Ранкстрайлу понравилось, что она говорила с ним шепотом, он снова увидел в этом мамино доверие и участие, которые так ценил и которые почему-то разбились о его слова. Хоть и не понимая ничего из всего сказанного ею, он энергично закивал, обещая самому себе как можно больше держать рот на замке, о чем бы ни шел разговор.
Мать снова обняла Ранкстрайла, и страх, что он навсегда уничтожил ее улыбку, стал понемногу отступать.
Они прошли через ворота второй крепостной стены и оказались во Внешнем кольце.
Внешнее кольцо, по сравнению со Средним и Цитаделью, было построено значительно позже, и в нем царили нищета и убожество. Стиснутое между высокими крепостными стенами, оно постоянно находилось в тени; лишь в летний полдень оно ненадолго заливалось солнечным светом, изгонявшим на пару часов тьму и сырость, неизменно царившие здесь все остальное время. В северной стороне кольца бил ключ, наполнявший водой фонтан в виде головы грифона, который, в свою очередь, наполнял большие каменные корыта для стирки белья и бесконечные, никогда не высыхавшие лужи. Зеленовато-коричневый мох сползал с высоких стен прямо на крыши убогих домов, похожих больше на норы, появившиеся под стенами бастионов как грибы после дождя. В них находили пристанище все те беженцы, которые причаливали к Варилу в поисках безопасного места для жизни: дезертиры с восточных границ Изведанных земель, сбежавшие от яростных налетов орков; светловолосые гиганты, изгнанные из Северных гор волками и холодом; полчища бродяг, пришедшие из степей по ту сторону Неведомых земель.
Варил никогда не оказывался в осаде, даже тогда, когда орки набросились, как шакалы, на земли людей и лишь сиру Ардуину удалось победить их и изгнать за пределы Изведанных земель. Под влиянием всеобщей беспечности внешние стены города были безалаберно предоставлены своей участи и с течением времени становились все более дряхлыми и неровными. Алебардщики вышагивали по полуразвалившимся бастионам, между шаткими камнями которых находилось место не только каперсовым кустам, но и целым деревьям, от инжира до дикой черешни. Там, наверху, куда все-таки попадало немного солнца, располагались самодельные деревянные террасы, которые опирались на балки, вбитые для этой цели в крепостные стены. Туда можно было забраться по веревкам и приставным лестницам. На террасах, в тонком слое земли, доставленной вручную, были разбиты импровизированные огороды. Во время дождей земля осыпалась на крыши хижин и лачуг, где постепенно ко мху и грибам добавились заросли папоротника. Все это превращало Внешнее кольцо в нечто среднее между городом, лесом и подвесным огородом. В солнечные дни высоко на террасах, защищенных бастионами от ветра, вперемешку с красными помидорами и фиолетовыми баклажанами красовались белые капустные кочаны, прикрытые развешанным на просушку бельем. Работа прачки оставалась одной из основных профессий во Внешнем кольце.
Каменные арки, соединявшие внешние стены со средними, были увиты не цветами, как в Цитадели, а растениями со съедобными плодами. Крупные гроздья винограда и мелкие ягоды ежевики и малины едва успевали созреть, как их тут же обдирали ребятишки Внешнего кольца и стражники.
Внешнее кольцо, как и все места, где собираются бродяги и оборванцы, представляло собой постоянный рынок.
Единственными официально разрешенными профессиями были прачка и торговец съестными припасами: в задачи того, кто прибывал в Варил последним, входило кормить других горожан, стирать их белье и утешать их души, позволяя им роскошь милостыни. Покупая сырые продукты и перепродавая их в виде готового блюда, можно было хоть как-то сводить концы с концами. Большинство мастеров и ремесленников Среднего кольца обедали у себя дома, в примыкавшей к мастерской кухне, но это не распространялось ни на подмастерьев, учеников и подсобных рабочих, которые чаще всего были родом из окрестных деревень, ни на покупателей — а весь этот народ тоже надо было накормить. Стражникам полагался ежедневный, но несколько унылый армейский рацион, и многие из них были готовы оторвать от себя пару монет, чтобы разнообразить свое питание.
