В один из осенних вечеров 1844 года жители американского городка Гарфорда собрались в здании суда, чтобы послушать приехавшего из Англии лектора. Англичанин рассказывал о химии – модной в те времена науке.
– А теперь, – сказал он, сходя с кафедры, – я прерву ненадолго лекцию и продемонстрирую несколько химических опытов. Желающих испытать на себе действие закиси азота – «веселящего газа» – прошу подойти ко мне.
Пожилой учитель воскресной школы мистер Джефери, человек степенный и скромный, решительно встал со своего места во втором ряду и направился к кафедре.
– В тысяча восьмисотом году, – сообщил лектор, усаживая мистера Джефери в судейское кресло с высокой спинкой, – блистательный ученый нашего столетия сэр Гемфри Дэви издал книгу, в которой описал разработанные им способы добывания и хранения закиси азота.
Учитель воскресной школы нервно потер ладони и вцепился в подлокотники кресла. Очевидно, он струсил, но отступать было уже поздно, да и стыдно, пожалуй. Очутиться в роли подопытного всегда страшновато...
– Смелее, мистер Джефери, смелее! – подбодрил его из зала местный зубной врач Уэльс и, поправив пенсне на переносице, всем телом подался вперед.
Джефери натянуто улыбнулся и откинулся на спинку кресла.
– В этой склянке закись азота. – Лектор показал залу флакон темного стекла. – Ученый Гемфри Дэви писал в своей книге, что, вдыхая этот бесцветный газ, который обладает обезболивающим эффектом, он всякий раз испытывал приятное ощущение, необычайную легкость во всем теле и неудержимое желание смеяться. Вот почему он назвал закись азота «веселящим газом».
В зале раздались легкие смешки.
– Леди и джентльмены, я приступаю к опытам. Прошу тишины и внимания.
|
|
Зал насторожился.
Вынув пробку, лектор поднес к носу испытуемого флакон.
– Вдыхайте! – приказал он. – Глубже!
Веки Джефери медленно опустились. Лицо расплылось в блаженной улыбке. Через минуту‑другую он начал потихоньку насвистывать веселый мотив, отбивая такт ногой и неслышно барабаня пальцами по подлокотникам. Казалось, пожилой учитель вот‑вот пустится в пляс.
– Обман! – выкрикнул кто‑то из зала. – Шарлатанство! Джефери подкуплен!
Англичанин нахмурился.
– Я не только ученый, но и джентльмен, – строго проговорил он, вглядываясь в зал. – И не потерплю подобных оскорблений.
Он хотел добавить что‑то еще, но тишину зала вдруг расколол треск: Джефери ломал кресло и рвал на себе сюртук.
Лектор побледнел. Лицо его стало одного цвета с манишкой, выстиранной и накрахмаленной по случаю публичной лекции. «Что случилось?» – лихорадочно думал он, не в силах сдвинуться с места.
– А‑а‑а!.. – рвался свирепый вой из глотки Джефери. – Ы‑ы‑ы!..
Подопытный размахивал руками, яростно пинал обломки кресла. Глаза его расширились и налились кровью. Седые волосы поднялись дыбом. Всегда спокойного, корректного учителя невозможно было узнать.
Зал остолбенел. Первым в себя пришел доктор Уэльс. Он вскочил с места и в два прыжка очутился рядом с разъяренным Джефери.
Врач хотел было обхватить учителя, но молниеносным ударом в челюсть Джефери сбил его с ног. Потом поднял над головой и, словно куль, швырнул в зал.
Люди повскакали со скамей и бросились к обезумевшему учителю, валя его на пол и заламывая за спину руки.
|
|
Джефери сопротивлялся отчаянно. Он выл, кусался, наносил удары головой. Несколько дюжин горожан с трудом удерживали его.
Через несколько минут Джефери успокоился.
– Отпустите меня, – попросил он слабым голосом. – Что происходит, господа? Почему вы держите меня? Разве я натворил что‑нибудь?
– Он ничего не помнит! – зашумели в зале. – Он был без сознания!
– Вот тебе и «веселящий газ»! – громко засмеялся кто‑то. – Хорошо повеселились!
Сконфуженный учитель прошел в зал и уселся на пустующее место рядом с Уэльсом. Врач прижимал к носу окровавленный платок. Лекция продолжалась.
– Бога ради, расскажите, что натворил я? – шепнул Джефери врачу. – Я ничего не помню.
Уэльс улыбнулся.
– На несколько минут, достопочтимый мистер Джефери, в вас вселился дьявол. Обо всем расскажу после лекции, а теперь давайте послушаем.
Когда лекция закончилась, Джефери пожаловался врачу:
– Ужасно болит нога. Не могу ступить.
