Рождественскую ночь 1897 года доктор Эйкман встречал в одиночестве. Единственно близкий ему человек в Семаранге, коллега Грийнс, выехал в джунгли на борьбу с эпидемией неизвестного заболевания, разразившегося в центральных районах острова.
За семь лет своей безвыездной жизни на Яве Эйкман так и не завел друзей. Возможно, причиной тому была его природная застенчивость и молчаливость. Возможно, что‑то другое мешало ему сблизиться с немногочисленными голландскими колонистами и офицерами местного гарнизона, угрюмо тянущими лямку армейской службы вдали от родины. Возможно, он и сам ни с кем не искал дружбы, потому что одиночество никогда не тяготило его. Возможно, за многочасовой работой в тюремном госпитале и в лаборатории он просто не замечал его.
За окном, затянутым москитной сеткой, тоскливо шелестел дождь. Вдали ритмично вздыхало море, накатываясь на берег.
Эйкман сидел у стола и, глядя на вздрагивающее пламя свечи, вспоминал Роттердам, где, наверное, к рождеству выпал снег и по льду замерзших каналов заскользили веселые конькобежцы.
Срок контракта заканчивался, и Эйкман решил его не возобновлять. Денег было вполне достаточно, чтобы купить дом на берегу Мааса, нанять экономку и до конца дней своих беспечно заниматься научными изысканиями, не думая о хлебе насущном. Говорят, деньги должны делать деньги и только в этом их извечный смысл. Эйкман думал не так. Он считал, что деньги должны обеспечивать свободу.
Ветер, изредка налетающий порывами, раскачивал невидные в ночи пальмы, и они недовольно и долго шумели своими ветвями.
Семь лет тому назад, плывя в Семаранг на линейном пароходе «Отто Штерн», он меньше всего думал о научной работе. Он был практическим врачом и свое назначение в жизни видел в лечении больных, ждущих от него помощи. Научными исследованиями можно заниматься в университетских клиниках, а не в жалком тюремном госпитале, где не было даже микроскопа. Микроскоп он выписал из Европы через год, заплатив за него колоссальные по тем временам деньги – две тысячи гульденов.
В первые же месяцы пребывания на Яве Его Величество Случай внезапно пробудил в скромном тюремном враче смелого и неутомимого экспериментатора, и жизнь Эйкмана обрела тот особый смысл, который принято называть творчеством.
Он не торопясь набил табаком старую фарфоровую трубку, потянувшись, прикурил от свечи, стоящей на столе, и, откинувшись на спинку плетеного кресла, зачмокал губами, выпуская изо рта крохотные клубочки дыма.
Душная тропическая ночь за окном полыхала синими зарницами, выхватывающими из черноты то островерхую кровлю кирхи, то нечеткий силуэт парусника на рейде, то зубчатую кайму недалеких джунглей. Прошипев, старые кабинетные часы пробили полночь. Из казармы донеслись мажорные звуки духового оркестра. Посасывая трубку, Эйкман вспоминал...
В госпитале он столкнулся с неизвестным в Европе заболеванием. Это был множественный неврит, поражающий периферические нервные стволы верхних и нижних конечностей и не затрагивающий спинного и головного мозга. Полиневрит вызывал параличи. Следом за параличами наступала медленная мучительная смерть. И весь фармакологический арсенал острова не мог ее предотвратить. Единственным лекарственным препаратом, которым пользовался доктор Эйкман, был опий, облегчающий предсмертные страдания обреченных, погружающий их в состояние длительного полузабытья и апатии.
Он, как и остальные врачи, не сомневался в инфекционном характере заболевания, но никак не мог понять, какими путями возбудитель болезни проникает в тюрьму, обнесенную высоким бревенчатым частоколом. Все современные антисептики, открытые англичанином Листером, – и карболовая кислота, и канифоль, и парафин оказались бессильными против заразы.
Вокруг больничного барака и днем и ночью горели большие костры, расхаживали часовые с ружьями, и даже москит не мог пролететь незамеченным. Но и огонь, пожирающий все живое, не был преградой для бери‑бери – так яванцы называли эту страшную болезнь.
Бывало, в городе заболевали люди, обходящие барак за милю.
Эйкман входил в больничный барак в специальном парусиновом костюме, пропитанном карболовой кислотой, и в матерчатой маске, закрывающей лицо. После работы комбинезон, маска и густо смазанные канифолью кожаные ботфорты стерилизовались текучим паром.
Дома, приняв душ, он ежедневно и очень тщательно выискивал у себя симптомы бери‑бери. Он был уверен, что если ему суждено умереть на Яве, то наверняка от бери‑бери. Никто в Семаранге не подвергался большему риску заболеть, чем Эйкман. В письменном столе, в специальном ящичке под ключом, Эйкман хранил склянку со смертельной дозой опия. Врач вправе распорядиться своей жизнью. Кто посмеет осудить его?!
Шло время – медленное, как улитка. Заразный барак не опустевал. Тела умерших хоронили в джунглях, засыпая могилы несколькими слоями карболки, или сжигали.
Эйкман был здоров, как прежде. Чувство страха смерти постепенно притуплялось, и он начинал верить в свою природную невосприимчивость к бери‑бери. Некоторые европейцы жили на Яве десятками лет и – не болели! «Возможно, бери‑бери, – размышлял он, – специфическая болезнь местного населения, но почему же тогда она поражает и белых арестантов? И почему нет ни одного случая бери‑бери среди солдат местного гарнизона?»
При госпитале держали кур. Тяжелые больные из эйкмановского барака ежедневно получали по стакану бульона: они уже не могли есть обычную тюремную пищу. Их ослабленные желудки не принимали ни риса, ни очищенного ячменя. Может быть, бульон ненадолго продлевал им жизнь? Целебные свойства мясных бульонов общеизвестны...
Трубка погасла. Прекратившийся было за окном дождь пошел снова – нуден и монотонен, как сама жизнь в заштатном Семаранге. Эйкман прошелся по комнате с погасшей трубкой во рту, снял со свечи нагар, расстегнул ворот рубахи, вытер платком потный лоб и подумал о скором возвращении в Роттердам: до прихода «Отто Штерна» оставалось чуть более месяца. Стрелки часов показывали начало второго, но спать не хотелось. Эйкмана захлестывали воспоминания, они трогали сердце и будоражили память. Они были ненавязчивыми и приятными. Они проплывали перед глазами, словно театральные картины, и в каждой действующим лицом был он, доктор Эйкман. Воспоминания шли в строгой последовательности по месяцам, по годам...
Конечно же, все началось с того дня, когда он случайно обратил внимание на госпитальных кур: куры хромали. Сердито квохча, они неловко передвигались на своих удивительно тонких, покрытых наростами лапах. Малаец‑повар из вольнонаемных швырял им пригоршни риса.
– Где вы набрали таких инвалидов? – мимоходом полюбопытствовал Эйкман, направляясь в барак.
– На рынке, господин.
То была прекрасная европейская порода легорн, завезенная на остров еще первыми колонистами и хорошо прижившаяся здесь, очевидно благодаря обилию корма и теплому климату. Куры вяло поклевывали рис, оставшийся от больных, и сомнамбулически покачивались на нетвердых лапах.
– У нас все куры хромают, – засмеялся повар. – А некоторые совсем не ходят. Посмотрите сами, господин. – Кивком головы он указал на десяток кур, лежащих в тени барака. – Этих надо прирезать, пока не издохли. Куры не любят жить в госпитале, господин.
Эйкман улыбнулся.
– Можно подумать, им не все равно, где жить.
– Наверное, господин, – серьезно ответил малаец. – Корма много, а они болеют.
На несколько дней он забыл о курах. В бараке неожиданно прибавилось работы, и домой он возвращался затемно. Наскоро принимал душ и уже по привычке, покалывая острием иголки голени, проверял у себя тактильную чувствительность кожи – его периферические нервы оставались в полном порядке. Бери‑бери почему‑то обходила доктора Эйкмана стороной. Может быть, нужно было время, так называемый инкубационный период, чтобы болезнь проявила себя? Бывают же инфекции, дремлющие в человеке месяцами. В Роттердаме он как‑то пользовал одного пастора, заболевшего малярией почти через полгода после возвращения из Африки.
Куры сами напомнили ему о себе.
Однажды его окликнул малаец‑повар:
– Посмотрите, господин, каких прекрасных кур я купил вчера на рынке! И совсем дешево.
Эйкман опустился на лавочку рядом с бамбуковым бунгало кухни, закурил.
Куры, словно гигантские хлопья снега, стремительно кружились около бунгало. Крича, шумно хлопая крыльями, взметая облака пыли, они на лету хватали рис, швыряемый поваром из корзины, и ничем не напоминали тех полусонных, хромых птиц, на которых он обратил внимание несколько недель назад.
– Отличные куры!
– Жаль, господин, что они скоро заболеют и начнут дохнуть.
– А почему вы думаете, что они непременно должны заболеть? – заинтересовался Эйкман.
– Не знаю, господин, но у нас всегда куры болеют, хотя я их кормлю самым лучшим рисом – белым. Ни одни куры в Семаранге не питаются так хорошо, как наши.
В ту ночь он долго не мог уснуть: одолевали мысли о куриных болезнях, чем‑то напоминающих бери‑бери. И действительно, куры хромали и, значит, что‑то поражало их периферические нервы, идущие к лапам. Нарушение иннервации всегда вызывает атрофию мышц и других тканей. Он хорошо помнил тоненькие, как прутики, лапы кур, покрытые наростами. Следующий этап развития болезни – полный паралич. И это он видел: куры, лежащие в тени барака.
Стоп! Он встал с постели, засветил лампу, накинул на плечи плед, присел к столу и подумал: «А не являются ли куры источником заражения людей бери‑бери?» Но арестанты заболевают в тюрьме, где нет кур. Значит, наоборот: люди заражают кур. Болеют ведь только госпитальные куры. Значит, передается птицам инфекция? Самый логичный путь – через пищу. Куры питаются остатками пищи больных и – заболевают.
Эйкман чувствовал, что находится на верном пути. Одно звено в длинной цепочке передачи инфекции, кажется, было найдено. Но может быть, куры болеют не бери‑бери, а совсем другим заболеванием? И тогда все его рассуждения бессмысленны. Так чем же все‑таки болеют госпитальные куры?
На другой же день он встретился с ветеринаром колониального полка, расквартированного в Семаранге. Капитан Ван‑Дерлебен всю жизнь лечил лошадей и никогда не слышал о симптомах заболевания, поражающего госпитальных кур. Ни слова не было сказано об этой болезни в двухтомном немецком руководстве по ветеринарии.
«Дерзайте, мой друг, – улыбаясь, сказал на прощание капитан Ван‑Дерлебен, – и кто знает, может, ваше имя блеснет в веках?»
Полковой ветеринар оказался провидцем... Он раскурил погасшую трубку. Поставил на спиртовку кофейник. Прислушался к далеким звукам духового оркестра. Солировал барабан...
Итак, сначала надо было выяснить, чем же все‑таки болеют куры.
На госпитальном дворе в тени старого мангового дерева рабочие соорудили небольшой вольер. В ближайшее же воскресенье Эйкман сам отправился на рынок и купил с десяток молодых, бойких кур. За два гульдена в месяц повар согласился их кормить. Остатков пищи с избытком хватило бы еще не на один десяток птиц.
Прошла неделя, другая, и госпитальные куры начали болеть. Эйкман внимательно присматривался к ним. Неизвестная болезнь, как и бери‑бери, поражала периферические нервные стволы, вызывала атрофию тканей и неизбежный паралич конечностей. Куры, живущие в вольере, оставались здоровыми, и Эйкман стал сомневаться в успехе своего эксперимента. Он думал: «Подопытные куры живут на одной территории с госпитальными, питаются одной и той же пищей и – не болеют. Почему? Вывод напрашивается сам: болезнь, поражающая кур, инфекционная, заразная. Контакту между курами мешает проволочная сетка. Следовательно, заболевание передается от птицы к птице, но почему же в таком случае во всем Семаранге болеют только госпитальные куры?»
Первой в вольере захромала курица, которую Эйкман за грациозность походки мысленно прозвал Миледи. Это был уже успех, в реальность которого он боялся поверить. Если заболела Миледи, значит, болезнь не инфекционная. Лапы Миледи были истончены, и кое‑где под желтой кожицей намечались наросты. Да, Миледи заболела болезнью госпитальных кур. У нее начался множественный неврит – полиневрит, как назвал его Эйкман.
Под микроскопом наросты представляли собой скопление сильно измененных нервных клеток с участком омертвевших тканей – некроза.
Вскоре в вольере заболели все куры. Эйкман потирал руки от удовольствия.
Все свое свободное время он проводил за микроскопом, просматривая сотни гистологических срезов. Куры, живущие на госпитальном дворе и в вольере, болели одной и той же болезнью – полиневритом. Болезнь эта была неизвестна современной ветеринарии и очень сильно напоминала бери‑бери. Собственно, это было одно и то же заболевание.
Эксперимент следовал за экспериментом. Местные острословы прозвали Эйкмана куриным душегубом.
Через полтора года в Европе была опубликована его большая статья под названием «Птичий полиневрит», и о безвестном тюремном враче с острова Ява заговорили в научных кругах. На тюремный госпиталь в Семаранге стали приходить письма со всех концов света. Корреспондентов Эйкмана интересовала причина птичьего полиневрита и возможности его лечения. Кое‑кто пытался повторить опыты Эйкмана, но безуспешно.
Пока Эйкману было известно только одно: птичий полиневрит – заболевание не инфекционное, его причина – этиология – неизвестна.
Арестанты по‑прежнему болели бери‑бери, госпитальные куры – полиневритом, а Эйкман мучительно искал связь между двумя в принципе одинаковыми заболеваниями.
В январе 1894 года в тюремном госпитале появился доктор Грийнс. Грийнс был молод, энергичен и полон надежд. Он верил в свою счастливую звезду, как люди верят в бога. Ни семья, ни помыслы о карьере и материальном благополучии не обременяли его. Он мечтал только о работе, которой стоит посвятить всю свою жизнь, и нашел ее в Семаранге, и остался верен ей на долгие десятилетия.
Так доктор Эйкман получил расторопного и толкового помощника, ставшего вскоре его ближайшим и единственным другом в Семаранге...
Свежезаваренный кофе взбодрил Эйкмана. Вспомнилась рождественская Голландия: медленные хлопья снега за окном, белые деревья, синие сугробы, хрустальные сталактиты сосулек под крышей, извилистая ленточка тропинки, теряющаяся в белизне, уютное потрескивание углей в изразцовой печи, острый запах хвои, красноватые блики морозного солнца, лежащие на стене, и пушистый кот, дремлющий в старом кресле. От воспоминаний веяло полузабытым детством.
Эйкман сменил в подсвечнике оплывшую свечу, выбил трубку...
Причина полиневрита?.. Многие болезни, такие как туберкулез, рахит, вызываются плохим питанием. Но куры едят великолепный калибровочный рис и в неограниченном количестве. Переохлаждение организма приводит к простудным заболеваниям, ревматизму, люмбаго, но бери‑бери – болезнь тропиков. Чрезмерные физические нагрузки пагубно сказываются на сердце. Некоторые болезни носят врожденный характер. Есть болезни, передающиеся по наследству. В литературе описаны болезни, в основе которых лежит отравление организма вредными химическими веществами – токсинами. Птичий полиневрит в отличие от сапа, бруцеллеза, чумы, ящура болезнь не заразная. У него нет возбудителя, передающегося от больной к здоровой особи. Может быть, сами условия жизни являются причиной полиневрита? Но чем же условия жизни кур на госпитальном дворе могут отличаться от условий жизни их собратьев в Семаранге?
Эйкман зашел в тупик и не видел из него выхода. И снова помог случай. Как‑то он вскрыл нарыв у малолетнего сынишки тюремного конюха. Мальчик после операции был слаб, и Эйкман сам перевязывал его. Возвращаясь домой из госпиталя, он делал небольшой крюк и навещал жалкую лачугу, сколоченную из ящиков и ржавых листов жести. В крохотном дворике, обнесенном живой изгородью, копошились куры, дымился очаг, сложенный из камней.
Однажды он застал во дворике хозяйку, кормящую кур.
– Чем вы их кормите? – поинтересовался он, внимательно разглядывая птиц, У всех кур были мощные лапы без единого нароста.
– Рисовыми отрубями, господин доктор, – почему‑то смутившись, ответила женщина.
– И только?
– Да, господин доктор.
– И они у вас не болеют?
– Не болеют, господин доктор.
– Странно, – искренне удивился он и подумал: «Для жизнедеятельности любого организма одних отрубей недостаточно. Их калорийность мизерна».
– Мы с мужем бедные люди, – словно оправдываясь, продолжала женщина, – Мы не можем покупать для кур рис и ячмень, а мешок отрубей стоит всего полгульдена. Разве курам не все равно, что клевать?
– Очевидно, нет, – нахмурился Эйкман, вспомнив госпитальных кур.
Еще одна загадка. Куры, питающиеся рисовыми отрубями, не болеют полиневритом, и, значит, пища никакого отношения к возникновению заболевания не имеет. Но чем же вызывается птичий полиневрит, точно так же, как и бери‑бери?
– Чем вы кормите кур? – спросил он на следующее утро капитана Ван‑Дерлебена, случайно встретившись с ним у почты.
– Хм, – ветеринар пожал плечами. – Естественно, из солдатского котла. Остатками пищи.
– И они у вас не болеют?
– Может быть, и болеют, но, клянусь, господин Эйкман, не вашим полиневритом. Поверьте на слово старому ветеринару.
– Чем вы кормите своих кур? – спросил он у торговца, поставляющего птицу в госпиталь.
– О, господин доктор! Я кормлю их первоклассным ячменем и саго. У меня самые лучшие куры в Семаранге. Или вы не согласны?
Эйкман верил и капитану Ван‑Дерлебену, и матери больного ребенка, и торговцу, но подспудное чувство сомнения несколько дней не давало ему покоя. Нужны были новые, тщательно поставленные опыты.
Вольер под манговым деревом разделили металлической сеткой с мелкой ячеёй на две части. От нового эксперимента зависело много. Эйкман чувствовал, что он на верном пути.
В ближайшее же воскресенье вдвоем с Грийнсом Они отправились на рынок и приобрели два десятка молодых кур. Все куры были абсолютно здоровы.
Куры, поселившиеся в правой половине вольера, должны были питаться рисом, оставшимся от больных. Это была контрольная партия. Остальных кур они с Грийнсом решили кормить только рисовыми отрубями.
Эйкман ежедневно осматривал птиц и делал подробнейшие записи в журнале эксперимента.
Все куры, питающиеся рисом, заболели полиневритом и погибли. В левой половине вольера птицы остались здоровыми.
Результаты эксперимента могли быть случайными. В вольере под манговым деревом один опыт следовал за другим.
Закономерность заболевания птиц, питающихся рисом, не вызывала сомнения.
Не сговариваясь друг с другом, они с Грийнсом пришли к одному и тому же выводу: причина птичьего полиневрита, а следовательно, и бери‑бери кроется в самом рисе. Рис – токсичен. Помимо углеводов и солей, он содержит в себе неизвестные химические вещества, поражающие периферическую нервную систему.
Эйкманом была выдвинута токсическая теория полиневрита, сразу же получившая признание во всем научном мире.
Люди, питающиеся одним рисом, болели бери‑бери, птицы – полиневритом, той же бери‑бери.
На Востоке рис – основная пища местного населения...
Оставалось немногое – выделить токсическое вещество из риса в чистом виде – и загадка бери‑бери будет решена окончательно и навсегда, но этим должны были заняться специалисты – химики.
Грийнс поставил другой опыт. Заболевших полиневритом птиц он стал кормить рисовыми отрубями, и все до одной птицы выздоровели.
Еще одно научное открытие! В рисовых отрубях содержится неизвестное вещество, нейтрализующее токсины риса. И сразу все объяснилось; и тайна полиневрита госпитальных кур перестала быть тайной. Во, всем Семаранге кур кормили неочищенным рисом, ибо калибровочный рис – белый, как его здесь называли, – дорог.
Портрет Эйкмана был напечатан в английском медицинском журнале «Ланцет». По распоряжению губернатора Явы его врачебное жалованье было удвоено. Неожиданно для себя Эйкман стал одним из известнейших людей на острове, и никто уже не называл его куриным душегубом. Доныне безвестный тюремный врач сделался знаменитостью не только далекой колонии, но и самой Голландии, отнюдь не падкой на сенсации.
Казалось, до окончательной победы над бери‑бери оставались считанные дни, но так, к сожалению, только казалось...
Часы в углу пробили пять раз. В ночной тишине их стук был тревожен и громок, как удары гонга. Дождь за окном прекратился. Верховой ветер разогнал тучи, и над угомонившимся Семарангом взошла полная луна. Вдали смолкало море, – очевидно, прилив достигал своей полной высоты – и лишь тихо шуршали пальмовые ветви, словно перешептываясь о чем‑то сокровенном.
У Эйкмана слегка побаливало сердце – то ли от трех трубок крепчайшего табака, выкуренных на ночь, то ли от воспоминаний, нахлынувших внезапно, то ли от предчувствия скорой разлуки с коллегой Грийнсом...
Грийнс поставил эксперимент, результаты которого легко опровергли стройную теорию токсичности риса, и, следовательно, все шесть лет напряженной работы оказались напрасны. Он кормил кур пшеничной мукой, и все они заболели полиневритом. Неужели и мука токсична? Такого быть не могло!
В следующей серии экспериментов птицы питались очищенным ячменем – перловой крупой. И снова полиневрит! Зерна саго – полиневрит!
– Может быть, – предположил как‑то Грийнс, удрученный результатами многомесячных опытов, – в возникновении полиневрита лежит не одна причина, а несколько и заболевание это относится к разряду полиэтиологических – многопричинных?
– Нонсенс! – отрезал Эйкман. – И ячмень, и пшеница – исконные культуры Европы, а бери‑бери и птичий полиневрит – специфические болезни Востока.
И все надо было начинать сначала!
Заболевших кур они кормили отрубями – и птицы быстро выздоравливали. Один факт был неоспорим: отруби – и рисовые, и пшеничные, и ячменные, и саго – легко врачуют полиневрит. Что же за волшебное вещество заключено в них и как его выделить в чистом виде?
Химический состав отрубей известен: углеводы и небольшое количество минеральных соединений – солей. Известен и химический состав риса, ячменя, саго, пшеницы, и он ничем не отличается от химического состава отрубей!
Так в чем же дело? Рис – яд, его отруби – противоядие.
Во всем Семаранге кур кормят неочищенным зерном и отрубями, и почему птицы не заболевают – понятно. Но почему же не болеют куры, питающиеся из солдатского котла? Ни отруби, ни неочищенные зерна не входят в пищевой рацион колониальных войск...
За окном светало. Из моря быстро выплывал пурпурный круг солнца. Двухмачтовик на рейде одевался парусами.
Эйкман встал из‑за стола и погасил свечу.
Где‑то лениво тявкала собачонка. Начинали третью перекличку петухи. Над спящим Семарангом занималось тихое рождественское утро.
Пройдет несколько лет после той рождественской ночи, и в печати появится новая научная работа доктора Грийнса. Она будет посвящена бери‑бери, и Грийнс осторожно выскажет в ней предположение о том, что причиной загадочного заболевания является отсутствие в продуктах питания какого‑то еще неизвестного человечеству вещества.
И еще пройдет несколько лет, и в 1906 году, уже всемирно известный ученый‑экспериментатор, поставивший сотни блестящих опытов, доктор Эйкман в одной из своих последних статей напишет следующее: «В рисовых отрубях имеется вещество, отличное по своей природе от белков, жиров, углеводов и солей, которое необходимо для здоровья и отсутствие которого вызывает полиневрит».
Выводы ученых были смелы и неоспоримы. Оба не сомневались в существовании вещества, без которого невозможна жизнь, но, увы, не им суждено было его открыть...
Биохимик Функ
Из всех многочисленных парков Лондона (а столица Великобритании, как известно, самый зеленый город в мире) Функ (Функ был по национальности поляком) избрал для прогулок Кеннингтонский, славящийся не только своей тишиной и обилием зелени, но и прекрасными площадками для игры в крокет. Бывало, в Кеннингтон‑парк по воскресеньям съезжались любители этой славной английской игры даже с таких окраин, как Тильбери и Хиллингдон.
Обычно Функ ходил в парк пешком. Он жил в районе Вестминстерского аббатства, и от парка его практически отделял только старый мост через Темзу. Он любил этот парк. В тишине его тенистых аллей всегда хорошо думалось, а изредка долетавшие сюда трамвайные перезвоны совсем не мешали плавному ходу мыслей.
На грани веков родилась новая наука – биологическая химия, изучающая химические реакции, идущие в живом организме. Врач по профессии, Функ заведовал биохимической лабораторией при Листеровсном научно‑исследовательском институте и славился среди своих немногочисленных коллег как редкостный педант и блестящий экспериментатор. Чистота химических реакций, поставленных им, ошеломляла, о его медицинской эрудиции ходили легенды. От Функа ожидали многого.
Функа, как почти всех врачей‑теоретиков того времени, интересовали болезни недостаточности, такие как бери‑бери, рахит и скорбут. Практическая и экспериментальная медицина, особенно в лице Эйкмана и Грийнса, сделала все, обосновав наличие в продуктах питания какого‑то вещества, абсолютно необходимого для нормальной жизнедеятельности организма.
В своей лаборатории Функ повторил почти все опыты Эйкмана и Грийнса, но не на курах – куры в Лондоне стоили дорого, – а на голубях. О скорбуте и бери‑бери он, наверное, знал больше любого практического врача, хотя никогда не имел дела с больными.
Иногда в Кеннингтон‑парке Функ встречался с леди Меджвик – вдовой своего университетского товарища, погибшего от бурской пули в Трансваале (Англо‑бурская война 1899–1902 годов). Они молча раскланивались и расходились в разные стороны. Несколько раз ему казалось, что леди Меджвик хочет заговорить с ним, но что‑то смущает ее, и он, замкнутый по своей природе, не знал, как прийти ей на помощь. Они были почти незнакомы и встречались еще при жизни Гарри всего два‑три раза.
О болезнях недостаточности Функу было известно все, сделанное в мире за последние тридцать лет.
Он был знаком даже с работами японца Такаки, и только небольшая по объему рукописная диссертация русского доктора Лунина, пылящаяся в архивах Дерптского университета, была незнакома ему, как, впрочем, и ни одному другому ученому Старого и Нового Света.
Дубы не сбрасывали своих коричневых листьев даже зимой, когда выпадал недолгий снег, и Кеннингтон‑парк опустевал и становился грустным, как человек, погруженный в тягостные раздумья. Разгуливая по белым аллеям парка, Функ думал о веществе, которое предстояло ему открыть. В его голове рождались десятки химических реакций. Наутро он ставил их в своей лаборатории, с каждым разом усложняя опыты, дотошно анализируя их, – не было нового вещества.
В парке сходил снег и лужайки вмиг становились изумрудно‑зелеными, хотя до весны было еще далеко, и Функ всякий раз поражался безудержной силе жизни, бунтующей в травинках.
Совсем недавно его коллега Гопкинс повторил опыты русского доктора Лунина, не зная о том, что они уже были поставлены тридцать лет тому назад в лаборатории дерптского профессора Шмидта. Опыты Гопкинса несколько отличались от экспериментов Эйкмана и Грийнса как по технике, так и по испытуемому материалу, но привели к тем же неоспоримым выводам. «Ни одно животное не может жить на смеси чистых жиров, белков и углеводов, даже если ему будет добавлен весь неорганический материал, – заключал Гопкинс. – Животный организм приспособлен жить либо за счет растительных тканей, либо за счет животных, а эти ткани содержат бесчисленные субстанции, помимо белков, жиров и углеводов».
Гопкинс был категоричнее Эйкмана и говорил уже не об одном веществе, а о бесчисленных субстанциях, неизвестных науке.
Какова же химическая структура этих загадочных субстанций? В виварии Листеровского института повторили опыты Гопкинса...
В мае в Кеннингтон‑парке начинала цвести персидская сирень и высокие каштаны выбрасывали белые свечи. С крокетных площадок доносились веселые голоса игроков и глухие удары по деревянным шарам. Парк оживал и вселял в сердце Функа несокрушимую веру в удачу.
Над поисками неизвестного вещества бились десятки, а может быть, сотни ученых, но Функ почему‑то чувствовал, что именно ему судьба уготовила пальму первенства в этих мучительно затянувшихся поисках.
Он не был тщеславен. Он был одержим, и ничего, кроме работы, для него не существовало. Он не верил в силу слепого случая в науке, особенно в такой, как биохимия, где только бесконечный планомерный труд и бессчетное количество химических реакций могут дать желаемый результат, и он будет естествен, закономерен, как ежедневный восход солнца, например. Давным‑давно прошли в науке счастливые случайности, и даже открытие сэра Ньютона не было случайным, а легенда об упавшем яблоке – всего лишь легенда, придуманная кем‑то на досуге...
Однажды в глухой аллее парка он вновь встретился с леди Меджвик. Они не виделись месяца два‑три, Функ, как всегда при встрече с ней, приподнял над головой шляпу и улыбнулся.
– Не правда ли, прекрасный день, леди Меджвик? – проговорил он, поигрывая стэком.
Леди Меджвик остановилась, откинула с лица вуаль.
– Я рада вас видеть, мистер Функ. Говорят, вы стали самым большим специалистом по болезням птиц в Лондоне?
– Не совсем так, дорогая леди Меджвик, хотя я действительно довольно часто имею дело с больными птицами.
– Мой ветеринар, мистер Хоуп, рекомендовал обратиться именно к вам.
Функ учтиво склонил голову.
– Я всегда к вашим услугам. Чем я могу помочь вам, леди Меджвик?
– Дело в том, – взволнованно заговорила она, нервно теребя в руках кружевной платочек, – что мой белый какаду, подаренный бедным Гарри в первый год нашей супружеской жизни, тяжело заболел и доктор Хоуп не знает, как его лечить. Потеря Микки будет для меня ужасна. Микки – последнее, что у меня осталось от покойного мужа.
Функ улыбнулся, перебросил стэк из одной руки в другую.
– А я хорошо помню, леди Меджвик, как мы вместе с Гарри, наняв кэб, ездили в Норсфлит (Норсфпит – район Большого Лондона) на аукцион. Помнится, с молотка шло имущество старого капитана и Гарри купил попугая. Разве он не рассказывал вам об этой истории?
– Не помню, мистер Функ. Ведь так давно это было!.. Вот уже полгода, как мой Микки перестал говорить. Он молча сидит в клетке, и я чувствую – умирает. У него нет сил даже взмахнуть крыльями.
– И лапы его истончены и покрыты наростами, не так ли?
Она внезапно остановилась, вскинула на Функа глаза.
– Вы уже говорили с мистером Хоупом?
– Нет, леди Меджвик. Я не имею чести быть знакомым с мистером Хоупом, но знаю, чем болен ваш Микки, и, кажется, могу помочь ему.
– И вы не шутите, мистер Функ?
– Отнюдь.
– Ради всего святого, мистер Функ!.. Ради памяти Гарри!
Она поднесла к глазам платочек.
– Ведь он был другом вашей юности. Функ мягко коснулся ладонью ее локтя.
– Успокойтесь, леди Меджвик, и считайте, что ваш Микки уже здоров.
– Вы изобрели новое лекарство? Функ развел руками.
– Увы, пока нет. Но его изобрела сама природа. Велите вашей служанке купить несколько фунтов отрубей и примешивайте их к пище попугая.
Она ошеломленно глянула на него.
– И это все?
Функ улыбнулся
– Все, леди Меджвик.
Он достал из кармана бумажник, раскрыл его.
– Вот моя визитная карточка. Телефонируйте, пожалуйста, мне ровно через две недели после того, как ваш Микки начнет клевать отруби. Уверен, они придутся ему по вкусу.
Он проводил ее до центральных ворот парка и подозвал такси.
Домой, как всегда, он возвращался пешком. Весенний Лондон был солнечен и прекрасен. Запах цветущей сирени мешался с горьковатым запахом черемух и подавлял все другие запахи города.
Поигрывая стэком, Функ медленно брел по улицам и думал о птичьем полиневрите. Он знал, почему и как заболел белый какаду леди Меджвик. Он знал, что очень скоро попугай будет весел и разговорчив, как прежде: нет ничего проще, чем вылечить полиневрит, хотя лечится он вслепую, совсем по‑знахарски, ибо никто не знает, что за чудодейственное вещество содержится в отрубях.
На набережной у Тауэровского моста он остановился, поглядел на мутные воды Темзы, на грязных чаек, плывущих по течению вниз, к устью.
Гопкинс пишет о бесчисленных субстанциях, отсутствие которых в пище вызывает болезни недостаточности. Пока науке известны три таких заболевания: рахит, цинга и бери‑бери. Очевидно, каждая из субстанций имеет свою химическую структуру, но что‑то общее все‑таки должно объединять их.
Отлив набирал силу и обнажал серое илистое дно реки. Покачиваясь на воде, чайки лениво перекликались пронзительными голосами. Борясь с течением, громко пыхтел буксир, выбрасывая из трубы черные клочья дыма.
Очевидно, каждую из болезней недостаточности, будь то рахит, цинга или полиневрит – бери‑бери, врачует одна, определенная субстанция, не оказывающая никакого лечебного эффекта на другие заболевания, и, значит, субстанции все‑таки специфичны.
Функ перешел мост, свернул влево и по набережной направился к аббатству. Ему хотелось застать церковную службу, послушать орган и немного развеяться,
Отруби – лучший врачеватель птичьего полиневрита. Их химический состав: углеводы, белки, жиры и с десяток неорганических соединений – солей.
И – неизвестная субстанция, которую никак не удается выделить.
Площадь перед аббатством была запружена людьми: служба закончилась, Кто‑то осторожно тронул его за рукав.
– Сэр, подайте пенни бедному калеке.
– Пенни, – машинально повторил Функ, выгребая из кармана горсть мелочи. – Пенни...
– Всего один пенни, сэр, – канючил нищий. – Крошечную песчинку...
А может быть, та неизвестная субстанция по сравнению даже с минеральными соединениями всего лишь крохотная песчинка, которую невозможно выделить в чистом виде на современном уровне развития химии? Может быть, она измеряется в долях миллиграмма? Но если увеличить количество испытуемого материала в несколько десятков раз...
– Спасибо, сэр! Спасибо, сэр! – дрожащим от волнения голосом благодарил нищий. – Да воздаст господь вам за доброту вашу!
Но Функ не слышал его.
Если работать не с граммами отрубей, а с килограммами, с десятками килограммов?.. Потребуется новая химическая посуда, которой еще не существует в мире.
Задумавшись, он прошел мимо старого дома, где снимал небольшую меблированную квартирку, и, очутившись на Дантон‑роуд, повернул обратно.
«Сможет ли Дуглас изготовить все необходимое для такой масштабной химической реакции?» – думал он, поднимаясь к себе на третий этаж.
Владелец крохотного заводика по производству химической посуды в местечке Брент‑кросс, что совсем рядом с Лондоном, Дуглас все понял с полуслова.
– Ваш заказ выполним, мистер Функ, – заключил он, откладывая в сторону эскизы, сделанные на листах ватманской бумаги. – Срок – неделя. В крайнем случае – десять дней.
– Сколько это будет стоить? – осторожно осведомился Функ.
Дуглас засмеялся.
– Ни пенса! Ваш успех, дорогой Функ, станет лучшей рекламой для меня и принесет если не миллионные прибыли, то тысячные наверняка.
– А если опять неудача?
– Любой бизнесмен должен уметь рисковать, – серьезно ответил Дуглас, откинув крышку палисандровой коробочки с сигарами. – Сигару, мистер Функ?
...Леди Меджвик позвонила ему недели через три‑четыре, когда он, занятый переоборудованием лаборатории, совсем забыл и о ней, и о ее больном попугае.
– Мистер Функ, – приветливо проговорила она, – я теперь почему‑то не встречаю вас. Мой Микки здоров, весел и говорлив, как Цицерон.
– Я искренне рад, <