А если не хочешь оставить все, отдай большую часть. Если же и того не хочешь, по крайней мере, излишки употребляй благочестиво»[410]. Излишки, то есть все то, что превосходит меру необходимого. Вот, в каких чертах св. Григорий описывает эту простоту христианской жизни. «Мы невысоко думаем о богатстве, к которому, аще течет, закон нам повелевает не прилагать сердца; не высчитываем у себя годовых и ежедневных доходов; не тщеславимся грузом стола и приправами для бесчувственного чрева. но живем просто, не запасаясь на завтрашний день, мало чем различаясь от зверей, у которых нет ни сосудов, ни запасов»[411]. Вообще св. Григорий горячо восставал против роскоши, отмечая с выразительностью ее совершенное несогласие с началом христианской братской любви. Нарисовав потрясающую картину бедствий нищих прокаженных, сонаследников наших перед лицом будущей жизни, св. отец обращается к своим пасомым с призывом к милосердию и отказу от роскоши в жизни. «Что же мы, – спрашивает он, – наследовавшие сие великое и новое имя, чтобы называться по Христе народом святым. учениками крепкого и человеколюбивого Христа. что сделаем? Презрим мы их (нищих прокаженных)? Пробежим мимо?... Нет, братья. Не тому учит нас – овец Своих – добрый Пастырь Христос. не то внушает и природа человеческая. Ужели они будут томиться под открытым небом, а мы станем жить в великолепных домах, расцвеченных всякого рода камнями, блещущих золотом и серебром, где узорчатая мозаика и разнообразная живопись прельщают и приманивают взор? Да еще в одних будем жить, а другие строить?... Они будут трястись от стужи в разорванных рубищах, а может, еще и тех иметь не будут, а мы будем нежить себя, покрываясь мягкой и пышной одеждой, воздушными тканями из тонкого льна и шелка, и между тем как одними уборами будем не столько украшать себя, сколько обезображивать (ибо все излишнее и щегольское я почитаю безобразием), другие наряды. будут лежать у нас в кладовых. Они будут нуждаться – о, пагубная моя роскошь! о, бедственное их томление! – будут нуждаться и в необходимой пище; будут в изнеможении голодные валяться у ворот наших, не имея даже столько сил, чтобы просить, не имея голоса, чтобы рыдать, рук, чтобы протянуть их для приведения нас в жалость, ног, чтобы подойти к богатым. Таково их состояние! А мы, роскошно одетые, будем с важностью возлежать на роскошных и пышных ложах. Нам нужно, чтобы все стихии – и воздух, и земля, и вода – в обилии доставляли нам дары свои, и стол наш весь был уставлен и обременен мясными яствами и прочими хитрыми выдумками поваров и пекарей. Для них много значит утолить жажду и водой, а у нас пенится в чашах вино: пей до упоения, даже до бесчувствия, если кто невоздержан. Да еще одно из вин отошлем назад, другое похвалим за его запах и цвет, о третьем начнем с важностью рассуждать. Что это такое, други и братья?... Для чего не спешим, пока еще есть время, помогать сродникам нашим по естеству? Для чего, будучи сами – плоть, не покрываем безобразия плоти? Для чего предаемся неге, видя бедствие наших братьев? Не дай мне Бог ни жить богато, когда они нуждаются; ни наслаждаться здоровьем, когда не подам помощи к уврачеванию их ран; ни иметь достаточно пищи, ни одежды, ни покойного крова, когда не разделю с ними хлеба, не снабжу их, по возможности, одеждой и не успокою под моим кровом»[412].
Если после изложения взглядов св. Григория Богослова на богатство и должное отношение к нему христиан обратимся к изложению воззрений этого св. отца на бедность, то, согласно сказанному, найдем в творениях святителя очень определенное выяснение того отношения, в каком находится имущественная бедность, и особенно добровольная, к делу христианского спасения. Уже одно то, что св. Григорий видел идеальное отношение к имуществу в том, чтобы совершенно раздать его и «стяжать одного Бога», уже это ясно говорит, что, несмотря на ясное сознание неизбежных страданий, связанных с бедностью, св. отец в последней видит высокие преимущества в отношении нравственного совершенствования личности. Много раз мы встречаем в его творениях прямые указания на личную добровольную бедность [413]. И это могло служить естественным побуждением для святителя выяснить перед своими слушателями высокие преимущества бедности, сравнительно с попечением о богатстве и вообще земном благополучии.
