Миссис Карфри и в самом деле серьезно заболела, и они с сестрой, мисс Гарли, с которой путешествовали вдвоем по стране, были бесконечно благодарны миссис Ачер и ее дочери за их помощь. Леди из Нью‑Йорка не только снабдили больную необходимым лекарством, но и, окружив ее заботой, предоставили в ее распоряжение свою опытную служанку, которая не отходила от постели миссис Карфри до тех пор, пока та не выздоровела.
Когда мать с дочерью покидали Ботсен, у них и в мыслях не было, что им предстоит снова встретиться с миссис Карфри и мисс Гарли. С точки зрения миссис Ачер, было бы просто нелепо продолжать знакомство с «иностранками», которым они оказали ни к чему не обязывающую услугу, – по существу, врачебную помощь. Но миссис Карфри с сестрой, разумеется, не догадывались о существовании неписаного нью‑йоркского закона (а если бы даже догадывались, то, скорее всего, не придали бы ему большого значения) и, чувствуя себя связанными с «замечательными американками» вечной благодарностью, мечтали продолжить знакомство. («Они были так добры к нам в Ботсене!») С тех пор, с трогательной преданностью, сестры старались воспользоваться любой возможностью, чтобы повидаться с миссис Ачер и Дженни во время их поездок в Европу; и всякий раз они проявляли завидную изобретательность, вычисляя, когда американки остановятся в Лондоне – в начале своего путешествия или на обратном пути в Штаты. Их дружба стала настолько тесной, что когда бы миссис Ачер и Дженни ни покидали «Браун‑холл», они всегда обнаруживали у его дверей двух любящих их англичанок, с нетерпением ожидающих их выхода. Даже хобби у них были одинаковы: все четверо обожали выращивать папоротники в архаических вазах, плести макраме и вязать кружева; они зачитывались мемуарами баронессы Бансен и обсуждали проповеди главных лондонских пасторов. Как выразилась миссис Ачер, Лондон в ее представлении отныне ассоциировался с миссис Карфри и мисс Гарли; поэтому к тому времени, когда состоялась помолвка Ньюлэнда, между обеими семьями установились такие прочные связи, что всем показалось вполне естественным, что обе англичанки были приглашены на свадьбу. Приехать они не смогли, но прислали в подарок новобрачной коробку очаровательных альпийских первоцветов.
А когда молодожены готовились к отплытию в Европу, миссис Ачер крикнула сыну на прощание:
«Ты должен представить Мэй миссис Карфри!»
Ньюлэнд с женой пропустили мимо ушей эти слова миссис Ачер, долетевшие до них с пристани. Но миссис Карфри, с присущей ей и ее сестре находчивостью, узнала местопребывание молодой четы и послала ей приглашение на званый обед, который устраивала в их честь. Мэй Ачер оттого и нахмурилась, что перед ней лежало это приглашение. Теперь они будут вынуждены срочно перекраивать свои планы, отодвинув в сторону чашки с чаем и сдобные булочки.
«Для тебя, Ньюлэнд, этот визит, возможно, и представляет определенный интерес. Ты ведь с ними знаком! Но я обычно страшно стесняюсь в обществе совершенно незнакомых людей. И потом… что бы мне такое надеть?»
Ньюлэнд откинулся на спинку стула и улыбнулся ей. В то утро она была необыкновенно хороша и, как тогда, на приеме в честь князя, напомнила ему Диану‑охотницу. Во влажном английском климате на ее щечках выступил более яркий румянец, а черты ее лица, казалось, несколько смягчились. Но, может быть, она просто сияла от счастья, и этот внутренний свет прорывался наружу, напоминая свет подводного фонаря, пробивающийся сквозь лед.
«Ты не знаешь, что надеть, дорогая? А как же целый вагон вещей, прибывший из Парижа на прошлой неделе?»
«Да, конечно! Я и имела в виду, что мне очень трудно сделать выбор! – Мэй слегка надула губки и призналась: – Никогда раньше не была на званых обедах в Лондоне! И я не хочу выглядеть, как белая ворона!»
Он попытался понять, что ее так беспокоит, и не смог.
«Но разве англичанки не одеваются по вечерам точно так же, как наши дамы?»
«Ньюлэнд! Иногда ты задаешь такие глупые вопросы! Они же ходят в театр в старых бальных платьях и вообще ничего не одевают на голову!»
«Ну, значит новые бальные платья они носят дома!.. Но не волнуйся, миссис Карфри и мисс Гарли едва ли на это способны! Они будут в чепцах и шалях, – причем очень мягких шалях, – моя матушка носит такие!»
«Да, но как будут одеты другие дамы?»
«Не так хорошо, как ты, дарлинг!» – ответил он, недоумевая, когда успело в ней развиться такое болезненное отношение к одежде, – совсем, как у Дженни.
Она со вздохом отодвинула назад свой стул и произнесла:
«Ты очень любезен, Ньюлэнд, но в этом деле ты мне не советчик!»
И тут его осенило.
«Почему бы тебе не надеть свое подвенечное платье? Думаю, ничего зазорного в этом не будет!»
«Ах, дорогой, если бы оно только было здесь! Но я отправила его в Париж, чтобы Ворт обновил его к следующей зиме; я еще не получала его обратно».
«Ну, тогда… – обескураженно развел руками Ачер, поднимаясь из‑за стола. – Посмотри лучше, какой густой туман! Если поторопиться, то мы еще успеем заскочить в Национальную галерею и бросить взгляд на картины!»
После трехмесячного свадебного путешествия Ачеры решили вернуться домой. В своих письмах подругам, Мэй сразу же дала им понять, что о такой поездке она «даже не мечтала».
Правда, на итальянские озера они не поехали, поскольку Ачеру вдруг показалось, что его жене нужно нечто иное. Мэй мечтала провести по крайней мере весь июнь в Париже, у французских модельеров, и поработать над созданием новых туалетов, в июле – заняться альпинизмом, а в августе – плаванием. Все ее мечты сбылись. В июне они побывали в Интерлейкене и Гринвальде, а в августе – в маленьком тихом местечке на побережье Нормандии, которое было рекомендовано кем‑то из их общих знакомых, как самый подходящий уголок для семейной идиллии.
Как‑то раз в горах Ачер показал рукой на юг и сказал:
«Смотри, Италия – вон там!»
Мэй, стоя по пояс в альпийских травах, улыбнулась и заметила:
«Было бы неплохо отправиться туда следующей зимой, если, конечно, ты не будешь занят в Нью‑Йорке!»
Но, как выяснилось, Мэй не питала особого пристрастия к путешествиям. Она рассматривала их (если, конечно, у нее была с собой подходящая одежда!), как прекрасную возможность для физических упражнений: ходьбы, верховой езды, плавания. За время их свадебного путешествия она увлеклась новой, захватывающей игрой в лаун‑теннис и успела основательно поднатореть в ней.
А когда они вернулись в Лондон, где им предстояло провести еще две недели (Ачер тоже решил обновить свой гардероб), Мэй призналась, что ей не терпится поплавать на яхте.
В самом Лондоне ее интересовали только театры и магазины. Театры произвели на нее куда меньшее впечатление, чем парижские кафе‑шантаны. Мэй вспоминала, как они вместе с мужем сидели на террасе под конскими каштанами Елисейских полей и наблюдали сценки из городской жизни. Внизу прохаживались кокотки, шансонье пел песни, и Мэй просила, чтобы Ньюлэнд переводил ей их текст и все разговоры, что он и делал, предварительно адаптируя перевод для нежных дамских ушей.
Ачер вернулся к своим старым представлениям о браке. Ведь было куда проще следовать добрым старым традициям и заботиться о Мэй точно так же, как все его друзья заботились о своих женах, нежели применять заумные теории, которые он выработал за время своей холостяцкой жизни.
Он очень скоро понял, что все его попытки эмансипировать собственную жену не увенчаются успехом: Мэй даже не подозревала о том, что не свободна. Ачер не сомневался, что предоставь он Мэй свободу в его понимании, она тут же принесет ее в жертву на алтарь своей любви к мужу. Чувство собственного достоинства никогда не позволило бы ей пренебречь столь ценным подарком. Но Ачер знал, что в один прекрасный день Мэй найдет в себе силы (а она уже сделала это однажды!) добровольно отказаться от своих прав. И, учитывая ее отношение к замужеству, как к естественному положению женщины в обществе, следовало уяснить себе, что подобный кризис мог бы возникнуть только в том случае, если бы Ачер совершил нечто из ряда вон выходящее. Но ее любовь к нему была прекрасным гарантом прочности их уз. Что бы ни случилось, думал Ачер, она всегда останется такой терпимой, деликатной и незлобливой. И он чувствовал, что обязан следовать по пути тех же добродетелей.
Все это и привело к тому, что он вернулся к своим старым представлениям о браке. Если бы ее простота граничила с мелочностью, он неизменно восстал бы против нее. Но поскольку черты ее характера (как и черты лица) умиляли Ачера, он восхищался ею, как божеством и олицетворением созданного им в далеком прошлом идеала.
Стоило ли пускаться в длительное путешествие за границу, чтобы открыть в ней эти качества? Впрочем, они делали Мэй исключительно приятной спутницей. Но Ачер уже мог представить, во что превратится их совместная жизнь с Мэй, когда они, наконец, осядут в Нью‑Йорке. Однако, молодой человек не думал, что их дальнейшие взаимоотношения будут угнетать его, ибо понимал, что его духовная и интеллектуальная жизнь на этом не закончится, и ему всегда представится та или иная возможность стряхнуть с себя домашнюю рутину. Ачер знал, что он никогда не будет задыхаться в своем домашнем кругу и сравнивать возвращение к своей жене с возвращением в душную комнату после прогулки на свежем воздухе. А когда появятся дети, – они заполнят все вакантные уголки в их сердцах…
Все эти мысли пронеслись у Ачера в голове во время их медленного переезда из Мэйфера в Южный Кенсингтон, где жила миссис Карфри со своей сестрой. Ачер тоже предпочел бы в этот раз избежать встречи с ними: в соответствии с традицией их семейства он тоже старался держаться особняком за границей и не контактировать ни с иностранцами, ни со своими соотечественниками. Только однажды, после окончания Гарвардского университета, он провел несколько веселых недель во Флоренции, в компании европеизированных американцев. Они танцевали всю ночь напролет с титулованными особами во дворцах, а днем играли в азартные игры с итальянскими аристократами и английскими денди. И хотя время провели очень интересно, Ачера тогда не покидало ощущение, что все их развлечения – просто веселый карнавал. Эти странные женщины, ратовавшие за космополитизм, совсем запутались в клубке любовных интрижек, о которых считали необходимым рассказывать чуть ли не первому встречному. А их вечные слушатели – интересные молодые офицеры и убеленные сединой старцы – слишком отличались от тех людей, среди которых он, Ачер, привык вращаться. Они напоминали ему дорогие оранжерейные цветы, со слабым ароматом и претензией на экзотичность; потому он не собирался придавать встречам с этими людьми слишком большого значения. О том, чтобы ввести Мэй в узкий круг своих европейских знакомых он и не помышлял. Впрочем, во время их долгого путешествия, их не особенно одолевали толпы людей, искавших с ними встречи.
Вскоре, после возвращения в Лондон, Ачер совершенно случайно встретился с князем Сан‑Острейским, и тот, сразу узнав его и искренне обрадовавшись, сказал:
«Загляните ко мне как‑нибудь, молодой человек!»
Но любой хорошо воспитанный американец понял бы, что князь приглашает исключительно из вежливости. И поскольку он особенно не настаивал на новой встрече, она так и не состоялась.
Молодой паре чудом удалось избежать общения с английской тетушкой Мэй, женой банкира, которая все еще жила в Йоркшире. Они специально решили отложить поездку в Лондон до осени, когда туристский сезон давно закончился. Им не хотелось, чтобы их дальние родственники думали, будто они напрашиваются к ним в гости.
«Вполне возможно, что у миссис Карфри вообще никого не будет. Сейчас не сезон и Лондон совершенно опустел. Право слово, ты – слишком хороша для этого города!» – сказал Ачер, с восторгом глядя на Мэй, на которой было восхитительное голубое платье с оторочкой из лебяжьего пуха. Она сидела рядом с Ачером в кэбе, и ее красота настолько не вязалась с угрюмым Лондоном, что ему тотчас же расхотелось везти ее куда бы то ни было.
«Пусть не думают, что мы одеваемся, как дикари», – ответила она с презрительной усмешкой, которая могла бы вывести из себя любого англичанина.
И снова Ачер был потрясен почти религиозным поклонением одной из лучших американский женщин божеству моды. Она твердо верила, что именно наряды позволяют добиться успеха.
«Это их женское оружие, – подумал он. – Средство самозащиты и нападения».
И он, наконец, понял причину той лихорадки, которая охватила Мэй, когда она принялась искать подходящий туалет в недрах своего обширного гардероба. И его жена, которая из простого кокетства, чтобы еще больше околдовать своего мужа, не вплела бы ни единой ленточки в волосы, совершила целый обряд, заставив Ачера поверить в серьезность своего отношения к внешности и внешней стороне событий вообще.
Ачер оказался прав, когда заметил, что миссис Карфри едва ли соберет у себя большое общество. Помимо самой хозяйки и ее сестры, в длинной, плохо отапливаемой гостиной они увидели даму, закутанную в шаль, ее мужа (приходского священника), молчаливого юношу (племянника миссис Карфри) и невысокого темноволосого джентльмена с выразительными глазами, которого миссис Карфри представила как его учителя, с трудом выговаривая французскую фамилию.
И в эту призрачную группу, потонувшую в полумраке, Мэй Велланд вошла, словно лебедь на закате дня: она еще никогда не казалась своему мужу такой волнующе‑прекрасной. Он знал, что ее яркий румянец и пышные юбки – своего рода самозащита, ибо Мэй отчаянно стеснялась.
«Ну, о чем мне с ними говорить?» – спрашивали ее глаза; застывший в них испуг никак не вязался с ее королевской осанкой. Но красота, какой бы робкой она ни была, всегда пробуждает доверие и симпатию в мужских сердцах. И вскоре приходской священник и учитель‑француз окружили ее вниманием и заботой.
Но, несмотря на их усилия разрядить обстановку, обед прошел довольно скучно. Ачер отметил про себя, что хотя прелести его жены и вызывали у всех восхищение, держалась она довольно скованно и остроумием не блистала. Вскоре священнослужитель оставил попытки добиться от нее сколько‑нибудь связной речи, но учитель не сдавался: он продолжал изливать на нее потоки английских слов (которых знал немало!) до тех пор, пока, ко всеобщему облегчению, дамы не поднялись из‑за стола и не удалились в гостиную.
Приходской священник, выпив стакан портвейна, отправился на службу, а скромный племянник миссис Карфри, который, как выяснилось, страдал целым букетом всевозможных заболеваний, заторопился домой. Но Ачер с учителем еще долго сидели за бутылкой портвейна, и первый внезапно осознал, что на такую содержательную беседу был способен, пожалуй, только его старый приятель, Нед Винсет.
У племянника Карфри обнаружили туберкулез легких и он, напуганный этим обстоятельством, вынужден был оставить Харроу и перебраться в Швейцарию, где прожил два года на озере Леман. Но поскольку ему нужно было продолжать обучение, он попросил месье Ривьера сопровождать его обратно в Англию, и тот согласился оказывать ему помощь до тех пор, пока тот не поступит в Оксфорд (вступительные экзамены должны были состояться следующей весной). Месье Ривьер добавил с очаровательной простотой, что если все пройдет благополучно, ему придется искать новую работу.
Ачеру казалось непостижимым, что столько времени он был вынужден обходиться без общения с такими одаренными и разносторонними людьми.
У тридцатилетнего учителя лицо было малопривлекательное (Мэй даже назвала бы его невзрачным), но весьма выразительное, – лицо настоящего философа. И хотя держался он просто и раскованно, никто не осмелился бы назвать его фамильярным или развязным.
Отец его, умерший совсем молодым, в свое время занимал скромную дипломатическую должность, и было решено, что сын пойдет по его стопам. Но так как месье Ривьер не без основания считал себя мастером художественного слова, вначале он занялся журналистикой, а затем – писательским делом (в котором, увы, не преуспел). В конце концов, после многочисленных экспериментов и мытарств, о которых он охотно поведал своему собеседнику, его привлекла карьера учителя. Месье Ривьер преподавал в Швейцарии молодым англичанам. Однако, до того, как поселиться среди Альпийских гор, он долгое время прожил в Париже, скитаясь по чердакам и перебиваясь с хлеба на воду. Впрочем, Эдмон Гонкур тоже отдавал предпочтение мансардам, куда приглашал его «вкусить радость общения». Ги де Мопассан как‑то в доверительной беседе посоветовал ему никогда больше не браться за перо. (Но даже это показалось Ачеру великой честью!) В Париже месье Ривьер часто гостил у матери Мериме и подолгу общался с самим писателем. Даже невооруженным глазом было видно, что ему всегда приходилось жить в нужде и бедности. И еще он заботился о своих близких – незамужней сестре и матери. Он оставил всякие попытки подвизаться на литературном поприще и, судя по всему, его литературное положение оставляло желать лучшего. Похоже, что им с Недом Винсетом выпал в жизни одинаковый жребий.
Но месье Ривьер в минуту откровения признался, что живет в мире, в котором любому истинному философу всегда отыщется пища для ума. Именно этой драгоценной пищи так не хватало бедному Винсету. Он просто погибал без нее, и Ачер с некоторой завистью смотрел на этого воодушевленного молодого человека, который, несмотря на свою бедность, был счастлив сокровищами своего ума.
«Не правда ли, господин Ачер, интеллектуальная свобода чего‑нибудь да стоит? Любая зависимость, в конце концов, порабощает. Вы представить себе не можете, какое счастье не иметь никаких дел с цензурой и литературными критиками! Именно поэтому я оставил журналистику и литературу. Сейчас у меня довольно скучная работа: я даю частные уроки и, время от времени, устраиваюсь к кому‑нибудь на должность личного секретаря. Рутины, безусловно, везде хватает. Но зато я имею полное право высказывать собственное мнение и, как это принято у нас во Франции, свободно говорить: „Лично я считаю..“. И каждый волен вступить в интересующий его разговор, не критикуя при этом точку зрения собеседников, если она отличается от его собственной (это не возбраняется делать в уме). Разве что‑нибудь может сравниться с настоящей, дружеской беседой? Радость общения для меня превыше всего. А свобода мысли нужна мне, как воздух! Поэтому я, никогда не сожалел о том, что не стал дипломатом или журналистом. Это, по существу, два верных способа добровольно продаться в рабство, – он перевел взгляд на Ачера, закурившего сигарету и продолжал: – Мы всегда должны быть готовы взглянуть правде в глаза, не так ли? А с высоты чердака ее видно лучше всего… Но – шутки в сторону! За жизнь на чердаке тоже приходится платить. И я готов признать, что на старости лет зарабатывать себе на хлеб частными уроками и вообще быть „независимым частником“ на любом поприще почти так же тягостно, как, скажем, служить помощником личного секретаря какого‑нибудь состоятельного господина в Бухаресте. Так что временами мне хочется изменить траекторию полета… А как вы считаете, месье Ачер, я мог бы найти себе работу в Соединенных Штатах, скажем, в Нью‑Йорке?»
Ачер взглянул на него с изумлением. Молодой философ, общавшийся с Гонкуром и Флобером и по существу живший в мире идей, стремится в Нью‑Йорк? Он продолжал ошеломленно смотреть на месье Ривьера, не зная, как объяснить ему, что его безусловное интеллектуальное превосходство и другие преимущества, как ни парадоксально, окажутся существенным препятствием для роста его карьеры в Нью‑Йорке.
«Нью‑Йорк? Вы хотите именно в Нью‑Йорк?» – запинаясь, переспросил он, не в состоянии представить себе, какое доходное место в его родном городе мог бы получить человек, ставящий общение с людьми превыше всего.
Внезапно кровь прилила к желтым щекам месье Ривьера.
«Я… я думал, что в вашей столице интеллектуальная жизнь – более насыщенная, чем здесь, – пробормотал он и, чтобы его собеседник, не подумал, что ищет его протекции, поспешно добавил: – Порой в голову приходят довольно странные мысли. Хорошо еще, когда держишь их в голове, но если хоть одна из них сорвется с языка… Все дело в том, что в настоящий момент я не вижу для себя никакой перспективы».
С этими словами он поднялся с места и непринужденно добавил:
«Кстати, миссис Карфри, вероятно, ожидает, что я провожу вас наверх».
Весь остаток вечера у Ачера не выходил из головы этот разговор, и он продолжал о нем думать даже тогда, когда они с Мэй возвращались домой. После общения с господином Ривьером у него словно открылось второе дыхание, и его первым побуждением было пригласить молодого француза поужинать с ними на следующий день. Но Ачер подавил в себе этот порыв: как‑никак теперь он был женат и отныне не должен был вот так сразу поддаваться импульсам, не обсудив предварительно планы на «ближайшее будущее» со своей половиной.
«Этот молодой учитель – весьма занятный человек, – бросил он „пробный шар“, когда они ехали в кэбе. – После ужина мы с ним долго беседовали. Разговор, в основном шел о книгах и, скажем так, о философии жизни.»
До того, как Ачер нарушил молчание, Мэй пребывала в мире грез. После шести месяцев супружества, он научился угадывать по ее лицу, когда она предавалась мечтам.
«Ты говоришь о том маленьком французике? По‑моему, весьма заурядная личность», – холодно произнесла Мэй, и Ачер понял, что в душе она глубоко разочарована приемом. Приглашать их ради того, чтобы познакомить с приходским священником и французом? Ее разочарование по своей природе не было в полном смысле слова снобистским. Но Мэй боялась уронить свое достоинство здесь, на чужой земле. Она была американкой из доброго старого Нью‑Йорка и совсем не ожидала, что на прием в ее честь соберется такая скромная публика. Если бы родители Мэй принимали миссис Карфри у себя в особняке на Пятой Авеню, они непременно пригласили бы более солидных людей, а не простого викария и учителя.
Но тут Ачер не выдержал и дал волю своему раздражению:
«Так он, по‑твоему, заурядная личность?» – вспылил он, но Мэй ответила с обескураживающей улыбкой: «– Не знаю, возможно, со своими учениками он совсем другой, но в обществе такие люди всегда теряются. Не спорю, вполне вероятно, что он – умный человек».
Ачеру не понравились эти слова «заурядная личность» и «умный человек», произнесенные таким ироничным тоном; но ему не хотелось заострять свое внимание на тех чертах ее характера, которые ему не нравились. Она же росла среди людей весьма традиционных взглядов на жизнь, воспитавших в ней эти предрассудки. И он понимал, что бороться с ними почти невозможно, хотя и необходимо. Всего несколько месяцев назад он не знал женщины, которая смотрела бы на жизнь иначе. И теперь ему нужно было довольствоваться тем, что он имел.
«Ну, в таком случае я не стану приглашать его на ужин, только и всего!» – заключил он с усмешкой.
Мэй озадаченно посмотрела на него и переспросила:
«Как, ты и в самом деле собирался пригласить на ужин учителя Карфри?..»
«Если хочешь, мы пригласим миссис Карфри с ее сестрой на обед, а этого француза – на ужин. Мне и в самом деле нужно переговорить с ним еще раз! Видишь ли, он ищет работу в Нью‑Йорке».
Ее удивлению не было границ, равно как и ее презрению. Наверное, Мэй пришла к заключению, что долгое пребывание на чужбине выработало в нем пристрастие ко всей этой «иностранщине».
«Работу в Нью‑Йорке? В качестве кого? Нам не нужны гувернеры‑французы. Так чем же он собирается заниматься?»
«Насколько я понял из нашей беседы, его главная цель» – общение с людьми, заявил ее супруг, и она расхохоталась:
«О, Ачер! Как забавно! В этом есть что‑то чисто французское, не правда ли?»
Но, как ни странно, он был рад тому, что Мэй не восприняла всерьез его предложение пригласить поужинать месье Ривьера. Заведи он еще один такой же откровенный разговор, и ему не удалось бы обойти молчанием вопрос о поиске для учителя работы в Нью‑Йорке. Но чем больше Ачер размышлял над тем, как бы он представил месье Ривьеру современное нью‑йоркское общество, тем меньше у него оставалось доводов в пользу того, что ему и в самом деле стоит попытать счастья в Нью‑Йорке.
Как подсказывала Ачеру интуиция, ему еще не раз предстояло пережить разочарование в подобных ситуациях. Но когда молодой человек поднимался вслед за своей женой по ступенькам пансиона, ему не оставалось ничего другого, как только утешать себя банальной мыслью о том, что первые шесть месяцев брака – всегда самые сложные.
«Пройдет время, и острые углы сгладятся», – думал он; но вся сложность заключалась в том, что Мэй уже начала оказывать давление на те углы, которые Ачер считал основой основ.
Глава двадцать первая
Яркая, зеленая лужайка простиралась до самого синего моря. Вдоль беговой дорожки были посажены алая герань и розовый колеус. Узкая тропинка сбегала вниз, к насыпи из гравия, на которой произрастали петуния и дикий виноград. По всей ее длине, до самой кромки воды, стояли металлические вазы, окрашенные в шоколадный цвет.
На полпути от гряды скал до небольшого деревянного домика (тоже темно‑коричневого, но с желтыми полосками на плоской крыше веранды) были установлены две большие мишени на фоне колючей изгороди.
На противоположной стороне лужайки возвышался навес, под которым стояли садовые столики и стулья. Отсюда прекрасно просматривались обе мишени. Леди в летних платьях и джентльмены в серых сюртуках и цилиндрах стояли на лужайке или сидели под тентом. Время от времени из‑под него показывалась стройная девушка в накрахмаленном муслиновом платье. Она оттягивала тетиву лука, который держала в руках, и стрела летела прямо в цель. Остальные прекращали разговоры, чтобы посмотреть, каков результат.
Ньюлэнд Ачер, отдыхавший на веранде, с любопытством следил за происходящим внизу. По обе стороны от ярко окрашенной лестницы на желтых подставках стояли огромные голубые китайские вазы для цветов. В них росла высокая, пушистая спаржа, а под верандой начинался ковер из голубых гортензий, по краю которого росли все те же алые герани. Через распахнутые французские окна гостиной, между развевающимися кружевными занавесками, виднелись островки блестящего паркетного пола, заставленного кушетками, и невысокими креслами и столиками, покрытыми сверху бархатными скатертями. Везде, куда ни падал взор, стояли серебряные статуэтки и прочие безделушки.
Члены ньюпортского стрелкового клуба всегда собирались на августовские встречи на лужайке Бьюфортов. Вид спорта, который раньше уступал разве что крокету, с появлением лаун‑тенниса постепенно отошел на задний план и утратил былую популярность. Впрочем, новоявленная разновидность тенниса «на траве» требовала выполнения ряда неэлегантных движений, а посему эта спортивная игра не прижилась на светских мероприятиях. Там, где хотели щегольнуть изысканностью нарядов и продемонстрировать свою ловкость и грацию все еще отдавали предпочтение стрельбе из лука.
Ачер с удивлением взирал на это зрелище, словно видел его впервые. Ему казалось странным, что жизнь идет своим чередом, и люди продолжают отдавать дань старым традициям, когда его собственное восприятие мира коренным образом изменилось. Именно в Ньюпорте он осознал, какие глубокие перемены произошли в нем за это время. По возвращении в Нью‑Йорк молодожены занялись обустройством своего зеленовато‑желтого дома со стрельчатыми окнами и прихожей в итальянском стиле. Ачер вздохнул с облегчением, окунувшись в знакомую атмосферу офиса. Возобновив привычные занятия, он почувствовал себя как бы связанным невидимым мостом со своим прошлым «я». Но потом он снова с головой ушел в приятные домашние хлопоты: выбирал с Мэй изящную подножку для ее кареты (Велланды хотели подарить ей ландо), а потом обставлял библиотеку в новом доме, согласно своим задумкам, несмотря на сомнения, возникшие у членов обоих семейств. Как и планировал заранее, по стенам в библиотеке он развесил гравюры и приобрел истлейкские книжные полки, «солидные» кресла и столы.
Ачер снова начал встречаться с Винсетом в Сенчери, а с нью‑йоркской «золотой молодежью» – в Никербокере. Замелькали события и знакомые лица, словно все и в самом деле возвращалось на круги своя. Ачер усиленно изучал юриспруденцию, а часы досуга проводил в компании друзей, обедая с ними в клубе или приглашая их домой; иногда ему удавалось съездить в Оперу, – словом, со стороны могло показаться, что его жизнь нисколько не изменилась.
Но в Ньюпорте, куда все приехали отдохнуть и расслабиться, Ачер стряхнул с себя повседневную рутину и обнаружил, что по крайней мере он сам очень изменился. Вначале он предлагал Мэй провести лето на одном островке близ побережья штата Мэн (название его было Маунт‑Дизерт), где несколько отважных семей из Бостона и Филадельфии осваивали отдых на природе, неизменно останавливаясь в коттеджах. Они взахлеб рассказывали о жизни, которую вели там посреди дикого леса, у воды, подобно первобытным охотникам.
Но Велланды всегда уезжали на лето в Ньюпорт; им принадлежал там небольшой деревянный дом, стоявший на вершине холма. Ньюлэнд не смог убедить их, что ему с Мэй вовсе не обязательно проводить лето в Ньюпорте. Как заметила миссис Велланд (с довольно кислым выражением на лице), стоило ли шить вороха летней одежды в Париже, если поносить ее не удастся? Разумеется, это был достаточно веский аргумент, и у Ачера не нашлось возражений.
Что касается Мэй, то она не могла понять, почему Ачер с явной неохотой согласился провести лето в Ньюпорте. Она ведь знала, что там, как и раньше, их ожидает приятный и активный отдых. Она напомнила ему, что до того, как они поженились, ему очень нравилось там отдыхать. И Ачеру ничего не оставалось, как пробормотать, что теперь, когда они отправятся туда вместе, Ньюпорт будет нравиться ему еще больше. Но, стоя на веранде Бьюфортова дома, молодой человек вдруг с содроганием подумал, что готов возненавидеть это место.