Глава двадцать четвертая 5 глава. Тем не менее волшебное слово «деньги» заслоняло все — оно притягивало




Тем не менее волшебное слово «деньги» заслоняло все — оно притягивало, как огонь влечет мотылька. Каждый раз, когда Ранкстрайл почти решал бросить все и вернуться (что случалось довольно часто), слово «деньги» придавало ему сил и мужества. Оно означало, что можно жить по правилам, не нарушая закон, кроме, может быть, того правила, что дети должны сидеть дома и ни за кого не сражаться.

С этими деньгами его отец мог бы иметь в своем распоряжении законно купленную еду и понемногу расплачиваться с аптекарем.

Дорога заняла три дня. То и дело он поворачивался и шел обратно, к Варилу, потом снова менял решение и направлялся в сторону Далигара. Да, он нуждался в деньгах, но в то же время прекрасно понимал, на какое безумие он идет. Ранкстрайл останавливался поохотиться, поискать воды, подумать, посмотреть на облака в постоянном ожидании, что отец или Вспышка вдруг покажутся на горизонте — сначала неразборчивыми точками на дороге, потом и во весь свой рост, крича и ругаясь, что он дурак или сумасшедший, что он не знает, на что идет. Они осыпали бы его ругательствами, он расплакался бы, потом они бы обнялись и все вместе вернулись домой.

Но на проклятой дороге никто не показывался.

В конце концов через три дня он пришел в Далигар. Город оказался небольшим, озлобленным, втиснутым в разветвление реки Догон, которая окружала его огромным рвом. Если Варил, старинную столицу первой рунической династии, с ее дворцами и стенами из белого мрамора, называли Городом-Журавлем, возвышавшимся над рисовыми полями и миндальными садами, то Далигар, признанный столицей Мира Людей, был Городом-Дикобразом.

Этот город цвета обожженного кирпича, пыльный, неприветливый и угрюмый, располагался в тени Черных гор. Его окружали низкие крепкие стены, усеянные заостренными кольями. Город стоял на острове между двумя рукавами реки Догон, через которые были перекинуты два подъемных моста. На них было полно стражников, словно здесь всегда шла война. В отличие от Варила, куда можно было спокойно входить и так же спокойно оттуда выходить, Далигар охранялся лучше, чем ларец, набитый золотом, хоть золота, казалось, в нем давно уже не было. Тот, кто имел честь обитать в городе, не мог из него выйти, а тот, кто желал войти, должен был иметь на то серьезную причину с весомыми доказательствами.

Кроме предстоявших трудностей суровой жизни наемника (если он вообще их переживет), кроме боли расставания с родными, которая терзала Ранкстрайла, как открытая рана, его настораживало еще и другое опасение, более мрачное и едва уловимое: что его будущий хозяин все-таки не являлся образцом глубокой мудрости и беспристрастной справедливости. Но так как непрерывный кашель отца и неоплаченный счет аптекаря не оставляли юноше выбора, волей-неволей он пошел в наемники, однако решил не терять бдительности. Ранкстрайл продавал Судье свою силу, но не душу.

 

Он прибыл в Город-Дикобраз ослепительным, уже почти летним утром.

Широкие полосы аккуратно засеянного пшена и ячменя чередовались с растрепанными полями подсолнухов. На солнце сверкали пока еще зеленые и мелкие пшеничные колосья, обрамленные красными венчиками бесчисленных маков. Над пшеницей летали наперегонки с ветром ласточки, прерывая эту веселую игру лишь охотой на многочисленных насекомых. Ранкстрайл решил считать свет этого утра и стремительный полет ласточек добрым предзнаменованием. Под лучами солнца красные кирпичи городских стен принимали золотистый оттенок.

В Далигаре царил почти такой же переполох, как десять лет назад, когда в город заявился ужасный Эльф. На уме и на языке у всех были Черные разбойники, которые громили и жгли южные земли. Промышлявшие сначала малыми бандами, теперь они превратились в настоящую армию. Черные разбойники не были орками, но зверства их росли из года в год: как часто случается, жестокость превратилась в азартную игру, соревнование, в котором каждый командир, словно соперник на турнире, старался отличиться перед другими.