Мы не будем приводить отдельных довольно многочисленных выдержек из сочинений св. Григория, где он говорит о преимуществах бедности с этико‑христианской точки зрения, так как в общем все, высказанное в отдельных местах по этому поводу, приведено св. отцом к единству в его диалоге «Сравнение жизни духовной и жизни мирской». Вот, существенные места этого диалога, имеющие отношение к интересующему нас вопросу. «Жизнь мирская» похваляется богатством и указывает на его преимущества. «Жизнь духовная» похваляется нищетой и говорит о благах, доставляемых ей. Ж. М.: «У меня есть богатство; оно низлагает врагов, снедает завистью злых, приобретает лишь друзей, дает престолы и право величаться в обществе». Ж. Д.: «А у меня есть нищета; она доставляет мне то, что не имею врагов. Безопаснее же возбуждать сострадание, чем зависть. И престолы шатки, и друзья, по большей части, бывают только при времени». (...) Ж. М.: «Но чем нищему обезопасить жизнь? Где у него стрелы, двери, боевые орудия, оруженосцы?». Ж. Д.: «Нужные лишь для того, чтоб не украли тела! Оно одно и небольшое рубище составляют все мое имущество. Разбойник или притеснитель пусть идет к другим. У меня одно богатство – Бог. Если Он приобретен мной, никто Его не похитит, хотя возьмет все прочее. Никто не живет в такой безопасности, как человек бедный. Богач приносит жертвы своей мрежи[414], сам у себя лобзает руку[415], как друга, а не славословит Бога, Подателя благ. И, наконец, собранное им перейдет в руки чужому. Но у меня, если умру, со мной пойдет все, лично нажитое, ничего не останется ни зависти, ни превратному счастью». Ж. М.: «Как хорошо не смотреть в руки соседям, тогда как другие, может быть, и благочестивые, смотрят мне в руки!». Ж. Д.: «Как хорошо смотреть в руки одному Богу. не делать ничего постыдного из желания приобрести. не искать удовольствия в пресыщении и в удовлетворении чрева. Мое лакомство – хлеб; для меня самая вкусная приправа – соль, имея их, презираю затеи роскошных, как горечь». Ж. М.: «Мое наслаждение – благовоние мазей, песни, рукоплескания, мерные перегибы ног под лад многозвучных органов». Ж. Д.: «А по мне, за сие‑то самое и худо богатство, как учитель пороков. Для нас лучше твоих органов псалмопение, которое настраивает душу для мысленного мира. Всякого же мира благоуханнее Христос. Я рукоплещу, когда вижу падение моего убийцы, внушившего мне какое‑нибудь худое слово или дело. У меня есть и пляска – это восторжение к Богу». Ж. М.: «Ты, может быть, скажешь еще, что нищета помогает в болезнях, служит лучшим врачеванием для раба». Ж. Д.: «Этого не скажу, потому что неправда. Лучше пусть будет сказано, что справедливо. Бедный гораздо крепче силами, нежели достаточный. Он терпит голод и стужу, в полдень опаляется солнцем, утомляется ходьбой, обременяется ношами, мокнет на дожде. Что еще сказать о презорстве, о гневе, об исступлении, о дерзости, о пьянстве, о необузданном смехе, о срамном смехе, о пренебрежении Бога, родства, дружбы? Все это не в той мере бывает в бедных, как в богатых, потому что богатство приносит с собой. погибель. Ты презираешь нищих, как будто у них другой Бог; но я знаю одну тварь, знаю, что все явимся на один суд. Ты превозносишься удобствами жизни, а меня уцеломудрива‑ ет страх. Ничто не кажется тебе страшным, ты не боишься и самых великих пороков, потому что роскошная жизнь препятствует тебе судить здраво. А мне и малые проступки кажутся достойными слез. Как же могу стерпеть, когда утрачиваю Бога? У тебя спокойный сон, удобно лежит ребро с ребром, для тебя приятны сновидения. Меня пугают видения жестокой ночи: суд, Судия неподкупный, трепетное предстояние судилищу. И Бог тебе в Бога, когда только подает во всем успех; а для меня Он