Во время работы Ранкстрайл не умолкал ни на миг. Он рассказал Авроре о Вариле, цаплях, болотах и рисовых полях, описал миндальные плантации вокруг города и холм, покрытый апельсиновыми и оливковыми деревьями. Ранкстрайл всегда был скуп на слова — он никогда бы не подумал, что проведет целое утро, рассказывая девочке в затканных чистым серебром бархатных и парчовых одеждах о том, как он и его родные латали свою одежду перьями, украденными из птичьих гнезд.
Дело было в том, что даже у него, видевшего детей, рывшихся в помойке и дравшихся с крысами за капустные кочерыжки, детей, в глазах которых отражалась война, у него, хоронившего детей, в глазах которых ничего уже не отражалось, у него, видевшего, как умирала от кашля его мать, у него, научившегося растягивать корку хлеба на целый день раньше, чем говорить, — даже у него кровь стыла в жилах при виде тоски, пустоты, безжизненности, наполнявших эти зеленые глаза.
Он описал девочке Внешнее кольцо и его обитателей, Черных разбойников, коров, Заимодавца, Скануруццу, Высокую скалу, плоскогорье Кастаньяра, высокое, великолепное, где на лугах зеленела густая трава и текли ручьи с прозрачной, как в садах богов, чистой водой. Он объяснил ей, что это была суровая, но прекрасная, как рай, земля, где можно и умереть. Аврора слушала его в благоговейном молчании, не пропуская ни слова и не сводя с капитана глаз. И под этим взглядом, который пробудился от его голоса и засверкал умом и жизнью, Ранкстрайл рассказывал обо всем на свете, лишь бы не умолкать.
Он рассказал даже, как ребенком сам научился стрелять из лука на болотах и что с тех пор большие серые цапли и другая дичь пополнили их скудный рацион, прежде состоявший из улиток да лягушек. Он объяснил ей, что на болота нужно было ходить по ночам, ведь жителям Внешнего кольца запрещалось охотиться, охота разрешалась лишь гражданам Цитадели. Рассказал, как научился узнавать присутствие егерей по полету птиц.
|
|
— …Знаете, госпожа, ночью полет цапли можно угадать в темноте по крикам лягушек, которые попадают ей в клюв, — так отчаянно они квакают. Кстати, летом лягушки устраивают такой балаган, что оглохнуть можно, даже мертвого разбудят, простите за выражение, госпожа. Зато, когда нет другой добычи, всегда есть лягушки. Знаете, ваша милость, бульон из лягушек — это настоящий шик: такой же вкусный, как из курятины, вот он бы точно поднял на ноги и мертвого! Была у нас соседка, донна Сабирия, так ее отец лежал при смерти, и она сварила ему бульон из лягушек с острым красным перцем, да такой вкусный, что старик встал с лежанки и пошел плясать по улице и потом еще лет десять не умирал. Поэтому летом Варил — прекрасное место. Нужно только запастись красным перцем, а лягушек на всех хватит! Беда приходит зимой. Знаете, зимой нет лягушек, а чтоб поймать цаплю, нужно торчать ночи напролет в ледяной воде рисовых полей и молча ждать, пока сова не приведет тебя к гнезду, если, конечно, повезет. Бывает, что остаешься с пустыми руками. Но и тогда ночью просто красиво. Зато если мне удавалось кого-нибудь подстрелить, то не только в моем доме — на всей улице был праздник… Ну-ка, посмотрим, какого вы роста: наверное, нужно укоротить, но не намного, чтобы вы и потом могли им пользоваться, когда подрастете. Как вы думаете, так пойдет или еще короче?
|
|
Девочка надолго задумалась, потом неопределенно покачала головой. Ранкстрайл подумал, что, видимо, она все-таки немая.
Закончив лук, Ранкстрайл пожертвовал также лоскут от своего рукава неопределенного коричневого цвета, обернув его вокруг левого предплечья девочки, чтобы защитить ее от отдачи натянутой тетивы, которая могла хлестнуть, как настоящая плеть. Наконец он показал Авроре, как следует держать лук, и, встав за ее плечом, помог натянуть тетиву.
Ранкстрайл не мог избежать случайных прикосновений, от которых девочка легко вздрагивала, словно пугливый маленький воробышек, попавший в руки человека. Ранкстрайл, который все свое детство раздавал тумаки направо и налево и даже научил драться свою сестру Вспышку, но при этом никогда не засыпал без крепких объятий матери и отца, заподозрил, что Аврора, став заложницей своих драгоценных одежд, к которым нельзя было прикасаться, даже не знала, что такое ласка.
Он отодвинулся, не желая пугать ее чем-то незнакомым, показал, как держать лук, и принялся давать советы и указания, которыми снабжают всех начинающих:
— Видите ли, госпожа, чтобы понять, каким глазом прицеливаться, нужно сделать так: смотрите на что-нибудь, например на этот цветок мака, смотрите пристально. Теперь прикройте рукой сначала один глаз, потом другой. Если прицел сохраняется, этим глазом и нужно целиться… Молодец. Значит, левый? Ну, а теперь смотрите внимательно: нужно мысленно провести линию, соединяющую стрелу и цель.
Первые выстрелы Авроры попали в пустоту. Было совершенно ясно, что принцесса, в отличие от Вспышки, не только никогда не держала в руках пращу, но и вообще в жизни ни во что не играла. Ей не удавалось крепко сжать в руках лук. Не удавалось хорошо натянуть тетиву и дать стреле нужное направление. Она понятия не имела, как нужно целиться.
|
|
Ранкстрайл снова и снова объяснял ей, как следует наводить взгляд одновременно на стрелу и на цель, и советовал сильнее натягивать тетиву. В конце концов после целой серии выстрелов в никуда и невольного покушения на старого кота, который бросился прочь с оскорбленным мяуканьем, Ранкстрайл, не зная, плакать ему или смеяться, сказал:
— Ходят слухи, что эльфы целятся не взглядом, а мыслью, представляя, что они — стрела. Но, говоря по правде, я никогда не мог понять, что это значит.
Девочка повернулась и уставилась на него своими глубокими зелеными глазами.
— Эльфы целятся мыслью и представляют, что они — стрела, — почти по слогам повторила она.
В первый раз Ранкстрайл услышал ее голос.
Этот выстрел Авроры, как и все последующие, оказался абсолютно точным. Девочка могла попасть в травинку с расстояния в тридцать футов, в цветок мака — с шестидесяти. Она рассчитывала с точностью до дюйма направление стрелы и верно определяла силу, с которой следовало натягивать тетиву. Аврора оказалась прирожденным стрелком. Счастье блеснуло в ее глазах, словно лунное сияние в предрассветном небе.
Ранкстрайл подумал, что ей наверняка понравилось бы научиться охотиться. Краем глаза он заметил какое-то движение в папоротнике и указал на него девочке. Та моментально выпустила стрелу, и движение мгновенно прервалось — она подстрелила небольшого кролика! Ранкстрайл рассмеялся от восторга. Аврора же побледнела. Она бросилась к подстреленному животному и с отчаянием, со слезами на глазах смотрела, как оно умирает. Ранкстрайл от всего сердца пожелал себе провалиться сквозь землю. Не зря о дочери Судьи-администратора ходили слухи, что она недоразвитая, болезненная, безумная, как и ее мать, что она постоянно грустит и не желает принимать в пищу ничего, что когда-то было живым: хоть какая-то доля правды во всем этом присутствовала.
Аврора попросила Ранкстрайла поднять с земли бедное животное: сама она не могла наклониться, не испачкав грязью край своего парчового платья, и взять кролика на руки, не запятнав при этом свою бархатную тунику кровью. Ранкстрайл исполнил приказ, и Аврора нежно погладила шерстку мертвого зверька, лежавшего в огромных ладонях юноши. Даже сейчас, видя ее переполненные слезами глаза, капитан подумал, что эта боль все же лучше, чем пустота, это страдание лучше, чем совсем ничего. Он решил рассказать ей о голоде. Рассказать, как голод разрушает тело и человек заболевает кашлем и уже не выздоравливает, рассказать, как от голода люди теряют разум. Как изголодавшиеся дети вырастают уродами, а порой и умственно отсталыми, как душа становится пустой, низкой, подлой и убогой. Как голод убивает великодушие, уничтожает мужество.
— Послушайте меня, моя госпожа. Смерть — это не конец жизни, это лишь другая сторона медали. Вот, смотрите, — добавил он, вытаскивая из кармана свою третью, последнюю монету и поворачивая ее то одной стороной, то другой. — Все рано или поздно умирают и уступают место детям, мы с вами тоже когда-нибудь умрем, чтобы уступить место своим детям, и умрем с радостью, ведь честь иметь ребенка бесконечно больше, чем страх смерти. Без смерти наша жизнь была бы бессмысленной чередой дней и ночей. Смерть одних — это жизнь других. Сова ест мышь, цапля ест лягушек, и если бы этого не было, то на свете развелось бы слишком много мышей и лягушек, которые умерли бы от голода, наполняя мир зловонием своих изъеденных червями тел. Вот, держите, — он протянул ей монету, последнее, что осталось от его состояния, — так вы сможете вспоминать о том, что я вам сказал, и, может быть, простите мне то, что я заставил вас убить этого маленького кролика.
Девочка посмотрела на него долгим взглядом и кивнула.
— Прошу вас, господин, возьмите этого зверька и передайте его от меня человеку, который не может сам утолить свой голод. Если можно, ребенку. Я была бы безмерно вам благодарна за эту услугу. И заранее прошу прощения за беспокойство, которое она вам причинит. Господин, простите мое бесстыдство: вы уже убивали кого-нибудь в своей жизни?
Ранкстрайл понял, что речь идет не о кроликах или цаплях. Он честно ответил, что ему приходилось убивать людей, тех, кто заслуживал смерти: Черных разбойников, которые напали на небольшую ферму на берегу озера, разорив ее до основания, а потом пытались сжечь живьем его товарищей.
— Но вы бы никогда этого не сделали, если бы того не требовало спасение чьей-то жизни, вашей или кого-нибудь другого, правда? И вы храните память о них? — спросила Аврора.
Ранкстрайл не совсем понял, хотела ли она просто удостовериться или молила пообещать ей это. Он в жизни не задумывался о тех людях, которых ему пришлось убить. Ранкстрайлу вспомнилось, как Тракрайл предлагал брать врагов в плен, и это предложение снова показалось ему бессмысленным. Ему было слегка не по себе, как в те моменты, когда мать застукивала его дерущимся в грязи с мальчишками после ее бесчисленных уговоров и запретов касательно драки.
Он кивнул.
Пообещал.
Он никогда не убьет человека, если этого не потребует спасение своей или чужой жизни, и сохранит память об убитом.
— Я обещаю вам, госпожа. Даже нет, я клянусь. Мне как раз пришло в голову, что я еще никогда никому ни в чем не клялся, — проговорил Ранкстрайл, укладывая кролика в мешок. — Но и вы пообещайте мне, что, если когда-нибудь вам придется защищать свою жизнь или жизнь дорогих вам людей, вы не отдадите ее даром, а будете сражаться — сражаться, чтобы победить. Теперь, если вы не против, госпожа, я научу вас управляться с мечом, как научил мою сестру Вспышку. Тогда вы действительно сможете сражаться, защищая свою или чью-то жизнь.
Аврора согласилась.
Найти два тростниковых стебля оказалось намного легче, чем изготовить лук, который Аврора аккуратно спрятала под черепичной крышей дровяного сарая, где он был надежно укрыт от дождя и от чужого взгляда и где его было бы сложно обнаружить при обыске. Там же, спрятанный под черепицей, лежал и небольшой тряпичный мяч.
— Еще одно нарушение правил, — сухо объяснила девочка в ответ на удивленный взгляд Ранкстрайла. — Видите? — добавила она с ненавистью, указывая на роскошные, инкрустированные серебром и хрусталем качели, подвешенные к ветвям огромного каштана в самом центре сада. — Моя обязанность — проводить дни, качаясь на качелях, чтобы быть как можно больше похожей на изображения старинных принцесс в книгах моего отца, и то, что у меня могут быть другие игры, считается неприличным.
Ранкстрайл объяснил ей основные приемы нападения и парирования, описал наиболее распространенные мечи: симметричные, асимметричные, ровные, кривые, те, которые можно держать одной рукой, и двуручные. Перед началом тренировки Аврора поинтересовалась, не знает ли он, что говорили эльфы о мечах и фехтовании. Ранкстрайл задумался.
— Говорят, что при отражении атаки нужно смотреть врагу в глаза, потому что все невольно обращают взгляд на то место, куда собираются ударить, это понятно, и еще говорят, что при нападении нужно представить, что ты — меч, но в этом нет никакого смысла, — ответил наконец он.
Они приступили к занятиям, и Ранкстрайл поблагодарил богов за то, что мечами служили тростниковые стебли, иначе ему пришлось бы получить как минимум с полдюжины ранений, не нанеся практически ни одного. Несмотря на то что девочке мешала клетка ее пышных одежд, Аврора оказалась невероятно талантливой, и смех так искрился в ее зеленых глазах, сиявших, словно летнее солнце сквозь ветви деревьев, что Ранкстрайл простил ей ее превосходство. Самолюбие юного солдата, потерпевшего поражение и в стрельбе из лука, и в фехтовании, было слегка задето, но головокружительная пустота в глазах Авроры была настолько ужасна, что он согласился бы быть побежденным в любом соревновании, включая лазанье по горам и бросание камешков в воду, лишь бы видеть, как она смеется.
— Моя госпожа, — улыбаясь, сказал он, — надеюсь, мы с вами никогда не будем противниками.
Лицо девочки вновь стало серьезным. Она подняла на него зеленые глаза, в которых теперь блестела жизнь.
— Я уверена, господин, — произнесла она, — что мы с вами никогда не сможем быть противниками.
Ранкстрайл ответил глубоким поклоном.
Глава двенадцатая
Солнце стояло в зените — наступило время обеда. Ранкстрайл проголодался. В мешке у него лежал кусок черного хлеба, и, учитывая, что все его состояние в размере трех монет перешло к Авроре, он быстро прикинул в уме, сколько можно съесть сейчас, не рискуя остаться голодным завтра.
Он снова надел кирасу и шлем, избегая опасности быть увиденным кем-либо, и с любопытством наблюдал за приготовлениями к трапезе Авроры. Двое запыхавшихся слуг с необыкновенно деловым видом сновали туда-сюда, накрывая на стол. Скатерть, на которой чередовались кружева и вышивка, походила на цветущий сад, укрытый снегом. По правую сторону от тарелки, сделанной, как и бокал, из хрусталя, слуги разложили пять небольших серебряных ножей, по левую — пять вилок различных размеров, также серебряных. Ранкстрайл научился пользоваться ложкой в доме Заимодавца, но даже там куски хлеба и мяса ему разрешалось брать руками. Аврора шепотом поведала Ранкстрайлу, что обычное число прислуживавших за обедом равнялось двадцати одному, но, наверное, сегодня все они, кроме этих двух, были заняты на церемонии ее отца.
На столе также возвышались два огромных золотых канделябра, в каждом из которых горели, несмотря на яркое сияние полуденного солнца, четыре настоящие свечи из настоящего воска, белые, словно молоко.
Когда стол наконец был накрыт, Аврора села, и слуги приступили к подаче пяти предусмотренных этикетом кушаний.
Обед состоял из следующих объявленных с подобающей высокопарностью блюд: кабачок, нарезанный тончайшими полосками, каждая из которых, как, не скупясь на подробности, объяснили слуги, была обильно смочена четырьмя каплями ароматного масла; микроскопические кубики сельдерея в соусе из базилика; немного салата из каперсов с целой оливкой в придачу; лепесток розы с начинкой из сладкой кукурузы и, наконец, импровизация из трех виноградин с ягодами черники. Ягод, кстати, тоже было три: по одной на каждую виноградину.
Аврора ела невероятно медленно: каждая полоска кабачка разрезалась на шестнадцать кусочков, каждая ягодка черники чистилась от кожуры, каждая виноградина делилась на части, прежде чем попадала, наконец, в рот.
Когда Аврора закончила трапезу и слуги убрали стол, Ранкстрайл снова подошел ближе. Изумленный, он не верил своим глазам. Может, не зря ходила молва о злой иронии судьбы, утверждавшая, что дети богачей, облаченные в пышные одежды, на самом деле едят очень мало, тогда как вшивые дети оборванцев вообще ничего не едят. Но даже если это и так, обед Авроры все равно был слишком скудным. Вспышке не хватило бы этого и на половину завтрака.
— И это все? — недоумевая, спросил он.
Девочка кивнула.
— Это был ваш обед? — он все еще не верил: может, здесь у них принят другой распорядок, и это была всего лишь закуска?
Аврора снова кивнула.
— Что же вам дают на завтрак? — не успокаивался Ранкстрайл.
— Считается благоразумным, что я ем лишь один раз в день, дабы не обременять пищеварение, — рассудительно промолвила девочка, — а также по другой причине: мне всегда говорят, что так глаза кажутся больше и что для девушки это неимоверно важно, — подробно объяснила она.
Ранкстрайл внимательно посмотрел на синяки вокруг ее глаз, где кожа казалась прозрачной, на руки, косточки которых выпирали, как у птенчика. Пышные одежды и богатство прически скрывали худобу: они отвлекали, обманывали взгляд, который не замечал острых скул и худых пальцев. Ранкстрайл с ужасом вспомнил, сколько комплиментов получала Аврора за перламутровый оттенок кожи и за тонкость рук. В переводе на нормальный язык это означало бледность и худобу, ведь кожа людей обычно не перламутрового, а розового цвета, и на руках девочки или девушки, в отличие от стрекоз, комаров и кузнечиков, должно быть хоть немного мяса, а не только кожа да кости. Он спросил себя, насколько безжалостным идиотом надо быть, чтобы вздумать морить ребенка голодом. Кроме того, ему казалось, что голодать из-за отсутствия какой-либо пищи несравненно честнее и благороднее, чем так издевательски разрезать на части стебелек базилика или лепесток розы и снимать кожуру с ягод черники на хрустальных тарелках под золотыми канделябрами. Было совершенно очевидно, что ее морят голодом: девочка была худой, словно засохшая куколка в оболочке из бархата и парчи, у которой никогда не хватит сил расправить крылья.
Ранкстрайл подумал, что если спросить у нее, не хочет ли она есть, и предложить хлеба, то ответ наверняка будет отрицательным, поэтому он решил не рисковать. Вновь сняв проклятую кирасу и неудобный шлем, он вытащил из мешка хлеб и, разделив его на две неравные части, просто сунул в руку Авроры больший кусок.
Юноша понадеялся, что у нее хватит здравого смысла никогда никому не рассказывать об этом дне, потому что теперь он бы наверняка не отделался просто плеткой.
Аврора долго смотрела на хлеб, потом поблагодарила капитана поклоном. Ранкстрайл видел, как она жадно впивалась в хлеб зубами и, подобно беднякам, старалась не уронить ни крошки, после чего разделил по-братски и бобы, на которые девочка уставилась с нескрываемым интересом: было ясно, что она видит их впервые в жизни. Ранкстрайл подумал про себя, что если ему доведется когда-нибудь встретиться с местным поваром, то он непременно должен дать тому рецепт бобового паштета — из одного-единственного стручка, да стебелек петрушки на гарнир, чтобы хоть чем-то разнообразить пышные обеды Авроры.
Когда они доели бобы, Ранкстрайл провел девочку в дальний угол сада, где находился маленький пруд. Увидев их, цапля лениво захлопала крыльями и поднялась в воздух, а несколько небольших уток спряталось в камыше и в кустах, росших по берегам.
— Вы умеете метать камень по воде? — спросил Ранкстрайл.
Аврора помотала головой. Он нашел плоский камешек и показал ей, как тот прыгает по воде. В первый раз камень коснулся воды четыре раза, во второй — три и в третий — пять раз. Аврора зачарованно смотрела на него, а затем тоже принялась искать подходящий камень. Ранкстрайл попытался было объяснить ей, как нужно направлять бросок, но она перебила его с легкой улыбкой:
— Я поняла сама, — ликующе воскликнула она, — нужно представить себе, что ты — камень.
Ее камешек подскочил пятнадцать раз, подняв в солнечном свете пятнадцать маленьких водяных корон, которые опадали, рождая миллионы кругов, расходившихся по воде и пересекавшихся между собой. Аврора весело рассмеялась, но при звуке собственного смеха мгновенно умолкла, прикрыв рот ладонью, словно позволила себе что-то совершенно неподобающее.
— Вы их видите? — спросил Ранкстрайл, указывая на пруд.
— Да, господин. Это головастики, — старательно ответила она. — Они вырастают и потом превращаются в лягушек.
— Да, это так, но не все. Взгляните: здесь сотни, даже тысячи головастиков. Если все они станут лягушками, дворец будет переполнен ими от кухонь до самой крыши: вам придется сидеть на лягушках, читать, сбрасывая лягушек со страниц книги, и сражаться с лягушками, изгоняя их из вашей постели, чтобы иметь возможность поспать.
Аврора снова позволила себе прыснуть со смеху и снова прикрыла рот руками, но ее зеленые глаза блестели, словно солнечный свет пробивался сквозь сень дремучего леса. Когда она взяла себя в руки, этот блеск не исчез.
Ранкстрайл опустился на одно колено, чтобы глаза его оказались на уровне глаз девочки.
— Лишь некоторые из них станут лягушками, — объяснил он, — остальные пойдут в пищу. В пищу цаплям, уткам и любому, у кого нет ничего лучше. Я и моя семья неделями питались улитками и лягушками. За вами выбор: либо я научу вас есть кролика и покажу, как освежевать его и зажарить на огне, либо я научу вас ловить головастиков и готовить их без огня на раскаленном от солнца камне. Но я не уйду отсюда до тех пор, пока вы что-нибудь не поедите и с вашего лица не сойдет эта мертвенная бледность.
Ужас показался в глазах Авроры, но и в этот раз взгляд ее не потерялся в пустоте, а остался внимательным и блестящим.
— Господин, простите, что перечу вам, но я не желаю, чтобы живые существа умирали по моей воле, — промолвила она.
— Но и вы — живое существо, и ваша жизнь намного важнее головастиков. Вашим костям необходимы кровь и мясо, и срочно. Кто не ест, тот не может делать ничего, кроме как ускользать в небытие, ожидая прихода смерти. Голод — это унижение, которого не стоит жизнь головастика или кролика. Голод — это страдание, страдание грязное и постыдное, страдание, которое не знает ни чувства собственного достоинства, ни мужества. Тот, кто голоден, не в состоянии даже разумно мыслить.
Ранкстрайл не стал дожидаться согласия Авроры и своими огромными руками наловил десяток головастиков.
— Сейчас я раздавлю их, — предупредил он.
— Нет! — отчаянно крикнула девочка. — Прошу вас, не надо, тогда уж лучше кролика — он уже мертв.
— Как пожелаете, — улыбаясь, согласился Ранкстрайл.
Он выпустил головастиков. Вытащил из мешка кролика, освежевал его и развел небольшой костер из тростника, показывая Авроре кремень и объясняя, как им пользоваться. Он решил не искать вертел, а применить способ браконьеров: нужно положить кролика или любую другую добычу в ямку, вырытую в земле и обложенную камнями, и сверху разжечь огонь. Капитан объяснил Авроре, что таким образом мясо жарится дольше, зато, если вдруг кто-то появится поблизости, стоит лишь потушить огонь, и не будет заметно ни мяса в земле, ни дыма в воздухе. К счастью, кролик был маленьким — на его приготовление не ушло бы много времени. Небо начало темнеть, появились облака. Глухо доносился шум празднества — песни, аплодисменты, звуки лютен и рогов. Если бы пошел дождь, гуляния бы резко закончились.
— Разрешите задать вам вопрос, господин? — с серьезным лицом спросила девочка.
Ранкстрайл кивнул. Ему было странно слышать обращение «господин», оно приводило его в замешательство, и это случалось уже во второй раз, но он не смел просить принцессу звать его по имени.
— Вы не могли бы объяснить мне, что значит «чистая боль»?
Ранкстрайл решил быть предельно осторожным в разговоре с Авророй, потому что существовал риск нарваться на вопросы, от которых его бросало в холодный пот и создавалось ощущение, словно его затягивают зыбучие пески.
— Это такая боль, которая не дает… которая не отнимает… Я хочу сказать, это что-то, от чего очень больно, это страшная боль, но она не лишает тебя достоинства. Как если умирает мать: тебе больно, как побитой собаке, все кажется напрасным, и глупым, и ненужным, но… Когда умерла моя мать, мне было очень плохо, но… я знал… ну, что она гордилась мной, и я тоже гордился, что она была моей матерью… и не было стыда. Где нет стыда, там чистая боль.
Ранкстрайл окаменел. Захотел провалиться сквозь землю. Он не должен был об этом говорить! Девочка же совсем недавно потеряла мать.
— Когда умирает мать, то это чистая боль, — задумчиво повторила Аврора, будто заучивая урок, будто сам звук этих слов обладал каким-то особенным смыслом. — Можно узнать, господин, если это, конечно, не оскорбляет вас и не переходит границ приличия, как умерла ваша мать?
Казалось, опасность миновала: вопрос был не слишком трудным.
— На нее напал кашель, от которого нет лечения, — это когда плюются кровью. Мы позвали аптекаря, он сказал нам давать ей отвар из белладонны и розмарина и еще куриный бульон. Мы продали все, что можно было продать, и я охотился на все, на что только мог охотиться, чтобы делать ей отвар из белладонны и розмарина и куриный бульон, но она все равно не выздоровела, — ответил Ранкстрайл.
Взгляд Авроры стал особенно пристальным. Она не просто ловила каждое его слово, она внимала ему, словно от этого зависела жизнь или смерть. В глазах ее горело не просто любопытство, а… Это выглядело так, словно ей позарез нужна была информация о том, как обычно умирают матери.
— Простите мою настойчивость, но, когда умерла ваша мать, что вы сделали? — продолжала девочка.
Ранкстрайл все больше приходил в замешательство: беседа принимала неожиданный оборот.
— Ну, — смущенно начал он, — когда она умерла, мы все плакали…
— Вы плакали? — переспросила Аврора. — Разве это не считается неприличным?
— Нет, — с некоторым сомнением ответил Ранкстрайл. Мужчины не должны плакать, но он плакал на похоронах матери, и его отец тоже, и сейчас ему пришло в голову, что если бы тогда хоть кто-нибудь рискнул посмеяться над их слезами, то он с огромным удовольствием надавал бы тому по морде. — Нет, — уверенно повторил он, — это не неприлично.
Он никогда не думал, что будет говорить с кем-то о своих слезах, но сейчас это не казалось ему настолько ужасным.
— Да, я тоже плакал, — продолжил он, — мы все плакали и не могли остановиться, и когда нам было совсем плохо, то мы обнимались и плакали все вместе. Потом мой отец вырезал на надгробном камне имя матери: я показал ему, как пишутся нужные буквы. И еще он вырезал двух больших лебедей — себя самого и нашу мать — и трех маленьких — меня и сестру с братом. Нам очень понравилось.
Ранкстрайл не уступил желанию уточнить, что это был первый и последний раз, когда он плакал. Вне сомнения, это была странная беседа, но почему-то она казалась жизненно важной для Авроры. Ранкстрайл чувствовал себя так, будто поливал свежей водой полузасохший, умирающий цветок.
Кролик был почти готов.
— Отчего умерла ваша мать? — вполголоса спросил он, надеясь, что не совершает глупости.
Но все-таки он ее совершил.
Взгляд девочки снова канул в пустоту. Казалось, какая-то мрачная тень нашла на ее зеленые глаза, уничтожив в них любые признаки жизни. Аврора слегка задрожала.
По части глупости Ранкстрайл, очевидно, снова превзошел самого себя. Он проклял свой язык и в который раз пожелал провалиться сквозь землю. Но в который раз этого не случилось — все было напрасно. Он снова опустился на колени и долго смотрел на девочку, пока с большим трудом ее взгляд не вернулся из пустоты и не остановился на юноше. Глядя Ранкстрайлу в глаза, Аврора успокоилась и перестала дрожать. Но девочка долго еще оставалась задумчивой.
— Думаю, у моей матери тоже было что-то вроде неизлечимого кашля. Но, мне кажется, ей не звали аптекаря, — скупо произнесла она.
Эти слова звучали не просто непонятно — они звучали зловеще. Было очевидно, что девочке не только запретили оплакивать собственную мать, что считалось столь же бессмысленным и безответственным, в общем неприличным, как есть руками, да и вообще есть; Аврора, не произнося этого вслух, говорила ему, что смерть ее матери была для кого-то желанной.
— Вы хотите рассказать мне об этом? — серьезно спросил он.
В сражениях и в засадах Ранкстрайл научился быть внимательным. Даже нет, он научился этому еще ребенком, когда охотился под носом у егерей. Он умел предчувствовать опасность, он ощущал ее, словно запах или легкое движение воздуха.
Сейчас у него как раз было такое предчувствие. У него было ощущение, едва различимое, что девочка желает раскрыть ему настолько важный секрет, что от этого могла зависеть его жизнь: речь шла уже не о плетке. Если бы узнали, что капитан владеет этим секретом, его не оставили бы в живых.
— Нет, — прошептала наконец Аврора; свое решение она взвешивала так долго, что ложь ответа стала бы очевидной. Она отчаянно желала сказать ему что-то, но ни за что бы не сказала. Мужественная девочка.
Утки захлопали крыльями, заметив старого кота. Кроны деревьев зашевелились под порывом ветра, вновь донесшего звуки лютен и аплодисментов.
— Кролик готов, — сказал Ранкстрайл.
В этот момент начался дождь.
Глава тринадцатая
Они укрылись под крышей дровяного сарая, который, вне всякого сомнения, являлся самым старым сооружением среди голых и квадратных новых построек: его крышу поддерживало множество арок и колонн, придававших ему сходство с маленьким заколдованным лесом.
Прячась от дождя, они устроились у основания колонн.
Ранкстрайл начал разделывать кролика. Вытащил из мешка свою коробочку с солью, вырезанную из рога и являвшуюся, наравне с огнивом, одним из самых бесценных сокровищ для любого солдата или охотника. Он отрезал куски мяса, солил их и раскладывал на листьях папоротника, словно на тарелках.