— Я сборщик податей, благородный господин, — представился стервятник, — то есть тот, кто удостоен великой чести собирать для благородного города Варила подати и налоги, положенные его благородным гражданам; кроме того, я имею честь регистрировать свадьбы, рождения, похороны и любые другие события этого рода, которые подразумевают похожие изменения в жизни благородных жителей этого благородного города, влияющие на налоги, о чем благородные господа, наверное, уже знают после прочтения указа. Как, пожилой господин не умеет читать? Никогда бы так не подумал о господине столь благородного вида. К несчастью, я не могу считать это оправданием. К великому сожалению, злонамеренные происки все еще не до конца уничтоженного рода эльфов против рода людей возобновились, и границы снова находятся под угрозой нападения орков; требуются деньги для благородной кампании, которую ведет наш сосед и союзник — достойное и благородное графство Далигар. Единственно возможным средством стал указ о повышении налогов и немедленном изгнании всех уклоняющихся от них благородных граждан. Изволит ли любезный пожилой господин указать мне свое полное имя, годы проживания в городе, число принадлежащих к его выдающейся, достойной и благородной семье лиц и число умерших родственников, также принадлежавших к его уважаемой семье, чьи драгоценные останки хранятся в данный момент на кладбище Внешнего кольца, и изволит ли объяснить, благодаря каким занятиям его высокоуважаемая персона и его почтенная семья обеспечивают свое благосостояние?
Отец застенчиво отвечал на вопросы. На кладбище покоились две персоны (останки Свихнувшегося Писаря были похоронены за счет семьи Ранкстрайла). Борстрил считался работником, так как помогал отцу в мастерской и носил воду. Вспышка проснулась как раз в этот момент и тоже попала в список — даже если бы она попыталась скрыть свое занятие благородным ремеслом прачки, то красная и потрескавшаяся кожа на руках сразу бы выдала ее. Пока сборщик производил свои расчеты, Ранкстрайл с уверенностью посмотрел на отца: он снова с ними. Он вернулся. Он поможет им разрешить эту проблему.
|
|
Юный капитан быстро подсчитывал в уме: его шести серебряных монет, не говоря о четырнадцати медных, с лихвой хватило бы на самый роскошный меч. Если бы на уплату налогов ушли две монеты, то у него бы осталось достаточно денег на хороший меч; если бы потребовалось четыре монеты, то он смирился бы и взял пусть скромный меч, но все-таки из стали, а не из железа, и если бы он оказался слишком легким, то можно было бы использовать его как дополнительное оружие, держа в левой руке и продолжая, как раньше, рубить топором в правой. Лучше так, чем не иметь никакого меча, ведь тот, что был у него сейчас, годился лишь как вертел для кур.
— Полмонеты серебра и двадцать монет меди, — объявил сборщик податей, — и в течение последующих двух лет город Варил сможет продолжать наслаждаться вашим благородным присутствием.
Ранкстрайлу понадобилось несколько мгновений, чтобы прийти в себя: он ожидал худшего. Хотя, по правде, следовало понять сразу: сумма и не могла быть баснословной, слишком завышенной, ведь большинство обитателей Внешнего кольца, пусть с многочисленными проклятиями, но платило. Капитан снова улыбнулся, жестом успокоил отца, поднялся на ноги и заплатил, переполняясь гордостью.
|
|
Сборщик налогов поклонился и пространно поблагодарил его. Потом вытащил из расшитой бархатной сумки небольшой сверток пергамента, гусиное перо и закупоренный сургучом пузырек с чернилами и стал заполнять сложную и очень подробную расписку, украшенную жеманными завитками и переполненную официальными благодарностями и пожеланиями благоволения богов. На все это ушло порядочно времени: пока он писал на подоконнике единственного узкого окна, вокруг них собралась небольшая толпа — соседки, выходцы из северных земель, ютившиеся в доме напротив, семья с кучей детей, жившая в конце улицы… Нищие… Бродячие артисты с их малюсеньким цирком дрессированных дворняжек… Все те, у кого не было денег заплатить налог, кому грозило изгнание из города, кому пришлось бы как-то выживать снаружи, в то время как семья Ранкстрайла была в безопасности.
— У меня всего шесть медных монет, — в смущении произнес его отец.
Все взгляды устремились на Ранкстрайла: он был наемником. А наемникам платят. Ходила молва, будто им всегда исправно платили, причем золотом, а кроме того, их кормили мясом, жирной кашей, яблоками, сушеным инжиром и медом. Все видели, как юный капитан вытаскивал деньги из кошелька, который после этого отнюдь не казался пустым.
— Какова сумма всех налогов Внешнего кольца? — поинтересовался Ранкстрайл. Просто так, из любопытства.
— Вся сумма составляет десять серебряных монет, благородный господин, уважаемый воин, служащий за вознаграждение.
|
|
Вопрос оказался ошибкой — он пробудил надежду. Все смотрели на капитана, как на ангела, сошедшего с небес. Ранкстрайл в отчаянии подумал о своем мече: нельзя же и дальше ходить лишь с обрубком в ножнах! Это нелепо… смешно… Подумал о том, что это его заработок за три года службы без отпуска и выходных.
Он заметил взгляд своего брата — в нем были одновременно гордость и восхищение.
Ему пришла в голову мысль, что три года, проведенные вместе с Лизентрайлем и остальными среди коров на плоскогорье Кастаньяра и в апельсиновых садах, покрывавших теперь всю долину, были великолепным временем в его жизни, а за великолепие совсем необязательно получать деньги, оно само по себе уже достойная оплата.
— Отступать нельзя, — пробормотал капитан себе под нос и начал битву.
У него никогда не было и не будет десяти серебряных монет. Ранкстрайл вел торг, ориентируясь на оставшиеся у него пять сребреников.
— Лучше пять монет в кассе, чем ничего, кроме изгнанных должников, — безмятежно доказывал он.
Стервятник, используя множество пышных слов, объяснил ему, что, когда речь идет об уплате налогов, торг неуместен и невозможен, но все же пересчитал сумму долга. Должники сложили все имевшиеся у них средства, а недостающее пытались возместить натурой, а именно двумя курицами и одной собачкой, умевшей плясать на задних лапках. Впрочем, последний пункт был немедленно удален из списка торгов, как только до хозяев щенка дошло, что в руках сборщика податей его ожидала судьба быть поданным к ужину в виде жаркого с луком и сладким перцем. К согласию пришли лишь к вечеру, после целого дня изнуряющего торга, во время которого сборщика податей ни на миг не покидало олимпийское спокойствие и любые проявления милосердия с его стороны, если он вообще когда-нибудь его проявлял, умело скрывались. Но и капитан не сдавался, имея за плечами три года убийственной подготовки в Кастаньяре — опыт переговоров со старейшинами Скануруццу и Лафрисачча, чей сухой и угрюмый язык был ненамного легче, чем цветистые и витиеватые фразы, в которых часто терялась напыщенная речь сборщика податей. Две курицы, подлежавшие изъятию, превратились в четыре, и к ним добавились хорек и медный кофейник. Когда сбережения Ранкстрайла вновь приравнялись к нулю, сборщик налогов наконец-то убрался, предварительно уверив всех присутствовавших, что в течение двух последующих лет они будут лишены чести и удовольствия видеть его, если, конечно, не решат жениться, родить детей или умереть, потому что в этом случае он имел бы не только великую честь и бесконечное удовольствие официально засвидетельствовать данное событие, но и необходимость пересмотреть размер налоговых взысканий.
Соблюдая все положенные приличия, его в конце концов выпроводили.
Вечером организовали праздник с баклажанными блинчиками и представлением дрессированных собачек. Люди принесли бубны, понеслась неистовая музыка, и даже голос Вспышки присоединился к общему хору в песне о юной ведьме, которая каждую ночь тайком от всех скакала на петухе. Ранкстрайл заметил, что сын пекаря, будто бы случайно, умудрялся всегда садиться рядом с его сестрой. Он заметил также, что Вспышка, как и все девушки, работавшие прачками, имела привычку прятать красные и потрескавшиеся руки в складках юбки.
Праздник закончился, лишь когда звезды усыпали темное небо.
Утром Ранкстрайл долго обнимал на прощание отца и Вспышку, наслаждаясь этими минутами. Борстрил попросил разрешения проводить его до Больших ворот, и Ранкстрайл с удовольствием согласился.
Между тем капитаном постепенно овладевало глухое отчаяние. Радость прошедшего вечера исчезла, уступив место подсчетам, сколько дней ему придется протянуть без хлеба, если он попросит вперед сумму, необходимую для покупки какого угодно куска ржавого железа, хоть немного похожего на меч.
Братья прошли мимо продавца медового печенья с кунжутом. Судя по взгляду Борстрила, ему страстно хотелось хотя бы понюхать сладости, но и ему приходилось терпеть: у Ранкстрайла не осталось ни гроша.
В одной из ниш бастиона приютился торговец коврами. Борстрил, который научился уже расшифровывать его странный говор, рассказал брату, что торговцу пришлось покинуть свою землю, после того как ураган разрушил город-караван Дарбог, Подарок Богов:
— Поддааркомбогговзооветтсязэммляяммояя, оттсааммыхбоггоовпоолуччэннаая, прээккрасснааякааксоолннцэ…
В прошлом, до того как непрерывный ливень, длившийся сорок дней и сорок ночей, потопил город, он носил название Гоуннерт, что означало Любимый, и был построен на развалинах разрушенного землетрясением Лаккила, Удачливого. Торговец продавал ковры цвета ветра и солнца — цвета шатров его родного города. Если бы когда-нибудь ему удалось невероятное и он продал бы хоть один из ковров, он, быть может, смог бы вернуться в свою землю и вновь поставить свои шатры цвета ветра и солнца. По каменной нише эхом гуляла переполнявшая его надежда продать хоть что-нибудь.
— Блааггороддныйггоспоодин, кууписэббэкооверр!
— Он спрашивает, не хочешь ли ты купить ковер, — перевел Борстрил.
Ранкстрайл помотал головой.
Эхо надежды превратилось в эхо злости и отчаяния:
— Ддааблээватьтээббэкроовьюю, даанаадуушувсэххтвооиххмеерртвыых…
— Это проклятия, — объяснил Борстрил, — он пожелал тебе плеваться кровью и поругал твоих предков, но ты на него не сердись, я прошу тебя, он совсем не плохой. Он просто в отчаянии оттого, что у него нет денег.
— Я его прекрасно понимаю, — сухо ответил капитан.
Внезапно вся грусть исчезла.
Он вспомнил коров и блинчики из баклажанов и, смеясь, обнял Борстрила.
— Знаешь, это большая честь — быть твоим братом, — сказал Ранкстрайл и обрадовался счастливой улыбке мальчика.
Он понял, что открыл для себя главную истину: знать, что для кого-то твое существование является большой ценностью, куда приятнее любого медового печенья с кунжутом. Он пообещал себе взять это на заметку в обращении со своими солдатами и наконец пустился в путь.
У Ранкстрайла не было с собой лука, но его старой пращи оказалось достаточно. Цапли испуганно взлетали у него из-под ног. Он пристрелил двух под самым носом у егерей и играючи ускользнул от преследования. Одну из цапель он продал на подходе к воротам Далигара за шесть монет, три из которых сразу же отдал за хлеб и бобы. Вторую разделил с Лизентрайлем. Цапля и хлеб стали настоящим спасением: наемников совершенно ничем не обеспечивали. Халатность, с которой их встретили, превосходила даже привычную небрежность, а так как привычная небрежность отбрасывала их на нижний предел выживания, это значило, что им оставалось либо самим о себе позаботиться, либо подохнуть с голоду, окруженными всеобщим равнодушием.
Ранкстрайл и Лизентрайль развели огонь перед конюшней, сложив очаг из камней.
— Эй, капитан, — с восхищением сказал довольный Лизентрайль, — твой обрубок меча будто нарочно сделан, как вертел! Он сломан ровно на ладонь от рукояти, по косой, — так легче насаживать мясо, и держится оно крепко. Против орков он тоже отлично сгодится — только ты вытащишь свой меч размером в ладонь, как орки сами тут же подохнут от смеха, и нам даже не придется потеть!
В ответ капитан лишь пробормотал что-то неразборчивое.
Запах жареного мяса разносился в воздухе, но привлек он не неизменную толпу попрошаек и нищих, как можно было ожидать, а совсем наоборот: перед капитаном появилось полдюжины кавалеристов и пехотинцев, первые — в пурпурно-красных одеждах, вторые поскромнее — в белых. Все воины были молоды, на них не было кирас, лишь кольчуги тонкой работы и бархатные камзолы с вышитыми золотом воротничками, выдававшие представителей самого знатного круга далигарской армии. Ранкстрайл, сидевший на корточках у огня, поднялся.
Слово взяли те из них, что казались старшими. Говоря на странный манер, медленно и отчетливо, как обращаются к очень маленьким детям или полным дуракам, они спросили, не капитан ли он и правда ли, что он умеет писать.
— А что? — удивленно спросил Ранкстрайл. — Вам нужен писец?
Нет, писец им был не нужен. Наконец, робея, произнося слова урывками и все так же медленно и отчетливо, как говорят с совершенными придурками, они смогли объясниться. Они принадлежали к личной гвардии Авроры, маленькой принцессы Далигара, дочери Судьи-администратора. Всегда и везде ее должна была сопровождать вооруженная охрана — воины сменяли друг друга на посту, дежуря по полдня каждый. Обычно они устраивали настоящие состязания за право охранять принцессу, но сейчас перед ними стояла необходимость присутствовать на церемонии, готовившейся во дворце, и им нужен был заместитель.
— Завтра, — произнес тот, кто заговорил первым, — настанет двадцатая годовщина восхождения на трон нашего замечательного, обожаемого Судьи-администратора, настоящего отца земли нашей.
— Кроме того, — подхватил второй, — это событие совпадает с пятидесятилетним юбилеем нахождения нашего любимого правителя на этом свете.
— И это еще не все, — добавил третий, — сим празднованием будет продемонстрирована вся наша благодарность тому, кто жертвует всей своей жизнью ради этой благословенной земли, которая является нашей родиной…
Наконец-то капитан понял причину халатности, с которой встретили наемников и которая превосходила даже обычную небрежность. К столь знаменательной дате готовились такие неописуемые и невыразимые торжества, что всякие повседневные мелочи — например, беспокойство о судьбе Пограничной полосы и обязанность отправить туда кого-нибудь, чтобы прогнать орков или, по крайней мере, помешать им, — не принимались в расчет. А уж заниматься размещением и снабжением тех, кто должен был сражаться с орками, и вовсе казалось напрасными хлопотами в сравнении с необходимостью украсить балконы и испечь достаточное количество яблочных оладий. Гуляния и чествования ожидались настолько грандиозные, что ни одна из аристократических семей не желала их пропустить.
— Понимаешь, это было бы невообразимо — не присутствовать…
— Непостижимо…
— Непростительно…
— Не говоря уже о том, — добавил кавалерист, который первым осмелился открыть рот, — что в Далигаре нет ни одной семьи, которая не потеряла бы хоть одного родственника в подземельях, на виселице или на эшафоте, и наши семьи не исключение. И ты понимаешь… Не то чтобы их несправедливо наказали, нет, мы сами просим у Судьи прощения за то, что ему пришлось заниматься этим… Они не то чтобы не были виновны… но не присутствовать завтра…
— Иногда достаточно и меньшего, — едва слышно прошептал один из пехотинцев, — куда меньшего, чем не присутствовать на какой-то церемонии. Мой отец не явился, потому что был ранен, сражаясь за Судью… но все равно… его… — парень резко прервался, заметив испепеляющие взгляды кавалеристов, но продолжил: — Это абсолютная необходимость, понимаешь, присутствовать на завтрашней церемонии. Если мы не найдем никого, кто нас заменит, то придется мне, как самому младшему, ее пропустить. А это слишком опасно. Судья никогда не забывает проступков, тогда как их причины теряются в его памяти… Иногда достаточно и меньшего.
Молодой пехотинец снова осекся, с мольбой посмотрел на Ранкстрайла, но вдруг громко произнес:
— Но еще важнее другое: если завтра нас не будет рядом с нашим правителем, как он сможет узнать, насколько сильно мы его любим? Особенно я, выходец из семьи, которая заставила Судью страдать от необходимости наказать ее, вырезав на корню, как могу я пропустить церемонию?
Остальные члены делегации, шокированные первой половиной его речи, с завидным воодушевлением присоединились к финальной части, подтверждая сказанное блеском в глазах.
До Ранкстрайла вдруг дошло, что эти люди руководствовались не только страхом, приспособленчеством и подхалимством, по очереди встававшими на защиту подлого хозяина, но и искренней любовью к нему, этому хозяину. Сумасбродство Судьи-администратора все чаще принималось за норму, постоянно повторяемая ложь — за правду. Очевидно, самая гнусная жестокость принималась за любовь к справедливости, и с каждым годом это происходило все чаще. Человека казнили за то, что полученные на войне раны помешали ему прийти поклониться на каком-то официальном приеме, но это нисколько не возмущало его родного сына. Присутствовать на церемонии все желали не просто из лести. Много лет назад, в один из тех редких моментов, когда к Свихнувшемуся Писарю почти возвращался рассудок, он рассказывал о непонятном очаровании жестокости, возникающем после того, как исчезают мужество противостоять ей и надежда на победу, и объяснял Ранкстрайлу, как бесчестное малодушие и круговая порука оборачиваются позорным принятием этой жестокости. В тот момент для Ранкстрайла все это звучало как одна из множества фраз писаря, напичканных сложными и непонятными словами, — сейчас, стоя перед молодыми аристократами, он понял ее смысл.
Они горели желанием присутствовать на церемонии, потому что любили Судью.
Ранкстрайл, забыв о насаженной на вертел цапле, не мог поверить, что эти молодые люди, которые и бровью не повели бы, умри он у них на глазах, выдавали ему сейчас свои самые отвратительные семейные тайны, начиная с постыдного малодушия и заканчивая жалким угодничеством, и говорили с ним, как с малым ребенком или с недоумком, надеясь при этом на его расположение.
Молодые люди снова принялись за уговоры. Пехотинцы и кавалеристы, опасаясь, что Ранкстрайл так ничего и не понял, объяснили еще раз с самого начала, что, так как никому из них нельзя было пропускать церемонию, им нужен был кто-то, кто мог бы охранять принцессу вместо них. Они слышали, что капитан легкой пехоты (конечно, насколько это было возможным для наемника) выглядел более или менее приличным человеком, если не слишком присматриваться. Он умел читать и писать, не плевался, не чесался на людях, как блохастая собака. Они бы как следует отмыли его, привели бы в порядок эти медвежьи лохмы и дикую бороду, одели бы его в кирасу, как кавалериста, и никто бы ничего не заметил. Принцесса Аврора была… как бы сказать…
— Она чудесная девочка, постоянно… эм-м-м… потерянная в своих мечтах…
— В своих фантазиях…
— Всегда в своем сказочном мире…
Ранкстрайл вспомнил слухи о том, что принцесса Далигара была такой же слабоумной или вообще помешанной, как ее мать, что она не ела то, что было когда-то живым, и никогда не выходила из дворца.
— Все, чем занимается юная дама, — это качается на качелях…
— Все, что следует делать тебе, — это стоять себе в углу сада, не шевелясь и не бросаясь в глаза, немо и неподвижно, как статуя. Ты будешь иметь честь находиться при дочери Судьи-администратора. Потом ты сможешь рассказать об этом своим родным, если они у тебя есть. Своим внукам. Мы в этом не очень разбираемся — кажется, наемникам запрещается иметь жен, но если тебя не убьют, то рано или поздно ты перестанешь быть наемником. Если же при исполнении столь почетной службы ты хоть раз вдохнешь или пошевелишься, мы прикажем содрать с тебя шкуру, и ты сможешь забыть о звании капитана пехоты. Но это мы просто так говорим, ты же, наверное, не настолько глупый!
Потом пришла очередь имени Ранкстрайла: из всех запрещенных тем для разговора его имя было самой запрещенной. Другими словами, если он откроет рот, его высекут плетками, а если посмеет назвать свое имя, не принадлежащее ни к одной из известных фамилий и тем самым выдающее в нем наемника, с него живьем сдерут кожу.
— Что-то неясно?
В обычной ситуации Ранкстрайл прогнал бы их взашей, пусть и с должной изысканной учтивостью, с которой ему, наемнику, надлежало обращаться к благородным отпрыскам аристократии. Ему было наплевать на великую честь провести день в качестве няньки дочери Судьи-администратора, которая, по слухам, была умственно отсталой, тогда как ее отец, по слухам, принадлежал к той породе людей, которые, стоило кому-нибудь чихнуть в неположенную сторону, подвешивали провинившегося за пятки в подземелье и оставляли так до следующего года. То есть это были люди, от которых рекомендовалось держаться как можно дальше, с которыми было желательно не иметь ничего общего.
Но в тот момент ситуацию сложно было назвать обычной, поэтому Ранкстрайл сообщил своим благородным собеседникам, что их предложение могло бы заинтересовать его, если бы в обмен на службу он прямо сейчас получил не только вечную признательность, в которой они не уставали клясться, но и один из их мечей.
Договор был немедленно заключен: одному молодому пехотинцу только что вручили на совершеннолетие новое оружие, поэтому он отдал Ранкстрайлу свой учебный меч — немного короткий и слишком легкий для капитана, зато из отличной стали и без всяких кренделей.
Наконец аристократы убрались, и наконец-то была готова цапля.
— Эй, капитан, — медленно, как обращаются к несмышленым детям, проговорил Лизентрайль, — может, подаришь мне свой вертел, ведь для войны у тебя теперь есть кое-что получше? Может, мне тоже завтра понянчить принцессу? Если ты больше не пойдешь на войну с вертелом, тогда, может, расскажем оркам, как ты работал нянькой, — так они точно от смеха сами подохнут!
Глава одиннадцатая
День выдался жаркий. Аврора должна была провести его до самого вечера в саду отцовского дворца.
Ранкстрайл стоял столбом в тени плакучей ивы, наполовину укрытый ее развесистыми ветками.
На него надели блестящую стальную кирасу со сложными серебряными узорами и шлем, многоярусное забрало которого практически целиком закрывало лицо юноши. Помимо доспехов, он получил категорический приказ не шевелиться и не бросаться в глаза, разрешалось лишь дышать, да и то осторожно. То ли из-за того, что доспехи оказались ему не по размеру, то ли просто с непривычки, но дышать полной грудью у него все равно не получалось.
Всю жизнь Ранкстрайл мечтал о сверкающих доспехах, но сейчас, когда его облачили в стальную кирасу, он с нетерпением ждал того мгновения, когда можно будет от нее избавиться. Наконец-то он понял, почему против орков и разбойников посылали наемников: во всех этих железяках невозможно было сражаться ни с кем, кроме божьих коровок. Шлем тоже был крайне неудобным: конечно, он защитил бы от любой стрелы, но единственное, чем можно было заниматься с таким ведром на голове, — это изображать статую.
В саду пышно цвели цветы поздней осени, но глицинии казались чрезмерно крупными, а их аромат — слишком головокружительным. Дворец Судьи оказался странным, большим и асимметричным сооружением без арок и колонн, с редкими окнами и без каких-либо украшений.
Дочь Судьи-администратора была моложе сестры капитана: ей не было и десяти. Девочка была одета в платье из серебристо-белой парчи, поверх которого шла темно-красная бархатная туника. Это были цвета Далигара, которые повторялись и на шелковых туфельках с серебряными застежками. Такие одежды ни в коем случае нельзя было пачкать или мять. Может, именно поэтому принцесса сидела напряженно и неподвижно, как каменная статуя. Аврора была очень красива: ее светлые волосы, заплетенные во множество тонких косичек, были плотно убраны под мелкую серебряную сеточку с жемчужинами, а ее прекрасное лицо озаряли большие темно-зеленые, словно море зимой, глаза.
Ранкстрайлу вспомнилась Вспышка: после смерти их матери и до того, как сестра выросла и научилась справляться сама, ему приходилось каждое утро заплетать ей косы. Нужно было заплести всего две косы, потом обмотать их вокруг головы и завязать ситцевой лентой. Но на это у него уходила уйма времени, да и Вспышка брыкалась без устали, лишь бы поскорей удрать. Ранкстрайл задался вопросом, сколько времени уходило каждое утро на то, чтобы завить все эти пряди и собрать их в сеточку из жемчуга и серебра, сколько Авроре приходилось сидеть неподвижно и скучать, и вся эта красота показалась ему бессмысленной.
Вокруг девочки сновали придворные, точно сосчитать которых Ранкстрайл не смог: человек пятьдесят дам, кавалеристов, слуг, фрейлин и пажей. Все считали своим долгом поприветствовать принцессу, и ни один из них не упустил случая похвалить ее грациозность, ее красоту, прозрачность ее нежной кожи, шелковистость ее волос, кто-то упомянул даже изящество ее расшитых шелком туфелек. Девочка, оставаясь скованной и неподвижной, благодарила всех легким кивком головы.
Ранкстрайл подумал, что даже комплименты, изливавшиеся бесконечным потоком, могут превратиться в пытку; может, именно из-за этого взгляд Авроры не задерживался подолгу на лицах ее собеседников, а устремлялся в пустоту.
Наконец наступило время церемонии, и придворные бросились к выходу. Тяжелые деревянные ворота, инкрустированные чистым серебром, открылись, и толпа устремилась за пределы высоких стен на залитую солнцем улицу. Снаружи многочисленная банда ребятишек разного возраста играла в какую-то сложную игру с мячом, сшитым из тряпок. Через открытые ворота в сад ворвались их громкие крики, вслед за которыми понеслись замысловатые просьбы подать милостыню, насмешки, такие же замысловатые оскорбления в ответ на отказ в подаянии и, под конец, топот убегавших от пинков и тумаков маленьких разбойников.
Через открытые ворота Аврора смотрела на детей. Взгляд ее оживился, и только сейчас Ранкстрайл понял, насколько пусты и грустны, словно глубокий безжизненный пруд, были до этого ее глаза. Ворота закрылись. Девочка, будто безутешный маленький филин, не сводила глаз с того места, откуда только что, пусть всего на один миг, в сад проникли свет солнца и крики детей; потом, как всегда неподвижная в своих бархатных и парчовых одеждах, она отвернулась. Взгляд ее вновь растворился в пустоте, и опять она стала похожа на всеми забытую мраморную статую.
Ранкстрайл не смог этого вынести.
Он постоянно находился в окружении детей: вырастил Вспышку, да и других ребятишек Внешнего кольца — детей пропавших отцов и потерянных матерей, и те, не имея ни одной родной души на свете, всегда привязывались к нему.
Он получил строжайший приказ молчать и не шевелиться, но молчать и не шевелиться рядом с ребенком, в глазах которого было столько пустоты, казалось ему таким же ужасным поступком, как ничего не предпринимать, когда кто-то тонет на твоих глазах.
Ранкстрайл подумал, что он уже достаточно хорошо знаком с плетью, чтобы знать, что от нее не умирают, а звания капитана его никто бы не лишил по той простой причине, что это звание ему никто никогда и не жаловал.
Он вышел из тени ивы, снял шлем и обратился к принцессе:
— Эй, ваша милость, — неуверенно начал он. Может, с учетом ее возраста, было достаточно обращения «госпожа», но он сомневался. — Прошу прощения, ваша милость, эм-м… простите, если я вам помешал, я просто подумал… эм-м… Вам не хотелось бы иметь лук? Лук со стрелами. Знаете, чтобы стрелять… Я как-то сделал лук для моей сестры, она будет постарше вас… Но когда я ей его сделал, лук, пару лет назад, ей было примерно как вам сейчас, и она очень радовалась. Тогда у вас будут не только качели, чтоб играть, но и лук — лучше две вещи, чем одна. Так что, если желаете, я сделаю вам лук и научу вас из него стрелять.
Аврора обратила на него свой молчаливый взгляд. Она долго смотрела на Ранкстрайла, и глубокий пруд в ее глазах понемногу наполнялся жизнью. Девочка кивнула.
На изготовление лука и стрел ушло почти все утро. Для лука Ранкстрайл использовал ветку ясеня, придав ей нужную форму при помощи стилета, который получил в подарок от старейшины Скануруццу по окончании их первого торга. На тетиву пошел кожаный шнурок, превращавший его флейту в пращу. Этот шнурок напоминал Ранкстрайлу о родных, о семье, ему не хотелось с ним расставаться, но отчаянная пустота в глазах девочки перевесила чашу весов, да у него и не нашлось ничего лучше. В конце концов, для пращи он мог легко найти другой шнур. После того как кожаный шнурок превратился в тетиву маленького лука из согнутой ветки ясеня, настала очередь сделать две стрелы из веточек ореха. На медные наконечники Ранкстрайл пожертвовал две трети своего состояния — две из трех имевшихся у него медных монет. Они были настолько тонкими и податливыми, что капитану не составило труда свернуть их в небольшие конусы. Перед этим он показал монеты заинтересовавшейся девочке, и та выслушала все его объяснения по поводу денег, ценности и стоимости вещей и по поводу того, как поступить в случае, когда тебе нужно купить что-то, на что не хватает денег, — например, лошадь или лекарства для дорогого тебе человека.
Ранкстрайл сбалансировал стрелы, закрепив на концах голубиные перья, найденные в гнезде на дереве. Чтобы достать их, ему пришлось залезть на орех, из веток которого он сделал сами стрелы. Юный капитан, который в своем привычном доспехе из кожаных пластин, соединенных металлическими клепками, мог бы залезть даже на верхушку столба с призами, что ставили на народных гуляниях, наконец-то снял с себя невыносимую сверкающую кирасу тяжелой кавалерии, надеясь, что за это нарушение не было предусмотрено худшего наказания, чем плетка.