досточтим, хотя посылает и противное... Чем сильнее меня угнетают, тем более приближаюсь к Богу; страдания теснее соединяют меня с Богом. Мне и в голоде, и в холоде, и в скорби опора и отрада – Бог. Обижай меня, бей, укоряй в подлости рода и нищете, попирай, притесняй. я все терплю для Бога, к Нему обращаю взоры, простираюсь мыслью в жизнь последующую, тем успокаиваюсь, но не знаю ничего дольнего. Для меня достаточно Бога, хотя бы все прочее присвоил себе другой»[416]. При этом св. Григорий с определенностью оттенял, что истинную силу и нравственное величие бедности придает добровольность подвига ради высших целей духовного совершенствования. «Но что же, – слышит св. отец искушающий голос, – разве и у тебя (бедного) нет болезней и бедствий? Не скудна ли и не бездомна ли твоя жизнь?» «Опять, – отвечает святитель, – ты хватаешься за чужие бедствия. Что тебе до этого? Это мои несчастья. Но послушай еще: у нас с тобой и страдания неравны. Из этого иное сам я избрал, а не поневоле стражду. Добровольно хочу быть нищим и скитальцем, чтобы освободиться от уз и не на земле иметь свое постоянное жилище. Для тебя все это дорого, а для меня напротив. Ты почитаешь это бедствием? Оно, и действительно, для тебя бедствие. А для меня хоть и болезненно, потому что и я, как человек (не отрекусь от этого), имею перстный состав, ношу в себе следы древа и доставленного им удовольствия, однако же я переношу это и даже терплю с любовью. Мое страдание лучше твоей крепости»[417]. «Охотно бы совлек я с себя и сии рубища, чтобы без них идти по терниям жизни! Охотно, как можно скорее сложил бы с себя и этот тяжелый хитон, чтобы получить более легкий»[418]. «Всего безопаснее человек неимущий. Он обращен к Богу и на него одного взирает»[419].
Таково согласное в основах учение о богатстве и бедности великих кап‑ падокийцев, и мы вправе рассматривать их учение как выражение мыслей всего православного Востока этого периода. Но с наибольшей полнотой, редкой выразительностью и горячей убежденностью воззрения православно‑церковной мысли на древнем христианском Востоке по интересующему нас предмету выражены величайшим из учителей Церкви св. Иоанном Златоустом. Св. Иоанн стоит всецело на той же почве при разъяснении интересующего нас вопроса, на какой утверждались и предшествовавшие отцы Церкви. Но в беседах св. Иоанна вопрос рассматривается так всесторонне, а церковные воззрения выражены так выразительно и резко определенно, что эти беседы должны быть признаны совершеннейшим выражением христианского церковного сознания по вопросу об отношении к богатству и бедности. Поэтому мы и попытаемся изложить взгляд св. Иоанна в возможно стройной системе, по возможности не опуская ничего существенно важного, с одной стороны, и соблюдая соразмерность в раскрытии частных сторон предмета – с другой. Наша задача – проникнуть в самый дух учения святителя, не утверждаться на отдельных его выражениях, но стремиться постигнуть основы святоотеческих воззрений и притом дать возможность самому читателю проверить правильность наших обобщений через приведение или указание целого ряда мест в творениях св. Иоанна, относящихся к уяснению известного вопроса. Дать такую возможность мы считаем своим долгом, особенно в отношении св. Иоанна Златоуста. Достаточно, конечно, известно, что в религиозно‑этической и исторической литературе были попытки характеризовать до противоположности различно отношение великого учителя Церкви к имущественному вопросу. Одни готовы были видеть в нем озлобленного врага привилегированных классов и богатых, своего рода вождя демократии, а другие – защитника тех взглядов на богатство, какие так усердно развиваются в нашей современной литературе. Первые суждения высказывались еще