Дабы хоть как-то отбиться от разбойников и защитить фермы, в наемники автоматически принимали всех желающих, но их практически не было: слава о южных бандитах уступала только слухам об орках Неведомых земель. Никому из впавших в совершенное уныние офицеров-вербовщиков не пришло в голову задавать Ранкстрайлу вопросы о его возрасте, и, не успев опомниться, юноша оказался в числе солдат легкой пехоты.

Получив астрономическую сумму в размере шестидесяти медяков и четырех сребреников, причитавшихся ему за первый год найма и отведенных на экипировку, Ранкстрайл должен был за оставшееся утро приобрести все необходимое. В полдень он должен был выдвинуться в сторону Южных гор, где бандиты разграбили и сожгли фермы и поля.

Ранкстрайл растерянно шатался по Далигару, ничего не соображая. Он плутал по пыльным и грязным узким улочкам, и по сравнению с Далигаром его родное Внешнее кольцо, со всеми своими лохмотьями, казалось ему страной изобилия. Во Внешнем кольце рядом с нуждой всегда находилось место надежде и веселью, воздух был наполнен ароматами, обещаниями сладостей. В каком-то смысле нужда не была абсолютной: не всегда что-то имелось, но и не всегда не было совсем ничего. На худой конец, оставались капустные и кукурузные кочерыжки или картофельные очистки, доставшиеся от тех, кому повезло больше и кто мог позволить себе выбрасывать кочерыжки и чистить картошку. В Далигаре же не было совсем ничего. Отовсюду сквозила отчаянная и мутная нищета, не имевшая ничего общего с той, привычной Ранкстрайлу, шумной и разноцветной. Он увидел детей с настолько тонкой, натянутой кожей, что через нее просвечивал череп, и почувствовал ужас при мысли, что они не переживут зиму. Он увидел матерей с настолько опустошенными взглядами, что даже плач младенцев у них на руках не приводил их в чувство.

Ранкстрайл находился уже почти на грани отчаяния, как вдруг ему встретилась взрослая женщина ростом не выше девочки. Ранкстрайл узнал ее: ребенком он видел ее, крутившую вертел с цаплями.

— Роса! — окликнул он; потом ему вспомнились слова дамы, и он обратился к маленькой, одетой в лохмотья женщине, словно к знатной госпоже: — Вы Роса, дама Народа Гномов!

Женщина остановилась и внимательно посмотрела на него. Потом лицо ее прояснилось, и она улыбнулась. Ранкстрайл подумал, что обращение «господин» или «госпожа» может быть таким же ценным, как звонкие монеты или цапля в подарок.

Роса узнала его сразу, несмотря на то что видела всего один раз в жизни, да и то когда тот был ребенком. Она рассказала, что после смерти дамы решила покинуть господский дом, привлеченная (а говоря точнее, обольщенная) слухами о справедливости Далигара, распространявшейся на все и на всех. Теперь уже поздно было раскаиваться — Далигар все равно этого не позволял, но, как бы то ни было, она тысячу раз предпочла бы несправедливость Варила справедливости Судьи.

Роса приютила Ранкстрайла на день и помогла ему в подготовке.

Половину денег парень потратил на меч, самый дешевый из всех дешевых. Тот оказался несимметричным, немного кривым, с помятой бронзовой гардой и деревянной рукоятью без яблока, потерянного в не самом триумфальном прошлом (меч принадлежал какому-то алебардщику, умершему после пьянки от солнечного удара). Он был слишком короток и легок для Ранкстрайла, и на клинке виднелась ржавчина, но все-таки это был меч. Лук со стрелами уже имелись в его вооружении — он сделал их для охоты на цапель, но они так же отлично годились для охоты на любое другое живое существо. Кирасу Ранкстрайл тоже смастерил сам, играя в кавалериста в блестящих на солнце доспехах: подбирая остатки металла у мастеров Среднего кольца, он скреплял их шкурами добытых на охоте зверей, чаще всего зайцев и барсуков. В итоге вид у Ранкстрайла был, вне всякого сомнения, угрожающий, но вместе с тем угрюмый и грустный. Его немедленно окрестили Медведем.