Количество различных блюд, находившихся в постоянной продаже, было огромным, но все-таки недостаточным, чтобы удовлетворить голод и набить животы всех желающих. Каждый что-то продавал, и яростный запах свежеприготовленных яств клинком пронзал тех, кто не мог себе их позволить. Яркий цвет помидоров и баклажанов ослеплял тех, кто не мог стать их обладателем. Кудахтанье кур оглушало тех, кто их не имел и кто пошел бы на все ради осуществления несбыточной мечты стать хозяином хоть одной из них. Дети кувыркались в лужах вместе с гусями, веселясь, но в то же время ни на секунду не теряя последних из виду. Тут и там виднелись лотки с улитками, сдобренными петрушкой, с жареными лягушачьими лапками, а иногда, по праздникам, и с глазированными куриными крылышками, приправленными острым перцем. Запахи разносились во все стороны, во все уголки топких узеньких улочек, вверх, к страже на крепостных стенах, вверх, к огородам с капустой и баклажанами. Повсюду шныряли хорьки, которых выращивали дома для ловли мышей и на забаву детям, а также для того, чтобы зимой добавить в кашу мясо и подбить обувь теплым мехом. За этими зверьками нужен был глаз да глаз: они постоянно сбегали и гоняли кур, давая повод к яростным ссорам между своими хозяевами и хозяевами своих жертв, настоящих или потенциальных. Рис продавался большими джутовыми мешками или, вареный и приправленный, маленькими мисочками, сплетенными из соломы. На каждом углу жарились каштаны или фасоль, в зависимости от времени года.
Пока они шли по грязным улицам, погруженным, несмотря на жаркий полдень, в глубокую тень, мать начала рассказывать Ранкстрайлу сказку, единственную, которую знала: про принцессу, которая нашла лягушонка и от радости, что он привнес в ее серую, одинокую обыденность хоть немного развлечения, поцеловала его, превратив тем самым в прекрасного принца. Отец имел в запасе другую сказку, для тех ночей, когда град летних гроз сотрясал их убогую лачугу, как гнездо на ветке, — сказку про волка и козу, которые сталкиваются в грозу в одном убежище и в темноте думают, что другой относится к их же породе, что и позволяет им дожить до утра в мире и согласии.
Ранкстрайл терпеть не мог сказки. Все остальные относились к ним с благоговением, словно к дару богов; знать какую-то сказку означало обладать редким сокровищем. Даже во Внешнем кольце, где никто просто так ничего не давал, способность рассказать какую-нибудь историю могла быть вознаграждена куском бесценного хлеба с луковицей. Иной раз его отец и мать могли заработать какие-то гроши, рассказывая свои две сказки, но вскоре все уже знали их наизусть, и продавать их было больше некому.
На самом деле сказки были сплошной глупостью, а Ранкстрайл не любил глупость. Больше всего его раздражала сказка про принцессу. Жабы не разговаривают и не превращаются в принцев, и лишь последний идиот будет их целовать, не говоря уж о том, что можно нахвататься бородавок. Да и представление о возможном потомстве приводило мальчика в замешательство. Самой нудной частью сказки было подробное описание принцессиного платья со всеми его вышивками, но и выслушивать разговор принцессы с лягушонком, с его рифмованными окончаниями, было для Ранкстрайла сущим наказанием. Не увлекала его и отцовская сказка: он так и не смог понять, зачем отец старался приободрить и успокоить его, не находившего ничего страшного ни в темноте, ни в грозе. Во всяком случае, всем этим рассказам не хватало обыкновенной логики. Во тьме волк и коза должны были узнать друг друга по запаху. Он, Ранкстрайл, даже в абсолютной темноте способен был точно определить, где находились его мать, отец, Нерелла и любое другое существо. К тому же ликование от факта, что козе не суждено стать обедом, предполагало, как казалось Ранкстрайлу, далеко не равное отношение к двум изголодавшимся зверям. Не всем же травку щипать! Волк оставался с пустым брюхом, а пустое брюхо — это тоже страдание.