многими современниками святителя и повторяются до наших дней в известных кругах религиозно‑общественной мысли. По этому поводу мы ничего не можем сказать больше того, что было сказано в отношении своего учения самим Иоанном Златоустом. Так как эта сторона дела имеет принципиальное значение для выяснения основной идеи, лежащей в центре воззрений св. отца, то мы позволим себе привести некоторые места из бесед св. Иоанна, где он касается неправильного понимания его учительства в смысле ненависти к богатым. «Опять, скажут мне, ты против богатых? – говорит в одной из своих бесед святитель, очевидно слышавший такие упреки. «А вы, – отвечает святитель, – опять против бедных?... Вы не насыщаетесь, пожирая и терзая бедных, а я не насыщаюсь, исправляя вас... Я не против богатых, но за богатых... Скажешь: ты ненавидишь меня. Нет, я люблю тебя. Я имею заповедь Господа моего: любите враги ваша. Я не перестану врачевать тебя. Разве тебя я преследую? Я преследую страсть твою. Разве с тобой я сражаюсь? С пороком твоим. И ты не считаешь меня благодетелем, не считаешь меня покровителем, не считаешь меня твоим защитником больше всех? Кто же другой скажет тебе об этом?... Все боятся тебя, а я не смотрю на тебя. не боюсь тебя. презираю страсть твою. Я делаю разрез, ты кричишь, но я не боюсь крика твоего, а желаю твоего спасения, потому что я – врач»[420]. Стоя на такой именно духовно‑ пастырской точке зрения, св. Иоанн положительно утверждает, что в своих призывах на защиту бедных и обличениях богатых он больше заботится о душах последних, чем о бедных, которые получат свое утешение[421]. «Я об одном только забочусь – о преуспеянии слушателей. И бедные – мои дети, и богатые – мои дети; одна и та же утроба болела обоими, в одних и тех же муках родились и те, и другие. Пусть убивает, кто хочет, пусть ненавидит, кто хочет, пусть злоумышляет, кто хочет»[422].
И действительно, каждый, кто знаком с беседами св. Иоанна Златоуста, не может не почувствовать, что его гневные речи против богатых это не речи страстного агитатора, призывающего к борьбе одних против других, но речи любящего отца, только не льстивые, не искательные, а дышащие огненной ревностью о правде Божией на земле и о спасении душ человеческих. Св. Иоанн не мог говорить иначе, как любящий отец, он не мог ненавидеть богатых по тому одному, что в богатстве он видел обманчивый призрак, а не благо и жалел бедных, страдал за них пастырским сердцем, как за людей в христианском смысле больных душевно, идущих по опасному жизненному пути.
Что касается попыток представить св. Иоанна принципиальным защитником того взгляда, будто богатство есть всегда дар Божий, что оно вполне совместимо со званием христианина, и последний может «хранить и умножать» свое богатство под рыдания и стоны нищеты, то ясно, откуда могут исходить такие попытки: оттуда, где хотят и Христовым именем оправдать все неправды нашей жизни. Понятно желание таких лиц и целых учреждений и св. Иоанна Златоуста нарядить в свои одеяния. Но поверит этим речам только тот разве, кто поленится прочитать хотя бы один том творений св. отца. Сомнений нет, например, что когда Златоуст рассматривает богатство само по себе, как собрание предметов внешнего мира, следовательно – творение Бога, то он решительно заявляет, что не богатство – зло, а худое его употребление. И весь вопрос именно в том, какое употребление богатства св. отец считает добрым: то ли, какое проповедуется современными богословами и пастырями, или же то, какое заповедано Христом Спасителем. Изложение воззрений св. Иоанна выяснит для нас этот вопрос, и начать такое изложение нам кажется всего удобнее с выяснения взглядов св. отца на самую природу богатства, почитаемого за благо в нашей жизни.
