Пакет из Санкт‑Петербурга, несколько недель бродивший по Кавказу следом за Ширванским полком, настиг Торопова в Дагестане, в местечке Андийский Койсу. То был долгожданный отзыв Медико‑хирургической академии на его научную работу о перемежающих лихорадках. Лейтенант Торопов приглашался в Петербург для публичной защиты диссертации.
Начинался 1864 год. Пули горцев уже не свистели на Кавказе. Многолетняя война за овладение горным краем закончилась. Кавказ был присоединен к России, но число солдатских могил на гарнизонных погостах не уменьшалось. Людей косила лихорадка, и оказалась она страшнее войны. Еще никто в мире не знал, что это за болезнь, и в разных странах она называлась по‑разному, на Кавказе – трясухой.
Трясуха жила в заболоченных местах, в затхлой воде и в вечерних туманах, вплотную подступающих к стенам казарм, и единственным, правда малонадежным, средством против нее был хинин. Врачи, служившие на Кавказе, называли трясуху перемежающей лихорадкой.
Торопов несколько раз перечитал отзыв, закурил трубку, распахнул окно своей глинобитной мазанки.
По улице, пыля сапогами, со стрельб возвращался второй батальон. Держа шаг, солдаты молодцевато пели:
Эх, на погибельный Кавказ,
Эх, загнали, братцы, нас!...
Кавказ и в самом деле был погибельным. За неделю пребывания в Андийском Койсу полк уже потерял двадцать восемь человек от перемежающей лихорадки, и это было только начало, знал Торопов.
– Иван! – позвал он денщика, когда хвост колонны скрылся в клубах пыли. – Самовар поставь.
– Сей секунд, ваше благородие!
В Андийском Койсу полк квартировал не впервые. Это было одно из многочисленных мест Кавказа, где безраздельно владычествовала лихорадка. На десятки верст – болота, поросшие камышом и осокой, зловонные испарения, удушливые ночные туманы и тучи комарья.
|
|
Порывшись в чемодане, Торопов достал тетрадку в матерчатом переплете, перелистал ее, Глаза остановились на фразе, подчеркнутой карандашом: «Придет сюда батальон в полном составе, а выходит через несколько месяцев едва четвертая часть его, и то еле движущая ноги».
Денщик внес самовар, смахнул пыль со стола.
– Слыхал, уезжаете, ваше благородие.
– Уезжаю, братец, – ответил Торопов, листая тетрадь. – Дождусь конвоя до Владикавказа и – в путь, в столицу.
Денщик вздохнул и тихо сообщил:
– А земляк мой, Гришка Зуевг нынче от трясухи умер.
Торопов промолчал.
– В три дня скрутило! Эхма! – Денщик махнул рукой и вышел из комнаты.
Оставшись один, Торопов задернул на окне занавески, засветил свечу и присел к столу. Остывая, тускло поблескивал самовар своими крутыми боками. Углы комнаты скрывала темнота, и где‑то в ней назойливо звенел комар. Сухо шелестели страницы тетради, исписанные мелким почерком.
Он перечитывал свои записи, сделанные несколько лет назад в Андийском Койсу и в крепости Дербент. Записи были по‑канцелярски скупы и мрачны, и от них веяло на Торопова глухой тоской и кладбищенской безысходностью. «Каждая казарма пред‑став‑ляла лазарет, и люди считали не те дни, когда у них была лихорадка, а те дни, когда ее не было: так редко последнее случалось с ними».
Ничего не изменилось за эти годы ни в Андийском Койсу, ни в Дербенте. Смерть навсегда поселилась здесь, и люди покорно смирились с ней, как с неизбежностью, ниспосланной свыше. Они благодарили бога за каждый день, прожитый без лихорадки, и с тревогой ожидали завтрашнего, как солдаты перед сражением.
|
|
Когда полк отправлялся в горы, лихорадка, словно старая кляча, карабкающаяся по круче, отставала от него и недели через две‑три солдаты забывали о ней, но стоило опуститься на равнины, и она возникала снова – внезапная, как снежная лавина, стронутая со склона случайным выстрелом. Ее пытались отогнать полковыми молебнами, смолистыми дымами костров, разложенных вокруг бивуаков, втертым в тело уксусом, дольками чеснока, спрятанными в ладанках, пороховой настойкой, добавляемой в солдатские котлы... Иногда, в редкие холодные зимы, она сникала на месяц‑другой, таясь, очевидно, в болотах до прихода тепла. Она казалась вездесущей, и не было на Кавказе ничего опаснее и страшнее ее.
За десять лет службы в Ширванском полку Торопов хорошо изучил лихорадку – он встречался с ней почти ежедневно, – но тайна этой болезни так и оставалась непознанной, хотя места, где она обитала, он описал в своих тетрадях с топографической точностью. Местности без стоячей или медленно текущей воды лихорадка обходила стороной. Не любила она и ветров, постоянно дующих с моря, и никогда не селилась в горах. Он научился по военным картам‑трехверсткам с точностью в несколько километров определять очаги лихорадки и почти никогда не ошибался.
Торопов захлопнул тетрадь.
За окном трещали цикады. С близких болот доносился монотонный лягушачий хор, стремящийся во что бы то ни стало заглушить все другие ночные звуки в Андийском Койсу. В сенях вздыхал денщик, устраиваясь на ночлег. В мазанку вползала знобкая сырость.
|
|
Торопов встал из‑за стола, накинул на плечи бурку, прошелся по комнате. Карманные часы показывали полночь. Он достал из чемодана потрепанную тетрадь и вернулся к столу. На обложке тетради крупными буквами было выведено: «Аракс».
Четыре года назад, когда полк стал на зимние квартиры в приморском городке Поти, Торопова откомандировали на персидскую границу, к донским казакам. Граница шла по Араксу, и, судя по карте, которую он раздобыл в штабе полка, это было самое гиблое место на всем Кавказе, В действительности так оно и оказалось.
Низкие заболоченные берега, поросшие тростником, скрывающим всадника. Тяжелая влажная духота, как в парилке. Зловонные запахи гнили на десятки верст. Плотный монолит туманов, не рассеивающихся даже в солнечные дни. Затхлая вода в колодцах. Скользкие от плесени стены казарм. Серые, изнуренные лица казаков, едва держащихся в седлах.
Ночные туманы над Араксом поднимались так высоко, что застили в небе звезды.
Лихорадкой на заставах болели все. Редкая неделя обходилась без похорон, и к ним здесь привыкли, как привыкают к смерти на войне.
Торопов глотал хинин и, наверное, именно поэтому переболел лихорадкой на Араксе всего один раз. От хинина звенело в ушах и пересыхало в горле. Перед глазами мельтешили разноцветные мушки. Иногда по ночам к нему приходили расплывчатые галлюцинации. Ему казалось: над сторожевой вышкой летают белые ангелы и куда‑то зовут его тихими голосами. Он колол себя булавкой, чтобы очнуться, до крови прикусывая губы. Видения исчезали так же внезапно, как и появлялись. На лбу выступала холодная испарина. Тело сотрясала крупная дрожь. Горькая, как полынь, слюна заполняла рот. Он знал: это хинное отравление, от которого можно умереть...
По вечерам, засветив в палатке фонарь, он записывал свои наблюдения в разбухшую от сырости тетрадь. Он не знал, пригодятся ли они кому‑нибудь в будущем, понадобятся ли ему самому. «Через три года из восьмиста человек полка на Дон возвращалось не более пятидесяти человек».
Торопов знал на Кавказе и такие укрепления, откуда никто не возвращался.
* * *
Осенью 1864 года военный врач Н. И. Торопов защитил в Медико‑хирургической академии диссертацию под названием «Опыт медицинской географии Кавказа относительно перемежающих лихорадок». Это была первая крупная научная работа в России, посвященная заболеванию, названному впоследствии малярией. Торопов первым из врачей обратил внимание на очаговость малярии, на ее зависимость от климата и окружающего ландшафта.
В науке о малярии работа Торопова считается классической. Она известна во всем мире.
Психиатр Розенблюм
Так уж случилось, что одна из тайн малярии открылась человеку, весьма далекому от ее проблем и никогда не занимавшемуся ею специально.
Александр Самойлович Розенблюм работал палатным врачом психиатрического отделения Одесской городской больницы. Он был трудолюбивым, эрудированным и очень наблюдательным врачом. Душевнобольных в его времена лечить не умели. Больные просто обрекались на пожизненное пребывание в лечебницах, больше похожих на тюрьмы, чем на лечебные учреждения: дубовые двери, обитые полосами железа, окна, забранные в решетки, мрачные санитары‑надзиратели, смирительные рубашки...
В Одессе говорили: «Если бог хочет наказать человека, он отбирает у него разум». И были, пожалуй, правы. Не было в Одессе людей несчастнее и жальче, чем пациенты доктора Розенблюма. Болезнь отнимала у них всякую надежду на будущее, превращала в бессмысленные существа, которым ничто не могло помочь.
В конце лета 1875 года в двухэтажный психиатрический флигель, скрытый от любопытных глаз в глубине больничного парка, неведомыми путями прокралась малярия. На Черноморском побережье заболевание это считалось нередким и его симптоматика хорошо была известна каждому врачу.
В психиатрическом отделении заболело сразу шесть человек, и у всех шестерых диагноз не вызывал ни малейшего сомнения: малярия.
Лихорадящих больных лечили большими дозами хинина, но надежд на их выздоровление практически не оставалось, так как все шестеро были к тому же больны тяжелыми формами прогрессирующего паралича – абсолютно неизлечимого заболевания. В те времена диагноз прогрессирующего паралича был равнозначен смертному приговору. По всем законам медицины присоединившаяся малярия должна была усугубить состояние больных и приблизить закономерный при таком заболевании летальный исход. Каково же было удивление всей больницы, когда подопечные доктора Розенблюма оправились не только от малярии, но и от паралича.
Больше всех недоумевал сам Розенблюм. «Случайность! – думал он. – Ничем не объяснимая случайность!» Хотя ни он, ни его коллеги никогда не отмечали счастливых случайностей в развитии прогрессирующего паралича.
«Неужели хинин так легко победил тяжелый недуг? – спрашивал себя Розенблюм, перечитывая в городской библиотеке многочисленные руководства по малярии и методам ее лечения. – Но если не хинин, так что же?»
Все шестеро его пациентов ничего, кроме хинина, не получали. Правда, одному из них, буйствующему во время приступов, пришлось дважды делать кровопускание... Но выздоровели‑то все шестеро!
Розенблюм готов был уже испытать на больных хинин, чтобы развеять свои сомнения, когда в психиатрическом флигеле объявилось новое заболевание. На этот раз возвратный тиф. И снова непонятное: у переболевших тифом, точно так же, как и у перенесших малярию, психическое состояние улучшилось. К больным возвращалась память, они начинали здраво рассуждать. После долгих раздумий и бессонных ночей двоих из них Розенблюм выписал из больницы, как практически здоровых.
Ни один из заболевших возвратным тифом хинина не получал. Так что же в таком случае принесло им выздоровление?! Неужели одна болезнь побеждает другую? Такое казалось не только невероятным, но просто абсурдным.
В одной больнице с Розенблюмом работал известный в городе врач Григорий Николаевич Минх, знаток проказы, сибирской язвы, чумы и тифа.
О докторе Минхе в Одессе ходили легенды. Молодые врачи и студенты‑медики старались подражать ему во всем, даже в манере растягивать слова и небрежно поигрывать пенсне во время разговора. Всем одесситам был памятен невероятно рискованный эксперимент, поставленный доктором Минхом на себе. Год назад, отстаивая свою точку зрения на природу возвратного тифа, он привил себе эту болезнь и не погиб только чудом. Россия еще не знала таких смелых врачей.
Своими наблюдениями Розенблюм решил поделиться с Минхом.
Минх внимательно выслушал его.
– Если у больных, коллега, перенесших возвратный тиф и малярию, вы отметили явное улучшение психического состояния, то, я полагаю, следует подумать об экспериментальном заражении. Как заразить человека возвратным тифом – известно. Возбудитель тифа находится в крови больного, и, если ее перелить здоровому человеку, заражение неизбежно, и это я доказал в опытах на себе. Вопрос в другом, Александр Самойлович: имеете ли вы моральное право подвергать смертельной опасности другого человека, пускай даже обреченного? Врач вправе рисковать только одной жизнью – своей. – Минх подбросил на ладони пенсне, рассеянно глянул в окно.
За окном падал первый снег. Снежинки лениво кружили в морозном воздухе и мягко распластывались на стекле. Черными сучьями парк подпирал низкое небо, а палая листва слабо отливала желтизной, тщетно пытаясь расцветить этот тусклый декабрьский день.
– Из ваших наблюдений следует, что тиф и малярия оказывают одинаковое воздействие на психику душевнобольных, – продолжал Минх. – Малярию мы, врачи, лечить умеем, чего, увы, нельзя сказать о тифе. Да и протекает она много легче, чем тиф. Да и процент смертности значительно ниже...
Розенблюм понял его мысль.
– Но никому не известно, как происходит заражение малярией.
Минх протер носовым платком стекла пенсне.
– И тем не менее, Александр Самойлович... Из двух зол всегда выбирают меньшее...
Весной 1876 года Розенблюм решился на эксперимент. В успехе своей первой попытки вызвать искусственное заражение малярией он сомневался, ибо природа этого заболевания врачам была неизвестна. Свои опыты, как и Минх, он начал с крови.
Розенблюм ввел несколько кубиков крови лихорадящего больного одному из своих пациентов. Им был бывший владелец лавки скобяных товаров с Пересыпи, двенадцать лет наблюдающийся в психиатрическом отделении. Прогрессирующий паралич в последней стадии высушил лавочника, как осенний лист, и в течение нескольких месяцев он не вставал со своей койки. Больной угасал. Вот‑вот должна была наступить смерть. Глубокое слабоумие, полная потеря личности, навязчивый и нелепый бред.
«Я адмирал Нельсон! – сипло кричал он. – Я выиграл Трафальгарскую битву!»
Соседей по палате он принимал за своих матросов, а доктора Розенблюма – за командира испанского фрегата, сдавшегося ему в плен. Прошло две недели после заражения, и у больного внезапно подскочила температура, начался сильнейший озноб. Ровно через двое суток приступ повторился. Собравшийся врачебный консилиум диагносцировал малярию.
Так впервые в мире было произведено искусственное заражение человека малярией.
«Вместе с перелитой кровью, – записал в своем дневнике Розенблюм, – в организм больного был занесен возбудитель малярии, вызвавший развитие заболевания».
Прошло еще несколько дней. Лавочник с Пересыпи начал выздоравливать. Сначала с его лица исчезла бессмысленная улыбка. Потом он неожиданно вспомнил, что его фамилия Дорфман.
– Почему вы меня здесь держите, доктор? – спросил он Розенблюма, впервые признав в нем врача.
– Вам следует еще немного подлечиться, сэр Горацио, – мягко ответил Розенблюм, присаживаясь на край кровати.
Больной наморщил лоб.
– Горацио? – удивился он. – Кто это? Новый приказчик в магазине мадам Бавли, что на Дерибасовской, или заезжий итальянский тенор?
– Несколько лет вы уверяли меня, что вас зовут Горацио Нельсон.
– Вы шутите, господин доктор? Как может бедный одесский лавочник быть адмиралом? Ведь Горацио Нельсон – английский адмирал, не правда ли?..
В Одесской городской больнице произошло необъяснимое: малярия победила прогрессирующий паралич...
Почти полвека спустя венский невропатолог Вагнер‑Яурег, используя наблюдения и опыты Розенблюма, предложил лечить прогрессирующий паралич искусственным повышением температуры тела. Своим пациентам он прививал малярию и добивался прекрасных результатов. За свои работы по лечению прогрессирующего паралича малярией в 1927 году профессор Вагнер‑Яурег был удостоен Нобелевской премии.
И в наши дни прогрессирующий паралич лечится малярией. К сожалению, пока это единственный эффективный метод в борьбе с грозным психическим заболеванием, впервые примененный более ста лет назад одесским психиатром А. С. Розенблюмом.
Исследования нашего соотечественника ценны и в другом отношении: он первым в 1876 году доказал, что кровь малярийного больного заразна. Правильность его наблюдений подтвердил в 1880 году приват‑доцент Казанского университета А. Дохман, а еще через несколько лет – немецкий ученый Гергард.
Загадка пигмента
День в алжирском городе Константина начинался долгим и пронзительным криком муэдзина, призывающим правоверных к утреннему намазу.
День бывшего приват‑доцента Парижской военно‑медицинской школы Альфонса Лаверана начинался с микроскопирования.
Он приходил в госпиталь на два часа раньше остальных врачей и эти два часа проводил за микроскопированием, и так было все три года его жизни в Алжире, пролетевшие почти незаметно.
Небольшой кабинет с одним окном представлял собой угловую комнату в краснокирпичном здании прозекторской, которая была соединена проходом с часовней, – здесь госпитальный кюре отец Дотель отдавал последние почести солдатам и офицерам, погибшим не от пуль бедуинов, а от болезней. Отрываясь от микроскопа, Лаверан всякий раз видел перед собой резную дверь часовни и каменное распятие над ее фронтоном, напоминавшее ему о тщетности людских помыслов и деяний.
Он занимался малярией. В те годы болезней в Алжире было много, но главной, как и сто лет назад, оставалась малярия. По данным госпиталя, в Константина – втором по величине городе в колонии – ею болело более трех четвертей европейского населения.
Около десяти часов утра в прозекторской появлялся патологоанатом месье Блошар и Лаверан прятал свой микроскоп в футляр. С месье Блошаром они выпивали по чашечке кофе и расставались до следующего дня.
После утреннего микроскопирования Лаверана ожидала хлопотная и неинтересная работа главного врача, тяготившая его своей суетностью и отнюдь не располагавшая к научным изысканиям. Правда, то была высокооплачиваемая должность...
В Алжире прошли его детство и юность. Но вернула его снова сюда не сердечная тоска по родным местам и не высокое врачебное жалованье, а неистребимое желание проникнуть в тайну загадочного пигмента. За несколько лет до поездки он познакомился с наблюдениями двух врачей: немца Меккеля фон Хемсбаха и русского П. Я. Штюца. Оба писали о таинственных глыбках черно‑бурого пигмента, встречающихся в тканях людей, погибших от малярии. Это было новое в науке о малярии. Очевидно, за тайной пигмента скрывалась тайна самой малярии, как сердцевина ореха за его скорлупой.
Обладая на редкость острым зрением, Лаверан был прирожденным микроскопистом‑исследователем. Бывало, в окуляр микроскопа он видел то, что подчас ускользало от его парижских коллег, вселяло надежду на успех в Алжире.
В Париже малярия была редка. В городе Константина от нее умирали почти ежедневно.
Темно‑бурые зерна пигмента он находил постоянно: и в срезах печени, и в срезах селезенки, и в мышечных тканях, но чаще всего в крови. Пигмент был строго специфичен только для малярии–ему ни разу не удалось его обнаружить в тканях людей, погибших от других болезней. Пигмент, как считал он, несомненно связан с неизвестным возбудителем малярии. Возможно, он являлся продуктом его жизнедеятельности, ведущей к развитию заболевания и смерти. Ход рассуждений Лаверана был прост: если пигмент чаще всего встречается в крови, то, значит, и возбудителя болезни следует искать именно в крови. Он просматривал сотни мазков трупной крови, но ничего, кроме пигмента, не находил.
Исследования, так прекрасно начавшиеся три года назад, зашли в тупик, и он не видел из него выхода. Собственно, ничего нового он в Алжире не открыл – он всего лишь подтвердил наблюдения Штюца и Хемсбаха. Миазма – так в те годы называли причину малярии – так и не была обнаружена.
– Возможно, – признался он как‑то патологоанатому Блошару за чашечкой кофе, – возбудитель так мал, что его невозможно разглядеть в микроскоп и для его обнаружения нужны какие‑то другие методы исследования, а не простое микроскопирование.
Блошар пожал плечами.
– А не может ли быть такое, месье Лаверан: накопление пигмента в клетках идет уже после их смерти?
– Даже если вы и правы, коллега, то куда же исчезает сам возбудитель? Пигмент – продукт его жизнедеятельности. Другого объяснения я не нахожу.
– А если возбудитель погибает вместе с клетками? А если пигмент является губительным и для него? Я думаю, вам следует попробовать микроскопирование тканей живого организма, зараженного малярией.
Лаверан отставил на подоконник чашечку с недопитым кофе, прищелкнул пальцами.
– Любопытно!
– Например, микроскопирование крови малярийного больного, – продолжал Блошар. – Нет ничего проще. Кстати, я подготовил для вас выписку из монографии русского военного врача Торопова. Его предположения должны заинтересовать вас.
Он достал из кармана сюртука записную книжку, прочитал:
– «Хинин парализует влияние на организм миазмы, которая действует до того враждебно на кровь, что доводит ее до меланэмии» (Меланэмия – накопление пигмента в крови).
– Любопытно! – снова уронил Лаверан, качнув головой. – Хинин уничтожает возбудителя болезни, и, следовательно, в тканях не идет накопление пигмента. Болезнь не развивается.
– Естественно, месье Лаверан. Ведь далеко не каждый малярийный больной погибает, не так ли?
«Кровь здорового человека состоит из белых и красных кровяных шариков, а в крови больного малярией должно быть что‑то еще, что вызывает образование пигмента и приводит организм к гибели, – подумал Лаверан, провожая взглядом сутулую фигуру отца Дотеля. Кюре направлялся в часовню. На бронзовых застежках его молитвенника играло солнце. – Это «что‑то» может быть только возбудителем малярии, миазмой».
Он глянул на часы и, улыбнувшись Блошару, вышел из прозекторской.
Предположения, высказанные патологоанатомом Блошаром, не явились для него неожиданными. Он и сам несколько раз думал о гибели возбудителя малярии вместе со смертью клеток. Труп малярийного больного не заразен в отличие от трупов людей, погибших от холеры, чумы, проказы и ряда других болезней. Следовательно, причину малярии надо искать в тканях живого человека, и если это так, то наиболее вероятна встреча с ней в крови, где всегда много пигмента. Не исключено: загадочный пигмент – продукт химического распада эритроцитов, вызванного жизнедеятельностью малярийного возбудителя.
Он брел по аллее, ведущей к административному корпусу, и думал о тайне пигмента. То были привычные его мысли, повторенные в десятках вариантов. О пигменте он знал все и – ничего!
Стоял ноябрь – лучший месяц в Алжире, когда спадает зной и где‑то в пустынях сникают рыжие песчаные бури и даже выгоревшее над городом небо изредка затягивается прохладными дождевыми облаками, наплывающими со стороны недалекого моря. За кирпичной оградой тихонько шумела Константина. С базара на центральной площади доносились крики верблюдов. Умиротворенно шелестели ветви пальм, отбрасывая на землю решетчатую тень.
Лаверану казалось, что он на пороге великого открытия, и на этот раз предчувствия не обманывали его, как это случалось раньше.
На следующее утро он нанес на предметное стекло каплю крови, взятую несколько минут назад из вены погибающего от малярии ефрейтора.
Он должен был ЧТО‑ТО найти в мазке, и это ЧТО‑ТО могло быть только возбудителем малярии, миазмой, неведомыми путями проникшей в человеческий организм.
Об опытах одесского врача Розенблюма Лаверану ничего не было известно.
При максимальном увеличении он сразу же увидел хорошо ему знакомые зерна пигмента и какие‑то неизвестные образования, проникшие внутрь эритроцитов. Одни из них были неподвижны и согнуты в виде полумесяца, другие имели округлые очертания и, казалось, двигались с помощью тончайших жгутиков. Без сомнения, то были мельчайшие живые существа. Откинувшись на спинку стула, Лаверан вытер ладонью внезапно вспотевший лоб и снова приник к микроскопу.
То, что он видел в мазке, еще никому не доводилось наблюдать. Наверное, неизвестные живые существа были возбудителями малярии, но настораживало многообразие их форм. Любая заразная болезнь вызывается определенным видом бактерий, которые всегда сохраняют свою форму. Неужели у малярии несколько возбудителей? Такое казалось невероятным.
В трех следующих мазках Лаверан обнаружил неизвестные образования не только в эритроцитах, но и в плазме.
Занятый микроскопированием, он не заметил, как в лаборатории появился патологоанатом Блошар.
– Есть новости?
Лаверан оторвался от микроскопа, устало поднялся из‑за стола.
– Убедитесь сами, месье Блошар. Новости есть, но они так же загадочны, как и сам пигмент.
Блошар устроился за микроскопом.
– Вижу глыбки пигмента и амебоподобные образования, целиком заполняющие некоторые эритроциты, – сообщил он через минуту.
– И только? – удивился Лаверан, склоняясь к его плечу. – Смотрите внимательнее, коллега.
В мазке Блошар не увидел и половины того, что удалось наблюдать Лаверану.
– У меня слабое зрение, – смущенно оправдывался он. – Врожденная близорукость... Но даже то, что мне удалось заметить, – открытие, и с ним мне хочется искренне поздравить вас, месье Лаверан. Образования, проникшие в эритроциты, несомненно имеют какое‑то отношение к малярии. Возможно, это сам возбудитель болезни.
– Это еще необходимо доказать, месье Блошар! – воскликнул Лаверан. – У возбудителя заболевания не может быть такого многообразия форм.
– Так что же это в таком случае, по‑вашему? – спросил Блошар. – Неизвестные микроскопические компоненты крови?
– А это легко проверить сию же секунду!
Лаверан надрезал краем предметного стекла палец, выдавил каплю крови и сделал мазок.
Ничего, кроме эритроцитов и лейкоцитов, в его крови не оказалось.
– Итак, – подумал он вслух, – неизвестные многоформенные образования, как и зерна пигмента, связаны с малярией. Только с малярией!
За окном проплыла угрюмая фигура отца Дотеля. Скрипнули двери часовни. По госпитальному кюре можно было сверять время.
– Одна загадка породила другую, – заключил Блошар.
В тот день, 6 ноября 1880 года, Лаверан открыл возбудителя малярии, – правда, сам он об этом даже не догадывался. Прошло еще немало времени, и он – человек, обладающий небывалой остротой зрения, – заметил в мазках переход одной формы неизвестного образования в другую. В крови происходил определенный цикл развития микроскопического живого существа, в котором врач – наконец‑то! – заподозрил возбудителя малярии. О своей находке он сообщил во Французскую медицинскую академию. Позднейшие исследования подтвердили правильность выводов Лаверана.
Возбудитель малярии был назван плазмодием. В процессе своего развития малярийный плазмодий поглощал гемоглобин эритроцитов и превращал его в глыбки черно‑бурого пигмента.
Так была раскрыта тайна пигмента и открыт возбудитель малярии, но оставалось неясным, откуда и как плазмодий проникает в кровь человека.