Несмотря на то что его нисколько не интересовали приключения принцессы, радость, с которой мама о них рассказывала, умиляла и воодушевляла Ранкстрайла. Он зачарованно слушал сказку, и когда мама спросила, рассказать ли ее еще раз, эту скучнейшую и глупейшую историю, он благородно согласился.
Когда они пришли домой, отец сидел на пороге и обстругивал чурбан, предназначенный стать дверью или, может быть, лавкой, за что ему, возможно, заплатили бы, и тогда в доме был бы праздник: каша с сосисками на день, а может, даже на два. Ранкстрайл хоть и не говорил, но всегда слушал, что говорят другие, и в состоянии был понять, что одна резьба по дереву не могла прокормить семью. Отец Ранкстрайла был отличным мастером — в их родном селении на границе Изведанных земель любая деревянная поверхность представляла собой настоящий горельеф: дома, двери и даже столбы, на которых были натянуты веревки для сушки белья, были обильно украшены чудесными резными цветами, трилистником, фруктами, единорогами, грифонами и различными божествами, настолько искусно вплетенными в сложные узоры, что постепенно они растворялись друг в друге. Заниматься ремеслом во Внешнем кольце считалось чем-то немыслимым, но отцу Ранкстрайла помогли его мастерство, его мечты и волшебные узоры, в которые он превращал дерево.
Владельцы лавок из Среднего кольца платили исправно, но их заказы были не ахти: рабочие столы безо всякой резьбы, ремонт лотков. Лучшие заказы поступали от аристократии, но, чтобы получить плату за свою работу в Цитадели, приходилось сбивать каблуки — спесь и чванство некоторых знатных семей доходили до искренней веры в то, что жителю Внешнего кольца было достаточно чести работать на них и что одно это должно было возместить любую оплату.
С должным чувством отцу было объявлено об обнаруженном красноречии Ранкстрайла. Отцовское лицо не стягивали никакие шрамы, и оно симметрично осветилось бурным смехом и открытой радостью. Отец долго обнимал Ранкстрайла и все повторял: «Мой мальчик… Мой дорогой мальчик…»
Ранкстрайл тут же продемонстрировал свое мастерство. Но, помня о фиаско, которое он потерпел в разговоре с матерью, и о неисповедимости путей, превращавших слова в смертельные ловушки для радости и счастья, он ограничился тем, что указывал пальцем на предметы, громко произнося их названия.
Отец взял Ранкстрайла на колени и рассказал ему единственную историю, которая нравилась мальчику и которую он готов был слушать до бесконечности: рассказ об их прибытии в Варил. Городские стены, рисовые поля, цапли, взлетавшие при их приближении, — все становилось реальностью в воображении Ранкстрайла.
Вся красота того далекого утра отражалась в словах отца. Сначала он поведал о селениях, изгнавших семью: называл их одно за другим и подробно описывал; Ранкстрайл затаив дыхание слушал его рассказ, словно в первый раз, вновь и вновь переживая надежду, горечь, разочарование. Затем следовало описание Варила, могучего, как сокол, прекрасного, как павлин, рассказ о том, как холм, на котором стоял город, предстал перед родителями во всем своем великолепии, возвышаясь над бесконечной равниной, простиравшейся до самого горизонта во всех направлениях, кроме западного, где она упиралась в подножия Черных гор. На этом месте отец переводил дух, улыбался сыну и вновь расписывал, как Варил, гордый и величавый, возвышался своими тройными стенами на холме, по которому уступами поднимались рисовые поля и апельсиновые и оливковые плантации, переходившие к северу в густой дубовый и миртовый лес, где с почти ангельской невозмутимостью паслись толстые белые коровы. Все описывалось с мельчайшими подробностями, и каждая, пусть незначительная, деталь повторялась. Ранкстрайлу стоило лишь поднять голову, чтобы увидеть своими глазами арки и вертикальные выступы крепостных стен, но он любил находить их вновь и вновь в голосе отца: словно три геометрических рисунка переплетались между собой — из камня, тени и слов. Отец Ранкстрайла хорошо разбирался в арках: его дед, тоже резчик по дереву, научил его использовать их в качестве декора. Отец поведал Ранкстрайлу, как велико было его изумление, когда он увидел высоко над городом круглые арки второй рунической династии и узнал в вытянутых ступенчатых арках, соединявших между собой смотровые башни трех бастионов, арки третьей рунической династии. Благодаря последним лучники или вестники могли передвигаться с необыкновенной быстротой из одного кольца в другое в случае осады — в том невероятном случае, если кому-то взбредет в голову осадить город. Пока отец вел свой рассказ, Ранкстрайл поднимал голову и рассматривал арки, которые, переплетаясь между собой, делили небо на целую серию сложных геометрических фигур. Яркие цвета сочного винограда, вьющейся зелени и роскошных глициний чередовались с белизной и золотом городских знамен, легко развевавшихся на ветру. Издалека, говорил отец, увитые цветами арки походили на разноцветные полукруги, перетекавшие один в другой и напоминавшие перья огромной прекрасной птицы, сидевшей на стенах, как в гнезде. Но вот рассказ достигал своего апогея, и сердце мальчика вновь и вновь начинало колотиться, как бешеное, несмотря на то что он слышал это уже тысячу раз: страх, ожидание, сердце в пятках, пока стражники мерили их взглядом, и удивление, когда они увидели в этом взгляде всего лишь пренебрежение и равнодушие, — их никто не остановил, на них не обратили внимания. Их не выгнали. Они были спасены. Ранкстрайл счастливо рассмеялся и, не ограничивая демонстрацию своей радости обычным хлопаньем в ладоши, прокомментировал, повторяя «Здорово!», точнее, «3-здолово!», превращая это слово в нечто вроде припева.
Восторг родителей был неописуем. Отец на радостях пообещал сделать сыну игрушку и спросил, чего бы ему хотелось. Ранкстрайл вмиг представил себя в рыцарских доспехах, с мечом в руке и с Нереллой под мышкой — защитником всех матерей и всех кур мира от всех орков со всего света, всех до единого, и, ни минуты не раздумывая, радостно закричал:
— Меть! Больсой меть!
И так же быстро об этом пожалел: снова радость утонула, как муха, упавшая в суп, жалко барахтаясь в агонии между сжатыми в щелку губами матери и обеспокоенным взглядом отца.
Глава вторая
Хорошо, что у них был мед, — с ним вернулась и радость.
Горшок открыли, как открывают реликвию, и мама дала ему немножечко, намазав мед на кусок хлеба, словно волшебный слой сладости и света, напоминавший сладость и свет ее улыбки.
Внутри горшка обнаружилась странная мертвая муха, большая, в черно-желтую полоску. Отец объяснил ему, что это пчела и что именно пчелы, а не боги, как поначалу думал Ранкстрайл, делают мед. Мать рассказала о даме, о том, как от нее исходили одновременно и сила и учтивость, как платье и прическа были украшены жемчугом, и так Ранкстрайл узнал, как называются маленькие круглые камешки, мерцавшие и переливавшиеся светом.
О мече больше никто не заговаривал, но отец все равно сделал подарок своему мальчику — вырезал для него флейту. Это был дорогой, почти бесценный подарок: требовалось очень много времени и внимания, чтобы выдолбить сердцевину, разметить и нанести резьбу, совершенно точно рассчитать место и размер отверстий, которые, задерживая или пропуская через себя воздух, рождали звуки и мелодию.
Когда отец еще рассказывал свою сказку о козе и волке и зарабатывал этим хоть какие-то гроши, он любил сопровождать рассказ игрой на флейте, усиливая напряжение и растягивая ожидание, увеличивая таким образом радость счастливого конца. Звук флейты принадлежал к тем немногим вещам, которые Ранкстрайл находил еще более невыносимыми, чем описание вышивки на платье принцессы и ее плаксивые жалобы, но, увидев радость, светившуюся в улыбке отца, и зная бесценность этой сложной работы, мальчик растроганно поблагодарил за подарок.
В ту же ночь родилась его сестра Вспышка. Отец повесил одеяло, отгораживая маленькую убогую постель Ранкстрайла от такой же убогой, но чуть большей постели, где должна была появиться на свет Вспышка. Ранкстрайл услышал плач новорожденной и сразу же за ним — ласковый голос мамы, утешавший ее. Он уже давно сообразил, почему у мамы был такой большой живот: внутри находилось живое существо, в животе у мамы, как и в животе у дамы, которая подарила ему горшок меда. Он позавидовал ребенку Цитадели, которому суждено было расти среди гирлянд сосисок и между вертелами, гнувшимися под тяжестью цапель. Плач смолк, и Ранкстрайл пожалел, что никак не мог вспомнить свое рождение, когда мама качала и успокаивала его самого. Было бы здорово запечатлеть это мгновение в памяти и наслаждаться им каждый раз, когда становится грустно и одиноко. Его самое раннее воспоминание относилось к тому дню, когда он разодрал себе коленки и отец промывал его царапины и даже нашел для него настоящую гроздь винограда, но это, наверное, было намного позже, чем когда Ранкстрайл родился, — он умел уже бегать и залезать на крыши домов. Но это тоже было приятным воспоминанием.
Ранкстрайлу уже доводилось присутствовать при родах кошек или самок хорьков, и он был в курсе, что происходит и как оно происходит. Кроме того, одновременно с первым криком новорожденной Ранкстрайл услышал запах, который невозможно было спутать ни с чем другим, — тяжелый запах крови, такой же сильный, как когда резали кур. Несмотря на это, показывая ему малышку, отец, по непонятным Ранкстрайлу причинам, рассказал какую-то запутанную историю о том, как один из больших черных аистов с красным клювом, пролетавших иногда над рисовыми полями, принес младенца прямо им на крышу. Было очевидно, что ребенок, даже новорожденный, весил слишком много для летящего аиста, особенно если тот, как утверждал отец, прилетел из-за облаков, что приблизительно равнялось расстоянию, отделявшему город от Черных гор.
Сестричка оказалась красной, со сморщенным и опухшим лицом, которое напоминало кожу черепахи, но отец немедленно назвал ее красавицей, — наверное, следуя той же логике, что и в рассказе про аиста.
Мать на целый день осталась в постели с малышкой, и Ранкстрайл понял, что семье это ничего хорошего не принесет: белье оставалось нестиранным и ужина не предвиделось. Ему хотелось посмотреть на сестричку вблизи, но он уже давно научился распознавать беспокойство в глазах родителей, и именно беспокойство возникало на их лицах, когда он приближался к Вспышке. Он понял, что они опасаются его вечной неуклюжести и долговязости, его способности ронять все, что попадалось ему на пути. Ранкстрайл вспомнил, как перебил их и так скудную столовую посуду, как, нечаянно упав, чуть не задавил Нереллу, чудом избежавшую смерти от орков.
Чтобы избавить родных от беспокойства и найти себе какое-нибудь занятие, он вышел из дома, пересек Внешнее кольцо с его постоянным опьяняющим запахом еды, кружившим голову любому, даже тому, кто не может позволить себе ничего, кроме воздуха. Под равнодушным взглядом стражников Больших ворот мальчик вышел в поля, залитые светом, раскинувшиеся средь кедровых лесов, миндальных и земляничных деревьев. Впервые он вышел за стены города один.
Ранкстрайл принялся искать пчел. Он знал этих насекомых — сопровождая мать, он не раз натыкался на них среди апельсиновых и миндальных деревьев, росших вдоль рисовых полей.
Пчелы привели его к сотам — чудесному сокровищу, полному меда, — и их маленькие драгоценные шестиугольники тронули сердце Ранкстрайла своим совершенством и гениальной бесконечностью своего повторения. Его исцарапали ветки и искололи колючки. Кроме того, как мальчик узнал на собственной шкуре, пчелы дико жалились, оставляя после каждого укуса резкую боль и небольшую темную точку, которая не кровоточила, но зато болела больше, чем все царапины, вместе взятые. Опять же на собственном опыте он открыл, что если вымазаться в грязи и приближаться к пчелам медленно, то они не тронут и их можно спокойно грабить. Ранкстрайл вернулся домой красный от миллиардов укусов на каждом участке не прикрытого одеждой тела, горящий, как от ожога, истекающий грязью, потом, кровью, но с сотами в руках. Он прошел Большие ворота, по непонятной причине оставленные без единого стражника на посту, и с выскакивавшим из груди сердцем пробежал через непривычно пустынное и молчаливое Внешнее кольцо, где слышались лишь медленные удары колокола.
Когда Ранкстрайл наконец прибежал домой и гордо продемонстрировал свое сокровище, все произошло совсем не так, как он представлял. Мать всхлипывала, а отец казался совсем убитым горем: до них дошла весть о том, что прошлой ночью появился на свет и сын сира Эрктора, названный Эриком, но сразу после этого явился ангел смерти и унес с собой даму Лючиллу туда, откуда нет возврата.
Сердце Ранкстрайла сжалось.
Он раскаялся в зависти, которую испытал к тому еще не родившемуся ребенку Цитадели, который мог теперь всю жизнь наслаждаться всеми мыслимыми и немыслимыми связками сосисок, но никогда не увидел бы улыбку собственной матери. Впервые в жизни Ранкстрайл понял, как невероятно повезло ему самому. У него были отец и мать. Он был жив.
Ранкстрайл взглянул на изборожденное слезами лицо матери и, желая как можно скорее развеять ее грусть, тяготившую его, протянул ей драгоценные соты.
Мать перестала плакать.
Отец пришел в ужас. Он разгневался так, как не гневался никогда, сколько Ранкстрайл себя помнил.
— Никогда больше! — гремел он. — Никогда, ты слышишь? Поклянись мне! Да как ты не понимаешь? Пчелы могли искусать тебя до смерти! Ты мог упасть с ветки! Умереть! Да ты о нас подумал? Посмотри, как они тебя искусали! Не смей больше ходить в поля без моего разрешения! Знаешь, как мы беспокоились?
Ранкстрайл уставился на отца не то в восхищении, не то в удивлении. Отец никогда раньше не повышал голоса. Ранкстрайл впервые слышал, как тот кричал. Мальчик был в восторге от мысли, что ему запрещали раниться и рисковать собой.
Но это было еще не все. Имелись и другие причины. Уже не крича, но все еще обеспокоенно отец объяснил ему, что собирать мед было противозаконно. Хотя дикие пчелы не имели хозяина, собирать их мед все равно запрещалось.
Они, жители Внешнего кольца, не были горожанами: их всего лишь терпели. Они не имели никаких прав. Им нельзя было ничего трогать — ни апельсины на деревьях, ни рыбу в прудах, нельзя было ни охотиться на цапель, ни собирать мед: все это принадлежало горожанам, а они таковыми не являлись.
Их никто не приглашал в этот город, и горожане не собирались ничем с ними делиться.
— Ты мой сын, — добавил отец, — и я не желаю, чтобы ты шел против закона. Никогда. Этот мед, даже если пчелы и дикие, — понимаешь, этот мед не принадлежит тому, кто просто проходил мимо и нашел его. Ты настоящий молодец, что смог достать его; бедный, ты весь изранился, но брать мед — это то же самое, что красть. Я знаю, другие плюют на это. Кто промышляет браконьерством, кто — контрабандой, но мы — мы этим не занимаемся. Ты, я, мой отец и отец моего отца — наш род закон уважает. Мы никогда ничего не крали. Никогда. Лучше голод. Я, мой отец, отец моего отца никогда…
Но на этом все не кончилось. Ранкстрайлу повезло, что в тот момент все были в Цитадели, оплакивая даму, и даже Большие ворота остались без охраны…
— …Если кто-то крадет, его наказывают. Тебя могли высечь. Я бы не… нет, никогда… я не вынесу, понимаешь, если кто-то ударит моего сына, моего мальчика… Я не хочу, чтобы у солдат был повод ударить тебя или высечь, никогда…
Ранкстрайл был настолько поражен мыслью, что он принадлежал отцу с матерью, а не только самому себе, что поначалу не услышал голоса мамы — голоса, который повторял: «Нет, нет, нет». Такое тоже случилось с ним впервые.
Мать говорила, что эта вещь — соты, как она называлась, — была их спасением. Ее можно было продать. В доме почти ничего не осталось. За ларь, который вырезал отец, так и не заплатили, за окна, которые он только что починил, тоже никто не собирался платить, не стоило и надеяться. Стирать сейчас, сразу после родов, с новорожденной на руках, мама не могла. Хлеба с луком хватило бы лишь на пару дней — без еды молоко бы пропало, и малышка умерла бы от голода. Мед можно было продать. И соты тоже — это воск. Всё это — бесценные сокровища. Это жизнь их малышки. Она не умерла бы с голоду, как дети других бедняков. Их малышка выжила бы, выжила любой ценой. Им неслыханно повезло, что Ранкстрайл смог… достать мед.
Отец смотрел на нее без слов, словно его только что ударили по лицу. Потом пробормотал что-то вроде: «Я не… я не хотел… не мог… я…»
Ранкстрайл растерянно молчал. Молчаливостью он отличался всегда, но растерянность — до сегодняшнего дня она не была ему известна. До сих пор все всегда было ясно — что правильно, что неправильно, словно добро и зло разделялись некой огненной пропастью. Ходить за водой — хорошо, и за это тебя хвалят. Драться — плохо, даже если ты защищаешь маму: хоть несправедливо, но ясно. Если ты не дерешься, тебя хвалят. Теперь же перед Ранкстрайлом было что-то плохое, но, может быть, не такое плохое, как голод сестрички. Нелегкое решение. Он понял, что его никто не похвалит за то, что он крадет мед, но если он перестанет красть, сестричка умрет с голоду. Все это было неправильно. Правильного решения просто не существовало.
Из мешка, в котором носили новорожденного Ранкстрайла, мать сделала рюкзак, туго стягивая спрятанные внутри соты тем самым плетеным кожаным ремешком. Закончив, она выжидательно взглянула на Ранкстрайла.
— Почему он? Он же еще совсем ребенок! — воскликнул отец. — Это дело взрослых!
— Именно поэтому. Мы — взрослые. Ты — взрослый. Если поймают тебя, то нас ждет изгнание, а в изгнании, без крыши над головой, Вспышке грозит смерть.
— Но он всего лишь ребенок. Он едва умеет говорить…
— А чего там говорить?.. К тому же я… я не умею… я не люблю разговаривать с чужаками… и ты… когда дело идет о деньгах, ты… он может справиться не хуже нас, и это не так рискованно.
Наступило молчание. Отец опустил глаза.
Мама объяснила Ранкстрайлу, куда идти.
Вдоль южной стены города тянулись лавки торговцев марципаном и, что еще важнее, небольшим сладким печеньем янтарного цвета, по виду напоминавшим хрустящие корочки и приготовленным из обжаренных в меду семян. Ранкстрайл должен был показать торговцам соты и дождаться их предложения, после чего, помедлив пару секунд, как будто раздумывая над предложенной ценой, согласиться. На любую цену. Им не пристало торговаться. Они этого не умели и не имели ни малейшего понятия, за какие деньги обычно продавался ворованный мед, что, точнее говоря, называлось контрабандой и черным рынком. Тем более что он совсем ребенок. Они согласились бы на любую цену. Он все понял?
Ранкстрайл кивнул. Он понял.
Ему не пришлось долго искать.
Старая женщина с заплетенными во множество косичек волосами окинула соты цепким взглядом и предложила ему в обмен сосиску. У Ранкстрайла по спине побежали мурашки — точно как перед тем, когда он собирался броситься в драку. Моментально забыв все наставления, он даже не ответил. Молча засунул соты обратно в мешок и повернулся в другую сторону.
— Две! — крикнула ему вслед старуха. — Подожди, куда ты? Не ахти какие эти соты, да и в земле выпачканы, но ты, сдается мне, хороший мальчик. Две сосиски. Только потому, что ты хороший мальчик.
Ранкстрайл остановился и сделал вид, что раздумывает. Потом показал три пальца. Он умел считать: сколько он себя помнил, вокруг него всегда все торговались, и это ему нравилось намного больше, чем все принцессы и лягушата, вместе взятые. Держа открытыми глаза и уши, он и сам научился считать на пальцах.
Старуха язвительно улыбнулась. Она тоже была не лыком шита. Круглые завитки косичек торчали во все стороны. Она предложила две сосиски и три картофелины. Ранкстрайл покачал головой и, положив мешок на землю, растопырил все десять пальцев: две сосиски и десять картофелин. Картошка лежала в двух ведрах рядом со старухой, в одном ведре — крупная, в другом — мелкая. Ранкстрайл пальцем указал на крупную. Сошлись на двух сосисках и семи больших картофелинах.
Ранкстрайл едва сдерживался, чтобы не запрыгать от радости. Цифры нравились ему так же, как и геометрические фигуры и размеры, и к тому же торговаться с кем-то лицом к лицу казалось ему чем-то вроде дуэли, символической битвы, где он наконец-то мог сразиться за маму и папу.
Ранкстрайл вернулся домой с сосисками и картошкой. Впервые в жизни он сделал что-то сам, сам разобрался в тонкостях торговли с одним из взрослых, причем удачно, и все у него получилось.
Но и в этот раз никто не проявил признаков радости. Ужин, приготовленный из принесенных им продуктов, был настоящим пиром, не сравнимым с их обычной едой, но Ранкстрайл и мать разделили его в молчании, а отец не пожелал даже прикоснуться к пище. Заявив, что не голоден, он сидел в углу и вырезал еще одну лавку в надежде, что кто-то когда-нибудь за нее заплатит.
Наступил вечер, и дом заполнился соседками, бабками и кумушками. Пришла донна Чира, донна Сабирия и даже донна Гуццария, жена пекаря, самая зажиточная из всех матрон Внешнего кольца.
— Чудесная малышка, — поздравила их донна Сабирия, которая принесла в подарок кусок голубой ленты из чистого шелка.
— Просто прелесть, — подтвердила донна Чира, вручая свой дар — маленькую костяную подвеску в форме сердечка, которая, говорили, могла защитить от страшных снов и лишая.
— Да уж получше, чем брат: хорошо, что на медведя не похожа! Будем надеяться, хоть она заговорит, как и когда надо, — прокомментировала жена пекаря, которая пришла с пустыми руками.
После того как донна Гуццария рассказала всем присутствующим, каким сокровищем был ее сын и как повезло бы той, естественно, блистающей красотой и обладающей богатым приданым девушке, которой рано или поздно выпала бы честь стать его женой, разговор перешел в обсуждение радости и горя в доме сира Эрктора. Подготовленное празднество с раздачей вина и марципана неожиданно превратилось в поминки. Донна Гуццария, как всегда, была прекрасно осведомлена. В конце, понизив на всякий случай голос до шепота, она поделилась и последними слухами: