За неимением советов Авроры пришлось довольствоваться объяснениями Лизентрайля. Помимо того что капрал совал нос в чужие дела, он был просто не в состоянии держать язык за зубами. В сумме обе эти привычки рождали непрерывный поток сведений, часто противоречивых, если не абсурдных, собранных по крупицам у прохожих, нищих, торговцев медом, знакомого помощника палача, бродячего волынщика, одной из посудомоек на кухне Судьи-администратора и — особенно ценные источники — у золовки одного из охранников и кузины одного из стражников подземелья.
Лизентрайль поведал, что этот стражник, который в подземелье, знал тех двоих: он сторожил их пару дней до того, как их вздернули. Как это «кто эти двое»? Родители девочки. Оба они — их звали Монсер и Сайра — были простыми крестьянами, и они рассказали стражнику, что в молодости спасли ребенка-эльфа. Разве можно было оставить ребенка помирать, говорили они, да никогда, ведь если так, то они не лучше орков. И потом, они говорили, что тот, кого они спасли, никаким проклятым не был, он был хорошим, но Судье на это начихать, по закону все эльфы должны быть уничтожены, и этого тоже надо было сдать стражникам, хороший он или нехороший.
— Даже ребенка? — переспросил капитан.
— Даже ребенка, — подтвердил Лизентрайль. — И потом их обоих вздернули на виселице, а дочку отправили в место, которое называется Дом сирот, а для детей это то же самое, что для нас легкая пехота: голод, холод, непосильный труд, вши и тумаки — разве это подходящее для детей место? И вот что странно: после всего этого Судья-администратор приказал выскоблить со старой стены завитушки и закорючки, которые оказались не просто завитушками и закорючками, а буквами и словами — неким древним предсказанием самого сира Ардуина, собственной персоной. Сир Ардуин, тот, что спас нас всех от орков, — кабы не он, нас бы с тобой вообще на свете не было, — так вот, сир Ардуин, он мог видеть то, что еще не случилось, но должно было случиться. Ну, не нас с тобой, капитан, мы — мелкая рыба, а вот тех, кто что-то значит, тех он видел. И он предвидел… погоди, это сложно объяснить… он сказал, что последний эльф — что-то вроде наказания богов, он встретится с последним драконом и потом женится на той, чье имя имеет что-то общее с утром, а отец и мать… да нет, не эльфа, родители его невесты, они должны были любить его… Как кого? Эльфа. Так что все сходится: эльф встретил дракона и связался с дочкой тех повешенных, которые любили его еще ребенком. А дочку ихнюю зовут Роби.
— Разве ее не должны были звать, как утро?
— Ну да, Роби — это Розальба. Это имя из моих краев, поэтому я сразу понял. И Сайра, имя матери, тоже из наших мест: один цветок так называется. Может, мы даже родственники. Свояченицу моей старшей сестры зовут Розальба, и ее тоже называют Роби. Так что предсказание сбывается. Понятно?
— Нет, — ответил капитан, — но это ничего, только не надо еще раз рассказывать.
Ранкстрайл уже слышал об этом предсказании. Он никогда в него не верил, но так часто о нем слышал, что, хочешь не хочешь, эти слова въелись в его память. Последний эльф, последний дракон, девушка, в имени которой был утренний свет, — все это несколько лет не сходило с уст Свихнувшегося Писаря. Ранкстрайл помнил его слова. Ему пришло в голову, что имя Аврора также означает «утренний свет». Он задался вопросом, случайно ли это или предопределено судьбой, догадываясь, что враждебность Судьи к Эльфу связана и с именем его дочери.
В этот момент, еще больше осложнив ситуацию, к ним подошел Тракрайл, многими чертами, особенно тем, что и он не мог не совать нос в чужие дела и держать язык за зубами, напоминавший Лизентрайля. Пока солнце опускалось за горизонт, задержавшись на мгновение ярким блеском в его грязных светлых волосах, Тракрайл рассказывал о своей матери. Сначала робко и застенчиво, жуя слова так же, как ногти, но потом все смелее, пока рассказ его не полетел, как утка: сначала коряво и неловко, потом высоко и стремительно.
Все, что рассказал Арньоло, было ложью. Тракрайл был сыном ведьмы: его мать собирала целебные травы и помогала женщинам при родах, но потом Судья-администратор сказал, что все женщины, которые умели лечить людей, — ведьмы, что они продали душу демонам в обмен на этот дар, и мать Тракрайла оказалась в подземелье, где ее держали несколько недель перед тем, как она была удостоена чести подняться на костер во славу Судьи-администратора. В подземелье она познакомилась с этими двумя крестьянами, и, когда Тракрайл ходил к ней, чтобы принести хлеба или просто увидеть ее (это были последние дни, когда он видел свою мать), он тоже познакомился с ними, и они были хорошими людьми. У плохих людей не может быть таких лиц, как у тех двоих.
Тракрайла понесло, и никто на свете не смог бы его теперь остановить. Он говорил, что Судья-администратор делал все это из зависти — просто из зависти, утверждал лекарь, даже не понижая при этом голос. Говорят, что и он, Судья-администратор, пытался лечить людей, но если у тебя нет особого дара, то ничего не получится, и одних лишь книг с названиями трав для этого недостаточно. Ведьмы могли исцелять людей, а он нет, потому он и возненавидел их. И с эльфами та же история: конечно, Судья был красив и ужасно дорожил этим, что было видно по тому, как он всегда укладывал свои белокурые волосы в локоны и завитки, но все равно эльфы, все до единого, были красивее его. Судья знал уйму всякой всячины, потому что годами корпел над книгами, а те, другие, знали всё с рождения: говорили на трех языках, едва только начав ходить, и выучивались астрономии и алхимии под звуки колыбельных. И это все ложь, что эльфы были негодяями и подлецами: если бы это было правдой, то они спаслись бы от уничтожения, пусть даже разрушив при этом весь мир.
Эльфы были невинны, так же невинны, как и его мать.
Лизентрайль посоветовал ему заткнуться и не говорить глупостей. Тракрайл резко умолк, опустил глаза и быстро отошел, не закончив рассказ, словно полет утки был вдруг оборван выпущенным из пращи камнем или стрелой.
Наконец солнце зашло. Накрапывал легкий дождик. На другом конце долины показалась едва различимая в последнем свете дня армия — какие-то бродяги под предводительством двух всадников. Процессия приближалась, и Ранкстрайл понял, что всадник был всего один: вторая лошадь несла на себе троих детей. Замыкая шествие, но постепенно обгоняя всех, шел дракон. Его невозможно было описать — сила и красота сливались в нем воедино. Даже в последних сумерках ярко горела его изумрудно-зеленая чешуя и были хорошо видны убийственные клыки, которыми он мог перекусить солдата, как волк цыпленка.
Дракон оказался огромным, и рев его осветил ночь ярким пламенем, но даже тогда капитан не почувствовал страха. Чудовище можно было победить: если человек двадцать солдат атакуют его со всех сторон, дракона можно заставить подняться в воздух, и в то мгновение, когда он взлетит, лучники должны начать стрелять снизу в его уязвимый живот. Прикончить дракона было возможно. Но оставался вопрос: зачем и за что?
Небо посветлело. Дождь закончился. Тучи стали рассеиваться. Ранкстрайл рассмотрел толпу безоружных людей, в лохмотьях, со множеством детей. Поднялась луна. Всадник, ведший толпу оборванцев, — очевидно, Эльф, — сжимал в руках меч, который мерцал в лунном свете. Им сказали, что он, кажется, ранен. По приказу Арньоло несколько всадников тяжелой кавалерии обогнали Ранкстрайла с солдатами и напали на Эльфа, но тот отбил их атаку. Кто-то из оборванцев поспешил ему на помощь, но воин справился сам. Один из кавалеристов напал на него со спины, и Эльф, даже не оглянувшись, парировал удар и обезоружил противника.
— Эй, — пробормотал кто-то, — этот дерется, как капитан: тоже словно знает, откуда будет удар, еще до того, как увидит.
— Капитан, что будем делать? — спросил Лизентрайль. — Если будем тянуть, они проберутся в ущелье.
Капитан не отвечал. Они хотели уйти. Они никому не делали зла, просто хотели уйти.
Дракон встал между оборванцами и солдатами. Арньоло со своими кавалеристами отступил. Впереди остались лишь наемники.
— Стреляйте в дракона, — приказал капитан.
— Капитан, это то же самое, что стрелять в крышу: стрелы отскакивают. Стрелять можно лишь в живот дракона!
— Стреляйте в спину, — повторил капитан.
Тучи бесполезных стрел поднялись в темное осеннее небо.
Какая-то девочка с короной на голове собирала оборванцев, пытаясь увести их в безопасное место. Совсем девчонка, не старше Вспышки или Авроры. Она чуть было не поскользнулась в грязи, но удержалась на ногах.
Оборванцы разбегались кто куда. Они были в ужасе, а вести за собой испуганных людей всегда очень трудно. Испуганные люди делают всякие глупости, — например, теряются, разбредаются в разные стороны или бегут не в том направлении, — но девочка совершила невероятное. Похоже, она не знала страха. Поэтому ей удалось успокоить всех и повести за собой. Она обладала железным самообладанием, как настоящий командир. Ее спокойствие и мужество были единственной преградой для охватившего всех ужаса. Непреодолимой преградой.
Она была прирожденным командиром.
Кавалеристы Арньоло, пытавшиеся атаковать Эльфа с мечом, отступили — как заметил Лизентрайль, это вежливое выражение означало «сбежали». Конь одного из них вдруг встал на дыбы и сбросил своего седока. Сделав солдатам знак не двигаться, Ранкстрайл приблизился к нему, чтобы не оставлять одного, пока тот вновь не окажется в седле. В эти несколько мгновений девочка подняла на капитана глаза, полные отчаяния и ненависти. Когда всадник снова был в безопасности, Ранкстрайл вернулся к своим.
— Капитан, что будем делать? — снова спросил Лизентрайль. — Капитан, что-то надо делать!
— Скажи всем, чтобы не шевелились. И помните: я не отдам вас в руки палача, потому что здесь справедливостью занимаюсь я. Кто ослушается приказа и пойдет в атаку, тот угодит на острие моего меча.
— Капитан, ты не можешь ничего не делать. Они убьют тебя за это, — стоял на своем Лизентрайль.
— Делайте, как я говорю. Других приказов нет, — мрачно повторил капитан.
Он принял решение. Если он отдаст приказ ничего не предпринимать, то казнят его, но не его солдат. Солдаты должны выполнять приказы, и если приказ гласит не шевелиться, то солдат не может проявить никакой инициативы. Кроме того, они не прикончат всю армию наемников, когда орки орудуют на границах. Его солдатам ничего не грозило.
Он вспомнил полный ярости взгляд девочки. Подумал, что жертвует своей жизнью, чтобы спасти ее жизнь, но она никогда об этом не узнает. Ее уже совсем не было видно в темноте ущелья. Вход в него закрывал дракон. Капитан подумал, надолго ли это: на один день? Два? Пять? Навсегда? Рано или поздно дракон уберется оттуда, и между Арньоло и девочкой не останется никого, кроме воина, меч и волосы которого сияли под луной.
Дракон поднялся в воздух. Его светлый уязвимый живот блеснул в лунном свете.
Фантастическая зелень крыльев дракона закрыла небо, освещенное огромной луной.
Даже в этот момент, подписывая свой смертный приговор, капитан целиком погрузился в созерцание великолепия этого полета, соединявшего в себе красоту и силу. Ранкстрайл понял: дракон хотел завалить ущелье. Армия оборванцев была спасена. Он мог считать себя мертвым.
С другой стороны, никто не бессмертен. О том, что ему суждено когда-нибудь умереть, Ранкстрайл давно знал.
Он неподвижно наслаждался зрелищем полета дракона.
— Стреляйте! — заорал Лизентрайль за его спиной. — Прямо в живот! Оттуда стрелы не отскакивают!
Приказ был немедленно приведен в исполнение. Капитан не успел даже повернуться, как бесчисленные пятна крови заалели на животе дракона. Стрелы легкой кавалерии, словно стая ястребов, взвились в небо.
— НЕ-Е-ЕТ! — закричал капитан.
Пламя дракона осветило небо и испепелило гигантские вековые деревья. Всей своей тяжестью дракон навалился на склон ущелья, тот не выдержал и рухнул.
Земля устремилась вниз, полетели каменные глыбы, горящие деревья и комья грязи. Начался страшный обвал.
Когда он прекратился и снова стало что-то видно, ущелье оказалось закрытым навсегда. Девочка, эльфийский воин и все оборванцы очутились по ту сторону завала, совершенно недоступные.
Дракон лежал на земле.
Он все еще вздрагивал в предсмертной агонии.
Земля вокруг пропиталась его кровью.
Тысячи маленьких ромашек рождались и раскрывали свои лепестки, образуя ковер, в центре которого дракон доживал последние мгновения своей жизни.
Ранкстрайл спешился, его примеру последовали все солдаты. Волк наконец смог освободиться от своих пут и находился теперь рядом с хозяином.
Они медленно приблизились.
Дракон замер навсегда.
Ветер пробежал по ромашковому ковру, и лепестки начали осыпаться.
Стало холодно.
— Солдаты, — тихо проговорил капитан, — на этот раз мы совершили ужасную, непростительную глупость.
Глава восемнадцатая
Капитан повернулся к Лизентрайлю.
— За неподчинение приказу полагается смерть, капрал, — проговорил он.
В первый раз за все те годы, что они сражались бок о бок, Ранкстрайл обращался к Лизентрайлю таким жестким тоном.
Капрал выдержал его взгляд.
— Тогда я подохну, как подох дракон, капитан, зато ты останешься в живых. Капитан, только ты можешь остановить орков. Там, на границе Изведанных земель, живет мой народ, а они ведь не тараканы — они тоже имеют право на жизнь.
Они не сводили друг с друга глаз.
Радуясь победе, к ним приблизился Арньоло со своими людьми.
— А Эльф? — разочарованно протянул он. — А девчонка-ведьма?
— Все под обвалом, — солгал капитан, и солдаты за его спиной утвердительно кивнули. — Мы сделали так, чтобы дракон упал на гору, и гора обвалилась. Два зайца одним выстрелом. Все погибли.
— Может, кто-нибудь все-таки спасся? — в сомнении забеспокоился Арньоло.
— Нет, нам кажется, что нет. Все под обвалом. Никто не выжил, — повторил капитан. — Хотя, конечно, мы не можем знать наверняка: вокруг было полно пыли.
Снова послышалось утвердительное бормотание его солдат.
— Было бы лучше показать Судье их тела.
— Тогда вам надо было убивать их самим, ваше превосходительство. Мы, наемники, если можем сэкономить силы, экономим их.
Капитан и Арньоло уставились друг на друга.
— На рассвете ко мне в шатер, капитан.
— Есть, ваше превосходительство, будет исполнено. Но только где этот ваш шатер? Здесь же вообще нет никаких шатров!
— Шатры в повозке, которая следовала за нами вместе с нашими пажами. Я уверен, ты и твои солдаты быстро поставите нам лагерь. Говорят, наемники могут сделать что угодно, особенно ты. Ходят слухи, что ты был отличным пастухом — почему бы тебе не стать мажордомом?
— Конечно, ваше превосходительство, — ответил Ранкстрайл, — для меня было бы большой честью поставить ваш шатер. Я бы гордился и хвастался перед всеми, что стелил вам постель. Только, прошу прощения, ваше превосходительство, я не хотел бы, чтоб вы потом на нас сердились, но мы два года жили на Расколотой горе и два года не мылись. У нас завелись вши, жирные, как тараканы, не говоря уже о клопах. Вы уверены, что хотите спать там, где мы что-то трогали? Я не смею даже намекнуть вам, что мы делаем нашими руками и куда мы их суем, — эта тема недостойна кавалериста.
Арньоло одарил его ледяным взглядом, полным ненависти, на что капитан ответил любезной улыбкой и неким намеком на поклон.
Шатры кавалеристов установили пажи. Наемники спали на земле, у огня.
С первыми лучами зари Ранкстрайл появился без оружия и доспехов, как того требовал этикет, у шатра Арньоло, что торжественно возвышался в центре долины, выделяясь чередовавшимися белыми и красными горизонтальными полосами и золотой каймой.
По лагерю кавалеристов разносился странный сладковато-приторный запах. Повсюду на земле виднелись остатки лепестков ромашек, все еще стелившихся цветочным ковром. Многие из них пропитались кровью дракона и, чередуясь с белыми лепестками, повторяли цвета Далигара.
Арньоло ждал его внутри. Одетый в бархат, он сидел на скамье и долго не обращал никакого внимания на появление капитана, пока не соизволил наконец повернуться к нему и заговорить. Занавес за спиной Арньоло разделял шатер на две части — Ранкстрайл почувствовал, что они здесь не одни, но не стал беспокоиться по этому поводу: терпеливо ожидая, когда Арньоло соблаговолит бросить на него взгляд, он заметил краем глаза, что Волк зашел следом за хозяином и притаился в тени.
Наконец Арньоло поднял на него глаза и заговорил:
— Мне не понравилось твое поведение, капитан. Но хоть дракона-то ты прикончил. Знаешь, что это за запах?
— Я как раз об этом задумался, ваше превосходительство, — честно ответил Ранкстрайл.
— Мы жарим мясо дракона.
— Вы… что? Что вы делаете? Жарите мясо дракона? Но…
— Это будет великий пир кавалеристов Далигара, капитан. Веди себя, как герой, и питайся мясом драконов, чтобы их сила влилась в твои вены и сделала тебя непобедимым.
Капитан собрал воедино все свои силы, чтобы сдержать тошноту и желание убить Арньоло голыми руками.
— Что ты об этом думаешь? — спросил Арньоло.
— Не знаю, — неопределенно ответил капитан, — я сожрал кучу летучих мышей на своем веку, но не умею летать. Кровью моей матери, которая была святой женщиной, питались тысячи комаров, но характер их от этого не улучшился. Но я не знаю, может, вы и правы. Вы прежде часто ели мясо козлов, ваше превосходительство?
Арньоло оскорбленно вскочил на ноги.
— Я не намерен больше терпеть твою наглость! — воскликнул он.
По мановению его руки трое вооруженных солдат в блестящих кирасах и с обнаженными мечами выскочили из-за занавеса и выстроились перед капитаном. Тот осмотрел их с нескрываемым интересом. Когда он закончил осмотр, то снова повернулся к Арньоло.
— Отлично, — сказал капитан, — если вам нечего больше мне сказать, то я с вами прощаюсь. Завтра утром я отправляюсь к Расколотой горе как капитан легкой пехоты и кавалерии, согласно приказу графа Далигара. Каждые два месяца я буду слать вам депеши. Мое почтение всей компании.
И капитан повернулся к выходу. Ледяной голос Арньоло остановил его.
— Капитан, — сказал он, — неужели ты надеешься выйти из этого шатра живым?
— Конечно, нет, ваше превосходительство, я человек неглупый — я сразу понял, что живым мне отсюда не выбраться. Только вот мой Волк, глупое животное, ни черта не понимает. Первому из ваших солдат, кто осмелится пошевелиться, Волк разорвет горло. Как я уже сказал, мое почтение всей компании.
Капитан снова повернулся к выходу. Волк глухо зарычал.
— Мы с тобой еще встретимся, — прошипел Арньоло.
— А как же иначе, ваше превосходительство, — не оборачиваясь, подтвердил капитан, — если мы не подохнем, то обязательно встретимся.
Выйдя из шатра, Ранкстрайл наклонился и зачерпнул горсть лепестков ромашек, одни из которых были белоснежными, как невинность, другие красными от жертвенной крови. Капитан крепко сжал их в кулаке.
Вернувшись к кострам наемников, он опустился на колени, и его наконец-то вывернуло наизнанку. Лизентрайль с тревогой наблюдал за ним, но не сказал ни слова.
Капитан поднялся, посмотрел на лепестки, зажатые в кулаке, и надежно спрятал их в свой мешок. Не глядя на Лизентрайля, он отдал приказ собирать солдат для отбытия. Они должны были к вечеру вернуться в Далигар и на следующий день вместе с пехотой отправиться к Расколотой горе.
Все уже были в седлах, когда кто-то тихо пробормотал:
— А те, по ту сторону обвала, что с ними будет?
— По ту сторону Черных гор находится море, — ответил Лизентрайль. — Море — это место, полное воды, которая никогда не кончается. Пить ее нельзя, поэтому ее там так много, зато в воде — куча всего съедобного. Не только рыбы — даже на камнях, которые окружают его, наросла куча съедобных вещей, даже в песке. Кто живет у моря, с голоду не подохнет.
— А чего мы туда не идем? Чтобы жить, — спросил кто-то.
— Потому что там эринии, — опять ответил Лизентрайль.
— Кто?
— Фурии. Ангелы смерти. Духи разрушения. Три ужасных, непобедимых призрака. Они спускаются с неба и уничтожают все, что попадается на их пути. Потому у моря никто больше не живет. Даже пираты близко не подходят. Кто перейдет Черные горы, рано или поздно, но точно встретит смерть. Поэтому их и называют Черными. За ними долго не проживешь. Даже дракону было не по силам победить эриний, капитан.
Капитан не ответил, но кивнул, и пусть на мгновение, но его помощник снова посмотрел ему в глаза. Незадолго до прибытия в Далигар капрал собрал все свое мужество и осмелился обратиться к Ранкстрайлу:
— Капитан, будь осторожен. Ты ведь уже знаешь, что гнилой лук тебя до добра не доведет.
Книга вторая
Последний феникс
— А разве эльфы не бессмертны? — поинтересовался кто-то.
— Только если их не трогать, — ответил Лизентрайль, который, как всегда, на все имел готовый ответ. — Если кто-то их прикончит, то они подохнут так же, как и мы.
Глава первая
В ясном небе показались первые лучи солнца: море заблестело, словно светлое шелковое покрывало. Над горизонтом в розовом мерцании четко выделялись два легких, почти прозрачных облака. Ночной ветер навеял на песке изящные волны, миниатюрные холмы, вершины которых освещались зарей, а в низинах лежали тени. Песок был изборожден следами раков-отшельников, рядом с которыми виднелись аккуратные отпечатки лап воробьев и чаек. Чуть позже к ним присоединятся и бакланы. Солнце поднималось над высокими, почти вертикальными, непроходимыми рифами, покрытыми плющом и цветущими каперсами. Рифы были почти такими же высокими, как горы, блестевшие вдали зеленью дубовых и каштановых лесов. На востоке небо светлело: его глубокий темно-синий цвет переходил в нежно-голубой, и звезды постепенно растворялись в лучах зари. У кустов, в тени уже отцветавшего тамариска, появилась парочка крапивников, позарившихся на еще извивавшуюся половинку червяка, и ловушка захлопнулась.
Попались оба! С отчаянным писком птички судорожно бились, но ловушка была сделана хорошо, и плетеный шнур крепко держал маленькие лапки, одна из которых сломалась в бесплодных попытках освободиться.
Наконец-то хоть какая-нибудь еда!
Морон отбросил волосы с лица, вытащил из ловушки кусок червяка, схватил птичек — сначала ту, что поменьше, наверное самку, потом самца — и решительно оторвал зубами их маленькие головы: писк мгновенно прекратился, и снова воцарилась тишина.
Парень облизал кровь, оставшуюся на губах, стараясь не потерять ни капельки, и положил два маленьких тельца в мешок: это будет его обед. Птичьи головы он мог бы сразу превратить в приманку, и, если повезет, у него был бы и ужин. Оставалось решить, что делать с половиной червяка: пополнить им обед или все-таки использовать в качестве приманки, чтобы добавить что-нибудь еще к вечерней трапезе.
Морон быстро прикинул в уме, что готовил ему сегодняшний день. Обед из птичьего мяса весом в треть унции и, кто знает, может быть, даже какой-нибудь ужин.
Ему действительно повезло.
Морон огляделся. Пляж в это время суток кишел людьми. Неподалеку виднелись собиратели моллюсков — маленьких, спрятавшихся в песке ракушек, настолько микроскопических, что они не насыщали, а скорее создавали иллюзию, что ты поел, — что в любом случае лучше, чем реальная уверенность в том, что есть вообще нечего. Скоро настанет утро, и тогда собиратели переместятся к рифам, где после отлива можно найти мидии и морские водоросли, но и те, вместо того чтобы утолять голод, просто щекочут желудок. Полдень — солнце в зените, и наступает время обеда, если он, конечно, есть. За неимением обеда можно было продолжать работу: в это время в тени высоких рифов, закрывавших бухту с запада, собирались крабы, так что в полдень все лезли в воду охотиться на них. Потом, после обеда, все наконец вылезали из воды и перемещались к лесу искать шишки с орешками внутри, которые тоже были, как назло, настолько маленькими, что вместо того, чтобы утолять голод, лишь возбуждали его.
Морон окинул взглядом побережье под названием Эрброу, где располагалось их селение под названием Эрброу, в центре бухты, которая, конечно же, называлась бухтой Эрброу. Эрброу было именем дракона, который дал прикончить себя, чтобы спасти их, и в его честь теперь называли все вокруг. Даже дочь Эльфа, ее высочество принцессу, назвали Эрброу: на нормальные имена у них точно не хватало фантазии.
На пляже стало особенно шумно. Гала, жена Крешо, и ее подруга Роби, жена Эльфа, хихикали, как всегда, словно две дуры. У Галы тоже недавно родился сопляк: ему дали идиотское имя, которое сократили до Кикко и которое должно было означать на их диалекте Парящее Облако или что-то вроде того — более идиотского имени никому и в голову не придет. Плод скрещивания курицы с червяком наверняка имел бы больше ума, чем эти безмозглые дуры, вместе взятые, потому что даже ему, гибриду курицы и червяка, было бы ясно, что здесь, на этом пляже, нет ни жизни, ни какой-либо причины хихикать. Роби и Гала тратили половину времени на сбор моллюсков и половину — на глупые поиски пустых ракушек, из которых они делали никому не нужные бусы или еще что-то идиотское и непонятное, что цепляли потом себе в волосы — пару раз кто-то говорил ему, как это называется, но он сразу же забывал.
Три года назад Роби вышла замуж за Проклятого Эльфа. Устроили большой праздник, конечно же, без всякого пира, зато с настоящим балом. Пригласили жителей Арстрида, соседнего поселка, — таких же нищих оборванцев, которые жили на меньшем мысе, закрывавшем бухту с севера. Эти, из Арстрида, жили там еще до их прихода, но это не значило, что они были богаче, хотя и не стоило забывать, что куры у них в Арстриде были. Они даже подарили полдюжины кур и одного петуха на свадьбу — это положило начало курятнику селения Эрброу и обещало стать основой будущего богатства.
Они, жители Эрброу, в благодарность подарили Арстриду жеребенка. Их первые лошади, Пятнышко и Молния, которых они с трудом тащили вниз по тропе, прорубленной в почти отвесной скале ударами лопаты, когда им пришлось убегать от солдат, жили теперь на побережье, хоть и непонятно для чего: они уже ни на что не годились и в виде жаркого принесли бы хоть какую-то скромную пользу. И так же, как нельзя было превратить в жаркое старых лошадей, было немыслимо зажарить на костре и одного из жеребят, которые рождались каждые пару лет с регулярностью смены времен года. Теперь в Эрброу, если ты не подох с голоду, не сорвался с рифов или не утонул сам по себе, можно было быть затоптанным лошадьми, которые, как придурки, целым табуном скакали дни напролет туда-сюда по пляжу. Пусть нищие и оборванцы, зато все они умели ездить верхом. Галопом и без какого-либо седла. И без какой-либо пользы, только еще больше усиливая голод. Лишь он, Морон, отказался от такой чести.
В день свадьбы двух кретинов оба селения торжественно поклялись друг другу в вечной и абсолютной верности, после чего разошлись подыхать с голоду в нищете каждый в своем углу. Похоже, что подыхать с голоду в нищете было неотъемлемой привилегией всех свободных людей, так же как и уметь писать, читать, скакать верхом без седла, плавать и ходить полуголыми, как дикари, если это правда, что дикари вообще существуют.
Позади Галы младший из дровосеков, Соларио, тот, что со светлыми волосами и такой же бородой, собирал моллюсков одной рукой, держа второй самого маленького из своих детей — тот тоже хохотал, как сумасшедший. Видимо, все были счастливы на этом проклятом пляже у рифов. Все постоянно смеялись, словно стая пьяных чаек, — ну и что, что он никогда не слышал, какой звук издают пьяные чайки, наверняка точно такой же: смесь клекота и смеха. Это сводило Морона с ума. Конечно, нужно признать, что если бы и он остался со всеми искать моллюсков на пляже, то нашел бы больше еды, чем устраивая ловушки для птиц, но тогда ему пришлось бы выносить смешки Роби и Галы и в который раз выслушивать рассказы Соларио о том, какими умницами были его старшие дочки, как хорошо они уже умели читать и плавать или как он влюбился в свою супругу Римару. Супруга, а не жена, как говорят нормальные люди: с тех пор как они дошли до моря, все взялись говорить, как эльфы. Соларио признался в любви своей супруге, как только они пришли на побережье, еще до того, как начали строить дома, счастливый оттого, что он стал свободным. Свободным от чего, оставалось непонятным. Свободным для того, чтобы постоянно смеяться, как пьяная чайка, говорить глупости ребенку, который все равно ничего не понимает, и подыхать с голоду на побережье, обдуваемом всеми ветрами, кроме восточного, так как хоть с этой стороны его закрывали Черные горы.
Бесспорно, они перестали быть оборванцами, ведь для этого нужно иметь на себе хоть какие-то обрывки одежды. Их же лохмотья за восемь лет настолько износились, протерлись, порвались, что от них осталось одно название да клочки на колючках. Нитка за ниткой они шли на самодельные удочки и сети для рыбной ловли.
В результате они являлись свободным народом и хозяевами своей судьбы, хоть и не владели даже парой приличных штанов, — а разве свобода согреет, когда дует северный ветер и море становится белым от града? Все, у кого были дети, от Соларио до Эльфа, Проклятого, чья соплячка родилась месяцев двадцать назад, оставались полуголыми и летом и зимой, потому что одели в свои лохмотья детей. Йорш, глава селения, наследник всех племен и народов, и людских и эльфийских, и все такое, ходил в одной набедренной повязке. У девушек и женщин оставались голыми руки и ноги до колен — какое уж тут приличие: если бы Тракарна застала их в таком виде, то немало палок сломала бы об их спины. Вот радости-то… Самое смешное, что чем оборваннее, беднее и вонючее они были, тем больше старались говорить между собой, словно аристократы и благородные господа. О господин, как ваши вшивые дела? Как ваши черви, может, поделитесь, и мы все налопаемся всласть? Он спросил как-то Эльфа, почему тот обращается к попрошайкам, бродягам, нищим и рабам так, будто все они — королевские дети, и тот ответил, что это самый лучший способ убедить любого в том, что его достоинство не ниже королевского, а учитывая, что все привыкли связывать достоинство с богатыми одеждами, обувью и драгоценностями, когда сапог и драгоценностей нет, необходимо напоминать о собственном достоинстве каждым словом. Еще Эльф добавил, что речь — это лишь одна из двух важнейших вещей, другая — это милосердие, которое хоть и не стоит никаких усилий, но является настоящей ценностью. Все это, может, и имело какой-то смысл для эльфов, но он, Морон, который эльфом не был, до сих пор спрашивал себя, что все это значит.