В раскрытые окна рвались птичьи голоса, и, прислушиваясь к ним, профессор Флори улыбался. На его ладони поблескивала пробирка с коричневым порошком на дне. За все сорок два года своей жизни Флори не доводилось даже слышать о подобных сокровищах. В пробирке был ПЕНИЦИЛЛИН.
Шел июнь 1940 года. В Европе полыхала война. Каждую ночь немцы бомбили Лондон. Они наступали под Дюнкерком и вот‑вот могли перейти Ла‑Манш и высадиться в Англии, и тогда... О том, что будет тогда, Флори старался не думать. Главное – спасти пенициллин.
Пенициллин – продукт плесневого грибка Penicillium notatum, спора которого некогда была занесена ветром в лабораторию Флеминга.
Флори отложил в сторону пробирку с коричневым порошком, нервно побарабанил пальцами по краю стола. Лицо его сделалось строгим.
– Что бы ни случилось, мы должны сохранить культуру грибка. Пока на Оксфорд не упало ни одной бомбы, но, может, уже завтра наци сотрут его с лица земли. – Он откинулся на спинку кресла.
– Возможно, профессор, они даже высадятся на Острова и мы окажемся в плену или будем убиты, – вставил Чейн, приминая ладонью непослушные волосы, черные, как воронье крыло.
Флори взглянул на Чейна, мрачно подтвердил:
– Вполне возможно. В немецком генштабе разработана операция «Оверлорд» – оккупация Англии.
Чейн вздохнул, бессильно уронил руки на колени.
– Однако наши жизни – ничто по сравнению с пенициллином, – продолжал Флори.
Третий человек, находящийся в то утро в комнате, тихо продекламировал строку из национального гимна Великобритании:
– «Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом...»
– Красивые слова, коллега Хитли, – усмехнулся Флори, поднимаясь из‑за стола.
Он прошелся по комнате, открыл дверцу платяного шкафа, снял с вешалки свой твидовый пиджак.
– Споры грибка сохраняются годами, десятилетиями... Подкладка этого пиджака и карманы пропитаны раствором плесени Penicillium notatum, и, если я окажусь в плену, никому и в голову не придет искать в моем пиджаке пенициллин.
Чейн улыбнулся.
– Естественно, профессор. Во всем мире о пенициллине пока знаем только мы трое. Думаю, даже сам Флеминг не догадывается о лечебной силе вещества, вырабатываемого плесенью.
Флори кивнул:
– Наверное, вы не далеки от истины, коллега Чейн.
Около месяца назад биохимику лаборатории Чейну удалось выделить из плесневого бульона пенициллин. К работам с грибком Penicillium notatum Флори и его сотрудники приступили в начале 1939 года. Все биохимические исследования вел Чейн, и всего за год ему удалось сделать то, что оказалось не по силам Флемингу.
Флори швырнул пиджак в кресло, присел на подоконник.
– Сегодня же подкладки своих пиджаков вы пропитаете культурой грибка, как я, и если двоим из нас суждено погибнуть в этой войне... – Он потянулся к пробирке, лежащей на столе, и оборвал фразу, но смысл ее был ясен и так.
За окнами Оксфордского научно‑исследовательского института Уильяма Дена в своем зеленом великолепии застыл огромный парк. Густая листва глушила все звуки города, раскинувшегося по берегам неширокой в здешних местах Темзы, мирно несущей свои воды на восток, к морю. И война казалась очень далекой и даже – нереальной, как средневековье, канувшее в историю. В парке царил покой, изредка нарушаемый только колоколом старинной университетской церкви, возвышающейся над кронами деревьев.
Чуть больше года назад Флори поручил Чейну выделить из плесневого бульона, бактерицидные свойства которого были изучены Флемингом, активное начало – неизвестное вещество, которое Флеминг назвал пенициллином. Чейну помогал молодой врач Хитли. Сам же профессор брал на себя все биологические исследования этого вещества.
Почему свой выбор Флори остановил на Чейне? Выпускник Берлинского университета, покинувший Германию, когда к власти пришли фашисты, Эрнст Чейн, несмотря на молодость, уже считался одним из лучших биохимиков своего времени. Это был не только смелый и энциклопедически эрудированный ученый, но и блестящий экспериментатор, обладающий фантастической работоспособностью. Чейн мог неделями не выходить из лаборатории, забыв обо всем, кроме опытов.
Почему они решили заняться пенициллином, в который никто, кроме Флеминга, не верил?
Случилось это в самом конце 1938 года, когда стало ясно, что война неизбежна. Фашизм бряцал оружием. «Коричневая чума» ползла по Европе. Немцы вошли в Австрию и Чехословакию. Через месяц‑другой они оккупируют Польшу. И это – только начало!
Война – миллионы раненых. Нужен был новый лечебный препарат самого широкого спектра действия. Из всего сделанного наукой в этом направлении Флори и Чейна заинтересовали исследования Флеминга. Факт, обнаруженный Флемингом, был принципиально нов: плесневой грибок Penicillium notatum вступал в борьбу с болезнетворными бактериями и побеждал их. Одна жизнь мешала другой жизни.
Вначале Чейна преследовали неудачи. Едва удалось обнаружить в растворе пенициллин, как последний бесследно исчез. Прежде всего был установлен факт, что пенициллин сохраняется в щелочных растворах, в слабом растворе соды, например. Было выявлено и другое свойство этого неуловимого вещества – его способность переходить в эфир. Чейн ставил раствор в ящик со льдом. Пенициллин смешивался с эфиром, и в сосуде образовывалось два слоя. Чейн удалял водяной слой. В сосуде оставался пенициллин, растворенный в эфире. Для того чтобы сохранить его, добавлялась щелочь, и реакция шла в обратном направлении – пенициллин переходил в щелочной раствор. Вода осторожно выпаривалась, и на дне сосуда оставалась слизистая масса, содержащая в себе пенициллин. Чейн замораживал ее, потом высушивал и, наконец, получал ничтожное количество коричневого порошка. Это и был пенициллин.
Первые же опыты с веществом, выделенным Чейном из плесневого бульона, буквально ошеломили ученых. Хитли разводил его в сотни тысяч раз, и всего лишь одной капли этого раствора оказывалось достаточно, чтобы остановить рост самых патогенных микробов, засеянных в чашках Петри. Пенициллин оказался в МИЛЛИОН раз активнее, чем плесневой фильтрат, с которым экспериментировал Флеминг.
В мае того же 1940 года пенициллин испытали на токсичность. Он оказался безвредным для живых существ, как и плесневой фильтрат, испытанный Флемингом.
Первое испытание пенициллина на животных было произведено 25 мая 1940 года. Подопытных мышей заразили смертельными дозами стрептококка и стафилококка. Все зверьки, которым Хитли ввел пенициллин, выжили. Остальные – погибли.
Через шесть дней Флори повторил эксперимент. В опыте участвовало пятьдесят мышей, зараженных более чем смертельной дозой вирулентного стрептококка. Двадцати пяти животным каждые три часа вводили пенициллин, и все они выжили. Остальные двадцать пять контрольных мышей погибли в течение шестнадцати часов после заражения.
Результаты обоих экспериментов походили на чудо и превзошли все надежды Флори и Чейна. В лаборатории появился магический лечебный препарат, о котором невозможно было даже мечтать.
По всей Европе шла война. Ежедневно от ран погибали тысячи солдат, и спасти их от смерти мог только пенициллин.
Флори торопился...
– Война будет долгой, – продолжал Флори, встряхивая пробирку с коричневым порошком и разглядывая ее на свет. – Одной Европы Гитлеру недостаточно. Он нацелился на Россию, и сейчас это уже ни для кого не секрет.
Чейн потянулся в кресле,
– Он завязнет в ее снегах, как некогда Наполеон. Флори устало отмахнулся.
– Не будем строить прожектов. Мы не стратеги, а врачи, и наша единственная и главная задача – как можно скорее испытать пенициллин и наладить его промышленное производство.
Он ненадолго задумался, снял очки, положил их рядом с собой на подоконник.
– Пока мы получаем его в миллиграммах и каждая крупица обходится весьма дорого.
– Плесень крайне капризна, – кашлянул Хитли. – И технология извлечения из нее пенициллина пока далека от совершенства. Очевидно, понадобится немало времени...
– Времени нет! – жестко оборвал его Флори. – Нет времени, – мягче повторил он. – И вы об этом знаете ничуть не хуже меня, коллега Хитли.
Хитли смущенно потупился.
– Что же вы предлагаете, профессор? – спросил Чейн, поворачиваясь к окну.
– Я уже думал об этом, друзья мои. Выход один – усилить нашу группу еще несколькими учеными: Дженнинсом, Абрагамом, Орр‑Ювингом, Сандерсом и Гарднером. Имена, хорошо всем нам известные.
Чейн кивнул:
– Это просто замечательно!
Флори надел очки, сунул пробирку с пелициллином в карман халата.
– Они завтра же подключатся к работе. Администрация института пошла нам навстречу.
Так в июне 1940 года была скомплектована оксфордская группа ученых.
Микробиолог Гарднер занялся бактериологическими исследованиями и вскоре обнаружил еще несколько микробов, чувствительных к пенициллину, и среди них возбудителя газовой гангрены. Хитли взял на себя выращивание плесени и выделение из нее пенициллина. Чейн и Абрагам – его очистку.
Группа собиралась ежедневно за вечерним чаем и докладывала Флори о работах, проделанных за день.
Настало время испытать пенициллин на человеке. В лабораторном холодильнике хранилось несколько граммов драгоценного порошка, запаянного в стеклянную трубочку.
В хирургическом отделении оксфсодской больницы умирал от заражения крови полицейский. Все его тело покрывали гнойники. Инфекция захватила печень и легкие. По всем законам медицины полицейский должен был погибнуть со дня на день.
12 февраля 1941 года больному полицейскому ввели внутривенно двести миллилитров пенициллина. Через три часа – еще сто миллилитров. Приговоренный к смерти пришел в сознание. Он начал есть. Температура упала до тридцати семи градусов. День ото дня его состояние улучшалось, и родилась надежда, что больной вскоре выздоровеет окончательно. Возможно, так оно и случилось бы, но запас пенициллина иссяк, и полицейский погиб.
Это была первая крупная неудача, но не поражение! Теперь Флори знал наверняка: окажись у него достаточное количество пенициллина – и больной был бы спасен.
– Наша первоочередная задача, – сказал он вечером того же дня сотрудникам лаборатории, собравшимся в его кабинете, – получать как можно больше пенициллина. Следующее испытание препарата на человеке не может быть не триумфальным, только триумфальным! – повысил он голос. – Ибо только в этом случае мы сможем заинтересовать нашим препаратом владельцев химических заводов и наладить промышленное производство пенициллина.
– Сколько литров плесневого бульона в неделю потребуется лаборатории? – спросил Хитли.
– Чем больше – тем лучше. Но не менее ста литров.
– Это невозможно, сэр. Не в наших силах ускорить рост плесени на питательной среде.
Флори сдвинул на лоб очки, прищурившись, вгляделся в бледное лицо Хитли.
– Когда в мире идет война, молодой человек, и погибают миллионы, – проговорил он раздельно, – словечко «невозможно» изымается из лексикона и вычеркивается из словарей. И ровно через неделю вы предоставите в распоряжение доктора Чейна сто литров плесневого бульона и ни пинтой меньше!
– Слушаюсь, сэр! – упавшим голосом ответил Хитли. Сто литров плесневого бульона в неделю! До сих пор ему удавалось получать не более двадцати пяти.
Флори резко поднялся из‑за стола.
– Сто литров и не пинтой меньше! – громко повторил он. – И только тогда мы сможем рассчитывать на успех в ближайшее время.
Прошло чуть более полутора месяцев после смерти полицейского. Хитли еженедельно получал сто литров желтого бульона, содержащего в себе драгоценный пенициллин. В лаборатории постепенно накапливался коричневый порошок, и каждый кристаллик его был на строжайшем учете. Флори готовился к новому испытанию пенициллина на человеке. Он верил в удачу и своей верой заражал остальных. Вся его группа работала по шестнадцать–восемнадцать часов в сутки, забыв о выходных и праздничных днях.
Второй эксперимент был произведен в конце мая того же 1941 года. На этот раз пенициллин испытывался сразу на трех больных. Все трое были обречены на неминуемую гибель. У всех троих был сепсис.
Препарат ввели в кровь. Уже было известно, что пенициллин из организма быстро выводится почками, и поэтому его внутривенные инъекции повторялись каждые три часа.
Через несколько дней, как и предвидел Флори, магическое лекарство сотворило чудо. Двое больных выздоровели и выписывались из больницы, а третий – ребенок – погиб, но не от сепсиса, а от внезапного кровоизлияния в мозг.
Теперь даже самые строгие судьи понимали, что медицина обрела новый лекарственный препарат небывалой силы действия.
Оксфордская группа закончила свою работу, на которую ушло почти три года титанического труда, но фанфары в ее честь не прозвучали. Все оказалось до обидного будничным, хотя, казалось бы, вся химическая промышленность Великобритании должна была немедленно заинтересоваться пенициллином и начать его массовое производство. Казалось бы...
Сотрудники Флори побывали на всех крупных химических предприятиях, тщетно пытаясь заинтересовать промышленников новым лечебным препаратом. Их выслушивали, их поздравляли и всякий раз вежливо отказывали, ссылаясь на неотложные правительственные заказы.
То было трудное время для страны. Англия подвергалась ожесточенным бомбардировкам. Она воевала и готовилась воевать на всех фронтах, и вся ее промышленность работала только на войну.
Флори выехал на север, в графство Ланкашир, к своему школьному приятелю Уилсону – совладельцу небольшого химического завода. Это была его последняя попытка внедрить пенициллин в промышленное производство. Сам он ни на минуту не сомневался, что массовый выпуск пенициллина имеет военное значение, и надеялся убедить в этом Уилсона.
Уилсон встретил его радушно, показал завод, провел в свой кабинет, внимательно выслушал.
– Конечно же, Говард, вы сделали весьма важные наблюдения, но продуктивность вашего метода мала, и производство вашего лечебного препарата коммерчески не оправдает себя. Поверьте мне.
– Речь идет не о коммерции, а десятках, сотнях тысяч человеческих жизней, которые спасти может только пенициллин.
– Я понимаю вас, Говард... Но для лечения всего лишь одного больного требуются тысячи литров плесневой культуры. Практически это неосуществимо. На моем заводе, по крайней мере.
– Что же делать? Уилсон улыбнулся.
– Ждать окончания войны, Говард. И клянусь, я буду первым, кто начнет выпускать ваш пенициллин.
Но Флори не мог ждать. Через несколько дней вместе с Хитли он вылетел в Соединенные Штаты Америки, В своих дорожных саквояжах ученые везли через океан несколько чашек Петри, засеянных чудодейственным грибком Penicillium notatum, и, на‑верное, то был самый ценный груз на борту самолета, поднявшегося в ту июньскую ночь с лиссабонского аэродрома (1 Во время второй мировой войны связь Европы с США осуществлялась через нейтральную Португалию).
Лаборатория в Пеори
Июльский зной был нестерпим, и Флори всю дорогу от Чикаго до Пеори опасался за драгоценную плесень в чашках Петри, плохо переносящую высокие температуры. Если плесень погибнет, поездка в Америку потеряет смысл.
Серая лента автострады казалась бесконечной, как и желтые кукурузные поля, вплотную подступающие к обочинам. Сухо шуршали шины. В салоне автобуса слегка попахивало газолином и землей, разогретой солнцем. Немногочисленные пассажиры дремали, сморенные, должно быть, духотой и однообразием ландшафта за окнами. Дремал и Хитли, бесцеремонно привалившись плечом к Флори, а Флори тревожно думал о предстоящей встрече с доктором Когхиллом, совсем незнакомым ему человеком, и время от времени нетерпеливо поглядывал на часы, стрелки которых двигались с черепашьей скоростью.
Что же вело его в Пеори – захолустный городок, «кукурузную столицу» штата Иллинойс? Почему он не задержался ни в Нью‑Йорке, ни в Чикаго? И чем приглянулось ему единственное научно‑исследовательское учреждение Пеори – «Северная лаборатория», изыскивающая способы очистки рек Среднего Запада от сельскохозяйственных отбросов?
Интуитивно он чувствовал, что выбор этой лаборатории сделан им правильно, хотя и не строил радужных надежд на будущее. Сам он и его лаборатория в Оксфорде занимались чудодейственным грибком Penicillium notatum. Лаборатория в Пеори тоже работала с плесневыми грибками, но другого вида. Одним из ее отделов заведовал известный американский миколог Чарлз Том, некогда консультировавший самого Флеминга. Флори надеялся заинтересовать доктора Когхилла и его коллег пенициллином и подключить их к работе над этим замечательным веществом, еще неизвестным практической медицине.
За окном автобуса мелькали редкие фермерские строения, похожие на суденышки, затерянные в море. В выгоревшем до белизны небе, распластав черные крылья, лениво парили одинокие птицы.
Подобный седой вечности, над миром нависал нерушимый покой. Америка еще не воевала, и мало кто знал, что от войны ее отделяет всего пять месяцев.
Запыленный автобус въезжал в Пеори. Городок тонул в ленивой полудреме. Нехотя дымились трубы его кустарных заводиков, выпускающих самую мирную продукцию – кукурузный крахмал.
«Не может быть, – думал Флори, – чтобы в мирной, богатой стране не нашлось средств для производства пенициллина и его испытания...»
С доктором Когхиллом – руководителем лаборатории – он встретился через полчаса после приезда в Пеори, едва успев переодеться‑с дороги и ополоснуть лицо,
Когхилл был неплохо осведомлен о работах Флеминга, но никогда не слышал ни о самом Флори, ни о его группе.
– Простите, мистер Флори, мое невежество. Последние годы приходится заниматься вопросами, весьма далекими от медицины, – смущенно оправдывался он. – По правде говоря, я уже давно не считаю себя врачом. Так сложились обстоятельства.
Под потолком тихо жужжал вентилятор. С улицы доносилась негромкая мелодия грустного блюза. Когхилл рассказывал:
– Задача нашей лаборатории – спасти жизнь рек и озер Среднего Запада, поставленную под угрозу развивающейся промышленностью.
Уютный кабинет руководителя лаборатории смотрел окнами на грязно‑серую излучину реки Иллинойс, теряющуюся в желтых зарослях кукурузы.
– Водоемы захламлены кукурузным экстрактом – побочным продуктом производства кукурузного крахмала. Экстракт накапливается в таком количестве, что мы не знаем, что делать с ним. Он как стихийное бедствие, обрушившееся на Иллинойс и пограничные с ним штаты. Остановить промышленность мы не в силах. Это разорит фермеров.
– Мне рассказывали, что вы экспериментируете с различными культурами плесневых грибков?
– Да, мистер Флори. И много лет. С помощью плесневого грибка, прекрасно размножающегося на кукурузном экстракте путем глубокого брожения, нам удалось получить глюконовую кислоту. Но увы, производство глюконовой кислоты никогда не поглотит всех запасов кукурузного экстракта и не решит экологических проблем Среднего Запада.
Флори поставил на колени свой дорожный саквояж, щелкнул замком.
– Не может ли кукурузный экстракт оказаться питательной средой для плесневого грибка Penicillium notatum, с которым мы работали в Оксфорде? – спросил он и, достав из саквояжа чашку Петри, протянул ее через стол Когхиллу.
Когхилл раскрыл чашку, коснулся мизинцем войлочной поверхности плесени.
– Это нетрудно проверить, мистер Флори.
– Из этой плесени нами получен пенициллин – лечебный препарат небывалой силы действия,
Когхилл глянул на Флори, качнул головой.
– Неужели вам удалось то, на чем споткнулся Флеминг?
– Да, мистер Когхилл. Нам это удалось, – ответил Флори и снял очки. – На это ушло три года.
– Вы запатентовали свое открытие?
– Нет, мистер Когхилл. Такой препарат, как пенициллин, должен принадлежать всему человечеству. Так решила наша оксфордская группа.
– Вся наша группа считает, что жизнь и здоровье человека не могут служить источником материального обогащения, – вставил Хитли, до сих пор молчаливо сидевший у окна.
– Похвально, господа!
– Мы пересекли океан, – продолжал Флори, протирая носовым платком стекла очков, – с единственной целью – подключить американских ученых к работе над пенициллином.
Он надел очки, вынул из саквояжа пухлую картонную папку, положил ее на край стола.
– Здесь все, что нам удалось сделать в Оксфорде.
Когхилл нервно прошелся по кабинету, чиркнул спичкой, закуривая, отогнал ладонью дымок от лица.
– Вы обратились по адресу, господа. «Северная лаборатория» имеет возможность продолжить вашу работу.
Он взвесил на ладони папку, спрятал в сейф и твердо пообещал:
– И мы продолжим ее!
Роняя саквояж на пол, Флори поднялся с кресла, шагнул к Когхиллу, взволнованно пожал ему руку.
– Спасибо, мистер Когхилл!..
На другой день утренним автобусом Флори возвратился в Чикаго. Начиналась его длительная поездка по городам США и Канады. Во что бы то ни стало он хотел заинтересовать канадских и американских промышленников массовым выпуском пенициллина, пока еще не сулящего никаких прибылей,
До автостанции его проводил Хитли, остающийся в Пеори на неопределенное время.
– Удачи вам, коллега! – сказал на прощание Флори и крепко обнял Хитли. – И пожалуйста, пишите мне почаще.
– Все будет в полном порядке, профессор! – крикнул вслед отходящему автобусу Хитли, замахав рукой.
Автобус вскоре исчез в клубах пыли, а Хитли, купив в киоске газет, отправился к месту своей новой службы – в «Северную лабораторию».
Жизнь в провинциальном городке не тяготила его, ибо вся без остатка вместилась в работу. В гостиницу он возвращался за полночь и, едва коснувшись головой подушки, проваливался в сон. В Пеори, как и в Оксфорде, выходных у него не было. Не стало их и у других сотрудников лаборатории.
В «кукурузном штате» Иллинойс рождался пенициллин, уже однажды родившийся в Англии.
Все складывалось на редкость удачно. Плесневой грибок Penicillium notatum прекрасно рос на кукурузном экстракте – промышленных отбросах, грозящих погубить жизнь рек и озер штата. Продуктивность новой питательной среды оказалась в двадцать раз выше продуктивности всех других питательных сред, с которыми доводилось работать Хитли. Главная экологическая проблема Среднего Запада решалась просто. Практически ее уже не было: кукурузный экстракт начинал служить человеку.
Америка вступила в войну, и из Пеори на фронт была отправлена первая партия пенициллина.
Пришло письмо из Англии. Флори писал; «Моя поездка оказалась плодотворной. Я заручился обещанием двух крупных фирм выпускать по десять тысяч литров культуры и пересылать пенициллин в Оксфорд для испытания его в клиниках...»
Шло время, и «Северная лаборатория» с каждым месяцем выпускала для нужд фронта все больше и больше пенициллина и как бы незаметно превращалась из научно‑исследовательского учреждения в небольшое промышленное предприятие, На первый взгляд казалось, что все ее сотрудники увлечены только производством нового лекарственного препарата и давным‑давно не занимаются никакими научными поисками. Но так казалось со стороны. На самом же деле попутно с изготовлением пенициллина лаборатория вела кропотливые повседневные испытания новых разновидностей плесневых грибков.
«Не может быть, – любил повторять Когхилл, – чтобы грибок, спора которого была случайно занесена ветром в лабораторию Флеминга, оказался единственным. Не может быть, чтобы в природе не существовала и другая плесень, ни в чем не уступающая Penicillium notatum, а может быть, даже превосходящая ее по своим бактерицидным свойствам, и наша задача – найти ее, чего бы нам это ни стоило».
С руководителем лаборатории были согласны все, и больше всего – сотрудники отдела микологии, возглавляемого Чарлзом Томом. И действительно: ученым известны тысячи разновидностей плесени, произрастающей повсеместно от Арктики до Антарктики. Плесневые грибки, как ближайшие родственники, мало чем отличаются друг от друга. В таком огромном семействе непременно должны быть и абсолютные двойники – их и следовало искать.
С середины 1942 года в Пеори стали приходить почтовые бандероли со всех концов света. То были образцы плесени, засеянные в чашках Петри.
Платиновой петлей плесень перевивалась на кукурузный экстракт и помещалась в термостат, поддерживающий постоянную температуру в двадцать пять градусов Цельсия. На шестой день, когда поверхность питательной среды покрывалась сплошной войлочной пленкой, желтая жидкость из плоских сосудов, в которых выращивалась плесень, присланная с Аляски, или из Новой Зеландии, или с островов Фиджи, оказывалась нейтральной по отношению к бактериям. Она не выделяла веществ, подобных пенициллину. Микробные колонии в чашках Петри пышно разрастались.
Одна неудача за другой! Неужели во всем мире нет плесени, похожей на Penicillium notatum?
«Не может быть! – твердил Когхилл. – Не может быть!.. В природе все закономерно... Искать!»
Заведующий отделом микологии доктор Том рассеянно пожимал плечами и через несколько дней снова появлялся в кабинете Когхилла. Он ставил на стол чашки Петри, поросшие колониями микробов, и, пряча глаза, тусклым голосом сообщал: «Шестьдесят восьмая разновидность плесени, испытанная в нашей лаборатории, – грибок Penicillium rubrum из Мексики, увы, не дал ожидаемых результатов». – «Искать! – мрачно приказывал Когхилл и, внезапно смягчившись, улыбался: – И непременно найти, коллега»,
И доктор Том молча соглашался с ним.
В конце 1942 года в «Северную лабораторию» была нанята женщина, нигде до этого не работавшая. По штатному расписанию она числилась уборщицей с неполным рабочим днем, но так значилось только на бумаге.
– У вас, Мери, будет очень легкая работа, – сказал ей Когхилл. – Не сомневаюсь, вы отлично справитесь с ней.
– Что я должна буду делать, мистер Когхилл?
– Покупать на рынке заплесневелые фрукты и овощи и приносить их в лабораторию.
– И вы собираетесь мне за это платить жалованье?
– Да, Мери, – серьезно ответил Когхилл. – Двадцать долларов в неделю плюс все транспортные расходы и, естественно, стоимость продуктов, приобретенных вами у фермеров.
Вот так и появилась в лаборатории новая сотрудница – «заплесневелая Мери», как вскоре прозвали ее в городе. Через месяц‑другой «заплесневелую Мери» хорошо знали на всех рынках в радиусе ста миль от Пеори, на многих фермах и овощехранилищах. Бывшая домохозяйка оказалась на редкость добросовестным и расторопным работником. Она была вездесуща. Сегодня ее видели в Спрингфилде, а назавтра она уже объявлялась в штате Миссури или Айова или на центральном рынке самого Чикаго.
Однажды Мери – это случилось летом 1943 года – принесла в лабораторию полусгнившую дыню, покрытую пятнышками зеленоватой плесени.
– Посмотрите, мистер Том, какая симпатичная дыня! Наверное, это как раз то, что вам надо. Обратите внимание, какая необычная плесень выросла на ней!
– Пожалуй, – согласился Том, разглядывая сквозь лупу пятнышки плесени, густо покрывающие желтую кожуру дыни.
– Миссис Портер, что живет на Грин‑стрит, даже не торговалась. Она уступила мне дыню всего лишь за полцента.
Плесневой грибок, поселившийся на дыне, относился к виду Penici Ilium crisogenum. Через семь дней после начала его испытаний всегда флегматичный доктор Том шумно ворвался в кабинет Когхилла.
– Что случилось? – тревожно спросил Когхилл, подымаясь из‑за стола.
Он волнения Том не мог говорить. Руки его тряслись, когда он вынимал из карманов халата чашки Петри.
– Победа, шеф! – с трудом выдавил он, борясь с одышкой, и упал в кресло. – Penicillium crisogenum!..
Когхилл протянул ему стакан с водой. Быстро глянул одну из чашек на свет. Микробные колонии в ней жались к самым краям. Вокруг желобка с плесневым фильтратом агар‑агар был чист. То же оказалось и в других чашках. Плесень, выросшая на дыне, выделяла бактерицидное вещество раза в полтора сильнее, чем плесень Penicillium notatum.
Когхилл взволнованно зашагал по кабинету.
Том вытер носовым платком лицо и, справившись с волнением, проговорил:
– То, что мы тщетно искали по всему свету, скрывалось в Пеори. Под самым носом у нас! – Голос его дрогнул. – Всего за полцента Мери купила золотую дыню.
Когхилл внезапно остановился у окна, глянул на Тома.
– А я всегда верил, что так оно и будет, – растроганно произнес он. – Всегда, коллега Том!
«Северная лаборатория» приступила к работе над новым штаммом плесени, и уже через месяц пенициллин, выделенный из нее, блестяще выдержал клинические испытания во всех госпиталях, куда пришли посылки из Пеори.
И по сей день все заводы США, изготовляющие пенициллин, используют в качестве сырья плесневой грибок Penicillium crisogenum, обнаруженный на полусгнившей дыне летом 1943 года.
Дитя войны
Когда Москва стала прифронтовым городом (а случилось это в октябре 1 941 года), одна из лабораторий Всесоюзного научно‑исследовательского института экспериментальной медицины – лаборатория биохимии микробов – перебралась в подвал жилого дома. В подвал подвели воду и электроэнергию и, прорубив два запасных выхода, превратили в надежное бомбоубежище. Здесь в самое суровое время для нашей страны создавался пенициллин.
Заведовала подвальной лабораторией хрупкая черноволосая женщина – профессор Ермольева. Было ей тогда сорок четыре года.
Из‑за фронтов до Москвы доходили слухи о том, что англичане и американцы получили из плесени новый лечебный препарат небывалой силы действия и уже испытали его в армейских госпиталях. Слухи, как это часто бывает, обрастали фантастическими подробностями и походили на снежный ком, катящийся с горы. На самом деле никто толком не знал, что за препарат пенициллин, из какой именно плесени он получен и как. Подобно стратегическим планам, разрабатываемым в штабах союзников, подобно новой боевой технике, создаваемой в конструкторских бюро, все связанное с пенициллином окружала завеса строжайшей секретности. Пенициллин был военной тайной. Возможно, он приравнивался к грозному оружию, способному изменить ход войны? Возможно, были и другие причины его сверхсекретности, о которых никто пока не догадывался.
На войне солдаты обычно погибали не на поле боя, а на госпитальных койках и не от ран, а от осложнений, присоединявшихся к ним: газовой гангрены, столбняка, гнойной инфекции, сепсиса... Эти неизбежные спутники войн уносили миллионы человеческих жизней, и медицина всегда была бессильна перед ними. В конце 30‑х годов в фармакологическом арсенале врачей появились новые препараты – сульфаниламиды, но и они не выдержали испытания войной. Неэффективным оказался и раневой фаг, созданный в Московском институте экспериментальной медицины и испытанный самой Ермольевой в сталинградских госпиталях. Шла война, и нужны были новые лечебные препараты, такие как пенициллин, открытый союзниками.
Из‑за океана в нашу страну поступали сотни тысяч тонн военного груза, отправляемого морем из США и Англии. Доставлялось немало и медикаментов, самых разнообразных, и только ни одна ампула пенициллина так и не пересекла советской границы.
Лаборатория биохимии микробов несколько лет занималась изучением лизоцима, открытого Флемингом, и бактерицидных свойств плесени. Ей‑то и было поручено создать отечественный пенициллин. Сроки не оговаривались, но всем было ясно, что он необходим как можно скорее: война.
В лаборатории оставались только женщины. Все мужчины ушли на фронт: в медсанбаты, госпитали.
«Время, – любила повторять Ермольева. – Самое драгоценное сейчас для нас – время».
И чтобы не терять его, сотрудники лаборатории перешли на казарменное положение.
«У нас прекрасные условия для научных поисков, – шутила Ермольева. – Сырые подвалы – излюбленные места пребывания плесени. Любой миколог нам может позавидовать».
Раскрытые чашки Петри с питательной средой стояли повсюду. Они были улавливателями спор, летающих в воздухе. Кое‑где пятна плесени покрывали кирпичные стены и сводчатые потолки.
Платиновой петлей, обожженной в пламени спиртовки, плесень переносилась на агар‑агар, засеянный патогенными микробами; стрептококками, стафилококками, возбудителями газовой гангрены. Через сутки чашки Петри вынимались из термостата, и всякий раз результаты эксперимента оказывались обескураживающими: колонии микробов спокойно соседствовали с очередным штаммом плесени.
Шел 1942 год. Немцы рвались к Волге. Все туже стягивалось кольцо вокруг пылающего Сталинграда. В городе горело все – даже земля и камни. Горела сама Волга. На Кавказе, овладевая перевалами, наступали егерские дивизии. Над высочайшей вершиной Европы Эльбрусом развевались флаги со свастикой. Казалось, исход войны предрешен. Со дня на день в Берлине ждали безоговорочной капитуляции СССР...
В подвальной лаборатории второй год тщетно искали чудодейственную плесень. Уже было испытано девяносто две ее разновидности – не было нужной плесени.
Быстро наступала осень – вторая военная осень. В водостоках гремели дожди, и шум их походил на близкий стрекот крупнокалиберных пулеметов. На стенах подвала проступала холодная влага. Чадили и гасли отсыревшие фитили спиртовок. Руки зябли постоянно. Волглая одежда неприятно липла к телу. В лаборатории испытывался плесневой грибок Реnicillium crustosum. Он был найден здесь же в подвале и мало чем отличался от своих девяноста двух собратьев, испытанных ранее. Округлое пятно плесени, появившееся на агар‑агаре, напоминало медную монету, покрытую зеленоватым налетом.
– Окраска этой плесени мне кажется несколько необычной, – заметила Ермольева, разглядывая чашку Петри. – Цвет патины.
– А у меня другие ассоциации, Зинаида Виссарионовна, – улыбнувшись, возразила Белезина. – Цвет изумруда.
Чашку Петри засеяли микробами и поместили на сутки в термостат. Плесень остановила рост микробных колоний. Агар‑агар вокруг нее был чист. Это была первая удача, в которую никто пока в лаборатории не верил.
Держа в руках чашку, Ермольева недоверчиво покачивала головой.
– Право, уж не сон ли это?
Эксперимент повторили. В ту ночь в лаборатории никто не спал. Все с нетерпением ждали утра.
И снова агар‑агар вокруг плесени оказался чист. От края плесени до ближайшей стафилококковой колонии было около двух сантиметров. Плесень Penicillium crustosum выделяла вещество, уничтожающее патогенных микробов.
– Пожалуй, вы были правы, Тамара Иосифовна,– сказала Ермольева Белезиной. – Это не патина – изумруд. Но как выделить из него пенициллин?
– Попытаемся вырастить плесень на жидкой среде, как это делал Флеминг.
Платиновой петлей грибок был перенесен в плоский сосуд с мясо‑пептонным бульоном. Через трое суток всю поверхность бульона покрыла зеленовато‑белая пленка. К шестому дню она изменила свою окраску и сделалась ярко‑зеленой с редкими вкраплениями золотистых островков. К двенадцатому дню сосуд заполнила толстая войлочная масса со множеством золотистых капелек.
Ежедневно пипеткой брались пробы среды, на которой росла плесень. Капельки этой желтоватой жидкости помещались в желобки, вырезанные в агар‑агаре, который засевался микробными культурами и помещался в термостат. Пробы, взятые на третий день, остановили рост колоний: бактерицидное вещество, содержащееся в плесени, перешло в бульон. Наибольшей бактерицидной активности среда достигла на двенадцатый день роста плесени, затем активность начала падать.
– Итак, двенадцать дней, – констатировала Ермольева, просматривая протоколы экспериментов. – Нами найдена нужная плесень, определены оптимальные сроки ее выращивания. Теперь необходимо очистить пенициллин, накапливающийся в питательной среде, от посторонних примесей. По‑моему, бульон следует пропустить чер