Рассматривая богатство само по себе, св. Иоанн Златоуст с особенной силой оттеняет то положение, что в отношении к жизни богатство есть нечто несущественное и само по себе не может быть ни почитаемо за благо, ни называемо злом. И богатство, и бедность в настоящей жизни это как бы театральные маски. «Посему, – говорит святитель, – как ты, сидя в театре и увидев кого‑либо из играющих внизу представляющим лицо царя, не называешь его счастливым и не считаешь за царя. не считаешь его счастливым за маску и одежду и не по ним судишь о его жизни. так и здесь, в мире, как бы сидя в театре и смотря на играющих на сцене, когда увидишь многих богатеющими, не почитай их истинно богатыми, но только представляющими мнимые лица богатых. Если снимаешь с него маску, раскроешь совесть и вникнешь в душу, то найдешь там великую бедность в добродетели и его – самым бесчестным из всех людей. Ибо как в театре по наступлении вечера. эти представлявшиеся всем царями и военачальниками. являются уже тем, что они на самом деле; так и теперь, когда приходит смерть и зрелище закрывается, все отходят туда, сложив с себя мнимые виды богатства и бедности и только судя по делам оказывается, кто из них истинно богатые и кто бедные»[423]. Богатство в жизни – это лишь «обольстительное название» и нисколько не лучше сновидения. Как те, которые грезят во сне, будто они обладают богатством, хотя бы казались обладателями царских сокровищ, с наступлением дня бывают беднее всех, так и тот, кто из настоящей жизни ничего не может принести туда, будет беднее всех, хотя бы здесь обладал всем, потому что он богат только во сне»[424]. Поэтому именно с христианской точки зрения «и богатство – ничто, и бедность – ничто, и бесчестье – ничто, и честь – ничто. и различается одно от другого одним только названием»[425]. Поэтому «и богатство не есть добро, и бедность не есть зло, но и то, и другое сами по себе безразличны»[426]. «Богатство – не зло, но зло – худое употребление богатства; ни бедность – не добро, но доброе пользование бедностью – добро. Из предметов одни хороши по своему свойству, другие – напротив, а иные ни хороши, ни худы, но занимают среднее место. Благочестие хорошо по своему свойству, нечестие худо; добродетель хороша, порок худ; а богатство и бедность сами по себе – ни то, ни другое, но по воле пользующихся ими становятся или тем, или другим. сами по себе они вещи безразличные»[427], и на небо ведет не богатство и не бедность, но «добрая воля»[428]. Отношением последней к богатству и бедности и определяется их моральная ценность. И как только проповедник становится на эту именно этическую точку зрения – естественную для него, как имеющего в виду воспитать добрую волю у своих пасомых – то он с силой и горячностью, с удивительным постоянством и настойчивостью оттеняет ту мысль, что богатство является великим соблазном в жизни христианина, опасным подводным камнем на пути нашего плавания по житейскому морю и, будучи само по себе (богатство) чем‑то несущественным, как призрак, сон, может приносить страшные плоды[429]. Ввиду такой возможности св. Иоанн Златоуст оттеняет отрицательные стороны богатства в отношении истинной цели нашей жизни с поражающей полнотой и яркостью. Он, прежде всего, со всей выразительностью опровергает то естественное заблуждение, что богатство является жизненным благом, и указывает как на его ничтожество перед лицом вечной жизни, так и на постоянные страдания, специально присущие богатым, неразрывно связанные с обладанием богатством. А затем картинами страданий бедных и рядом доказательств, что обладание богатством без помощи бедным само по себе есть величайшее преступление, побуждает видеть истинное обогащение в раздаче имущества. Сам св. отец говорит о необходимости соблюдать известную постепенность в наставлении богатому: не нужно «тотчас говорить, что богатство есть зло», но постепенно приводить мысль к этому сознанию указанием сначала на «богатство истинное, доставляющее радости вечные» и на то, что не нужно обогащаться путем корыстолюбия и насилия. «Расположив их (богатых) к себе такими словами, не будем еще говорить им о геенне, потому что больной сначала не может переносить этих напоминаний, а будем в рассуждениях своих касаться более предметов настоящих»; и далее св. отец рисует, о чем именно рассказывать: о страданиях и скудости бедных, благодаря чему даже зверь будет поражен и почувствует сострадание. Дальше говорить о превратности судьбы и «другими страшными событиями трогать их душу». «Когда же увидим, что они тронуты этими рассказами, тогда, наконец, будем говорить с ними и о геенне. Вразумляя их такими рассказами, мы исправим и их, и себя самих, скоро исцелим их от болезни»[430].
Таким именно путем и идет сам проповедник, останавливая мысль своих слушателей, прежде всего, на призрачности богатства, почитаемого за благо. Множество мест в его беседах рисуют ничтожество благ, доставляемых богатством, перед лицом одного неизбежного факта человеческой жизни – перед лицом смерти. Это любимая мысль проповедника, когда он говорит о богатстве и стремится отвлечь от забот о нем своих пасомых. «Доколе ты богат, а тот беден? – спрашивает св. отец. – До вечера, не долее. Жизнь так коротка, и все уже при дверях, так что на все нужно смотреть, как на короткий час»[431]. «Не убойся, егда разбогатеет человек. Если богатый обольщает тебя при жизни, то посмотри на него во время его кончины. Отходя отсюда, берет ли он что‑ нибудь с собой из своего богатства? Он умирает, и лежит нагим тот, который облекался шелковыми одеждами. лежит нагим в яме, и раб отходит и приходит, и никто из них не заботится о нем. Он отошел, и ничто не осталось после него. Отходя отсюда, он не может взять ничего. выносится один. Его превозносят похвалами, но что от этого ему?... Отходит в гроб тот, кто расхищал все, помещается на трех аршинах земли, и больше ничего; перед лицом его – земля и крышка гроба. Где же богатство? где слуги? где великолепие? где пространный и прекрасный дом? Все оставляет его. И этим оканчивается все? Да, потому что он отошел, не имея при себе ничего собственного»[432]. И перед таковой совершенной беспомощностью богатого при смерти горькой иронией является пышность при его погребении. «Умре же богатый и погребоша его. Не оставляй, – говорит св. отец по поводу этих слов в евангельской притче, – без внимания, возлюбленный, слов «погребо‑ ша его», но представь здесь посеребренные столы, постели, ковры, покрывала, все прочие домашние вещи, масти, ароматы, множество вина, разнообразные яства, сласти, поваров, льстецов, оруженосцев, рабов и всю прочую роскошь померкшей и исчезнувшей. Все – пепел, все – прах и пыль, слезы и вопли; никто уже не может ни помочь, ни возвратить отошедшую душу. Тогда обличилась сила золота и великого богатства. Он отводим был нагим и одиноким, бессильным унести отсюда что‑нибудь из такого богатства, оставленным всеми, беспомощным. Пришла смерть и все истребила»[433]. Смерть, таким образом, является уравнительницей людей и перед ее призраком теряется всякое утешение богатством. И последнее не имеет благодаря этому истинной ценности и – ничто по сравнению с безмерной ценностью будущей жизни, нашего истинного блага. Господь учит нас, по словам св. Иоанна, «презирать блага здешние», а все богатство наше заключено в благах будущих[434]. Богатство – тень и дым сравнительно с безмерной ценностью нашей вечной души[435], для которой истинное богатство – в блаженной будущей жизни[436]. Но и в земной жизни ошибочно считать богатство за благо и в нем полагать опору счастья. Богатый человек – «богатый только до вечера» и в этой кратковременной жизни не может наслаждаться покоем, но всегда полон тревог за свое богатство; и справедливо, так как это – не надежное убежище в жизни. «Истинное богатство, – говорит св. отец, – состоит в благах совершенных и не подверженных никакой перемене. Но. нет ничего столь ненадежного, как богатство: это беглец неблагодарный, раб неверный;
наложи на него тысячу цепей – он уйдет и с цепями. Что может быть ненадежнее богатства? Что жальче тех, которые так заботятся о нем? Они всеми силами стараются собрать то, что так скоро гибнет и исчезает»[437]. А между тем, собирание и охранение богатства – это не радость и утешение для человека, но всегда труд и забота, а нередко и своего рода подвижничество. «Те, которые надеются на блага житейские, не лучше птицы, которая, надеясь на пустыню, делается легко уловимой для всех. Таков надеющийся на богатство. Как птица уловля‑ ется и детьми и сетями, и силками, и другими бесчисленными средствами, так и богатый уловляется и друзьями, и врагами. Он живет даже в большей опасности, нежели птица, имея множество людей, которые ловят его. Он боится и гнева царя, и коварства от льстецов, и обмана от друзей. Когда восстают на него враги, он трепещет больше всех; и когда бывает мир, он опасается козней, потому что не имеет богатства прочного и неотъемлемого»[438]. «Кратковременно богатство. и, что еще хуже, оно не только подвергает человека опасностям тогда, когда оставляет его, но еще прежде, нежели оставить, тревожит и смущает его. Не смотри на то, что он одет в шелковые одежды, умащен благовониями, окружен слугами; но посмотри в его совесть, обнажи его душу, когда он еще богат, и ты увидишь внутри него бури и смятения. не убойся, егда разбогатеет человек. Почему боишься человека, который сам всегда находится в страхе? Почему боишься человека, который всегда находится в постоянном трепете? Раб твой не боится тебя, когда ты в отсутствии; а богатый носит своего господина внутри себя: куда бы он ни пошел, любостяжание следует за ним и делает врагами всех: и родных, и домашних, и друзей, и завистников, и благодетелей»[439]. Пристрастный к богатству «и родства не знает, ни знакомства не помнит. никого не имеет другом, но ко всем проявляет враждебное расположение; больше же всех – к самому себе, не потому только, что губит душу свою, но и потому, что обременяет себя бесчисленными заботами, трудами, печалями»[440]. «Ты завидуешь, что такой‑то богат? Между тем, он‑ то и достоин сожаления и слез. Но ты скажешь тотчас с усмешкой: я достоин слез, а не он. И ты достоин слез: не потому, что беден, а потому, что считаешь себя жалким. Почему ты завидуешь богачу? Потому ли, что он подвергает себя большим беспокойствам и тягчайшему рабству? Что он своими стяжаниями связан, как бы какой пес, бесчисленными цепями? Пришел вечер, настала ночь, но для него и это время есть время смятения, неудовольствия, печали и заботы. Послышался шум? Он тотчас вскочил. Кого‑нибудь ограбили? Он, не лишившись ничего, беспокоится более того, кто лишился. Он озабочен непрестанно, даже когда настает ночь, предел наших бед. Угрожает смерть? Он более смерти поражается тем, что его стяжания достанутся другим. Имеет дитя? Хочется ему быть богаче, и все‑то ему кажется, что он беден. Не имеет детей? Еще больше скорбит. Ужели же ты почитаешь счастливым того, кого ничто не может порадовать? Тому ли, кого обуревают волны, завидуешь ты, находящийся в тихой пристани – бедности?»[441]. Уже одна ненасытность богатого делает его несчастным и не владыкой своего достояния, но жалким трепещущим рабом его. «Не столько имеют препятствий, – говорит св. отец, – на пути к спасению те, которые владеют немногим, сколько те, которые погружены в бездну богатства, потому что страсть их к богатству тогда бывает сильнее. И я никогда не перестану повторять, что приращение богатства все более и более возжигает пламя страсти и делает богачей беднее прежнего, возбуждая в них беспрестанно новые пожелания, заставляет через то сознавать всю свою нищету»[442]. «Научимся богатых не называть блаженными, а бедных – несчастными. Богат не тот, кто имеет многое, но тот, кто не нуждается во многом. Итак, если ты увидишь кого желающим многого, то считай его беднее всех, хотя бы он владел имениями всех. Мы обыкновенно судим о богатстве и бедности по расположению души, а не по мере имущества. непрестанно желающих и жаждущих чужого никогда не будем считать здоровыми и наслаждающимися здоровьем»[443]. «Кто владеет многим, становится рабом многого»[444]. Нет ничего неразумнее раба денег: будучи обладаем, он думает, что обладает; будучи рабом, он думает, что господствует; наложив на себя цепи, он величается, как будто властвует над всеми... Итак, не думай, что от обладания богатством для тебя происходит какое‑либо удовольствие... Если ты желаешь быть богатым, то никогда не перестанешь мучиться, потому что любовь к богатству бесконечна, и чем дальше ты будешь идти, тем дальше будешь отстоять от конца, и чем больше будешь желать чужого, тем сильнее будут увеличиваться мучения... Подобно тому, как узника ты считаешь особенно несчастным, когда видишь его с цепями на спине и на руках, а часто и на ногах; так точно и богатого, когда увидишь его владеющим бесчисленными имениями, считай по тому‑то самому несчастным. Вместе с другими узами он имеет и жестокого тюремщика – несчастную любовь к деньгам, который не позволяет ему переступить за порог этой темницы... ввергая его во внутреннейшую темницу, убеждает и услаждаться этими узами, чтобы он не нашел даже какой‑нибудь надежды на освобождение от угнетающих ран»[445].
Вообще св. Иоанн Златоуст постоянно утверждает, что блага жизни, доставляемые богатством, по существу призрачны. Не раз он сравнивает эти блага с теми страданиями, какие неразлучны с богатством, и приходит к выводу, что последние далеко перевешивают удовольствия. Так, если богатство как будто бы гарантирует защиту от голода, то зато оно представляет много других случаев быть убитым и погибнуть[446]. Самая роскошь богатых – не условие счастья для них. Самые трапезы богатых, при всем их изобилии, доставляют богатым много вреда от пресыщения и менее утешения, чем скудное пропитание бедняка[447]. Если богатый имеет много, то он лишь страж своего имущества и услаждается лишь одним представлением: что это мое[448]. Если богатый думает, что он страшен для других, то гораздо более сам всех должен бояться. Если богатый услаждается тем, что ему завидуют, то ошибочно: это должно быть не предметом гордости, но скорби. Богатого не веселит ни небо, потому что оно не приносит ему золота, ни солнце, потому что оно не испускает золотых лучей. А если богатые не скупы, но делают громадные издержки на удовлетворение прихотей и страстей, то они вдвойне несчастны, «потому что, кроме той страсти (к деньгам), порабощаются еще множеству других: служат каждый день, как лютым владыкам, чреву, сладострастию, пьянству и другим видам невоздержания»[449]. Все удовольствия, какие только может доставить богатство, и честь, какая оказывается богатому, и та власть, какой обладает богатый – все это, по воззрению святителя, пыль, и стыд, и зло. Удовольствия быстротечны и «проходят, скорее пыли». «Если честь приобретена не усилием воли, не доблестью душевной, то не ты пользуешься честью, а богатство: такая честь делает богача бесчестнее всех... Лучше умереть, чем пользоваться такой честью»[450]. Та слава, которой гордятся богатые, это высший позор их, так как эта слава не им принадлежит. «Не убойся, егда разбогатеет человек, или егда умножится слава дому его, – приводит святитель слова псалма и продолжает. – Когда ты войдешь в дом какого‑нибудь богача, и увидишь огромные колонны, золотые карнизы, обложенные мрамором стены, фонтаны... множество слуг, устланный коврами пол... то все это – слава дома, а не слава человека. Славу человека составляют благочестие, скромность, милосердие, кротость, смиренномудрие, мир, правда, нелицемерная любовь ко всем; все это – слава человека. Богатство... только украшение дома. Стены обложены мрамором – какое же отношение к человеку, живущему в них? Потолки в золоте – какое отношение к их владельцу? Главы колонн золотые – какое отношение к голове хозяина, оскверненной грехами? Пол чист? Но совесть не чиста. Одежды шелковые? Но душа покрыта рубищем. Дом богат? Но хозяин дома – нищий... Всегда ты говоришь о стенах, всегда о мраморах, всегда о фонтанах... Сам хозяин остается не увенчанным, а вещи, находящиеся около него, удостаиваются похвал»[451]. Наконец, что касается власти, принадлежащей богатому, то она может выразиться лишь в мести врагам, что свойственно только диким и свирепым зверям. И «по этому самому нужно избегать богатства... Мщение есть столь великое зло, что и Божие человеколюбие прекращалось от него»[452]. Вообще, таким образом, радость богатых призрачна, и если суметь отрешиться от этой призрачности, то могло бы легко стать ясным, что богатые нередко суть нищие, душа которых одета в рубище, и одинока, и беззащитна»[453].