, все свечи у русских зажгла. А те стояли‑стояли, не дождались ничего. Выходят, а у русских свечи горят. С той поры стали пускать.
– Пустишь, брат, как без русских ничего не сможешь сделать! – негодующе сказал Михайло. – Они тоже рады православного человека обидеть! Вон земляк у нас с войны воротился, сказывал; что они там делали, турки эти, – не накажи, господи! Православных христиан, что баранов, свежевали; кишки им выпускали, на огне жарили!
Богомолка задумчиво выслушала Михайлу, видимо, носясь мыслью далеко.
– Уж чего‑чего там не насмотришься! – снова заговорила она. – Ей‑богу, смотришь – и сама не знаешь, что это с тобою: и ужасно как‑то и весело… Золотые ворота там есть, теперь их турки камнями заклали; в эти ворота Христос въезжал на осле. Евреи ему стлали по дороге бархаты‑шелки, а он говорит: «Не поеду по бархатам‑шелкам, поеду по вербам, что мне дети настлали». Евреи смотрят, – «зачем, говорят, он по вербам едет, – царь, что ли?..» Хотели детей поразгонять… Только Христос им этого не дозволил, говорит: «Не препятствуйте им! Если, говорит, воспрепятствуете, то аще камни возопие!..» И что же, миленькие вы мои? Так до сего времени все те камушки, разинувши рты, и лежат!..
Богомолка долго еще рассказывала. Много было странного и наивного, но она относилась ко всему с таким глубоким благоговением, что улыбка не шла на ум. Лицо ее смотрело серьезно и успокоенно, как бывает у очень верующих людей после причастия. Видимо, из своего долгого путешествия, полного тяжелых лишений, собеседница наша несла с собою в душе нечто новое, бесконечно для нее дорогое, что всю ее остальную жизнь заполнит теплом, счастьем и миром. Я спросил ее:
– А довольны вы, что удалось вам побывать в святой земле?
– Как же нет? Ведь все там… всюду все осмотрела. На Страшный‑то суд, небось, туда же потребуют, в те местности.
– Разве туда? – удивился Михайло.
– А как же?.. Из пропасти под Давидовым домом серный пламень забьет, по Асафатовой долине огненные реки потекут, трубы вострубят, мертвые воскреснут. Христос в Золотые ворота въедет и начнет судить.
Богомолка помолчала.
– Нам там говорил отец Парфентий один, святой жизни, – сказала она, понизив голос. – Богом взысканный… Мы у него на исповеди были. Строго исповедует! «Все, говорит, говори, не утаи чего перед господом богом…» Ну, все ему и рассказываешь. Выслушает, вздохнет. «Велики, говорит, грехи твои, поклонница божия!..» Ничего больше не скажет, уйдет в алтарь – и плачет, плачет, навзрыд рыдает; в грудь себя бье‑ет!.. Так вот он нам говорил: «Рабы божие, поклонники и поклонницы! Жизнь наша недолга, концы к концам приходят!..»
– Видишь ты! – воскликнул Михайло и широко раскрыл глаза.
– Да‑а… Недолго, значит, ждать будем. А там уж каждый давай ответ, как следует: как жил? благочестиво ли? Там уж все раскроется.
Все замолчали.
– Теперь говорим: «Трудно жить»… Трудно? А то ли еще тогда будет! – проговорила богомолка.
Михайло сокрушенно вздохнул.
Из‑за туч выглянул месяц. Степь тонула в сумраке, только ковыль за дорогою белел одинокими махрами и тихо, как живой, шевелился. На горизонте дрожало зарево от доменных печей завода, с рудника доносился мерный стук подъемной машины.
1896
Прекрасная Елена*
Воронецкий сидел на скамейке в боковой аллее Александровского сада и читал «Новое время». Солнце сильно клонилось к западу, но в воздухе было знойно и душно; пыльные садовые деревья не шевелились ни листиком; от Невского тянуло противным запахом извести и масляной краски. Воронецкий опустил прочитанную газету на колени, взглянул на часы: было начало восьмого. К одиннадцати часам ему нужно было быть в Лесном; чем наполнить эти остающиеся три часа?
Из знакомых в Петербурге нет ни души, – все разъехались по дачам; к себе же домой Воронецкого не тянуло. Он хотя и любил свою изящно убранную, уютную холостую квартиру на Пушкинской, но просидеть в ней одному целых три часа, да еще вечером, было слишком скучно: что там делать? Правда, Воронецкий давно уже собирался познакомиться с философией и купил себе для этой цели «Историю новой философии» Фалькенберга, но дальше четвертой страницы введения никак не мог пойти; там была одна фраза, на которой его раза два отвлекли от чтения и с которой он каждый раз начинал читать снова; фраза эта очень надоела Воронецкому; прочтет ее, – и у него пропадает охота читать дальше. И он отложит Фалькенберга в сторону и возьмется за Мопассана или Армана Сильвестра… Скучны эти летние вечера в Петербурге!
Воронецкий лениво поднялся, вышел из сада. На углу Гороховой, в витрине, пестрели за проволочной сеткой разноцветные афиши летних садов и театров. Он подошел и стал читать. Ярко‑зеленая афиша сообщала, что в саду «Амуровы стрелы» идет сегодня на открытой летней сцен «Прекрасная Елена» («Большой успех! Популярная оперетта!»). В дивертисменте обещалось участие «знаменитой куплетистки г‑жи Лины Гиммельблау – звезды Вены и Берлина» (неделю назад, как помнил Воронецкий, она титуловалась звездою одной лишь Вены). В конце стояло: