Во взглядах на милостыню блаженного Августина мы позволим себе отметить лишь его интересное с христианско‑этической точки зрения пояснение, как нужно понимать учение Церкви об очистительном значении милостыни. Лично блаженный Августин также верил в такое ее значение и не раз говорил о нем[977], но он не боролся с тем грубым пониманием этого значения милостыни, по которому как бы забывалось самое ценное в каждом христианском деле – душевное расположение – и все внимание односторонне ложно направлялось на мысль об искупительном значении подаяния самого по себе. «Остается ответить тем, – говорит блаженный отец, – по словам коих в вечном огне будут гореть только те, которые не заботятся о грехах своих творить достойной милостыни, по словам апостола Иакова: суд без милости не сотворившему милости. А кто, говорят, творил милостыню, хотя бы в своей безнравственности не улучшился, а среди дел своего милосердия жил нечестиво и непотребно, для того суд будет милостивым, так что он или совсем не будет осужден, или же освобожден будет от последнего осуждения через некоторое время. Отсюда, полагают они, Христос сделает разделение между стоящими направо и налево, из коих одних пошлет в Царство, а других в вечное мучение, имея в виду лишь их любовь или небрежение к милостыне. А что ежедневные грехи, творить которые мы не перестанем окончательно, какого бы рода и сколько бы их ни было, благодаря милостыне, могут быть отпущены, в опору и в подтверждение этого воззрения они ссылаются на молитву, которой научил Сам Господь.
Ибо, говорят, как не бывает дня, чтобы христиане не произносили этой молитвы, так точно не может быть и такого, хотя бы ежедневно совершаемого, греха, чтобы он не мог быть отпущен, когда мы произносим: «и остави нам долги наши», – если только стараемся поступать сообразно с дальнейшими словами: «якоже и мы оставляем должником нашим»[978]. Ведь Господь, продолжают они, не говорит: «если простите грехи другим, простит и вам ваши ежедневные малые грехи Отец ваш»; и говорит: «отпустит вам грехи ваши»[979]. Итак, сколько бы и какого бы рода грехи, ни были, хотя бы они и совершались ежедневно, хотя бы от них не уклонялись, изменяя жизнь к лучшему, все эти грехи, по их мнению, могут быть отпущены им в силу обещанного прощения за милостыню.
Хорошо и то, что они убеждают творить за грехи достойные дела милосердия: если бы они говорили, что всякая милостыня, какова бы она ни была, хотя бы и за ежедневные и великие грехи, и при всяческом преступном образе жизни может снискивать Божественное милосердие, так что за него следует ежедневное прощение, – они сами бы видели, что говорят глупость и нелепость. Тогда они принуждены были бы признать возможность, что человек весьма богатый ценой десяти мелких монет, ежедневно подаваемых в милостыню, может покрывать и убийства, и прелюбодеяния, и всякие другие непотребства. Если же утверждать это крайне нелепо и бессмысленно, то когда речь идет о том, что должно разуметь под достойными делами милосердия за грехи, о коих говорил Предтеча Христов: «Сотворите убо плод достоин покаяния»[980]; без всякого сомнения не окажется, что дела такие творят те, жизнь которых исполнена ежедневных преступлений. И это потому, прежде всего, что, расхищая чужое имущество, они захватывают себе слишком много и, уделяя от этого многого крупицу бедным, представляют Христа в этом отношении им покровительствующим; так что, полагая, что купили или, вернее, ежедневно покупают у Него право на злодеяния, они спокойно совершают все самое предосудительное. А между тем, если бы и за одно злодеяние они раздали нуждающимся членам Христовым все свое имущество, но от такого рода дел не отстали, не имея той любви, которая превратно не поступает[981], и тогда для них не было бы никакой пользы. Таким образом, кто творит достойные за свои грехи дела милосердия, тот начинает их творить, прежде всего, с себя самого. Ибо, кто делает для ближнего то, что делает для самого себя, поступает вопреки словам Господа: возлюби искренняго твоего яко сам себе[982]; равно и словам: люби душу свою, угождая Богу[983]. А кто не делает для своей души этой милостыни, то есть угождения Богу, каким образом может быть назван делающим достойную за свои грехи милостыню? К тому же относится и написанное: иже себе зол, кому добр будет?[984]Милостыня, несомненно, помогает молитве. Необходимо иметь в виду то, что читается: чадо, согрешил ли еси, не приложи к тому и о прежних твоих помолися[985]. Поэтому милостыню творить мы должны для того, чтобы быть услышанными, когда молимся о своих прежних грехах, а не для того, чтобы, упорствуя в них, мы думали посредством милостыни снискать себе дозволение на злодейство.
Для того, Господь и предсказал, что вменит милостыни стоящим и направо, и налево, первым – сотворенные, а последним – несотворенные, чтобы показать, какое значение милостыни имеют для заглаживания прежних грехов, а не для постоянного безнаказанного их совершения. Те же, которые не хотят изменить преступного образа жизни на лучшее, не должны быть названы творящими такого рода милостыни. Ибо словами: «понеже не сотво‑ ристе единому сих меньших, ни мне соипвористе»[986], – Он показывает, что они не творят милостыни уже и тогда, когда думают, что творят. И в самом деле, если бы они подавали алчущему христианину хлеб именно как христианину, то конечно не отказывали бы себе в хлебе праведности, который есть сам Христос, ибо Бог обращает внимание не на то, кому подают, а на то, с каким расположением подают. Поэтому, кто любит в христианине Христа, тот подает с таким расположением, с каким приступает к Христу, а не с каким желает безнаказанно отступить от Христа. Ибо каждый из нас тем более любит Христа, чем более любит то, что одобряет Христос. Какая была бы польза, если бы каждый из нас только крестился, а не оправдался? Тот, кто сказал: «Аще кто не родится водою и Духом, не может внити в Царствие Божие»[987], – разве не сказал также: «Аще не избудет правда ваша паче книжник и фарисей, не внидите в Царствие Небесное»[988]. Почему же многие, боясь первого изречения, спешат креститься, а приобрести оправдание многие не стараются, не боясь последнего? Отсюда как не брату своему говорит «безумный» тот, кто, говоря это, выражает нерасположение не к самому братству, а к его греху; потому что в противном случае повинен будет геенне огненной[989]; так, наоборот, кто подает христианину милостыню, подает ее не христианину, если не любит в нем Христа; а тот Христа не любит, кто не хочет быть оправданным во Христе. Равным образом, если кто одержим таким пороком, что скажет своему брату «безумный», то есть будет поносить его несправедливо, без желания устранить его от греха, тому мало в искупление этого творить дела милосердия, а нужно еще присоединить к ним и то средство примирения, о котором говорится дальше. Ибо дальше говорится следующее: «Аще убо принесеши дар твой ко олтарю и ту помянеши, яко брат твой имать нечто на тя, остави ту дар твой пред олтарем и шед прежде смирись с братом твоим, и тогда пришед принеси дар твой»[990]. Таким образом, мало подать какую бы то ни было милостыню за такое или иное преступление и в то же время оставаться при прежнем порочном образе жизни... Само собой понятно, что те, которых праведники принимают в вечные обители, не бывают настолько добродетельны, чтобы самая жизнь их могла заслуживать помилования без ходатайства святых, и потому на них тем очевиднее милость превозносится над судом. Однако на этом основании не следует думать, чтобы в вечные обители принимался человек самый преступный, нисколько и никогда не изменивший своего образа жизни на лучший или более терпимый, благодаря тому, что снискал благоволение святых маммоной неправды, то есть деньгами или богатством, приобретенным дурно, а если даже и хорошо, то во всяком случае богатством не истинным, а таким, какое считает богатством греховность, не зная, что такое истинное богатство, которым обладают принимающие других в вечные обители. Существует некоторый образ жизни: с одной стороны, не настолько дурной, чтобы для тех, которые живут так, в деле получения Небесного Царства не было никакой пользы от подаяния милостыни, которая и служит поддержкой для праведников в их скудости и снискивает в лице их друзей, принимающих в вечные обители; но с другой – и не настолько добрый, чтобы для получения ими блаженства достаточно было одной милостыни, если только милостыня эта не споспешествуется заслугами тех, которых она делает друзьями»[991].