Обхватив учителя за талию, Уэльс проводил его в боковую комнату и осмотрел ногу.
– Сильнейший ушиб стопы, растяжение связок в голеностопном суставе. Нельзя исключить перелом лодыжки, – диагносцировал он. – Когда это все произошло с вами?
– Не знаю. Не помню. – Джефери пожал плечами. – Возможно, когда я буйствовал, а вы пытались утихомирить меня? – неуверенно предположил он.
– А боль? Неужели вы не чувствовали боли?
– Не было никакой боли.
– Странно.
– Боль появилась с полчаса назад, – смущенно рассказывал Джефери. – Она родилась как‑то исподволь, незаметно.
– Сейчас заедем ко мне! – распорядился врач. – Я наложу вам на сустав тугую повязку. Несколько дней проведете в постели. К больной ноге будете прикладывать холод.
|
|
В ту ночь доктор Уэльс долго не мог уснуть. «Неужели «веселящий газ», – думал он, – оказывает обезболивающее действие? Но если это действительно так, то почему же никто из врачей не заинтересовался им? Свойства закиси азота описаны почти полвека тому назад...»
На другой день, отменив утренний прием пациентов, Уэльс отправился в гостиницу «Роза», где остановился заезжий лектор.
– Между прочим, – заметил англичанин, выслушав Уэльса, – сэр Дэви в своей книге отмечал обезболивающий эффект закиси азота. Великий химик страдал постоянными головными болями. При вдыхании «веселящего газа» боли эти исчезали, правда, ненадолго. Любопытен и другой факт, подмеченный ученым. Вам, зубному врачу, известно, как порой болезненно прорезываются зубы мудрости.
Уэльс кивнул.
– Так вот, Дэви пишет, что закись азота снимала и эти боли.
– Не продадите ли вы мне немного закиси азота? Ужасно хочется поэкспериментировать...
Вернувшись из гостиницы, Уэльс уселся в зубоврачебное кресло, сделал несколько глубоких вдохов из склянки с закисью азота и удалил у себя зуб. Экстракция прошла безболезненно.
Это был успех, в который невозможно было поверить.
Уэльсу он казался случайным. Да так оно и было, пожалуй. Слишком уж просто разрешалась проблема боли.
Зубной врач из Гарфорда начал экспериментировать. Он заставлял собак вдыхать закись азота и удалял у них зубы. Собаки вели себя спокойно. Они не чувствовали боли.
После десятка успешных опытов над собаками Уэльс решил заявить миру о своем открытии. Он торопился, боясь, что его смогут опередить другие.
После недолгих колебаний он написал письмо в Бостонский университет с просьбой разрешить ему продемонстрировать обезболивающее действие закиси азота перед студентами и преподавателями медицинского факультета. Вскоре пришел ответ. Безвестного провинциального врача приглашали в Бостон.
Демонстрация в Бостоне закончилась полным провалом. Боль оказалась непобежденной.
Тайна эфира
– Помогите! – закричала миссис Брайтон, выбегая на крыльцо дома. – Помогите!.. Скорее врача! Мой квартирант умер!
На крик сбежались соседи. Появился полицейский.
– Я вхожу в комнату, – всхлипывая, рассказывала женщина, – а он мертвый лежит на полу. Голова обвязана платком. В комнате пахнет аптекой... Я сорвала платок, распахнула окно... О господи! – разрыдалась она. – Такой молодой и – умер!..
– Миссис Брайтон, – протиснулся сквозь толпу полицейский, – если ваш квартирант умер, врач, как я понимаю, ему уже не поможет. Пройдемте в дом. Мне необходимо осмотреть труп и начать следствие.
– О бедный мистер Мортон! – причитала женщина, поднимаясь по лестнице следом за полицейским. – Через полгода он должен был получить диплом врача. О бедный Уильям! Что я сообщу его родителям?..
Дверь комнаты, в которой квартировал студент медицинского факультета Бостонского университета Уильям Мортон, была приоткрыта. Хозяин комнаты сидел на полу, прислонясь к стулу, и улыбался.
– Вы живы, Уильям! – воскликнула миссис Брайтон. – Какая радость!..
Полицейский прошел в комнату и опустился на корточки перед Мортоном.
– Что стряслось с вами, молодой человек? В комнате стоял густой запах эфира.
– Великий день в моей жизни, – слабо проговорил Мортон, продолжая улыбаться.
Он попытался встать, но тут же беспомощно рухнул на пол.
– Вы скоро услышите обо мне, господин полицейский. А пока помогите, пожалуйста, мне подняться... Сильно кружится голова.
Мортона перенесли на диван, накрыли теплым пледом, обложили грелками и напоили горячим чаем. Лицо его было очень бледно, но с губ не сходила счастливая улыбка.
