«Вне всякого сомнения, отец Эшмор прав: прослеживается четкая тенденция к отклонениям», – говорила она, словно речь шла о чем‑то, поддающемся выявлению и измерению, как, скажем, трещина в фасаде дома.
«Однако странно, что он поднял эту тему во время праздничной церемонии,» – заметила мисс Джексон, на что хозяйка сухо возразила: «Он предоставил нам возможность воздавать хвалы за все остальное».
Ачер обычно с улыбкой относился к подобным высказываниям своей матушки. Но в этом году даже он когда слушал, как она перечисляет все изменения, не мог не признать, что «тенденция прослеживается четкая».
«А какие экстравагантные платья сейчас в моде! – начала мисс Джексон. – Силлертон взял меня с собой на открытие салона в Opera, и, должна заметить, платье Джейн Моррис было единственным, сшитым по прошлогодней моде. Хотя лиф она тоже перешила! Мне известно, что она купила это платье два года тому назад у Ворта. Об этом мне стало известно от моей швеи, которая носит к ним переделывать мои парижские платья».
«Ну, Джейн Моррис – это наш человек», – сказала миссис Ачер, глубоко вздохнув; она словно была раздосадована тем, что молодые девушки вместо того, чтобы запрятать модные парижские туалеты поглубже в сундук (как это делали в свое время дамы ее поколения!), начинали щеголять в них чуть ли не на выходе из таможни.
«Да, она одна из немногих, кому чувство меры не изменяет, – заметила мисс Джексон. – В годы моей юности, мы все считали, что это вульгарно – одеваться по последней моде. Элен Силлертон, помнится, рассказывала мне, что в Бостоне вообще каждое парижское платье убиралось в сундук на два года! А старая миссис Бакстер Пеннилоу, которая всегда все делала красиво, в свое время заказывала в Париже двенадцать платьев в год: два бархатных, два атласных, два шелковых, и остальные шесть из поплина и тончайшего кашемира. И поскольку это был строго установленный порядок, после ее кончины (перед тем, как отправиться в мир иной она несколько лет тяжело болела) обнаружили сорок восемь нераспечатанных коробок с платьями. И когда ее девочки сняли траур, который носили по ней, они смогли наряжаться для посещения концертов симфонических оркестров, не складывая эти парижские туалеты „в долгий ящик“.»
|
|
«В таком случае, Бостон – еще более консервативный город, чем Нью‑Йорк. Но, в любом случае, я полагаю, что леди должна припрятывать свои наряды, сшитые по последней парижской моде, хотя бы на один сезон», – заключила миссис Ачер.
«Все началось с Бьюфорта. Это он стал напяливать на нее наимоднейшие платья, как только они прибывали из Парижа. Должна сказать, что только благодаря умению Реджины держаться с достоинством она не выглядела как… как…» – тут мисс Джексон, обведя взглядом присутствующих, заметила, как у Дженни округлились глаза и закончила фразу неразборчивым шепотом.
«Как ее соперницы», – включился в разговор мистер Силлертон Джексон. По его виду можно было подумать, что он только что сочинил удачную эпиграмму.
«О!» – прошептала леди, и миссис Ачер добавила отчасти для того, чтобы отвлечь свою дочь от этих разговоров: «Бедная Реджина! Боюсь, День Благодарения для нее не в праздник в этом году. Силлертон, вы слышали о махинациях Бьюфорта?»
Мистер Джексон беззаботно кивнул. Слухи давно облетели весь Нью‑Йорк, и, поскольку они уже являлись «общественным достоянием», он утратил к ним интерес.
|
|
Все собравшиеся надолго замолчали. Тишина эта была гнетущая. Никто из них не любил Бьюфорта, и тревожные вести о его финансовых проблемах мало кого опечалили. Но банкротство не могло не отразиться также и на его жене, и на ее семье, и это шокировало даже его врагов. Нью‑Йорк Ачеров терпимо относился к любовным похождениям; но он не допускал ни малейшей нечестности при ведении дел.
Давно уже в городе не было скандалов, связанных с именами известных банкиров, погоревших на финансовых махинациях. Зато все помнили, какой переполох в обществе поднимался всякий раз, когда случались подобные инциденты. И Бьюфортов не минет чаша сия, несмотря на то, что Джулиус наделен некоторой властью, а Реджина популярна в обществе. И не спасут бедняжку Реджину даже ее мощные далласские корни, если в сообщениях о незаконных банковских операциях ее мужа есть хоть доля правды.
Постепенно разговор зашел о более спокойных вещах. Но, в конечном счете, все сводилось к тому, что «в обществе четко прослеживается тенденция к переменам…»
«Разумеется, Ньюлэнд, я знаю, что ты позволяешь нашей дорогой Мэй ездить в воскресные вечера к миссис Страферс», – завела миссис Ачер старую песню, а Мэй весело отозвалась: «Да ведь все сейчас ездят к миссис Страферс, и ее приглашали как‑то на прием к бабушке».
«Это все потому, – подумал Ачер, – что Нью‑Йорк во власти перемен. Но люди склонны не замечать происходящего до тех пор, пока их не поставят перед фактом. Все хорошее они приписывают прошлому столетию. В крепости всегда найдется предатель, готовый (или, готовая!) сдать ее врагам. И после того, как ключи уплывут во вражеский стан, никто не отважится больше назвать эту цитадель неприступной. И если кто‑нибудь из знакомых побывал, хоть однажды на веселых вечерах миссис Страферс, они уже не станут сидеть дома по воскресеньям, вспоминая вкус отменного шампанского, которым она их там угощала».
|
|
«Знаю, милая, знаю, – вздохнула миссис Ачер. – Такие сборища будут популярны до тех пор, пока люди не научатся как‑то иначе проводить время. Но, я не в силах забыть, что это с легкой руки вашей кузины, мадам Оленской, началось целое паломничество на вечера к миссис Страферс».
Внезапно краска бросилась в лицо молодой миссис Ачер; это немало удивило ее мужа, равно как и остальных гостей, сидевших за столом.
«Ох уж эта Элен», – презрительно фыркнула она. В таком пренебрежительном тоне ее родители обычно говорили:
«Ох уж эти Блэнкеры!»
Семейство Мэй взяло эту манеру после того, как «бедняжка Элен» отказалась принять условия графа. Но в устах Мэй эта фраза прозвучала подобно удару хлыста, и это заставило Ачера призадуматься. Молодой человек посмотрел на нее так, словно впервые видел. Он это делал тогда, когда она больше всего начинала напоминать ему свое окружение.
И ее мать, проявляя на сей раз удивительную толстокожесть, подлила масла в огонь:
«Я всегда считала, что люди, привыкшие вращаться в аристократических кругах, как это постоянно делала графиня Оленская во время своего проживания в Европе, должны воспитывать в нас чувство уважения к социальной иерархии и традициям, она же пренебрежительно относится к ним».
Щеки Мэй пламенели. Легкомысленное отношение мадам Оленской к основным принципам построения общества оскорбляло ее.
«Не сомневаюсь, – сказала мисс Джексон с кислой миной на лице, – что иностранцам кажется, что мы все сделаны из одного теста!»
«Думаю, что Элен вообще не интересует наше общество, – продолжала Мэй таким тоном, словно ей непременно нужно было доказать это окружающим. – Хотелось бы знать, что ее на самом деле интересует!»
«Да уж», – вновь вздохнула миссис Ачер.
Теперь всем стало ясно, что графиня Оленская больше не в фаворе у своего семейства. И даже ее влиятельная покровительница, старая миссис Мэнсон Мингот, не могла понять того, что Элен наотрез отказалась вернуться к мужу. Минготы, из чувства солидарности, которое было сильно развито в их клане, не стали открыто высказывать Элен своего неодобрения. Они просто отказались от борьбы за нее и решили, что «бедняжка Элен» в состоянии сама отыскать себе нишу, и это означало, что ей предоставляли свободно опускаться в низшие слои «социальной пирамиды», населенные Блэнкерами и всякими «писаками», которые устанавливали там свои несовершенные законы. Это казалось невероятным, но, тем не менее, походило на правду, что Элен, несмотря на массу других возможностей и привилегий, тянуло в богемную среду. Этот факт говорил сам за себя, и всем было понятно, что она совершила роковую ошибку, отказавшись вернуться к графу Оленскому. В конце концов, место молодой дамы – подле ее мужа, в особенности, если она покинула его при весьма щекотливых обстоятельствах, о которых лучше не упоминать…
«Мадам Оленская пользуется огромной популярностью среди мужчин,» – заявила мисс Софи; делая вид, что пытается сгладить острые углы, она на самом деле выискивала способ побольнее ужалить.
«Для такой молодой дамы, какой является мадам Оленская, это всегда большой риск», – мрачно заметила миссис Ачер, после чего дамы подобрали свои шлейфы и отправились в гостиную смотреть лампу в виде глобуса, тогда как Ачер с мистером Силлертоном Джексоном направились в готическую библиотеку.
Как всегда, вытянув ноги поближе к камину, мистер Джексон восполнял недостаток вкусовых ощущений, полученных от праздничного обеда, покуривая сигару. Во время этого занятия он всегда становился не в меру общительным.
«Если Бьюфорт падет, – заявил он, – еще кое‑кого выведут на чистую воду».
Ачер вскинул голову: при одном упоминании имени Бьюфорта в его памяти всплывала плотная фигура, закутанная в роскошную меховую шубу, спешащая по занесенной снегом дорожке в Скайтерклифе.
«Такова судьба! – молвил мистер Джексон. – Что может быть ужаснее такого падения? Жаль, что он не потратил все свои деньги на Реджину».
«Не рано ли сбрасывать его со счетов? – возразил молодой человек, которому уже порядком надоела эта тема. – Я, например, не сомневаюсь, что он выкарабкается».
«Возможно, возможно… Насколько мне известно, сегодня он виделся с некоторыми влиятельными лицами. Я согласен, – неохотно продолжал мистер Джексон, – что на сей раз, они могут его вытащить. Не хочу даже думать о том, что бедная Реджина проведет остаток жизни на каком‑нибудь обшарпанном морском курорте для банкротов».
Ачер ничего не ответил. Ему казалось вполне естественным, что деньги, нажитые нечестным путем, выйдут Бьюфорту клином; что касается несчастной судьбы миссис Бьюфорт, то в тот момент его больше волновало другое. Например, почему Мэй покраснела, когда в ее присутствии было упомянуто имя графини Оленской?
С тех пор, как они с Элен провели вместе тот летний день, прошло уже четыре месяца. После этого они с ней ни разу не виделись. Ему было известно, что графиня вернулась в Вашингтон и поселилась в маленьком доме, который они с Медорой Мэнсон приобрели на равных долях. Один раз он даже написал ей всего несколько слов, спрашивая, когда они смогут увидеться снова. Ее ответ был еще короче:
«Не теперь», – писала она.
Но после этого они долго не общались, и молодой человек возвел в своей душе своеобразное святилище, и она царствовала в нем, окруженная его сокровенными мыслями и желаниями. Мало‑помалу он начал отождествлять эту воображаемую жизнь с реальностью, которую строил на основе идей, почерпнутых из книг, собственных суждений и фантазий. Что касается настоящей, реальной жизни, которую он вел, то она перестала казаться ему полноценной и перестала удовлетворять его. Ему приходилось сталкиваться с предрассудками и традиционными взглядами на жизнь. При этом он сам себе напоминал забывчивого человека, то и дело натыкающегося на мебель в своей комнате. Да, он был забывчив и на многое в реальности, окружавшей его, смотрел сквозь пальцы. Порой Ачер даже пугался, что его отсутствие будет замечено.
Очнувшись, молодой человек обнаружил, что мистер Джексон прочищает горло, готовясь, по‑видимому, к очередному спичу.
«Я толком не знаю, известно ли членам семьи вашей супруги о том, что поговаривают в свете насчет отказа мадам Оленской вернуться к мужу».
Ачер в ответ не проронил ни слова, и мистер Джексон продолжал:
«Жаль, конечно, что она отказала ему».
«Жаль? Бог мой, да отчего же?»
Мистер Джексон взглянул на наполовину сползший с ноги носок и сказал:
«Ну, начнем с того, что очень скоро ей не на что будет жить».
«Очень скоро?»
«Если Бьюфорт…»
Ачер вскочил, стукнув кулаком о черный край отделанного под орех письменного стола. При этом медные чернильницы подскочили в своих гнездах.
«Какого черта, сэр?…» – вскричал он.
Мистер Джексон, чуть подавшись в кресле вперед, окинул спокойным взглядом пылающее лицо молодого человека.
«Мне стало известно из достоверного источника… Собственно, мне сказала сама старая Кэтрин, что семья больше не намерена оказывать поддержку графине Оленской из‑за того, что она упорно отказывается вернуться к своему мужу. И, как известно, из‑за своего отказа она теряет солидную сумму денег, ей причитающуюся, как законной супруге графа Оленского; а граф, между прочим, не поскупился бы, вернись она к нему! Так какого же черта вы меня спрашиваете, мой дорогой мальчик?» – нашелся с ответом мистер Джексон.
Ачер направился к камину и выбил трубку о каминную решетку.
«Я ничего не знаю о частной жизни мадам Оленской, – сказал он, – но я уверен, что эти ваши домыслы…»
«О, так это не мои домыслы, а Лефертса», – прервал его мистер Джексон.
«Лефертс совсем обезумел от любви к ней, и, получив от ворот поворот, теперь распространяет сплетни!» – презрительно заметил Ачер.
«Вы это серьезно?» – с живым интересом спросил мистер Джексон, притворяясь, что уже давно охотится за этой новостью. Он все еще сидел, повернувшись боком к огню, и изучая тяжелым взглядом Ачера. Казалось, его глаза‑буравчики буквально впились ему в лицо.
«Жаль, что она не уехала в Европу до падения Бьюфорта, – повторил он, не спуская глаз с Ачера. – Если она все‑таки решится ехать теперь, то люди непременно свяжут одно с другим. Кстати, в распространении слухов Лефертс не играет никакой роли».
«Обратно она не вернется, – по крайней мере, сейчас!» – неожиданно для самого себя сказал Ачер, и по реакции мистера Джексона понял, что именно эти слова он и ожидал услышать.
Пожилой джентльмен внимательно на него посмотрел.
«Таково ваше мнение, молодой человек? Гм, безусловно, вам лучше знать. Но всем известно, что даже те жалкие пенни, на которые живет Медора Мэнсон, находятся в руках у Бьюфорта. И как эти две женщины продержатся на плаву, если он им не поможет, – никто не знает. Разумеется, мадам Оленская может еще разжалобить старую Кэтрин, – которая, между прочим, больше всех возражала против того, чтобы она оставалась здесь. Но она, безусловно, пойдет ей навстречу. Вот только дело все в том, что она терпеть не может расставаться со своими деньгами, а остальная часть семейства и вовсе не заинтересована в том, чтобы содержать здесь мадам Оленскую!»
Ачер почувствовал, как у него внутри все закипает от бешенства. Он был в том состоянии, когда мужчина готов сорваться и ничего не делает, чтобы остановить себя.
Молодой человек видел, что мистер Джексон поражен тем обстоятельством, что ему не известно, как изменилось отношение к мадам Оленской ее бабушки и других родственников. Пожилой джентльмен не замедлил сделать свои выводы, когда узнал об исключении Ачера с семейных советов. Молодой человек чувствовал, что ему следует соблюдать осторожность, но инсинуации мистера Джексона вывели его из себя. Однако, ему приходилось сдерживать себя, – не потому, что его пугали возможные последствия скандала, а потому, что мистер Джексон был приглашен в дом его матери и являлся их гостем. В старом Нью‑Йорке все строго соблюдали законы гостеприимства, и ни одна дискуссия с гостями не должна была перерасти в ссору.
«Не подняться ли нам наверх, к дамам?» – предложил он решительно, после того как мистер Джексон погасил окурок в бронзовой пепельнице, стоявшей рядом с его локтем.
По пути домой Мэй все время молчала, что было совсем не похоже на нее. Ему казалось, что и в темноте ее щеки продолжали пылать, и сама она крайне раздражена. Он не мог понять, в чем причина этого раздражения, но нисколько не сомневался, что она как‑то связана с именем мадам Оленской.
Они поднялись наверх, и Ачер пошел в библиотеку. Обычно Мэй всегда провожала его туда, но на сей раз он слышал, как она направилась прямо к себе в будуар.
«Мэй!» – позвал он ее нетерпеливо, и она вернулась, весьма удивленная его тоном.
«Опять эта лампа коптит! Я думаю, нужно сказать слугам, чтобы почистили ее как следует», – проворчал он нервно.
«Мне очень жаль! Такого больше не повторится», – ответила Мэй ровным голосом; эту манеру она переняла у своей матери, и Ачеру претило то, что его жена пытается ему навязать роль второго мистера Велланда. Она наклонилась, чтобы поправить фитиль, и когда пламя осветило ее белые плечи и тонкие черты лица, он подумал:
«Как она еще молода! Сколько же бесконечно долгих лет нам предстоит прожить вместе!»
К своему огорчению он не мог не признать, что и сам еще безнадежно молод. Кровь застучала у него в висках.
«Послушай, – сказал он вдруг, – возможно мне придется съездить в Вашингтон на несколько дней. Скоро, может быть, даже на следующей неделе».
Ее рука задержалась на колбе лампы, когда она медленно повернулась к нему. Лампа снова осветило ее лицо: оно стало бледным, как полотно, когда она посмотрела ему в глаза.
«По делам?» – спросила она его тоном, не позволявшим сомневаться в том, что она задала этот вопрос, скорее автоматически (как бы заканчивая его фразу), нежели в связи с тем, что хотела дать ему понять, что подозревает о существовании других причин.
«Да, разумеется. Одно дело предстоит передать на рассмотрение в Верховный суд». Это было правдой; но Ачер назвал вымышленное имя, и приукрасил свою ложь массой «деталей», чтобы она звучала наиболее убедительно. Тут ему пригодился обширный опыт Лоренса Лефертса. Мэй слушала внимательно и временами вставляла: «Да, я понимаю», или что‑нибудь в этом роде.
«Смена обстановки пойдет тебе на пользу, – сказала она просто, когда он закончил речь в свою защиту, и потом добавила: – Но ты должен непременно навестить Элен.»
Последние слова она произнесла, глядя ему прямо в глаза, с беззаботной улыбкой на лице. Тон ее не оставлял сомнений, что она хочет, чтобы он выполнил свою обязанность перед семьей, какой бы скучной она ему ни казалась. Больше они ни словом не обмолвились об этом деле, но на безмолвном языке, понятном только им двоим, Мэй добавила:
«Конечно, ты понимаешь, что я тоже слышала, что эти люди говорят об Элен, и поддерживаю позицию своей семьи, которая считает необходимым, чтобы она вернулась к мужу. Мне также известно, что по какой‑то скрытой причине ты посоветовал ей и не думать о возвращении к графу. А ведь в моей семье все, включая, конечно, бабушку, настаивают на том, чтобы Элен приняла предложение графа! И моя дорогая кузина своим отказом бросила вызов всем нам. Поговаривают даже о ее связи с Бьюфортом, о чем мистер Силлертон Джексон, вероятно, намекнул сегодня и оттого ты ходишь такой раздраженный… Эти слухи нам не нужны! Но раз уж ты не желаешь слушать их из чужих уст, я сама выскажу тебе все, но в такой форме, в какой неприятные вещи говорят друг другу цивилизованные люди. Я просто дам тебе понять, что прекрасно знаю о твоем намерении навестить Элен в Вашингтоне, – а, возможно, ты едешь туда исключительно с этой целью. И раз уж эта встреча состоится, я хочу, чтобы ты знал: я одобряю этот шаг и прошу тебя повлиять на нее должным образом. Ньюлэнд, она должна уехать!..»
Ее рука все еще лежала на стеклянном абажуре лампы, когда отзвучали последние слова этого немого диалога. Наконец, Мэй подняла абажур, и загасила лампу.
«Если их задувать, они меньше коптят», – пояснила она с видом опытной хозяйки. На пороге она обернулась и подставила ему губы для поцелуя.
Глава двадцать седьмая
На следующий день Уолл‑стрит располагала более достоверной информацией о состоянии дел Бьюфорта. Полученные сведения нельзя было назвать исчерпывающими, но они казались вполне обнадеживающими. Все знали, что у него есть влиятельные покровители, и он с успехом воспользовался своими связями; и когда вечером в Opera миссис Бьюфорт предстала перед всеми со своей обычной улыбкой на устах и новым изумрудным ожерельем на шее, общество вздохнуло с облегчением.
Когда дело касалось финансовых махинаций, Нью‑Йорк был неумолим. Доселе еще не было прецедента, чтобы тот, кто нарушал закон, не платил по счетам; и всем было ясно, что даже Бьюфорт и его жена не смогут избежать суровой участи, если у банкира «рыльце в пушку». Но, с другой стороны, привлечение Бьюфорта к ответственности явилось бы не только болезненной, но и опасной операцией. Исчезновение Бьюфортов привело бы к тому, что в их тесном кругу неизбежно образовался бы вакуум. А наивные или беспечные члены общества уже заранее оплакивали прекращение лучших балов в Нью‑Йорке.
Ачер решительно настроился ехать в Вашингтон. Он ждал только одного: когда начнется судебный процесс, о котором он упоминал в разговоре с Мэй, с тем, чтобы приурочить свой отъезд к назначенной дате.
Но во вторник он узнал от мистера Леттерблеяра, что слушание дела откладывается на несколько недель. И, тем не менее, он возвратился с твердым намерением не откладывать поездку и уехать вечером следующего дня. Возможно, Мэй, обыкновенно не проявлявшая интереса к его профессиональной жизни, ничего не узнала бы об отсрочке слушания дела: Ачер надеялся, что она не сохранила в памяти вымышленное имя истца, которое он ей назвал. А что касается настоящего имени, то она, скорее всего не поняла бы, о ком идет речь, упомяни его мистер Леттерблеяр в разговоре. В любом случае, ему нужно было как можно скорее повидаться с мадам Оленской. Он многое должен был ей рассказать.
В среду утром, когда он заглянул к себе в офис, мистер Леттерблеяр встретил его с озабоченным лицом. В конце концов, выяснилось, что Бьюфорту не удалось замять это дело; но он распустил слухи о том, что все нормализовалось, чтобы успокоить вкладчиков, которые продолжали переводить в банк на его имя солидные суммы до тех пор, пока вновь не стали распространяться тревожные слухи. В результате недовольные клиенты принялись осаждать банк, и его двери могли закрыться до конца рабочего дня. Все ругали Бьюфорта на чем свет стоит за этот бесчестный маневр, и его падение обещало быть самым позорным в истории Уолл‑стрит.
Неприятности оказались столь серьезными, что мистер Леттерблеяр сидел у себя в кабинете бледный, не зная, как начать распутывать этот клубок.
«В годы моей молодости случались подобные вещи, но этот случай – самый худший из всех. Все, кого мы с вами знаем, в большей или меньшей степени пострадают. А что станется с миссис Бьюфорт? И чем можно ей помочь? Мне также жаль миссис Мэнсон Мингот: в преклонном возрасте получить такой удар! Она ведь всегда верила в Бьюфорта? Кажется, они были в дружеских отношениях? А далласские родственные связи! Бедная миссис Бьюфорт состоит в родстве со всеми вами, Ньюлэнд! Единственный выход для нее – это оставить мужа. Но кто осмелится ей это предложить? Долг велит ей быть рядом с ним. К счастью или несчастью для себя, она всегда закрывала глаза на его любовные похождения».
Раздался стук в дверь и мистер Леттерблеяр, вздрогнув, поднял голову.
«Кто это может быть? Меня никто не должен беспокоить».
Клерк принес письмо для Ачера и поспешно вышел из кабинета. Узнав почерк своей жены, молодой человек вскрыл письмо и прочел:
«Не мог бы ты сегодня поскорее закончить дела и приехать? Вчера вечером у бабушки был сердечный приступ. Не понятно, каким образом, но ей удалось узнать раньше всех эти ужасные новости о том, что банк Бьюфорта лопнул. Дядя Ловелл отправился на охоту, а мысль о бесчестии заставила папу понервничать, у него поднялась температура, и он не выходит из комнаты. Ты так нужен маме, и я надеюсь, что ты сможешь поскорее уладить дела и поехать прямо к бабушке».
Ачер передал письмо своему старшему партнеру, и через несколько минут уже трясся в переполненном пассажирами дилижансе, направляясь на север города. На углу Четырнадцатой улицы и Пятой Авеню он пересел в один из омнибусов, чтобы продолжить свой путь. Было около двенадцать часов, когда это допотопное транспортное средство доставило его к дому старой Кэтрин. В окне гостиной, у которого обычно восседала в своей троне миссис Мэнсон Мингот, виднелся силуэт ее дочери, миссис Велланд, которая устало махнула рукой при виде Ачера. А в дверях его встретила Мэй. Весь холл имел какой‑то нежилой вид. В домах, в которых есть больные, всегда царит неразбериха. Шали и меха свалили в общую кучу, саквояж и шуба врача лежали на столе, а рядом с ними – нераспечатанные письма и приглашения.
Мэй выглядела усталой, но улыбалась: доктор Бенком, который пришел во второй раз, был настроен более оптимистично. Кризис миновал, и жизни миссис Мингот больше ничего не угрожало. Члены ее семьи постепенно приходили в себя. Мэй провела Ачера в гостиную, в которой двери, открывавшиеся в спальню, на сей раз были затворены и занавешены желтой шелковой портьерой.
Здесь миссис Велланд сообщила ему зловещим шепотом подробности происшествия. Накануне вечером случилось нечто таинственное и ужасное. Около восьми часов, как только миссис Мингот закончила раскладывать традиционный вечерний пасьянс, в дверной колокольчик позвонили, и леди под такой густой вуалью, что ее не сразу узнали слуги, попросила миссис Мингот принять ее.
Лакей, услышав знакомый голос, распахнул дверь в гостиную и громко доложил:
«Миссис Джулиус Бьюфорт».
Затем он затворил дверь, пропустив даму в гостиную. Они, должно быть, пробыли вместе около часа, как сказал лакей. Когда миссис Мингот позвонила в колокольчик, миссис Бьюфорт уже успела ускользнуть, а пожилая леди, вся белая и трясущаяся, обмякшая в своем огромном кресле, попросила лакея отвести ее в спальню. Тогда она, несмотря на сильный стресс, который, по‑видимому, пережила, еще вполне держалась на ногах. Служанка‑мулатка уложила ее в постель, принесла, как обычно, чашку чая и, разложив вещи в кресле, вышла из спальни. Но в три часа ночи ее колокольчик зазвонил снова, и встревоженные слуги (старая Кэтрин обычно спала крепким сном младенца) поспешили узнать, что произошло. Они обнаружили свою хозяйку сидящей в кресле, среди подушек, с вымученной улыбкой на лице. Руки безвольно свисали с подлокотников.
К счастью, сердечный приступ она перенесла легко, и ей удавалось даже членораздельно произносить слова и давать указания. А после того, как доктор навестил ее первый раз, восстановилась работа лицевой мускулатуры. Но это был тревожный звонок, и всеобщему негодованию не было предела, когда по обрывкам фраз миссис Мингот удалось выяснить, что Реджина Бьюфорт приходила просить ее – невероятная наглость! – оказать поддержку ее мужу и не бросать их в трудную «минуту», как она выразилась. Фактически, Реджина Бьюфорт просила, чтобы семейство Минготов спасло их от «ужасного позора».
«Я так ей прямо и сказала: „В доме Мэнсон Мингот все знают, что такое честь и что такое честность“, – говорила старая Кэтрин своей дочери, едва ворочая языком, как и все частично парализованные люди. – А когда она сказала: „Но мое имя, тетушка, Реджина Даллас“, я ответила: „Теперь ты носишь имя Бьюфорта, который завешивал тебя драгоценностями, а теперь покрыл позором“.»
Все это, утирая слезы и вздыхая, Ачеру поведала миссис Велланд, бледная и выжатая, как лимон, вся во власти переживаний. Шутка ли, ей пришлось столкнуться с настоящими неприятностями.
«Разве я смогу рассказать все это своему мужу? Он всегда мне говорит: „Августа, ради Бога, не разрушай мои последние иллюзии! Зачем ему знать все эти ужасы?“» – причитала бедная дама.
«К счастью, мама, – сказала Мэй, – он был избавлен от этого зрелища».
Миссис Велланд вздохнула:
«Да. Слава небесам, что он остался дома, в постели, а доктор Бенком обещает продержать его там до тех пор, пока бедной маме не полегчает, и Реджина не уберется куда‑нибудь».
Ачер уселся в кресло у окна. Он бросал рассеянные взгляды на припорошенную снегом дорожку. Было ясно, что потрясенные леди пригласили его для того, чтобы он оказал им не физическую, а, скорее, моральную поддержку. Телеграфировали мистеру Ловеллу Минготу; телеграммы также были разосланы всем членам семейства, проживающим в Нью‑Йорке. А между тем делать было абсолютно нечего; все, в основном, занимались тем, что обсуждали приглушенным тоном падение дома Бьюфортов и не имеющее оправдания поведение его супруги.
Миссис Ловелл Мингот, которая до этого писала письма в соседней комнате, внезапно появилась на пороге, и тоже включилась в дискуссию. В былые дни, говорили дамы, жена человека, погоревшего на какой‑нибудь махинации в бизнесе, думала лишь об одном: куда бы ей скрыться вместе с ним.
«Помнится, финансовые проблемы были и у бедной миссис Спайсер, прабабушки Мэй. Конечно, – поспешила добавить миссис Велланд, – все эти трудности носили частный характер: потеря счета или визитной карточки, право, не знаю толком потому, что мама никогда не говорила на эту тему. Но ей пришлось отправиться в деревню вместе с родителями, которые покинули Нью‑Йорк после какого‑то скандала (причина нам не известна). Они поселились на Гудзоне и жили там летом и зимой, пока маме не исполнилось шестнадцать. Бабушке и в голову не пришло просить семью спасти их от „ужасного позора“, – как выразилась Реджина. Хотя частные проблемы не сопоставимы со скандалом вокруг пропажи денег сотен ни в чем не повинных людей!»
«Это так характерно для Реджины: думать о спасении собственной репутации и совершенно не заботиться о других людях! – согласилась миссис Ловелл Мингот. – Насколько я понимаю, то изумрудное ожерелье, которое было на ней в Опере в прошлую пятницу, было взято под залог из ломбарда. Сомневаюсь, что они отдадут его обратно!»