Блаженный Иероним в своем взгляде на христианскую милостыню оттенял как ее религиозное значение, так и ту характерную ее черту, по которой ценность милостыни определяется отношением к ней воли человека, его душевного настроения. Мы уже видели, что, согласно убеждению блаженного Иеронима, долг следования за Христом требует от христианина отказа от богатства или, во всяком случае, постоянной готовности делиться своим достоянием с другими, неимущими. Таков долг каждого христианина перед лицом Божией правды, и этот долг высшее освящение получает от сознания того, что и милостыня христианская оказывается ради Христа и даже самому Христу в лице бедных Его собратий. В этом пункте своего учения блаженный отец очень близко примыкает по словесному выражению мысли и ее резкой очерченности к св. Иоанну Златоусту. «Всякому просящему у тебя дай, – повторяет евангельское наставление блаженный, – наипаче же присным в вере. Нагого одень, алчущего накорми, больного посети. Простирая руку благотворительности, всякий раз помышляй о Христе. Смотри, не умножай чужих богатств, тогда как Господь Бог твой остается тощ»[992]. В письме к Деметриаде блаженный отец, противополагая украшение храмов делам милосердия, дает преимущество последним и видит в них служение самому Христу. «Тебе, – говорит он, – предназначено одевать Христа в лице бедных, посещать – в больных, питать в алчущих, принимать Его в не имеющих крова»[993]. Подобное же олицетворение нищих с самим Христом находим и в противоположении роскоши одних и нищеты других: «Мы живем, как будто бы собираемся на другой день умирать, и строим, как будто вечно будем жить в этом мире. Золотом блещут стены, золотом потолки... а нагой и алчущий Христос в образе нищего умирает перед нашими дверьми»[994]. Богатых св. отец убеждает «Христа сделать сонаследником своих детей»[995]; о Паммахии свидетельствует, что он в бедствующих «согревает Христа»[996]и т. п. Говорит блаженный Иероним и об очистительном значении милостыни, причем в одном месте своих писем прямо ссылается в этом случае на св. Киприана, как авторитетного учителя христианской истины: «Какое значение имеет милосердие и какие награды влечет за собой, об этом подробно говорит в обширном сочинении св. Киприан»[997], – замечает блаженный Иероним.
По вопросу о том, что служит критерием ценности христианской милостыни, блаженный отец отвечает указанием на то, что в этом деле высшую ценность имеет предание самого себя делу милосердия и личное участие в скорби бедного. «Ты благотворишь, – пишет блаженный Иеро‑ ним Юлиану, – ты жертвуешь... Но это – первые только опыты твоего воинствования. Ты презираешь золото, презирали его и философы мира... Ты думаешь, что уже стал на верху добродетели, если пожертвовал часть из целого? Самого тебя хочет Господь в жертву живую, благоугодную Богу. Тебя, говорю, а не твоего... Бедная вдова две лепты бросила в сокровищницу, и так как она пожертвовала все, что имела, то о ней говорится, что она всех богатых превзошла своей жертвой Богу, которая ценится не по качеству своему, а по расположению приносящих»[998]. «Если ты имеешь в руках какую‑либо вещь, – пишет блаженный отец в письме к Павлину, – продай; если не имеешь, не заботься о приобретении. Отнимающему ризу нужно отдать и срачицу. Если ты, откладывая постоянно до завтра, волоча день за день, будешь осторожно и помалу продавать твои владеньица, то Христу не будет, чем питать бедных Своих. Все отдал Богу тот, кто принес в жертву сам себя. Апостолы оставляют корабль и мрежи. Вдова кладет две лепты в казнохранилище и считается выше богачей»[999]. И вот, в каких словах на частном примере благотворительной деятельности Фабиолы блаженный
Иероним говорит о высокой ценности личного участия в служении бедным и больным. «Все, какое бы ни было у нее (Фабиолы) имение, раздробила по частям, и продала, и, обратив в деньги, употребила его на нужды бедных... Сколько раз сама она на своих плечах носила смрадных больных... Сколько раз омывала гнойную кровь из раны, на которую иной не мог бы и взглянуть. Она собственноручно давала пищу и лекарственным питьем поддерживала живой труп. Знаю, многие богатые и благочестивые люди по слабости организма оказывают подобного рода милосердие при помощи других и милостивы деньгами, а не руками. Хотя я не упрекаю их и слабодушие не объясняю недостатком веры, но насколько извиняю слабость организма их, настолько же до небес превозношу ревность души совершенной. Великая вера презирает все это... Тот, кого мы презираем, кого не можем видеть... подобен нам, сотворен из одной с нами персти, составлен из тех же элементов. Что терпел он, то же можем терпеть и мы. Язвы его будем считать своими собственными, и всякая суровость к другому смягчится при скромном размышлении о себе самих»[1000]. И при таком личном переживании чужого несчастья, несомненно, сами собой сделаются немыслимыми ни тщеславие при раздаянии милостыни, ни грубость в отношении просящих[1001]. Можно отметить и взгляд блаженного Иеронима по вопросу о том, следует ли быть разборчивым, оказывая милостыню. Блаженный отец оттеняет мысль о необходимой справедливости в этом случае; частнее – то, чтобы давать милостыню действительно бедным и помогать, прежде всего, своим по вере – христианам. «Смотри, – советует блаженный Иероним, – чтобы не расточать неразумно собственности Христа, то есть, чтобы при нестрогой разборчивости достояние бедных не раздавать небедным и, по словам благоразумнейшего мужа (Цицерона), благотворительность не потеряла бы от щедрости»[1002]. «Если желаешь быть совершенным, желаешь быть таким, как пророки, апостолы, как Христос – продай, и не часть имения, чтобы страх бедности не служил поводом к неверности, а все, что имеешь. И продав, дай бедным, а не богатым, не надменным. Дай для поддержания нужды, а не для умножения богатства... Давать не бедным принадлежащее бедным в некотором роде святотатство»[1003]. И прежде всего должно помогать присным в вере. «Мы должны, – рассуждает блаженный Иероним, – неверным предпочитать верных из христиан и верующих, и между самими христианами есть большое различие: грешник ли бедный или святой. Поэтому и апостол, одобряя милостыню всем вообще, прибавляет: «паче же присным в вере». Присный в вере – тот, кто соединен с тобой единством веры, и кого не отделяют грехи от братского общения с тобой. И если и в отношении к врагам нам заповедуется питать их, если они алчут, и поить, если жаждут... то не тем ли более относительно тех, кои не враги, а христиане и святые?»[1004]. Как видим, блаженный Иероним не выдерживает абсолютной евангельской точки зрения на вопрос о том, кому должно благотворить в виду ясной возможности поступить практически неблагоразумно в случае исполнения заповеди: всякому просящему давай. Но нужно заметить, что блаженный отец все же высказывается по интересующему нас теперь предмету и в том смысле, чтобы рассмотрительность не переходила в скупость и придирчивость даже при раздаче доверенного церковного имущества. «Принять что‑нибудь для раздачи бедным и тогда, когда многие терпят голод, раздавать осторожно или скупо... значит превзойти в жестокости всех разбойников. Я мучусь голодом, а ты рассчитываешь, сколько нужно для моего желудка? Или тотчас раздай, что получил, или, если ты нерешителен в раздаче, предоставь благотворителю самому раздавать свое имущество»[1005].
Не представляется трудным теперь, после изложения святоотеческого учения о милостыне, кратко сформулировать церковно‑христианский взгляд на нее. Милостыня есть одно из проявлений той любви, которая является всеобъемлющим началом жизни Божиего Царства, то есть любви к Богу и к ближним в ее органической неразрывной связи. Связь эта настолько несомненно выступает в милостыне, что последняя может быть поставлена наряду с формами непосредственного служения Богу, и служение людям в их нужде должно быть рассматриваемо как почитание Бога, выражение благочестия. Это потому, что милостыня есть тот путь к восстановлению на земле начала истинной правды в отношениях людей, который заповедан людям Самим Богом; тот путь, идя которым, верующий одновременно проявляет и сострадательную братскую любовь к себе подобным, и благоговейную преданность своего любящего сердца в отношении Отца всех – Бога. Высочайшим побуждением для христианина в исполнении им долга творить милостыню является ответ благодарной любви на любовь Христа Спасителя, не только благоволившего пострадать нас ради, но и «обнищавшего» нас ради, принявшего на себя все тяготы человеческой бедности и людского унижения, чтобы дать нам совершенный образец истинно братской любви. И насколько неотделимо служение Самому Христу Спасителю от служения Его меньшим братьям, настолько неразрывно связывается в христианском сознании сердечное участие в нужде этих меньших братьев Господа здесь на земле и участие в Его блаженстве и славе в вечном Царстве
Отца. Милостыня, таким образом, одновременно служит и исполнением воли Бога, как Верховного Законодателя; и путем к восстановлению правды в людских отношениях, нарушенной вследствие людского эгоизма, и выражением братской любви к людям, и жертвой любящего сердца обнищавшему нас ради Господу Иисусу Христу, и залогом, наконец, будущего участия в Царстве Христовом, когда Он прийдет в славе Отца Своего судить мир. Такой взгляд на милостыню делает понятными те восторженные похвалы ей и те горячие призывы к ней, какие согласно несутся к нам из дали веков в святоотеческих поучениях. Что касается вопроса о сравнительной ценности милостыни с христианской этической точки зрения, то ясно, что она определяется тем, насколько проникнута началами истинной христианской любви, проявлением которой должна являться милостыня. Количественным критерием ценности милостыни, с точки зрения такого начала, бывает не величина жертвы, но та мера самоограничения и самоотречения, какую добровольно налагает на себя жертвователь. Высшую ценность, поэтому, имеет та милостыня, которая творится «от скудости», и внешним выражением полноты любви служит раздача бедным всего своего достояния. Но, конечно, истинную ценность такое самоотречение имеет только при условии искренней любящей настроенности. Без последней и совершенная раздача имущества не имеет никакой цены. Эта любящая настроенность составляет душу милостыни и она‑то, эта настроенность, определяет действительную ценность благотворения. Если количественно полнота любви выражается в совершенной щедрости, то со стороны внутреннего настроения жертвователя эта любовь выразится в совершенной свободе и личном переживании чужой нужды. Поэтому только то даяние ценно, которое жертвуется свободно, радостно, с живым сознанием того, что дающий больше получает от своего даяния, чем принимающий его; поэтому же, та милостыня более ценна, при которой с нуждающимся разделяется не хлеб только, но и жизнь самого сердца, где налицо личное служение горю брата. И естественно, что при таком внутреннем настроении благотворящего невозможными станут в отношении просящих всякого рода грубость, тщеславие и надменность, равно как и неуместная разборчивость. Мы не только отметили, но и подчеркнули, что по вопросу о том, кому должно давать милостыню, именно о долге подавать милостыню с разбором или без него, в святоотеческой письменности нет совершенного согласия. Значительное большинство великих учителей Церкви защищает абсолютность долга творить милостыню и требует совершенной безразборчивости. Некоторые уважаемые отцы оставляют такую абсолютную точку зрения и перед лицом вопиющей нужды, с одной стороны, а с другой – ввиду ограниченности средств каждого, рекомендуют возможную без скупости и обиды просящих заботу о более целесообразном раздаянии милостыни. Думается, что после всего сказанного о природе христианской милостыни ясно, что более отвечают чистоте понимания евангельского учения взгляды большинства великих учителей Церкви о долге христианина давать всякому просящему. Если мы обратим внимание на то, чем христианская милостыня по существу отличается от всякой другой, то с определенностью можем отметить это различие: христианское учение о милостыне имеет исходным началом сердце милующее, а не те или другие последствия от нее. Христианская милостыня, бесспорно, является долгом ввиду существования бедности и нужды. Горячие святоотеческие проповеди, бесспорно, были так горячи и настойчивы именно перед лицом жизненной неправды, стонов обиженных и обездоленных. Побуждая к милостыне, св. отцы всегда, конечно, имели в виду помощь неимущим. Но собственно этическая оценка милостыни всегда касалась не этой стороны, не результата, но самого процесса милостыни, внутренних настроений и переживаний благотворящего. Это и сообщает христианскому учению характер несравнимой высоты, характер абсолютности: воля Божия должна быть исполняема без всякой думы и заботы о том, что последует за таким ее выполнением. И по вопросу о том, кому должно давать милостыню, эта Божия воля выражена со всей определенностью: всякому просящему давай. Подобно милосердию Отца Небесного, христианская любовь принципиально не знает границ: она дает всякому просящему, отдает рубашку отнявшему верхнюю одежду, подставляет другую щеку ударившему в одну, благословляет проклинающих. Границей для милостыни может явиться только благо просящего: братская любовь не берет на себя право суда о его нужде, но не может отказаться от заботы о его спасении и дать ему то, что неизбежно должно принести не пользу, а вред; говоря проще, христианскому разуму предоставляется долг выбрать тот или иной вид милостыни, но не право отказа просящему.
В кратких выдержках из святоотеческих творений мы старались, как в фокусе, собрать лучи святоотеческой мысли, освещающие христианское учение о собственности и милостыне. Лучи эти – чистые и согревающие. Древняя православная Церковь, в которой они сияли, выступает перед нашими глазами вестницей той любви и правды, которые принесены на землю Христом Спасителем и являются светом христианской жизни, призванным светить миру. В этом свете мы видим картину той истинной жизни, какой и должны жить члены Церкви Христовой. Бог – Отец всех людей, дающий им все обильно для наслаждения; мир весь – отображение Божественной любви, приносящей людям свои дары; все люди – братья, призванные жить в отчем доме, пользоваться сообща всеми дарами отеческой любви без обиды друг друга, но разделяя между собой и скорби, и радости на пути своего странствования в горнее отечество. Так учили в Церкви ее великие служители. В жизни, конечно, было не то. Не только весь мир нехристианский не мог и постигнуть начал новой жизни во Христе, но и самая христианская жизнь была далека от своего идеала, особенно когда начала охладевать «первая любовь». И среди христианского общества не было истинно братских отношений, видны были яркие картины неправды земной, слышны были неумолкающие стоны обиженных и обездоленных в мире – в этом доме общего Отца. И все сердца, страдавшие от недостатка братской любви, все жертвы человеческой злобы и неправды, все души, задыхавшиеся в атмосфере начал мирской языческой жизни, все алчущие и жаждущие правды – все они, как цветы к солнцу, тянулись к Церкви, у нее искали и помощи, и защиты, и утешения в своей скорби, у нее просили хлеба жизни и воды живой, текущей в жизнь вечную. И Церковь помогала им, утешала их, кормила голодных, одевала нагих и согревала озябших; делала все это, но делала и еще большее этого: насыщала и напояла людей духовно, светила миру светом истинным, согревала его теплом вечной правды и любви. И у Церкви могло не хватить хлеба земного, чтобы всех насытить, но у нее было всегда достаточно хлеба духовного, слова Христовой истины, которым истинно жив человек. Выходил пастырь Церкви ко всем жаждавшим истины учить их, и радостными ударами отвечало скорбящее сердце на речи эти. Говорил этот пастырь, что наше истинное жительство на небесах, что земные состояния людей – это только театральные маски, которые нужно будет сбросить каждому, когда пробьет последний час его жизни. Говорил этот пастырь, что все в этом мире – не наше собственное, но принадлежит небесному нашему Отцу, перед лицом Которого все мы – дети и наследники, почему нам и приличнее всего поделить все поровну, как братьям. И когда обращался пастырский взор в сторону богатых, горячим обличением звучало слово провозвестника Христовой истины. Слово это говорило о поругании правды Божией на земле и призывало, призывало горячо и неустанно к милости и любви. А когда этот пастырский взор обращался в сторону бедных и обиженных в этом мире, звучало слово отеческой ласки и утешения. Слово это говорило о том, что придут дни, когда воссияет в мире свет правды Христовой, и что будет праведное воздаяние всем. Грозные обличения богатых сливались с ободряющим утешением бедных; горячие призывы к милости и правде переходили в предостерегающий голос отеческой любви, ревнующей о спасении духовных детей. Церковь была истинной матерью для верующих: матерью, тем существом, которое для детей является носительницей любви, самоотверженной защитницей, источником всего чистого, греющего, ласкающего, к которой дети простирают свои руки, лаской и заботами которой живут. Такова и была древняя Вселенская православная Церковь в учении о ней ее пастырей и учителей. И когда последние говорили, что «кому Церковь не мать, тому Бог не отец», они знали, что говорили. Церковь была проводником любви Христовой и света Его истины в жизнь мира, и кто отвергал эту любовь и отворачивался от этого света, тот отвергал и дело Христово и не хотел взирать на Его чистый небесный лик...
Пятнадцать веков протекло с того времени, как учили в Церкви последние из тех ее отцов, учение которых по вопросу о христианском отношении к собственности мы изложили. Мир жил эти века своей жизнью; и теперь, так же, как и в дни святоотеческого учительства, нет правды на земле в отношениях между христианами, и дивными кажутся нам слова Евангелия Христова о братстве людей, как детей одного Отца. И теперь, так же как и в первые дни христианства, миллионы обездоленных в мире идут к Церкви и через нее приносят в жертву Богу свои сокрушенные сердца, ожидая здесь утешения и просвещения. Наша русская православная Церковь есть часть великого вселенского целого и должна являться носительницей тех идей, какими жила древняя Церковь. К ней, русской православной Церкви, протянуты не только руки просящих, но устремлены сердца, любящие правду и тоскующие по ней. И наша Церковь должна быть вестницей правды Христовой, должна исповедовать Его истину, обличать мир в том, что нет правды в его жизни, и указывать миру единый путь жизни во Христе и Его слове вечной истины. И если наше богословие и проповедь в храме призваны быть слугами Церкви и содействовать ее возрастанию в мире, то они должны исповедовать и проповедовать истину Христову во всей ее чистоте и лучезарной красе, а не извращать ее в угоду началам, господствующим в нашей наличной жизни. Нами было кратко указано на ложь того пути, каким идут, в общем, современные нам богословие и проповедь в уяснении христианского взгляда на вопросы об отношении христианина к собственности и помощи нуждающимся. Коренная ложь эта в том, что за норму христианских отношений принимаются не те идеальные начала жизни, какие были возвещены миру Господом Иисусом Христом, но начала, фактически господствующие в нашей, языческой по духу, жизни. Поэтому и оказалось возможным дойти до такого ослепления, чтобы от имени Церкви Христовой советовать хранить и умножать свое богатство в то время, как братья умирают с голоду, и жить в роскоши тогда, когда великое множество людей не имеют и крова. Так учить, значит, поистине, подавать алчущим правды камень, вместо хлеба; и нужно ли удивляться, что когда такие учители говорят: «Церковь – мать наша», – то, хотя они говорят истину, но в их устах уныло звучит она, и не ощущается в их речи всего тепла этого образа – материнства Церкви. И есть лишь один надежный путь для нашей русской богословской мысли сохранять верность Христу – это прислушиваться более к голосу предания Вселенской Церкви, чем к голосу предания человеческих обычаев; усваивать значение вечной правды слову Евангелия, а не меняющимся человеческим установлениям и мнениям. Русская богословская мысль, если она желает быть верной заветам древней Церкви, должна на пути своего исповедания и пропове‑ дания Христовой истины идти в мир со знаменем, на котором были бы начертаны великие слова псалмопевца, обращенные им к Богу: «правда Твоя – правда вечная, и закон Твой – истина».
ПРИЛОЖЕНИЕ. Архиепископ Василий (Кривошеин). ПРЕПОДОБНЫЙ СИМЕОН НОВЫЙ БОГОСЛОВ И ЕГО ОТНОШЕНИЕ К СОЦИАЛЬНО‑ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ СВОЕГО ВРЕМЕНИ
Мне хотелось бы рассмотреть в настоящей статье несколько характерных мест из «Огласительных Слов» пр. Симеона Нового Богослова[1006], в которых отражается отношение этого духовного писателя и мистика к политической и социальной действительности своего времени и оценка ее им. Пр. Симеон Новый Богослов не был политическим писателем, интересы его всецело сосредоточены на вопросах духовной жизни, вполне естественно поэтому, что прямых политических высказываний у него не встречается. Тем не менее даже говоря о духовной жизни или об отношениях между человеком и Богом, пр. Симеон Новый Богослов любит пользоваться образами и примерами, заимствованными из общественной жизни, и в этих образах часто проглядывает его отношение к ее явлениям. Так, например, повторяя вслед за апостолом Павлом (1 Кор. 1, 27‑28), что «оставив мудрых и сильных и богатых мира, Бог избрал по неизреченной Своей благости немощных и немудрых и бедных мира»[1007], Симеон Новый Богослов делает следующее противопоставление между Божественным и земным царством: «Люди отвращаются их (т. е. немощных, немудрых, бедных), земной царь не переносит их вида, начальствующие от них отворачиваются, богатые их презирают и, когда встречают их, проходят мимо, как будто бы они не существовали, и общаться с ними никто не считает желаемым, а Бог, Которому служат бесчисленные множества ангелов, все содержащий словом Своей силы, Кого великолепие непереносимо для всех, не отказался стать отцом и другом и братом этих отверженных, но захотел воплотиться, чтобы стать подобным нам по всему кроме греха и сделать нас причастниками Своей славы и царства»[1008]. В этом отрывке из Второго «Огласительного Слова» интересно не только яркое описание, как «богатые» с отвращением и презрением относятся к «немощным и бедным», и как «царь» даже «не переносит их вида», но и само противопоставление «земного царя» небесному Царю, Богу, Который в отличие от земного не отказался обнищать и стать человеком, подобным нам, нашим братом. Как видно отсюда, пр. Симеону Новому Богослову была чужда мысль, будто бы «земной царь» является образом Бога на земле, и что земное царство есть отражение Царства Небесного. Наоборот, земное царство со всеми его порядками представляется ему противоположностью Царству Божиему.