Оставшиеся деньги Ранкстрайл послал отцу. Роса познакомила его с подходящим, точнее говоря, с наименее неподходящим для этого человеком, и Ранкстрайлу, не имевшему другой возможности, пришлось довериться тому. Это был торговец духами, направлявшийся в Варил; помимо прочего, он потребовал целый сребреник за услугу, оправдывая это тем, что ему придется искать среди всех оборванцев Внешнего кольца нужный дом и нужного человека. Ранкстрайл не стал торговаться, но, облаченный в свою медвежью кирасу и крепко сжимавший в руках свой ржавый меч, пообещал, что если эти деньги не дойдут до его отца, то они, Ранкстрайл и торговец, хоть во льдах на другом конце мира, но еще встретятся. Глаза торговца как-то по-новому заблестели, и у Ранкстрайла возникло ощущение, даже уверенность, что деньги, все до последнего гроша, окажутся в руках отца.

 

Глава пятая

 

Из-за спешки новые солдаты посылались в поход как были, безо всякой подготовки.

Таким образом, Ранкстрайл отправился в путь на следующее же утро после зачисления в наемники. Ярко искрилось летнее солнце, и ласточки легко бороздили совершенно ясное небо лишь с несколькими редкими облаками. Небольшой отряд состоял из двадцати пяти мужчин — четверти взвода — и осла, навьюченного запасом хлеба на месяц. Точнее, не из двадцати пяти мужчин, а из двадцати четырех мужчин и одного подростка, но если кому-то это и бросилось в глаза, то он решил не углубляться в подробности.

Командовал ими высокий тип с большим носом и густыми черными усами; круглые глаза делали его похожим на одну из белых коров, пасшихся под стенами Варила, но выражение его глаз было далеко не таким умным и совсем не дружелюбным. При разговоре он растягивал «с» и «р», из чего Ранкстрайл заключил, что родом тот был из северо-западных областей; число его пальцев и зубов соответствовало норме человеческого рода, и Ранкстрайл решил, что командир был или большим счастливчиком, или большим подхалимом.

Юный солдат маршировал вместе со всеми, крайний в ряду, еще долго после захода солнца. Он ничего не ел, и пить ему было нечего. В списке вещей, которых ему не хватало, значилась и фляжка. В рисовых полях жажду можно было утолить в любой момент — в его пятнадцатилетнюю голову не пришла мысль о том, что на свете бывают места, где нет воды.

 

На привал остановились поздней ночью недалеко от дубового леса с быстрым ручьем. Ранкстрайл, привыкший бродить в рисовых полях целыми днями, с утра до вечера, нисколько не устал, но он слишком долго ничего не ел, и единственное, что было хуже голода, — это мучившая его убийственная жажда.

Как только отдали приказ «вольно», он бросился к ручью.

— Эй, паренек, — шепнул ему кто-то из солдат, — лучше подожди. Потерпи, пока не раздадут хлеб.

Солдат был низкого роста, с большим, видно, неоднократно сломанным в прошлом носом и волосами, заплетенными в косички на манер жителей Востока; у него не хватало изрядного числа зубов, а также трех пальцев на левой руке. Ранкстрайл не послушался. Он торопливо напился воды, его вырвало, и он еще раз припал к ручью.

Когда он наконец вернулся, командир отряда уже раздал хлеб: порцию Ранкстрайла делили между собой трое старшин, служивших наемниками уже не первый год.

— Тебя что-то не устраивает, парень? — спросил самый здоровый из них. — Хочешь есть — сиди на своем месте. Чем раньше усвоишь, тем раньше перестанешь оставаться в дураках.

Ранкстрайл поискал взглядом командира: тот и бровью не повел — спокойно лежал на камне и жевал свой хлеб, будто ничего не произошло, хотя он не мог их не услышать. Ранкстрайл, вспомнив свой опыт главаря банды, причислил его к разряду подлинных кретинов, потому что настоящий командир никогда не допустит несправедливости, тем более в том, что касается еды, ведь лишь совершенный идиот может отправляться на войну, когда один из его солдат не держится на ногах от голода и унижения.

Пришлось выкручиваться самому. Драться было слишком рискованно: если бы он проиграл — навсегда получил бы клеймо, если бы выиграл, что было трудно, но возможно, — рано или поздно они вернули бы ему долг, например разорвав его на кусочки. Но и не драться было нельзя — тогда бы он мог навсегда забыть об уважении к себе. Нужно было найти другой выход.

— Эй, паренек, да брось ты, — окликнул его солдат с косичками, разламывая свой хлеб, — я дам тебе кусок, держи половину. Если жевать медленно, то хватит настолько же, насколько целого…

Ранкстрайл не ответил. Не взял предложенный хлеб. Он лег один под самым дальним дубом и стал ждать, пока все заснут. Когда дыхание окружающих стало ровным и ни одно движение больше не прерывало молчание тихой ночи, он поднялся и в темноте пошел в поле, которое представлял себе, как на карте, благодаря звукам и запахам, неслышным для других, но понятным для него. К югу от лагеря была кроличья нора — когда Ранкстрайл пил, он видел следы на отмели ручья и теперь легко нашел ее. А вот фазан, которого он подстрелил незадолго до рассвета, был неожиданной удачей. Когда остальные проснулись, Ранкстрайл сидел перед небольшим костром из сухой травы и оставшихся с вечера углей и поджаривал фазана. Рядом, на большом камне, кучкой лежали три кролика. Ранкстрайл указал на них небрежным жестом:

— Можете съесть мясо, но шкуры — мои, — спокойно сказал он. — И не подходите к моему огню.

Солдата с косичками звали Лизентрайль. Не вставая с места, парень бросил ему кусок фазана, и Лизентрайль поймал его на лету.

Никто из остальных не приблизился.

Он подкупил их всех.

Он был подростком, новеньким, но он мог прокормить их, а это было ценнее любого из сокровищ, важнее всего, важнее даже нескрываемого желания командира и многих старых солдат выбить ему все зубы и поставить на место.

Все, включая командира, ели мясо, понимая, что если они оставят этого парня в покое, то мясо у них будет и завтра, и послезавтра.

 

Они прошли все графство, с севера на юг.

Прошли землю, где сосновые рощи перемежались коварными трясинами и поднимались желтые холмы, поросшие сухой травой, где стада белых, как на равнине Варила, коров паслись под присмотром погонщиков на больших черных лошадях. Странные высокие сосны поднимались к небу своими стройными стволами без веток, и лишь на самой их верхушке красовалась огромная крона. Лизентрайль научил всех собирать шишки, из которых вечером можно было разжечь костер и твердые, одеревенелые скорлупки которых скрывали свои маленькие дары — кедровые орешки.

Днем маршировали. По ночам Ранкстрайл охотился. Но бывало, он оставался с пустыми руками. Однажды ему попалось нечто среднее между волком и свиньей — солдаты называли это диким кабаном. Ранкстрайл подстрелил его после долгой погони в кустах ежевики, ободрав себе все тело; в ту ночь ему пришлось пробежать намного больше, чем он прошел днем со своими товарищами. Спал Ранкстрайл всегда мало, намного меньше, чем его брат и сестра, даже меньше, чем отец, но все-таки иногда спал. Сейчас же нехватка сна и усталость становились пыткой, но он стискивал зубы и заставлял себя привыкнуть и к этому.

В первом же поселке, попавшемся на дороге, он обменял кроличьи шкуры на фляжку, точнее говоря, послал вместо себя Лизентрайля, так как сам он, в кирасе, сделанной наполовину из металла, наполовину из звериных шкур, больше походил на орка, чем на солдата.

Еще через пару дней, снова пользуясь Лизентрайлем в качестве посредника, он выторговал два драгоценных кремня, отдав за них полкабана. Теперь Ранкстрайл не зависел от углей из общего костра. Также он купил небольшую солонку, выточенную из рога, — бесценное для любого солдата, бродяги или путника приобретение, дающее возможность есть как люди, а не как собаки; и потом, с солью меньше чувствовалась гниль.

По вечерам Лизентрайль давал ему уроки владения мечом. Он научил Ранкстрайла основным приемам отражения удара и некоторым выпадам. Никому другому не пришло в голову обучить юного солдата военному делу, и многие потом кусали себе локти, что упустили единственную возможность отсыпать новичку его долю шишек и синяков.

Лизентрайль же не оставил на нем ни единого следа — он был отличным учителем и не нуждался в том, чтобы учить синяками. Меч его всегда дотрагивался до Ранкстрайла плашмя, давая понять, какие места юноша оставлял без защиты в сражении. Лизентрайль также помог ему укрепить в нужных местах доспехи, подарив притом несколько своих металлических накладок.

Что касается стрельбы из лука, Ранкстрайл не нуждался ни в каких уроках.

На самом дне походного мешка он прятал свою незаменимую пращу и пару круглых камней — так, на всякий случай. Во время ночной охоты он пользовался большей частью именно пращой, которая, несмотря ни на что, оставалась идеальным оружием на близком расстоянии; да и камни валялись повсюду на земле, а стрелы приходилось мастерить самому.

 

Мало-помалу они продвигались на юг: трава становилась все желтее и сосновые рощи встречались все реже, пока совсем не исчезли. Наступила самая жаркая часть лета. Коровы тоже попадались все реже — вместо них в желтой траве паслись какие-то странные животные, куда более мелкие, но тоже с рогами. Они назывались овцами и не мычали, а блеяли.

Болота тоже исчезали, что стало настоящим благословением: вместе с ними исчезали и тучи комаров, которые безжалостно преследовали солдат среди рощ и холмов. Но на смену им пришло другое проклятие — мухи, крупные, черные, с радужными крыльями и жутко кусачие.

Латных наголенников у Ранкстрайла не было — ни металлических, ни кожаных, он сэкономил и на этом, не думая, что именно они могут быть жизненно необходимыми. Неизвестно, нужны ли они против врагов, но против клещей — просто незаменимы. Каждый вечер Ранкстрайл выдергивал клещей, вгрызавшихся в его ничем не прикрытые ноги. Частенько голова насекомого оставалась под кожей, и ранка воспалялась. Однажды легкая лихорадка оставила парня совсем без сил, но он стиснул зубы и не остановился.

То, что осталось от рек, протекавших когда-то по высохшей равнине, кое-где покрытой желтой травой, угадывалось лишь по ярко-зеленым зарослям тростника и пышно цветущим белым или розовым олеандрам. Солдаты продолжали маршировать на юг — трава становилась все реже и реже. Потухла и зелень тростников и олеандров: они указывали уже не на воду, а лишь на грязные лужи, которые от нее остались. Сухую землю бороздили трещины, тоскливые и безжизненные, словно горизонт в аду, если там вообще есть горизонт.

В чахлых кустах им попадались иногда жалкие стада тощих овец под присмотром тощих и жалких пастухов, которые, завидев отряд, в ужасе давали стрекача.

От хлеба, который терпеливо тащил на себе осел с самого начала их похода, почти ничего не осталось, да и тот, что остался, стал почти таким же твердым, как клинки их мечей. С одной стороны, это являлось большим преимуществом, потому что хлеб теперь нужно было так долго жевать, что казалось, будто ты и в самом деле поел, с другой — недостатком, так как, чтобы долго что-то жевать, нужна слюна, а во рту постоянно пересыхало. Воды не хватало, и чем жарче становилось, тем грязнее она была.

Охотиться стало не на что, лишь иногда им попадались змеи и мелкие дикобразы, но редко, и нужно было подстерегать их часами. Однажды отряд устроил привал в пещере, и Ранкстрайл перебил всех летучих мышей: зажаренные на вертеле, с солью, они немногим отличались от кроликов, к тому же было забавно обгладывать их крылья. У Лизентрайля осталось еще немного кедровых орешков, которые пошли на начинку.

Иногда есть было просто нечего.

Ранкстрайл, который до сих пор питался исключительно своей охотой, стал вместе со всеми есть положенную ему порцию хлеба. Подступавшая жажда заставляла забыть о голоде. Далекий горизонт закрывали угрюмые, низкие и крутые холмы с растрепанными и искривленными жаркими ветрами деревьями.

После целого дня изнурительной ходьбы они наконец прибыли к какому-то еще не высохшему пруду — прямо у воды ярко освещались солнцем несколько огородов и сбившихся вместе небольших домиков.

Измученный жаждой, которая усиливалась его постоянной лихорадкой, Ранкстрайл первым метнулся к воде. Он бросился на землю и начал жадно пить, лежа в грязи, как дикий зверь. Вода оказалась гадкой, с привкусом гнили, но он все равно пил. Когда он наконец поднял глаза, то увидел, что находится во фруктовом саду. На деревьях наливались соком спелые персики. Ранкстрайл знал их название, потому что видел эти редкие и очень дорогие фрукты на базаре Внешнего кольца.

Одна часть сознания кричала ему: «Нет, остановись! Что ты делаешь? Это же воровство, это слабоумие!» Но Ранкстрайл сорвал с дерева спелый персик и впился в него зубами. Сверху была странная, шероховатая кожура, зато внутри плод оказался желтым, нежным и хрустящим одновременно, до невозможности сладким и к тому же мгновенно утоляющим жажду. Страна с молочными реками и кисельными берегами, если она и вправду существовала, должна была иметь этот вкус. Это была пища богов, если боги вообще что-то ели. Под сладкой желтой мякотью оказалась красноватая косточка, которую Ранкстрайл засунул в мешок: во-первых, чтобы не оставлять следов преступления, во-вторых, чтобы по возвращении домой отдать ее отцу — из косточки можно было вырастить дерево. Он сорвал второй персик. Часть сознания все еще повторяла ему, что надо остановиться, но жажда, усиленная лихорадкой, казалось, отступала немного лишь от этого сладкого сока. И если бы ему пришлось расплатиться за кражу отрубленными пальцами или выдранными зубами, он и тогда не смог бы остановиться. Лишь после третьего персика он поднял голову и осмотрелся.

Подвешенные на дверях собственных домов, а некоторые почему-то привязанные к колесам телег, трупы жителей небольшой деревни уставились на него своими пустыми глазницами, окруженные тучами жужжащих мух и слепней.

Ослепленный жаждой, Ранкстрайл-охотник, способный определить, где находится мышь в пшеничном поле, приблизился к пруду и зашел в сад, даже не заметив признаков кровавой резни, которые невозможно было спутать ни с чем другим: запаха гнили и оглушавшего жужжания мух над запекшейся кровью.

Он остолбенело смотрел на все это, бессознательно сжимая в руке оставшуюся половину персика.

Ранкстрайл никогда еще не видел смерти, не считая того дня, когда умерла его мать, но это была благопристойная смерть. Никто не убивал маму, никто не издевался над ней. Все оплакивали ее и потом отнесли на кладбище.

Здесь же не было ничего подобного.

Он умел считать. Восемь взрослых и одиннадцать детей. Всего девятнадцать, как пальцев у солдата, лишившегося одного пальца.

По тому, как были подвешены трупы, вниз головой, стало ясно, что над этими смертями хотели посмеяться, словно все это было какой-то игрой.

Ранкстрайл наклонился, и его вырвало отдававшей гнилью водой и персиками. Он упал на колени, его не переставало рвать.

Солнце стояло высоко в небе, и в траве несносно трещали цикады.

Он почувствовал на плече руку Лизентрайля.

— Иди, паренек, иди, мы сами их похороним, — шептал тот, вынимая из его руки персик и засовывая поглубже в мешок, пока не увидел командир. Одной из обязанностей легкой пехоты являлось захоронение тел мирных жителей там, где этим некому больше было заняться.

— Он такой же с-с-солдат, как и др-р-ругие, — заявил, приближаясь, растягиватель «с».

— Да у него лихорадка, — запротестовал Лизентрайль.

— Все нормально, — ответил Ранкстрайл, снимая с плеча его руку.

Он ни за что не отказался бы похоронить этих людей.

Его трясло, но он снимал тела и копал ямы, как и остальные, теми же лопатами, которыми обитатели деревни при жизни вскапывали огороды и рыли каналы вокруг сада. Кто-то из старшин начал было обсуждать внешность тех, кого они называли бабами, а Ранкстрайл мог бы назвать матерями, но его безумного взгляда было достаточно, чтобы все заткнулись.

Ранкстрайл старался уложить трупы как можно более благопристойно и клал маленьких детей рядом с женщинами, в душе надеясь угадать, кто был чьим ребенком.

Вокруг домов когда-то располагались загоны для скота, судя по навозу — единственному, что от них осталось, — овец и свиней. На задворках, каким бы невероятным это ни казалось, к доскам забора были привязаны две еле живые курицы. Так как они явно были уже ничьи, то по праву попали на вертел к командиру и старшинам. В грязи недалеко от поилки виднелись различные следы обуви, тянувшиеся до курятника. Они не могли принадлежать жителям деревни, так как те ходили босиком.

Когда наступил вечер, командир, шипя, прорычал приказ сорвать все персики, так как они тоже стали бесхозными. Быстро и аккуратно небольшой фруктовый сад был разграблен подчистую.

Ранкстрайл сорвал девятнадцать персиков. Ни одного из них он не съел. Под защитой темноты он положил по одному персику на каждую из девятнадцати могил, присыпая их горсткой земли.

Ранкстрайл поклялся, что отомстит.

В тот день он стал настоящим солдатом.

До сих пор он был просто наемником. Забыв о своих детских мечтаниях, он ставил перед собой единственную цель — выжить, во что бы то ни стало постараться избежать смерти, чтобы посылать отцу достаточно денег на еду и на аптекаря.

Теперь он горел желанием схватить этих негодяев. Как и говорил Свихнувшийся Писарь, именно наемники защищали самых слабых. А не просто служили из-за денег.

Он знал, что рано или поздно остановит их.

Он пришел в эту землю, чтобы сделать ее безопасным и приличным местом, местом, где мужчины, женщины и дети могли бы спокойно жить и выращивать своих кур. И он не оставит эту землю до тех пор, пока не удостоверится, что никто и никогда больше не сможет прийти сюда ночью, как волк, и устроить кровавую резню на берегу какого-нибудь пруда, окруженного фруктовыми деревьями.

Ранкстрайл перестал быть наемником и стал воином.

 

Глава шестая

 

На этом наскоро устроенном кладбище пятнадцатилетний Ранкстрайл открыл для себя одно из важнейших правил военной тактики: понять замысел врага. В любое действие вкладывается труд, а значит, оно подразумевает какую-то выгоду. Подвесить трупы, складывая из них жуткий, издевательский геометрический рисунок, было нелегким делом даже для самых сильных из людей, а значит, за этой работой скрывалась надежда на какую-то выгоду. Трупы были приманкой в ловушке. Они же, солдаты, были добычей.

 

Несмотря на то что надоедать начальникам и брать на себя смелость о чем-либо думать было строго запрещено, юный солдат отправился прямиком к командиру и осведомил его, что бандиты наверняка атакуют их этой ночью. Бойня, возможно, была устроена ради развлечения, но она также преследовала определенную цель: опустошенная деревня являлась самым вероятным местом ночевки наемников.

— Надо говор-р-рить «штаб-квар-р-ртира». И не-е с-с-смей больше учить меня моей р-р-работе, не то не пос-с-смотрю, что ты с-с-сопляк, и отпр-р-равлю к палачам за неповиновение.

Ранкстрайл не обратил внимания на отчаянные жесты Лизентрайля, просившего его немедленно заткнуться, поблагодарил командира за информацию и повторил: он не желал никого ничему учить, он хотел лишь объяснить, если командир еще сам этого не понял, что на них нападут еще до наступления рассвета. Даже самому последнему из кретинов было бы ясно, что бандиты развесили трупы в этой издевательской манере именно для того, чтобы уставшие после снятия тел солдаты остались ночевать здесь же.

— Даже последний кретин, — добавил он, — понял бы, что это специально подстроено: они даже оставили нам персики и кур, чтобы мы не ушли искать еду. Мы будем дрыхнуть здесь, как полнейшие идиоты, и они смогут спокойно перерезать нам горла…

Его слова вызвали не самую лучшую реакцию.

Шипя и рыча, командир вытолкал парня вон, угрожая жуткой расправой — от вырванного языка до отрубленных больших пальцев. Потом он вместе со старшинами улегся спать в одном из домов, на долгожданных постелях, рядом с настоящим камином, где, разгоняя холодную ночь, уютно потрескивал огонь.

Ранкстрайл рассказал товарищам о грозившей им опасности, и по его совету в ту ночь были удвоены часовые.

Солдаты послушались его.

Медведь был слишком странным, чтобы не прислушиваться к его словам.

Он видел следы там, где их не было, слышал шорох ползущей гусеницы среди криков и ругательств отдыхавших солдат. Он целился прежде, чем показывался кролик, словно заранее знал, откуда тот выскочит. Никому не нравится, когда какой-то сопляк указывает, что делать, но каждому дорога своя шкура, а мысль о неизбежной опасности подталкивает порой на поступки, которые и в голову не пришли бы в нормальной ситуации.

Неподалеку от фруктового сада Ранкстрайл приказал натянуть веревки, которыми были привязаны тела бедных крестьян, на расстоянии ладони от земли: невидимые в темноте, они проходили на уровне щиколотки взрослого мужчины.

На посту перед домами — в самом опасном из-за света огня месте — стоял он сам и Лизентрайль.

Они не перебросились ни словом до тех пор, пока тьма на востоке не начала светлеть. Потом Ранкстрайл приблизился к товарищу и сообщил, что враг уже в саду. Бандитов было намного больше, чем их, и, скорее всего, они собирались окружить наемников перед атакой.

— Эй, Медведь, откуда ты это знаешь? — шепотом спросил Лизентрайль.

— По запаху и по звуку шагов.

— Но никто не в состоянии это слышать.

— Если ты знаешь, что именно хочешь услышать, то услышишь, — просто ответил Медведь. — Я видел их следы, понял, какой звук они издают при ходьбе, и услышал его.

 

Лизентрайль пошел за командиром. Он заполз в дом на четвереньках, чтобы не броситься в глаза при свете огня, пылавшего в камине. Шипящий-и-Рычащий не разделил его осторожности и вышел во двор в одной рубахе и без шлема, гавкая, что «не потер-р-рпит», чтобы его «с-с-смели будить по каким-то глупос-с-стям». Две стрелы опрокинули его наземь: одна попала в живот, другая, более милосердная, — в горло, где ранения обычно менее мучительны, поскольку почти всегда смертельны. Недолгое появление гавкающего командира отвлекло врагов на достаточное время, чтобы Медведь влез на дерево с пращой и луком. Он поразил четверых до того, как сообразил, почему их называли Черными разбойниками: лица их закрывало нечто вроде шлема, сделанного из вываренной с сажей кожи. Даже с высоты своего дерева Ранкстрайл понял, насколько глупой была эта идея: выглядел шлем устрашающе, но полностью перекрывал боковое зрение и к тому же не защищал от серьезных ран. Это открытие придало Медведю уверенности.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: