Во второй книге, посвященной астрономии, было много рисунков, и Ранкстрайл наконец-то понял, что странные приборы старика, сделанные из меди или латуни, служили для наблюдения за небесными телами. Третья книга рассказывала о стратегиях сира Ардуина, и, чтобы понять некоторые надписи, Ранкстрайлу пришлось выучить эльфийский язык — конечно, не в совершенстве, но в достаточной степени, чтобы писать и читать свое имя и на этом языке. Чтение этой книги взволновало его. Свихнувшийся Писарь уже рассказывал ему об этих сражениях, но это не шло ни в какое сравнение с возможностью видеть их в схемах.
Во время седьмой или восьмой поездки Ранкстрайл заметил, что им стали встречаться и другие путешественники, в основном торговцы шкурами и солью. Иногда попадались продавцы тканей со своими разноцветными повозками, иногда сказители или бродячие артисты. Вдоль дорог выросли небольшие трактиры и кузницы, появились продавцы сушеных каштанов и сосисок из кабана.
Когда опускалась ночь, Ранкстрайл поднимал голову и смотрел на небо, усеянное звездами, названия которых он теперь знал: словно необычная карта, написанная зашифрованными буквами, они указывали ему дорогу.
Старик не обманул — коровы оказались настоящим благословением. Спустя всего три месяца с момента их возвращения верхушки холмов снова зазеленели. Легкие дожди приходили достаточно регулярно, и весной олеандры вновь начали покрываться крупными белыми и розовыми цветами, а канавы с жидкой грязью превратились в ручейки и мелкие речки.
Осенью, когда олеандры уже отцвели и начались ливни с грозами, ручейки превратились в настоящие потоки свежей, чистой воды.
Проценты за взятые взаймы деньги на покупку коров отрабатывались часами определенной работы: старик воспользовался ими, чтобы прорыть от ручьев глубокие каналы и облепить их русла глиной; вдоль каналов ему вздумалось посадить на равном расстоянии друг от друга апельсиновые деревья. Сначала каналы пустовали, но с каждым новым дождем они все больше наполнялись и искрились на солнце. Глина не пропускала воду, устремлявшуюся в небольшие боковые ответвления каналов, вырытые между корнями деревьев, округлые зеленые кроны которых гордо выделялись на фоне охристо-желтой земли.
— Как говорил наш сир Ардуин, чтобы выиграть войну, нужно вести ее сразу на двух фронтах: против тех, кто грабит и убивает, и против голода, потому что голод толкает людей на убийство и грабеж, и тогда все начинается сначала, — сказал Заимодавец Ранкстрайлу в день первой годовщины прибытия отряда в город, которую они решили отметить вместе. — В каком-то смысле я сыграл роль главного советника, то есть того, кто дает советы, а вы — роль короля, который ведет армию и заботится о благосостоянии народа. Как вы думаете, сегодня я могу предложить вам миску бобов?
— Кто вы? — спросил капитан.
— Я уже представлялся вам, капитан, я Наикли, заимодавец.
— Я хочу знать, кто вы такой и кто изувечил вам ноги. Тогда, может быть, я приму и миску бобов.
Старик, низко наклонившийся над котлом, поднял голову и долго смотрел на капитана, прежде чем ответить.
— Я был главным советником последнего короля Далигара. Король был совершенным кретином, это правда, но не преступником. Если бы Бесконечные дожди не затопили мир, я смог бы удержать его на стезе мудрости. Если есть правда в том, что войны нужно вести на двух фронтах, то справедливо и то, что можно одновременно потерпеть поражение на обоих. Когда нищета поглощает землю, легко поддаться тому, что сулит спасение. Видите ли, капитан, когда в Мир Людей приходит беда, трудно смириться с мыслью, что боль выпала на нашу долю по воле непредвиденного случая. Тогда рождается проклятое, недостойное искушение считать, что реальность можно контролировать и что существует некто, кто обладает таким контролем, некто настолько могущественный, что он в состоянии наслать все эти беды, и одновременно настолько бессильный, что терпит наши преследования, некто настолько коварный, что может командовать миром, и одновременно настолько глупый, что остается платить по счетам. Это рождает иллюзию, что мы сами хозяева своей судьбы: нужно лишь найти и уничтожить тех, кто в ответе за нашу боль, и все в мире пойдет, как раньше. Я попытался протестовать, когда безумие охватило мир, затопленный Бесконечными дождями, и эльфов обвинили во всех бедах. Вы сделаете мне одолжение — не рассказывать вашему Судье-администратору, где я нахожусь? Обычно я не люблю, когда работа брошена на середине, но в данном случае предпочитаю, чтобы палачи Далигара не закончили начатое ими дело.
Ранкстрайлу тоже понадобилось время, чтобы подобрать ответ. Он никогда ничего ни у кого не просил, не считая сушеного инжира у Лизентрайля, и ему пришлось несколько раз глубоко вдохнуть, прежде чем он попросил Заимодавца сделать ему одолжение и угостить половиной миски бобов.
Это оказался первый из длинной череды их совместных ужинов, в которых юный капитан постоянно раскаивался, хотя никогда прежде не думал, что сможет раскаиваться в чем-то, имевшем отношение к еде. Бобы были отличные, приготовленные с луком и маслом, а иногда даже со шкварками, но Заимодавец, точнее, главный советник графства Далигар, а кроме того, человек почтенного возраста и хозяин дома, замучил юношу своими нелепыми и невыносимыми просьбами. Он заставил Ранкстрайла есть, не помогая себе хлебом или пальцами, а используя какой-то смешной черпачок, и настоял, чтобы капитан не держал его, как дубину или кинжал. Откуда ни возьмись, появились также ножичек и вилы в миниатюре: ножиком нужно было разрезать мясо на кусочки, придерживая маленькими вилами.
— Хорошо воспитанный человек пользуется вилкой, ножом и ложкой и никогда не трогает еду руками.
— Я наемник.
— Это еще не повод есть, как орк.
Юному капитану разрешалось ставить на стол лишь миску, но запрещалось класть локти или ноги. Старик потребовал, чтобы он не кашлял, когда пил, отворачивался, когда чихал, и не сморкался в ладонь вообще, а во время еды в особенности.
Но беседы со стариком настолько занимали Ранкстрайла, что, не желая их пропускать, он переборол раздражение и подчинился никому не нужным глупостям — например, есть, держа спину прямо, голову высоко, а локти близко к телу, и не слишком чесаться за столом, невзирая на то что многочисленные жирные вши, обитавшие на его теле, приходили в особенное движение вблизи теплого очага.
Если вышедший из себя капитан спрашивал, кому нужны все эти нелепости, старик с ангельской улыбкой отвечал, что в тот день, когда Ранкстрайл будет сидеть за одним столом с послами других государств, ему не придется слишком позорится.
Наемники теперь хорошо питались, поэтому, когда они шли по улицам, им вслед больше не летели проклятия, обвинения в кражах и полные ненависти взгляды. Капитан Ранкстрайл отправлялся во всё более дальние походы, нагруженный золотом или гнавший всё большие стада. Он ходил в разодранных латных наголенниках, в наскоро соединенных заклепками доспехах и был необычайно высокого роста, почти семь футов. Его лицо окружали грязные волосы, а его самого — легенда о совершенной непобедимости, разносившаяся молвой еще до его прибытия, поэтому мало у кого возникало желание напасть на его отряд. Капитан сокрушил Черных разбойников благодаря тому, что, как и сир Ардуин, всегда знал, когда нападать, а когда отступать, куда спрятаться при необходимости и когда идти в контратаку. Он стал первым командиром наемников, который превратил свою армию в непобежденную и непобедимую, а помимо этого, достойную и даже почти любимую. Он смог одержать победу и на другом фронте — против голода. О нем рассказывали разные небылицы: что он умел читать и что, если хотел, мог говорить так же мудрено, как главный советник. На улице женщины и девушки уклонялись от встречи с ним, также как и с другими наемниками, но из-за прикрытых ставен или с высоких балконов, увитых плющом, женские взгляды долго провожали его фигуру — к чему он всегда оставался совершенно равнодушен.
Зато это не ускользало от капрала Лизентрайля, который вновь сопровождал капитана во всех его походах: от беспокойства, что в отсутствие командира кто-нибудь совершит какую-то глупость, не осталось и следа.
— Эй, капитан, — весело повторял Лизентрайль, когда они гнали стада коров через заросли мирта и земляники или в тени развесистых каштанов плоскогорья, — ты, конечно, слишком долговяз, но ведь не урод, и рожу тебе никто не изувечил. Так что имей в виду: уж ты-то бабу себе сможешь найти.
Глава девятая
Еще не истекла его третья зима в Высокой Гвардии, как Ранкстрайл был вызван к худосочному губернатору.
Приглашение пришло накануне в письменной форме, на небольшом свитке пергамента, который был доставлен пажом, почти с учтивостью постучавшим в крепкую дубовую дверь, закрывавшую вход в казарму наемников. К тому моменту овчарню давно снесли, а на ее месте возвели постройку из камня и дерева, внутри которой было тепло и сухо, в центре горел огромный очаг, и у каждого солдата была своя лежанка из чистой соломы, которую меняли раз в неделю.
Капитан Ранкстрайл уставился на пергамент с радостью, граничившей с эйфорией, и из-за торжественности приглашения, и из-за денежных перспектив, которые оно открывало. Поводом не могло быть ничто другое, кроме официального признания его звания капитана и передачи задержанных денег за год, которых, по его подсчетам, должно было хватить на новый, более соответствующий своему названию меч и на коня. Ранкстрайл все равно оставался бы наемником, но к кавалерии было совсем другое отношение. Никто не вырывал тебе зубы или пальцы при первой же пропавшей курице. Если наемник был кавалеристом, то к нему обращались на «вы» и его ждала отличная от пехотинца судьба. Кавалеристов отправляли на край Изведанных земель спорить с орками о расположении границ, и туда Ранкстрайл отправился бы охотно, ведь он там родился и с орками у него осталось несколько неоплаченных счетов.
Остаток дня наемники провели в мечтах о самых невероятных вещах, которые только можно себе представить, доходя даже до хвастовства заиметь кусок земли или, может, небольшой виноградник.
Ранкстрайл позволил Заимодавцу укоротить свои патлы, согласился выслушать лекцию о том, как следует мыть шею, руки и чистить ногти. Он просидел полдня в ближайшем пруду, ожидая, когда вода разъест покров грязи, накопившейся на нем за годы походов и привалов бок о бок с коровами. Ледяная вода нисколько не смутила капитана и уничтожила половину незаконно проживавших на нем паразитов.
Его почти невозможно было узнать, когда на следующее утро он вышел к городскому рынку, который устраивался теперь ежедневно на площади перед зданием Управления. Сложенные горками апельсины и лотки с оливками, маслом и сыром занимали немногое сухое пространство между лужами, которые Ранкстрайлу пришлось осторожно обходить.
Несмотря на то что аудиенция была назначена на раннее утро, губернатор принял юного капитана лишь на закате, и тому пришлось провести весь день перед конюшней под непрерывно моросившим дождем. Когда он наконец переступил порог дворца, то походил одновременно на промокшего цыпленка и на выпачканную грязью лягушку. Ему было не привыкать ни к воде, ни к грязи, но злило то, что он оставлял за собой грязные следы, несмотря на приложенные усилия выглядеть безукоризненно.
Губернатор принял его в большом прямоугольном зале с таким огромным камином у стены, что в нем бы целиком поместился ствол дерева. Жара была удушающей, и, помимо мокрой грязи, с юного капитана ручьями стекал пот.
Губернатор посмотрел на него с нескрываемым отвращением, злобным, переходящим все и без того обширные границы его постоянного презрения к миру, потом приказал Ранкстрайлу отойти как можно дальше и встать у противоположной стены зала. В это мгновение дождь перестал, и робкие лучи осветили небо. За длинным рядом разделенных колоннами окон начиналась величавая зелень апельсиновых садов, заполнявшая все видимое пространство. Губернатор засмотрелся на эту картину, и выражение его лица несколько смягчилось.
— Ты хоть знаешь, чья это заслуга? — спросил он.
К счастью, Ранкстрайл вовремя понял, что это был один из тех вопросов, на которые не нужно отвечать, и потому не раскрыл рта. Он не смог сдержать легкой улыбки, с нетерпением ожидая похвалы и благодарностей.
— Итак, мы справились с задачей. Пядь за пядью, пожар за пожаром, мы справились с задачей. Мы очистили землю от эльфов. От всех ведьм. Теперь врата демонов закрыты, и духи ада больше не могут наслать на нас никакие несчастья. Земля вновь расцвела, как сад.
Ранкстрайл быстро загнал свою никем не замеченную улыбку в уголок рта, где ей и суждено было потеряться.
— Единственным пятном, единственным недостатком, единственным срамом и бесчестьем остаешься ты и твоя презренная банда. Как ты узнал, что должен прийти сегодня сюда?
Ранкстрайл пораскинул мозгами и решил, что, каким бы идиотским ни казался ему этот вопрос, ответить на него все-таки стоило. Он вытащил свой пергамент:
— Меня вызвали. Вы меня и вызвали. Здесь так написано.
— Ага! — ликующе воскликнул губернатор. — Это и есть доказательство! Я специально послал тебе письменное приглашение. Его не мог прочитать никто другой, кроме Заимодавца. Теперь ты не сможешь опровергнуть, что знаком с ним! Ты — срам, позор, бесчестье! Ты продался ему! Ты продал свой меч, принадлежащий Судье-администратору и графству Далигар. Ты продался, — добавил он, произнося каждое слово по слогам для пущей резкости и ясности фразы, — ты продался за деньги. За ДЕНЬГИ.
Ранкстрайлу понадобилось некоторое время, чтобы понять происходящее. Хотя нет, понял-то он сразу — требовалось время, чтобы поверить в это. Но в конце концов он поверил.
— Я — капитан легкой пехоты, — спокойно ответил он, приближаясь к губернатору, — я командую людьми, которые получают увечья или погибают по моему приказу, и я не намерен терпеть подобное неуважение к моим солдатам. Мой меч не принадлежит ни Судье-администратору, ни графству — это мой меч, я сам купил его, из вторых рук, выбирая тот, что подешевле. Но я не продавал свой меч — я продал работу: вы послали меня против разбойников, и я уничтожил разбойников. И работу, а не честь я продал Заимодавцу. Естественно, за деньги. Ведь слово «продал» это и означает: давать что-то в обмен на деньги. Если же вместо денег дают сушеный инжир или вареные каштаны, то это не продажа, а обмен. Когда взамен вообще ничего не дают, то употребляют слова «щедрость» или «простодушие» — я лично предпочитаю второе, но это дело вкуса. Я нисколько не отказываюсь от моей дружбы с Заимодавцем, но доказательство ей — не чтение вашего приглашения, так как я и прежде умел читать, что, кстати, отнюдь не является редкостью в наших рядах — большинство моих солдат знакомо с этой наукой…
При этих словах губернатор криво усмехнулся:
— Неужели ты думаешь, что я тебе поверю?
— Я не привык, чтобы ко мне относились как к лжецу, — безмятежно ответил капитан и продолжил: — Доказательство моей дружбы с Заимодавцем состоит в том, что я и мои солдаты все еще живы и здоровы. Учитывая, что за три года мы не видели от вас ни куска хлеба, ни денег на него, как, по-вашему, на что нам надо было жить? Вы дали моим солдатам лишь выбор — умереть с голоду, как последним придуркам, или отдать концы в клещах палача, как ворам.
Капитан не получил ответа на свой вопрос. Он так и не узнал, на что им следовало жить. Губернатор выгнал его, предварительно осведомив, что причитавшиеся им деньги были конфискованы в качестве штрафа за бесчестное поведение и для возмещения убытков, причиненных государственному имуществу. Никакие прочитанные книги и рассказы Заимодавца у очага не помогли Ранкстрайлу понять, что «государственным имуществом» являлась проклятая вонючая овчарня, где они могли лишь стоять на четвереньках, словно собаки. Губернатору пришлось объяснять ему это, как и то, что если их всех не вешали прямо сейчас, то только потому, что орки перешли границы и легкая кавалерия была не в состоянии их остановить. Кроме наемников, идти на подмогу было некому.
Ранкстрайл прошел через опустевшую уже рыночную площадь со странным чувством, напоминавшим тошноту, — а может, это она и была. Даже когда его высекли, он не чувствовал себя так погано: тогда он занимался браконьерством и получил по заслугам. Сейчас все было по-другому.
Ранкстрайл вздохнул. В темноте он не мог видеть бескрайние апельсиновые сады, но знал, что они есть.
Он отправился к своим солдатам, чтобы сообщить, что им не достанется ни земли, ни виноградников, ни даже лошадей, в лучшем случае — лишь обильный ужин, шаль для жены или волчок для детей, если у кого-то была семья, и, быть может, новый меч для тех, у кого, как в его случае, даже меча не было.
— Эй, капитан, — подмигнул ему Лизентрайль, — неужель ты и впрямь поверил, что нам дадут деньги? Мы ж не дали работы ни могильщикам, ни палачам, а вши наши от теплой да сытой жизни так разжирели, что стали похожи на крыс. Но что-то мы все ж поимели, а такого вообще никогда раньше не было.
Действительно, ни один солдат, имевший больше опыта, чем Ранкстрайл, и в жизни, и в наемной службе, и не надеялся на то, что им когда-нибудь позволят стать менее нищими и отчаявшимися.
В путь отправились через два дня. Словно преступников, их сопровождал конвой из трех кавалеристов и четырех пехотинцев местного гарнизона, державшийся на приличном расстоянии.
Заимодавец не пришел попрощаться: зная, что его разыскивают, он решил перезимовать на Высокой скале или, может быть, в Скануруццу, где было поспокойнее.
Зато местные жители, все до одного, включая крестьянина, у которого Лизентрайль украл когда-то курицу, вышли проводить их на дорогу.
Народ ждал солдат у подножия Крепкого Камня, где холмы переходили в равнину. Им принесли хлеб, сыр и апельсины. Старый крестьянин сунул им костлявую чахоточную курицу, объявляя ее «красной як сонце, що свитит влитку». Здесь были и женщины: старухи, матери с детьми и молодые девушки. Кто-то бросил цветы под ноги наемникам.
— Ну не могли они явиться раньше? А то пришли в последний момент — когда нас уже выперли, — пробормотал кто-то из солдат.
— Солдаты, — ответил Лизентрайль, — не забывайте: мы — наемники. Никто не выдаст за нас своих дочерей. Зато мы получили хлеб с сыром. Курка — моя, если кто до нее дотронется — шкуру сдеру. Возьмем ее с собой в Далигар.
В последний раз капитан и его легкая пехота прошли через всю область и покинули ее границы, не оглядываясь, потому что наемники никогда не смотрят назад.
По берегам ручьев теперь росли не лохматые пучки сухой травы и блеклые олеандры, а десятки апельсиновых деревьев, разраставшихся с каждым годом, превращаясь в сотни и тысячи и заполняя долины от края до края, и чередовавшихся с серебристой зеленью олив и нежными и стройными миндальными деревьями, которые по весне радовали мир своими розовыми цветками.
Верхушки холмов оставались голыми, без деревьев, но покрылись густой травой. Там теперь паслись небольшие стада недружелюбных коров под присмотром грубоватых пастухов; когда их никто не видел, пастухи представляли палку топором или мечом и воображали себя Медведем — непобедимым воином, капитаном легкой пехоты.
Наемники прибыли в Далигар, когда солнце торжественно стояло в зените. Дето уже близилось к концу. Курица превратилась в ужин еще на болотах центральной равнины под строгими взглядами величественных белых коров, напоминавших наемникам о своих родственницах с Высокой скалы, наполняя тоской их сердца. Солдаты были грязными, уставшими и изголодавшимися, как никогда. С их появлением матери не отпускали от себя дочерей, все крестьяне прятали своих кур.
Когда наемники подошли к воротам Города-Дикобраза, их ждали долгие препирательства, потому что никому не пришло в голову позаботиться об их ужине и месте для ночлега. По окончании споров их разместили в ослиных стойлах, где хоть можно было стоять во весь рост; но если овчарня Высокой Гвардии пустовала, то здесь все еще находились ослы, отнюдь не обрадовавшиеся наемникам.
Прошло еще полдня препирательств, и они получили три краюхи хлеба и пинту капустного супа на пятьдесят с лишним человек. И чтобы хоть как-то от них избавиться, им дали три дня отпуска.
Это был редкий случай, но не исключительный. Некоторых солдат, особенно из числа немолодых, в Далигаре ждали жены и дети, у кого-то были еще живы родители. В стойлах остались те, у которых не было никого. Они расположились биваком среди ослов и развлекались как могли, в ожидании, что кто-нибудь найдет им еду и, самое главное, скажет, что делать.
У Ранкстрайла оставалось еще шесть серебряных и четырнадцать медных монет, бережно хранившихся в кармане рубахи, завязанном кожаными шнурками. Этого не хватило бы на коня, и грезы о легкой кавалерии пришлось вновь оставить, но оказалось бы вполне достаточно для покупки меча — нового меча из вороненой стали, подобного тем, что делают в Среднем кольце, никогда не ломавшимся, даже под ударами топоров орков или разбойников.
Капитан все еще пользовался огромным топором, отобранным у своего первого соперника и ставшим его излюбленным оружием. Он продолжал носить на перевязи обрубок меча, отчасти для видимости, отчасти потому, что им удобно было резать хлеб, когда тот оказывался на столе. Но ему необходимо было другое оружие, достойное этого названия.
Меч ему под стать должен был быть как минимум четыре фута в длину, а чем длиннее был меч, тем дороже он стоил. Прочность же меча зависела не только от его веса, но и от качества стали, то есть от потраченного на его изготовление времени и от умения мастера. Чем выше качество — тем выше цена. К сожалению, помимо качества клинка, важную роль играло украшение рукояти, почти всегда инкрустированной серебром или другим драгоценным металлом, в том числе золотом, использовавшимся для мечей из наиболее качественной стали. Ранкстрайл всей душой ненавидел эти ненужные выкрутасы. Не только из-за высокой цены, хоть она и оставалась для него главным критерием, но и из-за того, что было в этом что-то неправильное. Капитан не сожалел об убийстве врагов — перед его глазами навсегда застыла картина устроенной ими резни и издевательства над жизнью и смертью. Не то чтобы он не спал ночами, видя во сне лица убитых, но эти смерти не принесли ему радости. Меч всегда остается мечом — рано или поздно он окрасится кровью человека, который, насколько бы гнусным ни стал, когда-то тоже был чьим-то ребенком, у которого тоже была мать. И никакой узор из серебра или золота не должен украшать его убийство.
Ранкстрайл отправился в Варил. Когда он шел записываться в наемники, порой поворачивая назад, а затем снова устремляясь к цели, дорога заняла три дня. Если же идти в одном направлении с короткими остановками на отдых, на дорогу уходил день быстрой ходьбы или два дня нормальной.
Дорога вилась по заросшему тростником восточному берегу Догона, зажатого в узком ущелье между небольшими возвышенностями, которые к западу становились все выше и постепенно переходили в Черные горы. Когда ущелье вывело капитана на равнину Варила, солнце уже перекатилось за полдень и небо затянулось легкими облаками. Весь мир окрасился в серые тона — небо, крылья аистов, вода рисовых полей, легкий туман, окутавший землю. Неожиданно небо прояснилось, и город встретил Ранкстрайла великолепием своих белых стен, отражавшихся в воде рисовых полей, окрашенной, в свою очередь, золотисто-розовым светом заходящего солнца. Цапли летали в легком ветерке. Бело-золотые знамена развевались над перекрестиями арок, пышно заросших цветами. Наступал вечер — в городе зажигались огни, отражаясь в темной воде вместе со звездами.
Как только Ранкстрайл прошел через Большие ворота, он бросился бежать. Люди отскакивали, уступая ему дорогу, наверняка испуганные его ростом и явной принадлежностью к армии наемников.
Ранкстрайл узнал лавки, лужи, папоротник и маленькие огороды, подвешенные к стенам и отяжеленные капустой, баклажанами и надеждами бедняков. Узнал дом с искусно вырезанными на двери орлами и грифонами, крышу, покрытую мхом, плющом, травой и маленькими дикими цветами.
Когда Ранкстрайл вошел, они сидели за столом, раскладывая по тарелкам бобы и оливы. Вспышку он узнал бы из тысячи женщин: она осталась такой же, как в детстве, — веселой, легкомысленной и смешливой, с мягкими чертами лица, как у матери, но без какого-либо смирения во взгляде. А вот если бы он увидел на улице Борстрила, то не смог бы сказать, кто это такой. Немного застенчивый мальчик с беспокойством взглянул на капитана, когда тот распахнул дверь и загородил собой проход.
Первым вскочил отец — он бросился к Ранкстрайлу и стал обнимать его, не сдерживая слез. Вслед за ним подбежала Вспышка, которой понадобилось несколько мгновений, чтобы прийти в себя от неожиданности. Борстрил, робея, остался на своем месте, пока отец не взял его за руку и не подвел обнять старшего брата. Вспышка тоже плакала от счастья. Ранкстрайл почувствовал дикую радость от их объятий. Он ощущал тепло их тел, их слезы на своих щеках. Ему казалось, что никакой грязи, холода, жары, вшей никогда не было, что это был лишь страшный сон. Потом отец начал рассказывать. Он пытался описать их отчаяние, когда они поняли, что Ранкстрайл ушел.
— …Сразу же, я сразу же понял, что ты решил идти в солдаты, разве мне для этого нужно было читать твое письмо?.. Я с самого начала боялся, что ты когда-нибудь пойдешь в солдаты… Мой мальчик на войне… среди крови… чтобы я мог заплатить аптекарю…
Отец оставил Борстрила соседке и отправился за Ранкстрайлом, со своим кашлем и с увязавшейся за ним Вспышкой, не захватив даже фляжки с водой и куска хлеба. Чтобы сократить путь, они пошли не по дороге, а напрямик, срезая изгиб Догона и пробираясь через заросли вереска и ежевики. Они прибыли в Далигар через полдня, исцарапанные и уставшие, но зато заведомо раньше Ранкстрайла. Здесь они нашли место, где записывали в наемники, и прождали его два дня, на жаре и под дождем, но он не появлялся. Тогда отец решил, что ошибся, что, быть может, его сын не пошел наниматься в солдаты, а остался в рисовых полях. Может, он был ранен на охоте или егеря схватили его. С вновь замиравшими от беспокойства сердцами отец и Вспышка отправились домой, опять же напрямик, чтобы вернуться поскорее, исцарапанными и полумертвыми от усталости и от голода…
Впервые с тех пор, как умерла его мать, Ранкстрайл почувствовал слезы на глазах.
Они искали его.
Туда и обратно, как два безумца.
В полном отчаянии.
Они хотели остановить его!
Он специально тащился три дня, надеясь, что его догонят, а они пошли напрямик, чтобы не упустить его. Они просто разминулись.
Ранкстрайл был рад, что им не удалось остановить его. Без денег отец давно бы умер. Без него, капитана, Лизентрайля просто разрезали бы на куски и разбойники до сих пор творили бы свои бесчинства.
Это была его судьба. Но радость оттого, что его искали, не угасала. Он жадно просил их рассказать все с самого начала.
Потом наступила его очередь: Ранкстрайл рассказывал, что-то досочиняя, что-то опуская, что-то приукрашивая, а что-то оставляя как было. Борстрил не сводил с него зачарованных глаз, загоравшихся особенно ярко, когда Ранкстрайл рассказывал о лесах, равнинах, водопадах. Капитан гордился этим взглядом, ему нравился Борстрил, мальчик серьезный и немного застенчивый, во всем похожий на отца, такого же хрупкого телосложения и с такими же светлыми волосами. Они рассказывали и слушали друг друга, пока не наступила глубокая ночь и огонь не погас в камине.
Ранкстрайла положили с Борстрилом. Он не смел заснуть, боясь задеть мальчика во сне, но ему нравилось слышать дыхание младшего брата рядом с собой. Время от времени Ранкстрайл повторял про себя слова «брат», «сестра», «отец», чувствуя, как они наполняют его радостью.
Наконец он уснул, и снова в его голове развернулся непонятный и полный боли сон с волчьими пастями, но на рассвете от кошмара осталось лишь смутное воспоминание.
Глава десятая
Наступил рассвет, полный запахов и звуков. Ранкстрайл услышал знакомое кудахтанье кур, которое переплеталось с легким запахом жареных бобов и сливалось с монотонными напевами попрошаек.
Сердце юного капитана переполнилось умиротворением.
Его отец был уже на ногах и подогревал на огне остатки рисового супа. Борстрил и Вспышка еще спали, и они поговорили как мужчина с мужчиной. Отец рассказал ему, что дела идут хорошо — он начал продавать резные лари ремесленникам Среднего кольца, в большинстве своем платившим за работу, причем вовремя. Если бы торговля наладилась, то Вспышка могла бы оставить работу прачки — ужасное ремесло, которое портит кожу на руках и смывает с лиц девушек улыбку. Привыкнув низко наклоняться над корытом, они не в состоянии высоко держать голову и вне работы.
Неподалеку играли среди кур ребятишки, и у прилавков с фруктами стали появляться первые покупатели.
Отец продолжал рассказывать. Свихнувшийся Писарь умер в прошлом году. В отсутствие Ранкстрайла отец кормил его, а Вспышка защищала от мальчишек. В обмен тот научил Вспышку и Борстрила читать, писать и считать. Его похоронили на маленьком кладбище, и никто так и не узнал его имени.
Внезапно покой тихого утра был нарушен. Голоса разом смолкли.
На дороге показался незнакомый Ранкстрайлу тип, по какой-то причине внушавший страх жителям квартала. Это был тощий мужчина с крючковатым носом, высокий, но с толстым задом и короткими ногами, что как-то не вязалось с его худыми плечами и изможденным лицом. Все вместе придавало ему сходство с гигантским стервятником. Мужчина останавливался у некоторых домов и обменивался с жителями скупыми словами — Ранкстрайл не мог их слышать, но совершенно ясно различал плач и отчаяние, которые человек оставлял за собой. Капитан взглянул на отца, тоже умолкшего и напрягшегося. Стервятник подошел наконец к их дому и поздоровался с напыщенной вежливостью, что нисколько не успокоило отца, но и не усилило его тревоги.