– Мистер Уильям, – спросила квартирная хозяйка, когда полицейский ушел, – скажите, пожалуйста, чему вы так радуетесь? Может быть, вы нашли богатую невесту? Может быть, умер ваш дядюшка в Канзасе и оставил вам миллионное наследство?
– О нет, дорогая миссис Брайтон! Нет у меня ни богатой невесты, ни дядюшкиного наследства.
– Так, бога ради, поделитесь со мной, старой женщиной, вашей радостью.
– Охотно. Вы спасли мне сегодня жизнь, и я вам очень благодарен, и не только я – все человечество. Да, да, миссис Брайтон, я не оговорился – все человечество.
Миссис Брайтон всхлипнула. Ей показалось, что ее квартирант бредит.
– Я сделал великое научное открытие, – продолжал Мортон слабым голосом, – которое навсегда обессмертит мое имя и принесет много денег. Миллионы... Миллиарды...
Квартирная хозяйка теперь уже не сомневалась, что Уильям спятил. Она и раньше замечала за ним некоторые странности.
– Я не шучу, миссис Брайтон, – серьезно проговорил Мортон. – Я, действительно, сделал великое открытие.
– Уильям, вам худо. Я позову врача.
– Если уж вам непременно хочется кого‑то позвать ко мне, – засмеялся Мортон, – то пошлите соседского мальчишку за мистером Лори – моим однокурсником.
Когда квартирная хозяйка ушла, Мортон поднялся с дивана, подсел к распахнутому окну. Счастливые мысли кружили ему голову. Будущее было обеспечено. Два года, пропуская лекции в университете, с трудом переползая с курса на курс, он занимался опытами, веря и не веря в успех задуманного. «Кто знает, – думал он, сидя у окна и поглядывая на пустынную улицу, – может быть, и мне суждена была невзрачная судьба рядового врача где‑нибудь в глухой провинции, если бы не Его Величество Случай?»
Два года назад совсем случайно он оказался в одной из университетских аудиторий, где зубной врач из Гарфорда демонстрировал обезболивающее действие закиси азота.
Демонстрация не удалась. У подопытного не наступило обезболивания после вдыхания закиси азота. Помнится, студенты освистали неудачливого экспериментатора и кто‑то даже назвал его шарлатаном и проходимцем.
Фамилия врача из Гарфорда была Уэльс. Внешне он не был похож на шарлатана. Но почему не удались опыты? Почему в Гарфорде закись азота давала обезболивающий эффект? Может быть, Уэльс поспешил с публичной демонстрацией? Может быть, он недостаточно четко разработал методику обезболивания закисью азота?
Как‑то, вскоре после этого случая, Мортон зашел к знакомому аптекарю Джексону и рассказал ему о враче из Гарфорда.
«Знаете, мистер Мортон, – сказал тогда аптекарь, – я ничего не слышал о закиси азота, но вдыхание паров эфира иногда снимает зубную боль. Кто‑то из моих коллег рассказывал об этом. Да и сам я однажды испытывал на себе эфир». – «Боль прошла?» – спросил заинтересованно Мортон. «Боль стихла, но, может быть, помог не эфир, а сорок капель настойки опия, которые я принял, прежде чем поднес к носу флакон с эфиром?»
Эфир, купленный в аптеке Джексона, не давал обезболивающего эффекта. Мортон работал в университетском виварии по ночам, когда смотритель уходил домой, а сторожа крепко спали. Десятки опытов на собаках – и ни одного удачного.
Больше года его преследовали неудачи, но он почему‑то фанатично верил в эфир. Великая вещь интуиция и – одержимость!
Он раздобыл химически чистый эфир, и сразу пришел успех. Эфир быстро погружал собак в сон. С ними можно было делать все – они не чувствовали боли.
Настало время экспериментировать на человеке. На ком? На себе!
Все опыты Мортон проводил в строжайшей тайне. Даже ближайший из его друзей Лори ничего не знал о них.
Мортон выглянул в окно. В конце улицы он увидел долговязую фигуру своего однокурсника. Рядом с Лори семенила квартирная хозяйка.
«У эфира специфический запах, – подумал Мортон, – его ни с чем не спутаешь. Запах необходимо замаскировать, чтобы никто не догадался, каким веществом я пользуюсь. Тайной обезболивания должен владеть только я и никто больше...»
Он выдвинул ящик стола и достал несколько склянок с ароматическими жидкостями, купленными в аптеке Джексона.
«Я заявлю, – решил он, капая во флакон с эфиром ароматические жидкости, – что открыл абсолютно новое химическое вещество, еще неизвестное миру. Как назову я его?»
На лестнице послышались шаги Лори, взволнованный голос квартирной хозяйки. Мортон быстро убрал со стола склянки с ароматическими жидкостями.
– Что случилось с вами, Мортон? – спросил Лори, входя в комнату. – Бы до смерти перепугали миссис Брайтон.
Мортон лениво выбил трубку о подоконник и улыбнулся.
– Я испытывал на себе летон.
– Что? – переспросил Лори.
– Летон. Новое химическое вещество, которое мне удалось синтезировать. Вот оно, – протянул он флакон Лори.
Флакон заполняла прозрачная жидкость. Она пахла одновременно и лавандой, и эфиром, и уксусом, и мускатом, и скипидаром, и еще чем‑то.
– А я уж совсем было собрался к дантисту, – рассказывал Лори, касаясь щеки, обвязанной платком, – как прибежала ваша хозяйка. Она была так взволнована, что я моментально забыл о боли и поспешил к вам.
– Давно болит зуб? – деловито осведомился Мортон.
– Третий день... Его давно пора вырвать, но я ужасно боюсь боли.
– Боль... – задумчиво проговорил Мортон, разглядывая жидкость в флаконе на свет. – Пари, я удалю вам зуб безо всякой боли, – неожиданно предложил он.
– Дружище, когда у человека болит зуб, он не понимает шуток.
– Да я серьезно, черт возьми! – вскочил из‑за стола Мортон. – С помощью летона можно сделать безболезненной любую операцию. Так вы согласны?
Он уложил Лори на диван, обильно смочил эфиром платок и прикрыл им нос и рот пациента. Через несколько минут Лори спал. Сон его был глубок и ровен.
Когда Лори проснулся, Мортон протянул ему удаленный зуб,
...На другой же день по университету пошли слухи, что студент медицинского факультета Уильям Мортон синтезировал обезболивающее средство. Говорили, что профессор хирургической клиники Уоррен согласился испытать его.
17 октября 1846 года операционный зал одной из клиник Бостонского университета был переполнен. Студенты, преподаватели и врачи города пришли посмотреть на первую операцию под ингаляционным наркозом («ингаляция» – от латинского слова «вдыхаю», «наркоз» – от греческого «оцепенение»).
На операционном столе лежал больной с большой опухолью на шее. Лицо его было бледно. На лбу поблескивали капельки пота. Вряд ли он верил, что операция пройдет безболезненно.
В зал вошли профессор Уоррен и Мортон.
Мортон ловко обвязал лицо больного полотенцем, достал из кармана склянку и стал капать на полотенце прозрачную жидкость с незнакомым запахом.
– Можете приступать, господин профессор, – проговорил он, отходя от операционного стола. – Больной спит.
Уоррен быстро удалил опухоль, наложил швы.
Зрители молчали, потрясенные увиденным. Профессор крепко пожал руку Мортону и вышел из операционной.
Больной открыл глаза.
– Операция закончена, – весело сказал ему Мортон, – Сейчас вас отвезут в палату.
Уильям Мортон подошел к своему открытию как делец. Он взял патент на монопольное использование эфирного обезболивания. Приоритет Мортона стали оспаривать аптекарь Джексон и зубной врач из Гарфорда Уэльс.
Судебная тяжба длилась почти двадцать лет. Она разорила конкурентов, привела их к трагическому концу. Аптекарь Джексон окончил жизнь в психиатрической лечебнице. Мортон дошел до нищеты и умер на тротуаре в Нью‑Йорке. Было ему в то время сорок три года... Доктор Уэльс покончил жизнь самоубийством...
* * *
Изучил действие эфира на человека, разработал технику ингаляционного наркоза и даже изобрел специальную наркозную маску наш соотечественник Николай Иванович Пирогов. Не одну сотню русских врачей обучил Пирогов технике ингаляционного наркоза.
Он первым в мире начал оперировать под наркозом в полевых условиях. В 1847 году на Кавказском театре военных действий, при осаде крепости Салтов. Пирогов проделал более ста операций под наркозом. Операционной ему служила палатка, изба, сарай. Порой приходилось оперировать и под открытым небом.
Впоследствии великий хирург писал: «Россия, опередив Европу нашими действиями при осаде Салтов, показывает всему просвещенному миру не только возможность в приложении, но неоспоримо благодетельное эфирование (эфирный наркоз) над ранеными на поле самой битвы. Мы надеемся, что отныне эфирный прибор будет составлять так же, как и хирургический нож, необходимую принадлежность каждого врача во время его действий на бранном поле...»
ТЕНЬ НАД ЗЕМЛЕЙ
«Черная смерть»
Над черепичными крышами Авиньона всходило тусклое солнце, но было оно похоже не на дневное светило, а на мертвый глаз, уже подернутый холодной пленкой. Было оно таким, наверное, потому, что на земле владычествовала смерть. Смерть пришла с Востока и звалась чумой.
И днем и ночью на площадях и улицах горели костры, тщетно пытаясь своим смолистым дымом отогнать заразу. Город умирал, и умирали поля и виноградники, примыкающие к его стенам. Спасаясь, люди уходили из Авиньона, но безжалостная смерть настигала их по дороге.
Сначала на теле обреченных появлялись черные пятна – так смерть метила свою жертву, – потом вздувались железы в пахах и под мышками...
Никто не знал, почему мор пришел в Европу и превратил ее в безжизненную пустыню. «На все воля божья, – говорили священники и в бессилии разводили руками. – Смерть ниспослана на землю за грехи наши». «Причиной всему, – утверждали астрологи, – неблагоприятное расположение небесных тел». Врачи в просмоленных балахонах и в черных масках с узкими прорезями для глаз, переходящие с факелами в руках из дома в дом, где поселилась чума, были молчаливы как рыбы. Все их снадобья оказались бессильными против «черной смерти», точно так же, как и молитвы, творимые авиньонцами Святому Валлиборду.
И днем и ночью скрипели по улицам Авиньона телеги, доверху нагруженные мертвецами. На городском кладбище уже не оставалось места для могил, и трупы сваливали в ямы, поспешно засыпая их землей, не отдавая покойникам последних почестей, не ставя ни крестов, ни надгробий. Смерть перестала быть таинством, почитаемым людьми.
И днем и ночью тревожно гудели все колокола города, и звук их сливался в бесконечный реквием обреченной земле. И так было не только в Авиньоне, но и в Марселе, и в Вероне, и в сотне других городов. Повсюду смерть правила свой черный шабаш, и глух был и слеп Святой Валлиборд...
В то раннее утро по одной из улочек Авиньона, опираясь на посох, медленно брел сутулый человек. Лицо его было бледно, ввалившиеся глаза, прикрытые длинными ресницами, красны то ли от слез, то ли от бессонных ночей, то ли от едкого дыма костров, пылающих в городе. Человек нетвердой походкой обходил трупы, валяющиеся на мостовой, и шептал стихи:
Пылать мне вами, и дышать мне вами:
Весь был я ваш, и, ныне вас лишенный,
Любую боль я 6 ощутил едва ли...
Кто‑то окликнул его:
– Сеньор Франческе!
Но человек с посохом не замедлил шага, не обернулся. На минуту он остановился у трупа молодой женщины, прижимающей к груди мертвого ребенка, скользнул невидящим взглядом по ее лицу, обезображенному гримасой смерти, тихо вздохнул и тронулся дальше. По мостовой между трупами лениво сновали жирные крысы, волоча по земле свои голые омерзительные хвосты. Крыс в городе было великое множество, и они давным‑давно не пугались людей, чувствуя себя хозяевами агонизирующего Авиньона. Крысы в город пришли вместе с чумой.
«Глаза мои, – шептал человек с посохом, – зашло то солнце, за которым в нездешние края пора сбираться нам...»
Черные дымы костров тянулись в небо траурными лентами. Где‑то плакал ребенок. Преданная собака поскуливала над трупом хозяина, задирая к небу голову. Она оскалила клыки, заметив человека с посохом, и, щетиня затылок, угрожающе зарычала, но человек прошел мимо, и собака снова заскулила.
Человек направлялся к Западным воротам, навсегда покидая город, где умерла мадонна Лаура. Ее хоронили нынешней ночью на церковном кладбище. В руках могильщиков горели факелы, отбрасывая дрожащие блики на прекрасное лицо, тронутое черными пятнами. После смерти мадонны Лауры жизнь человека, бредущего по мертвому Авиньону, уже не имела никакого смысла, и ему хотелось умереть, как она.
Откуда‑то доносились звуки лютни, пьяные голоса, женский смех. Кто‑то, презрев смерть, веселился в мертвом городе, и веселье это казалось кощунством, святотатством...
Отдаленно гудели колокола. Потрескивали костры, окутанные клубами черного дыма. Громко скрипели повозки с мертвецами. Подслеповатое солнце ощупывало своими длинными костлявыми пальцами золоченый крест Центрального собора.
Когда до городских ворот оставалось квартала два‑три, навстречу человеку, бредущему с посохом, попалась процессия приплясывающих людей. Впереди двигался горбун в уродливой маске.
– Эй! – громко крикнул он и вскинул вверх руки. – Присоединяйся к нам, флорентиец! Повеселимся на славу перед смертью! – И хрипло рассмеялся: – Ха‑ха‑ха!..
Растрепанная женщина пьяно оттолкнула горбуна в сторону, ловко поддела ногой крысу, трусящую по мостовой, и вызывающе спросила:
– А чем я хуже, сеньор Петрарка, вашей мадонны Лауры?!
В пьяной женщине Петрарка узнал одну из служанок мадонны Лауры. Он прижался спиной к стене, выставил вперед посох, как пику.
– Не упоминай, женщина, всуе этого святого имени, – слабо попросил он и закашлялся.
– От смерти не уйдешь, флорентиец! – снова засмеялся горбун, пытаясь обнять женщину за талию. – Веселись, флорентиец, покуда костлявая не пришла за тобой!
Смеясь и приплясывая, люди скрылись за углом дома, в котором еще вчера жила мадонна Лаура.
Теперь дом был пуст. Мертвыми глазницами зияли его окна.
Петрарка прикрыл ладонью лицо и прошептал: «Над бухтой буря. Порваны ветрила...»
Он не помнил, как очутился за городскими воротами и где потерял свой посох. Незнакомый монах с черными пятнами на лице вел его за руку, как слепого. Под ногами пылила дорога, и, раскачиваясь, как живые, по обочинам шелестели желтые стебли трав. Вдали таял Авиньон, похожий на мраморное надгробие. Со стороны города порывами задувал ветер и нес с собой запах дыма и тлена. Высоко над белой дорогой стояло мутное солнце. Монах громко читал молитвы и судорожно сжимал руку Петрарки.
– Куда мы идем? – спросил Петрарка. – Смерть повсюду.
– Молись Святому Валлиборду, добрый христианин, – ответил монах и размашисто перекрестился. – Да поможет он нам!
Кое‑где на светлом полотне дороги, змеящейся к горизонту, чернели человеческие фигурки: горожане уходили от смерти, не зная, что от нее невозможно уйти...
Монах умер вечером того же дня, верстах в двадцати от Авиньона. Смерть его была тихой.
У Петрарки не было сил вырыть могилу и по доброму христианскому обычаю предать мертвое тело земле. Он закрыл глаза монаху, опустившись на колени, прочитал молитву и, не оглядываясь, зашагал по дороге, убегающей в сумерки.
Почему‑то смерть обходила его стороной, и через несколько дней он добрался до родной Флоренции, где, как и в Авиньоне, безумствовала чума...
Впоследствии Джованни Боккаччо в «Декамероне» так описал чуму в этом городе: «В лето от воплощения сына Божия тысяча триста сорок восьмое в красе итальянских городов, славном городе Флоренции, случился чумной мор. Народ бедный и среднего достатка имел самую жалкую участь: заболевали они тысячами и почти все сплошь умирали.
Многие умирали днем и ночью прямо среди улиц, иные в своих домах. Соседи, только по трупному зловонию догадавшись о их смерти, выволакивали мертвые тела из жилищ и клали у входов, где прохожие могли их видеть во множестве, особенно по утрам. Являлись носилки, а где их не было, то клали трупы на первые попавшиеся доски. Случалось, что на одни носилки попадали муж и жена, двое и трое братьев, отец с сыном. Их не сопровождали ни свечи, ни рыдания, ни люди, собравшиеся отдать последний долг усопшему. Дело наконец дошло до того, что мертвый человек стал пользоваться отнюдь не большим вниманием, чем издохшая коза... Чума легко передавалась от больных здоровым подобно тому, как передается огонь в куче горючих предметов... Здоровые покидали своих заболевших ближних без помощи. Общее бедствие породило такой ужас в умах людей, что стали покидать брат брата, дядя племянника, сестра брата, а зачастую жена мужа. Мало того, что еще и невероятнее, даже отцы и матери бросали своих детей...»
За всю историю цивилизации эпидемия чумы 1348–1351 годов была самой опустошительной. «Черная смерть» – так тогда называли чуму – прокатилась по всем странам Азии и Европы и унесла миллионы человеческих жизней.
Рецепт муэдзина
Караван в полсотни верблюдов, вышедший из славного города Триполи, на десятый день пути добрался до одинокой мечети Эль‑Ке‑маль, затерянной в бескрайних ливийских пустынях. Сотни лет старая, полуразрушенная мечеть служила временным пристанищем для дервишей и паломников, направляющихся в Мекку, к гробу господню. Редкий караван‑баши не сворачивал сюда, чтобы вознести хвалу Аллаху под ее священными сводами, а заодно всласть напоить усталых животных прохладной колодезной водой.
После вечернего намаза, когда погонщики, развьючив верблюдов, повели их на водопой, худощавый человек в светлом бурнусе осторожно стукнул в дверь глинобитного домика муэдзина Али. Домик стоял на отшибе, в тени низкорослых финиковых пальм за невысоким песчаным барханом. Оглянувшись по сторонам, человек в бурнусе переступил порог и учтиво поздоровался с хозяином.
– Мир тебе, путник, – ответил старый муэдзин. – Да продлит Аллах годы твои!
Красноватое пламя жирника скупо освещало жилище муэдзина. На стенах вздрагивали тени.
– Меня зовут Алоиз Розенфельд, – поклонившись, представился гость. – Я пришел к тебе, почтенный Али, от Джамала Хафиза.
– Я знаю, путник, – ответил муэдзин, – и жду тебя. Ты пришел за снадобьем против «черной смерти»?
– Да, почтенный Али.
Розенфельд положил на край стола, за которым сидел муэдзин, кожаный мешочек, плотно набитый английскими золотыми гинеями.
Нечеткая тень чалмы на стене поплыла в сторону.
– Отныне «черная смерть» не коснется ни тебя, ни твоих близких, чужестранец, – важно проговорил муэдзин, пряча мешочек с гинеями в недра халата, и воздел глаза к низкому потолку. – Да простит меня Аллах, посылающий на землю «черную смерть».
На столике незаметно появилась деревянная шкатулка, почти до краев наполненная серым порошком, похожим на песок пустыни.
– Одна щепоть этого снадобья, – продолжал муэдзин, – предохранит тебя от смерти. И ты останешься жив, когда все вокруг начнут умирать, сраженные «черной смертью». – Он понизил голос и перешел на шепот: – Состав этого порошка я получил от своего деда – муэдзина мечети Эль‑Кемаль, а он в свою очередь – от великого муллы Мустафы Ахмеда. И пожалуйста, поторопись, чужестранец, пока караван‑баши не хватился тебя.
Резенфельд улыбнулся.
– Я врач, почтенный Али. Мой долг – помогать страждущим, и поэтому мне нужен не только порошок, но и его состав. Я должен уметь сам приготовлять его.
Муэдзин затеребил пальцами бороду.
– Ты слишком многого хочешь, чужестранец!
– Но разве золото не стоит тайны, почтенный Али? – тихо спросил Розенфельд, доставая из бурнуса еще один мешочек с гинеями и снова пряча его.
На мгновение глаза муэдзина жадно блеснули. Качнувшееся пламя жирника хорошо осветило его костистое лицо, обтянутое пергаментной кожей. Руки, скрещенные на груди, вздрогнули.
– Тайна порошка уйдет со мной в могилу, – глухо проговорил он и провел ладонями по лицу.
– В таком случае прощай, почтенный Али.
Розенфельд подбросил на ладони кожаный мешочек, спрятал шкатулку и шагнул к двери.
– Постой, чужестранец! – сдавленно крикнул вслед ему муэдзин, приподнимаясь со своего места. – Да простит меня Аллах!..
Снадобье приготовляется из костного порошка и высушенных на солнце желез людей, погибших от «черной смерти». Главное, снадобье должно быть достаточно сухим, как песок пустыни в полдень.
Розенфельд подавил довольный смешок и небрежно швырнул на стол мешочек с гинеями.
– Благодарю тебя, почтенный Али!
Он слегка склонил голову, набросил капюшон и, толкнув дверь, вышел в ночь.
Так в самом начале прошлого века австрийский врач Алоиз Розенфельд завладел секретом чудодейственного снадобья, якобы предохраняющего человека от чумы. С возвращением в Европу он не торопился. Еще несколько лет, странствуя по Востоку, Розенфельд испытывал порошок муэдзина на себе и на своих случайных спутниках. Его дороги всегда пролегали через города и деревни, пораженные чумой. Он останавливался в домах больных, ел вместе с ними из одной посуды, укрывался одним одеялом с ними и – оставался здоров. Вера его в магическую силу порошка крепла. Ему казалось, что до победы над чумой осталось совсем немного– год, может быть, два...
Осенью 1816 года, вернувшись на родину, Розенфельд предложил свой рецепт Венскому медицинскому университету.
– Герр Розенфельд, – сообщил ему через несколько дней ректор, – мы, венские врачи, не верим в силу вашего порошка. По нашему глубокому убеждению, он не в состоянии предохранить человека от заражения чумой.
– Но я‑то не заболел! – взорвался Розенфельд. Ректор извиняюще улыбнулся и развел руками.
– Случайность, коллега, и только. Надеюсь, вам известно, коллега Розенфельд, что не все, находящиеся в контакте с чумными больными, заражаются.
– Известно! – буркнул Розенфельд.
– Ваше профилактическое средство против чумы нуждается в дальнейших исследованиях. Пока у нас нет обнадеживающих результатов, мы не вправе рекомендовать его практическим врачам.
– Вы их получите, герр Шмидт! – вызывающе ответил Розенфельд. – В Константинополе жесточайшая эпидемия чумы. Завтра же я туда выезжаю!
– Одумайтесь, коллега Розенфельд. Зачем испытывать судьбу бесконечно? Разве вы, рискуя жизнью, мало сделали в изучении чумы? Кто из венских врачей лучше вас знает ее течение и симптоматику?
– И все‑таки я еду в Константинополь, герр Шмидт! И сделаю все, чтобы заразиться чумой.
– Напрасно, коллега...
Через месяц в Константинополе его принял папский нунций.
– Сын мой, – мягко сказал он, внимательно выслушав Розенфельда, – я не сведущ в медицине, но ваше горячее желание продолжить на себе испытание восточного снадобья кажется мне интересным, хотя крайне рискованным. Я дам вам рекомендательное письмо в греческий госпиталь. И да поможет вам всевышний во всех ваших деяниях!
– Благодарю вас, ваше преосвященство.
Из особняка нунция Розенфельд вышел в самом радужном настроении. Все складывалось как нельзя лучше. Сам его преосвященство благословил эксперимент, успех которого, по глубокому убеждению Розенфельда, был предрешен. Вера его в снадобье, изготовленное в мечети Эль‑Кемаль, была несокрушима, как никогда.
Греческий чумной госпиталь располагался в Пера, одном из окраинных районов города, и Розенфельд, не заходя в гостиницу, где остановился, отправился прямо в госпиталь. На пустынных улицах дымились куски серы: так горожане отгоняли чуму. Двери многих домов были заколочены, окна наглухо забраны металлическими жалюзи и решетками. Обычно многолюдный и шумный Константинополь казался вымершим или навсегда покинутым людьми, и только стаи одичавших собак поскуливая, должно быть от голода и страха, трусливо жались в подворотнях. Ветер с моря гнал низкие тучи, и, проплывая над городом, они цеплялись за верхушки минаретов, разражаясь недолгим дождем.
В кармане кожаного плаща Розенфельда лежали парусиновый мешочек с серым порошком и письмо папского нунция. Он знал: до его триумфа оставалось всего лишь шесть недель. Тогда максимальный срок заражения чумой – карантин – определялся именно шестью неделями.
Откуда‑то издалека доносился унылый крик муэдзина. Невидное за домами, лениво шумело море.
Госпиталь в Пера был переполнен. Больные заполняли даже коридоры и подсобные помещения. Люди лежали вповалку прямо на каменных плитах полов, прикрытые жалким тряпьем со следами высохшей* крови и гноя. Стоны мешались с причитаниями и бредом. Похожие на зловещие привидения, по госпиталю бродили молчаливые санитары в просмоленных балахонах. Во дворе госпиталя под деревянными навесами громоздились трупы, сложенные штабелями. В крытых арбах их вывозили далеко за город и сжигали.
– Доктор Розенфельд, – сказал пожилой грек‑врач, дважды прочитав письмо нунция, – ваше решение – безумие. Но я не могу ослушаться его преосвященство и сделаю для вас все возможное.
– Я прошу у вас немногого, – улыбаясь ответил Розенфельд. – Я прошу вас поместить меня в палату с самыми безнадежными больными и поручить мне уход за ними, чтобы не подвергать лишнему риску персонал госпиталя.
– В одиннадцатой палате час тому назад умер шкипер фелюги. Его койка пока не занята. Из этой палаты, коллега, еще никто не вышел живым.
Розенфельд беспечно рассмеялся:
– Я буду первым!
– Воля ваша, – почти шепотом отозвался грек и склонил седую голову. – Напишите завещание и письма своим друзьям и близким.
– Завещание не понадобится. Я не намерен умирать в вашем госпитале, а что касается писем – они уже отправлены.
Госпитальный священник, отец Александр, перекрестил Розенфельда и повесил на его грудь серебряную ладанку.
10 декабря 1816 года Розенфельд заперся в палате с двадцатью чумными больными и, раздевшись, лег на койку шкипера, еще хранящую тепло своего прежнего хозяина.
В одиннадцатой палате почти ежедневно кто‑то умирал, и смерть не касалась только Розенфельда. Он оставался здоровым и бодрым, как прежде.
27 декабря врач решил усложнить свой опыт и натер кожу рук и бедер гноем, взятым из нарывов агонизирующего больного, умершего к вечеру того же дня.
Прошло больше месяца с начала эксперимента. Шестинедельный срок истекал. Через несколько дней Розенфельд должен был покинуть греческий госпиталь в Пера и отправиться домой. Он уже написал письмо ректору Венского медицинского университета герру Шмидту о своем скором возвращении в Австрию. Он выходил победителем из ужасной игры, затеянной им самим, когда разразилась беда. Утром 20 января он заметил у себя покраснение кожи в паховых областях, к вечеру образовались нарывы и начался озноб. Это была чума...
Умер Розенфельд на другой день, 21 января 1817 года. Игра со смертью, которую врач вел почти десять лет, была проиграна...