Мадам Оленская вздрогнула и направилась к экипажу.
«Вы, конечно, знаете, что я остаюсь у бабушки!» – сказала она, чувствуя, что необходимо объяснить Ачеру, что произошли изменения в ее планах.
«Нам непременно нужно где‑нибудь поговорить наедине», – продолжал Ачер настаивать на своем.
Элен усмехнулась, и это чуть не вывело Ачера из себя.
«В Нью‑Йорке? Но здесь нет ни церквей, ни мемориалов!»
«Но есть же музей Изобразительных Искусств в парке!» – заметил Ачер. Она вопросительно взглянула на него, и он добавил: «В половине третьего я буду ждать вас у входа…»
Элен, ничего не спрашивая, отвернулась и села в экипаж. Когда он тронулся с места, Ачер увидел, как графиня наклонилась вперед, и ему показалось, что в темноте она помахала ему рукой. Он провожал ее взглядом, охваченный противоречивыми чувствами. У него вдруг сложилось впечатление, что он разговаривал не с дамой его сердца, а с женщиной сомнительного поведения, которую он только что пригласил скрасить свой досуг. Ачер проклинал себя за бедность собственного вокабуляра любви, пленником которого он себя чувствовал.
«Она придет!» – успокаивал он себя.
Пройдя зал Метрополитен‑музея, где была представлена коллекция карикатур Вольфа, Элен и Ачер оказались в длинном коридоре, который, в конце концов, завершился небольшим тупичком; в нем на застекленных эбонитовых стеллажах хранились не пользовавшиеся особой популярностью древнеримские реликвии. Они решили обосноваться в этом тихом уголке и устроились на диване рядом с батареей центрального отопления. Сидя в тишине, влюбленные смотрели невидящими глазами на бренные останки римлян, помещенные под стеклом.
«Странно, – заметила мадам Оленская, – но мне никогда не приходилось бывать здесь раньше!»
«Тогда, полагаю, когда‑нибудь этот музей станет знаменитым».
«Да», – согласилась она с рассеянным видом, а потом поднялась и подошла к одному из стеллажей. Ачер, оставшись сидеть на диване, наблюдал за тем, как легко она двигалась. Ее движения были такими же пластичными, как у совсем юной девушки. Ей ничуть не мешали тяжелые меха, которые были на ней надеты. От каждого движения изящное перо цапли, воткнутое в ее меховую шапочку, плавно покачивалось. Ачер любовался темными завитками волос, которые напоминали венец из листьев виноградной лозы. Один‑два завитка выбились из прически и падали ей на щеку. И он, как и тогда, когда они встретились впервые, был поглощен созерцанием всех этих деталей, делавших ее особенной и непохожей на всех остальных. Он тоже поднялся и подошел к стеллажу, у которого стояла Элен. На полках были сосредоточены находки из раскопок: едва узнаваемая древняя утварь, фрагменты орнаментов, безделушки, выполненные из стекла, глины, бронзы, покрытой патиной, и прочие сохраненные временем предметы старины.
«Неправда ли, это жестоко! – сказала Элен и пояснила свою мысль: – Когда‑то эти вещицы были совершенно необходимы давно забытым людям. А теперь они, никому не нужные, лежат здесь под лупами, и рядом вывешены таблички: „Назначение неизвестно“».
«А между тем…»
«Что?..»
Элен стояла у стеллажа в котиковой шубке, спрятав руку в маленькую круглую муфту. Вуаль закрывала ее лицо до самого кончика носа и напоминала Ачеру полупрозрачную маску. Свежие фиалки, которые он принес ей, слегка колыхались в такт ее учащенному дыханию. Он невольно подумал, что когда‑нибудь настанет время, и эта чудесная гармония линий и цвета исчезнет. Но ему не хотелось в это верить.
«Между тем вы никогда не будете мне безразличны!»
Элен задумчиво посмотрела на него и вернулась на диван. Ачер уселся рядом и стал чего‑то ждать. В коридоре раздалось гулкое эхо чьих‑то шагов, и он почувствовал, что пора начать разговор.
«Так о чем вы хотели поговорить со мной?» – спросила Элен, словно звук шагов напомнил и ей о том, что время ограничено.
«Я хотел сказать вам, – начал молодой человек, – что знаю, почему вы вернулись в Нью‑Йорк. Это все из‑за того, что вы боитесь!»
«Боюсь?»
«Да, боитесь, что я поеду за вами следом в Вашингтон».
Мадам Оленская опустила глаза и посмотрела вниз, на муфту. Ачер увидел, как она сцепила пальцы рук.
«Ведь так?»
«Да, вы правы!» – ответила она.
«Так вы боялись этого, вы поняли, что…»
«Да, я знала, что вы способны на такой поступок…»
«И что же?» – продолжал он свой допрос.
«Я думаю, так будет лучше для нас обоих», – ответила Элен и глубоко вздохнула.
«Лучше?..»
«Да, конечно! Иначе мы заставим других страдать. В конце концов, не этого ли вы всегда добивались?»
«Чтобы вы оставались здесь? Вы хотите сказать, что согласны жить в Нью‑Йорке, при этом оставаясь недоступной? Но это же, не что иное, как очередная уловка! Я хочу совсем иного! И я уже говорил вам о своих мечтах…»
Помолчав несколько секунд, Элен спросила: «И вам все еще кажется, что этот вариант хуже?»
«В тысячу раз! – с жаром воскликнул он и после паузы добавил: Не хотелось бы вам лгать, но, сказать по правде, ничего отвратительнее быть не может!»
«Вообще‑то, я тоже так думаю!» – призналась она со вздохом облегчения.
Ачер вскочил с места и нетерпеливо воскликнул:
«Теперь моя очередь спрашивать! Умоляю вас, Элен, скажите, каким вы видите выход из создавшегося положения?»
Элен отвернулась и принялась нервно сжимать и разжимать пальцы под муфтой. А шаги все приближались: это один из смотрителей в форменной фуражке переходил из одного зала в другой. Казалось, к ним приближается привидение древних захоронений. Они принялись сосредоточенно рассматривать стеллажи с экспонатами, и когда официальное лицо, убедившись, что все в порядке, прошествовало дальше и исчезло среди мумий и саркофагов, Ачер заговорил снова.
«Так что же, по‑вашему лучше?»
Вместо прямого ответа Элен прошептала:
«Я обещала бабушке остаться с ней потому, что убеждена, здесь я буду в безопасности».
«Так вы боитесь меня?»
Элен едва заметно кивнула, не глядя на Ачера.
«Боитесь моей любви?»
Она не пошелохнулась, но непрошеная слеза скатилась с ее ресниц прямо на вуаль.
«Я боюсь, что случится непоправимое, – прошептала она. – Я не хочу, чтобы мы были, как все!»
«Как все? Но я не хочу отличаться от других! У меня те же потребности и желания».
Элен взглянула на него с некоторым испугом, и он заметил, как побледнели ее щеки.
«Вы хотите, чтобы я пришла к вам… один раз, а потом уехала домой?» – отважилась она спросить его тихим голосом.
Кровь бросилась в лицо молодого человека.
«Любовь моя!» – воскликнул Ачер. Он сидел, боясь пошелохнуться, как если бы держал в руках свое сердце – драгоценный сосуд, переполненный до краев, который мог расплескаться при неосторожном движении.
И вдруг до него дошел истинный смысл ее последней фразы и его лицо омрачилось.
«Уехать домой? Что вы под этим подразумеваете?»
«Домой – значит к мужу».
«И вы ожидаете, что я соглашусь?»
Элен подняла на него свои страдальческие глаза.
«А что еще остается? Не могу же я оставаться здесь и лгать людям, которые были так добры ко мне!»
«Но ведь именно поэтому я и предлагаю вам поехать со мной!»
«И разрушить судьбы тех, кто помогал мне залечивать раны?»
Ачер снова вскочил и посмотрел на нее в немом отчаянии. Как легко было ответить:
«Да, подари мне себя хотя бы один‑единственный раз!»
Если бы она согласилась, то наделила бы его неограниченной властью над ней. Тогда он без труда смог бы убедить ее не возвращаться к мужу.
Но слова замерли у него на губах. Он была с ним совершенно откровенна. Не мог он оскорбить ее нежные чувства к нему и столкнуть ее в пропасть.
«Если она придет ко мне, – подумал он, – то мы уже не сможем скрывать свои отношения, а это недопустимо!»
Но он посмотрел на тень от ресниц на ее влажной щеке и заколебался.
«В конце концов, – неуверенно начал он, – наши жизни принадлежат только нам… Стоит ли делать из мухи слона? Вы же столько раз, как сами изволили говорить, смотрели в глаза Горгоне, что я не понимаю, чего мы боимся! Давайте же посмотрим в глаза правде? Или вы считаете, что игра не стоит свеч?»
Элен тоже поднялась, слегка нахмурившись.
«Что ж, мне пора идти!» – произнесла она, раскрывая маленькие золотые часики, висевшие у нее на груди.
Она сделала несколько шагов, но он последовал за ней и схватил ее за руку.
«Будьте моей… один раз!» – воскликнул он, обезумев от мысли, что может потерять ее. В течение нескольких секунд они смотрели друг на друга почти как два врага.
«Когда вы придет ко мне? – настойчиво спросил он. – Завтра?»
Она ответила после секундного колебания:
«Послезавтра».
«О, любовь моя!» – снова воскликнул он.
Элен высвободила руку, но какую‑то долю секунды они продолжали смотреть друг другу в глаза, и он увидел, как ее побледневшее лицо озарилось внутренним светом. Его сердце затрепетало: он понял, что никогда прежде ему не приходилось воочию наблюдать чудо любви.
«О, я, кажется, уже опоздала! До свидания! Нет, нет, не надо меня провожать!» – воскликнула она поспешно, и почти бегом побежала по коридору, словно была напугана тем сиянием, которое отразили ее глаза. Когда Элен решила, что уже в безопасности – у дверей, – она обернулась, чтобы махнуть ему на прощание рукой. И Ачер поехал домой один. Уже стемнело, когда он ступил на порог своего дома. Он посмотрел на знакомую мебель в холле так, будто она ассоциировалась у него с тем самым захоронением, предметы которого они видели сегодня в Метрополитен‑музее.
Горничная, заслышав его шаги, поднялась по лестнице наверх, чтобы зажечь газовую лампу.
«Миссис Ачер у себя?» – спросил он.
«Нет, сэр, она куда‑то отправилась после обеда в своем экипаже и до сих пор не возвращалась».
Почувствовав некоторое облегчение, Ачер вошел в библиотеку и опустился в кресло. Служанка вошла следом, захватив с собой настольную лампу. Поворошив угли в камине и раздув в нем очаг, она удалилась. Ачер продолжал сидеть неподвижно, поставив локти на колени и оперевшись подбородком о сцепленные пальцы рук. Он сосредоточил свой взгляд на красной каминной решетке.
Мысли его были рассеянны, и он предавался мечтам, потеряв счет времени. Он словно погрузился на дно реки наслаждения, чье течение скорее замедляло темп жизни, нежели ускоряло его.
«Это должно было случиться», – повторял он; ему казалось, что перед ним висит набат, и он ударяет в него. Его восторги имели такое странное происхождение, что от них веяло могильным холодом.
Дверь отворилась и вошла Мэй.
«Прости, что я так поздно, – сказала она, кладя руки ему на плечи с нежностью, которую так легко проявляла. – Надеюсь, ты не очень беспокоился?»
Ачер с удивлением воззрился на нее.
«А что, уже много времени?»
«Около семи. Ты, наверное, задремал».
Мэй рассмеялась, и сняв бархатную шляпку, бросила ее на софу. Она была бледнее, чем обычно, но лицо ее сияло, как никогда.
«Я была у бабушки, и когда совсем уже собралась уходить, с прогулки вернулась Элен. Так что я осталась, и мы с ней долго разговаривали. Сто лет мы с ней так не общались!»
Мэй села в кресло напротив него и начала поправлять прическу. Ачер подумал, что Мэй ждала его ответной реплики, и так как ее не последовало, она продолжала как‑то неестественно оживленно:
«Поговорили по душам! Она была такая милая сегодня, – как Элен из далекого детства! Боюсь, я последнее время не всегда хорошо о ней думала. Иногда мне казалось…»
Ачер поднялся и прислонился к каминной решетке, чтобы свет от лампы не падал ему на лицо.
«Так что же тебе казалось?» – спросил он, когда она сделала паузу.
«Возможно, я напрасно осуждала Элен! Но она такая необычная, – не как все. По крайней мере, так кажется на первый взгляд. Кузина принимает у себя в доме странных людей; и я всегда думала, что главная ее цель – это выделиться. Скорее всего, европейская жизнь оставила на ней свой отпечаток, и теперь наше нью‑йоркское общество кажется ей чрезвычайно скучным! Но я не хочу быть к ней несправедливой».
Мэй снова сделала паузу, ибо на сей раз ее речь вышла непривычно длинной. Она сидела, чуть приоткрыв рот, и учащенно дышала. На ее щеках горел лихорадочный румянец.
Ачер вспомнил, что такой же яркий румянец играл на ее щеках, когда они пришли в заброшенный сад старой испанской миссии. Он понял, что Мэй находится во власти каких‑то тайных переживаний.
«Она ненавидит Элен, – подумал он, – но, в то же время борется с собой и хочет, чтобы я помог ей справляться с ее чувствами.»
Эта мысль поразила его, и ему вдруг стало не по себе оттого, что он столько от нее скрывает. Рассказать ей все – немедленно, сейчас! – и покорно ждать наказания.
«Ты ведь понимаешь, – продолжала она, – почему члены нашей семьи так шокированы? Мы поначалу делали для нее все, что было в наших силах. Но Элен не в состоянии была этого оценить! Вот и теперь она отправилась на встречу с миссис Бьюфорт в экипаже нашей бабушки! Боюсь, Ван‑дер‑Лайдены уже не знают, что и думать!..»
«О!..» – воскликнул Ачер и рассмеялся. Дверь, которая чуть‑чуть приоткрылась между ними, снова захлопнулась.
«Пора переодеваться! Мы ведь приглашены на ужин, не так ли?» – сказал он, отходя от камина.
Мэй тоже поднялась, но задержалась у каминной решетки. Когда он проходил мимо, она вдруг, поддавшись порыву, бросилась к нему на шею, словно стараясь удержать его. Глаза их встретились, и он увидел, что они такого же небесно‑голубого цвета, как и тогда, когда они расставались перед его отъездом в Джерси.
Мэй обвила руками шею Ачера и прижалась щекой к его щеке.
«Ты сегодня ни разу не поцеловал меня!» – прошептала она, и он почувствовал, как затрепетало ее тело в его объятиях.
Глава тридцать вторая
«В Тюильри к таким вещам относились терпимо», – заметил мистер Силлертон Джексон со своей неизменной улыбочкой.
Разговор происходил в ореховой гостиной Ван‑дер‑Лайденов, в их особняке на Мэнсон‑авеню, на следующий вечер после того, как Ачер и Элен Оленская встретились в музее Метрополитен. Миссис и мистер Ван‑дер‑Лайден вернулись в Нью‑Йорк из Скайтерклифа сразу же после того, как весть о падении Бьюфорта облетела город.
Им дали понять, что их присутствие в Нью‑Йорке в этот тяжелый для всего общества период может несколько разрядить создавшуюся атмосферу общей нервозности. Это был один из тех случаев, когда им «надлежало» (как выразилась миссис Ачер) показаться в Опере и, быть может даже, устроить прием.
«Мы не можем допустить, дорогая Луиза, чтобы люди, подобные миссис Лемюэль Страферс, наступали Реджине на пятки! В такие смутные времена всякие выскочки, вроде нее, пробиваются „в люди“ и прочно обосновываются на вершине пирамиды (так, что их потом оттуда и не выбьешь!). Подумать только, во время эпидемии ветряной оспы, которая свирепствовала зимой, мужья под любым предлогом ускользали на „пати“ к миссис Страферс, пока их жены лежали в больнице!
Вы, Луиза, в нашим милым Генри должны принять в этой схватке главный удар на себя!»
И Ван‑дер‑Лайдены откликнулись на этот призыв, – с явной неохотой, но твердым намерением помочь. По прибытии в Нью‑Йорк они распахнули двери своего дома и разослали приглашения на два званых обеда и один вечерний прием.
В тот вечер они пригласили Силлертона Джексона, миссис Ачер и Ньюлэнда с женой отправиться вместе в Оперу; в этом сезоне давали «Фауста».
Ужин под крышей дома Ван‑дер‑Лайденов всегда представлял собой целую церемонию. И хотя было всего четверо приглашенных, его начали ровно в семь, чтобы положенная смена блюд состоялась до того, как мужчины отправятся курить сигары.
Ачер не виделся со своей женой целый день. Утром он, как всегда, отправился в офис, где занимался несущественными делами. После обеда к нему неожиданно заглянул один из его старших партнеров, в результате чего он явился домой так поздно, что Мэй пришлось отправиться к Ван‑дер‑Лайденам одной и прислать за ним экипаж.
И теперь она сидела за столом у Ван‑дер‑Лайденов, бледная и измученная. Перед ней стояли большая ваза с гвоздиками из Скайтерклифа и круглое фарфоровое блюдо. Мэй старалась казаться веселой, глаза ее возбужденно горели, но Ачер понимал, каких усилий ей это стоило.
Тему для обсуждения предложила сама хозяйка. Ачер решил, что она намеренно это сделала, чтобы дать возможность Силлертону Джексону оседлать своего конька. Банкротство Бьюфорта дало обильную пищу для разговора этому завсегдатаю гостиных и светскому моралисту. И после того, как Бьюфорту вынесли справедливый приговор за его скандальное поведение, миссис Ван‑дер‑Лайден обратила свой внимательный взор на Мэй Ачер.
«Моя милая, неужели люди говорят правду? Я слышала, что экипаж вашей бабушки, миссис Мингот, видели у подъезда дома миссис Бьюфорт.»
Как все заметили, почтенная леди больше не упоминала имени жены банкира, неизменно называя ее по фамилии. Щеки Мэй порозовели, и миссис Ачер поспешно ответила:
«Если это и в самом деле было так, я убеждена, что сама миссис Мингот ничего об этом не знала».
«Вот как?…» – миссис Ван‑дер‑Лайден сделала паузу, вздохнула и многозначительно посмотрела на мужа.
«Боюсь, – вступил в разговор мистер Ван‑дер‑Лайден, – что доброе сердце мадам Оленской заставляет ее совершать необдуманные поступки».
«Или ее пристрастие к неординарным людям», – сухо произнесла миссис Ачер, не спуская глаз со своего сына.
«Мне жаль, что приходится говорить все это о мадам Оленской», – вздохнула миссис Ван‑дер‑Лайден, а миссис Ачер прошептала:
«Еще бы, дорогая! Вы ведь дважды принимали ее у себя в Скайтерклифе!»
Тут‑то мистеру Силлертону Джексону и предоставился случай оседлать своего конька.
«В Тюильри жизненные стандарты были совсем иными, – повторил он и, дождавшись, когда слушатели обратили на него свои взоры, продолжал со знанием дела: – Да, к вещам такого рода там, и в самом деле, относились более снисходительно. Если бы вы спросили меня, как господин Морни нажил себе состояние, или кто погасил долги некоторых дворцовых красавиц, я бы, пожалуй, не стал отвечать…»
«Надеюсь, дорогой Силлертон, – произнесла миссис Ачер, – вы не призываете нас следовать их пагубным традициям?»
«Разумеется, нет, – невозмутимо ответил мистер Джексон. – Но мы все могли бы более снисходительно относиться к мадам Оленской, которая получила европейское воспитание».
«О!» – в один голос воскликнули пожилые дамы.
«Но не следует позволять ей держать экипаж своей бабушки под окнами у банкрота!» – запротестовал мистер Ван‑дер‑Лайден, и Ачеру показалось, что он жалеет о том, что в свое время посылал гвоздики корзинами на Двадцать третью улицу.
«Я всегда говорила, что у нее весьма своеобразный взгляд на некоторые вещи», – заметила миссис Ачер.
Краска бросилась в лицо Мэй. Она перевела взгляд на своего мужа, сидевшего напротив, и поспешно сказала:
«Я думаю, что Элен поступает так из добрых побуждений».
«Опрометчивые поступки часто совершаются из добрых побуждений», – заметила миссис Ачер с таким видом, словно было совершено ужасное преступление. Мистер Ван‑дер‑Лайден прошептал:
«И почему только она ни с кем не посоветовалась?..»
«А когда она это делала?» – проворчала миссис Ачер.
Но тут мистер Ван‑дер‑Лайден посмотрел на жену, которая незаметно кивнула в сторону Мэй. Разговор был окончен и пышные шлейфы трех леди потянулись к дверям, а мужчины закурили. Мистер Ван‑дер‑Лайден предложил им несколько превосходных сигар, и они оказались так хороши, что ему немедленно простили даже его непревзойденную пунктуальность.
Ачер постарался как можно скорее покинуть пати и направился в Opera. В клубной ложе, как и два года тому назад, когда графиня Оленская впервые появилась в свете после столь долгого отсутствия, он обозревал сцену поверх плечей Чиверсов, Минготов и Рашвортов. Ачер надеялся, что снова увидит Элен в ложе старой миссис Мингот, но на сей раз она пустовала. Молодой человек не спускал с нее глаз, пока мадам Нильсон не запела своим чистейшим сопрано: «M'ama, non m'ama…»
Ачер повернулся и снова посмотрел на сцену, где среди все тех же гигантских роз и фиалок, скорее напоминавших перочистки, та же золотоволосая жертва медленно уступала настойчивым увещеваниям приземистого, смуглого соблазнителя.
Затем он перевел взгляд на ложу миссис Ван‑дер‑Лайден и, как и в тот вечер, увидел Мэй, сидящую между двух пожилых матрон. Как и тогда, когда его жена представила его своей «иностранной кузине», она была в белом. Присмотревшись повнимательнее, Ачер увидел, что на ней ее подвенечное платье из белого атласа с голубыми вставками и старинными кружевами.
Согласно традиции, существовавшей в старом Нью‑Йорке, в первые два года замужества молодые дамы щеголяли в дорогих свадебных нарядах. Ачеру, например, было известно, что его матушка хранила свое подвенечное платье завернутым в папиросную бумагу и берегла его для Дженни; она, как и все матери надеялась, что наступит день и Дженни воспользуется им (хотя бедняжка достигла уже такого возраста, когда на венчание уже не приглашают подружек невесты и вместо белого атласа надевают серый поплин).
Ачера поражало, что Мэй, после их возвращения из Европы, ни разу не одевала свое подвенечное платье; и теперь он смотрел на него и вспоминал, с каким трепетом два года тому назад наблюдал за ней, сидевшей в таком же вот белом платье, в ложе старой Мингот. Несмотря на то, что за это время ее фигура окончательно сформировалась (чему отчасти способствовали физические упражнения), выражение ее лица оставалось по‑прежнему трогательно‑наивным. Если бы на нем не лежала печать усталости, Ачер согласился бы с тем, что она почти совсем не изменилась и сохранила имидж той романтичной девушки, которая играла с букетом ландышей, лежавших у нее на коленях. Сердце его наполнилось жалостью: ее, пусть даже кажущаяся, наивность трогала его, как доверчивое прикосновение ребенка.
Но потом Ачер вспомнил, что под этой внешней маской скрывается настоящее великодушие. В тот достопамятный вечер, когда он вошел в ложу Мингот, чтобы предложить Велландам объявить о его помолвке на балу у Бьюфортов, Мэй поняла его сразу же, стоило ей только посмотреть в его глаза. Он вспоминал, как тогда, в заброшенном саду старой испанской миссии в Сан‑Августине, она сказала ему, что ни за что на свете не захотела бы причинить боль другому человеку, и добавила: «На зыбкой почве дома не построишь!»
И ему вдруг захотелось пойти к ней и немедленно рассказать всю правду и просить… просить ту свободу, от которой он тогда отказался!
Ньюлэнд Ачер был спокойным и уравновешенным молодым человеком. Безоговорочное подчинение дисциплине, существовавшее внутри его клана, стало второй его натурой. Он и помыслить не мог, чтобы совершить что‑нибудь, достойное осуждения мистера Ван‑дер‑Лайдена и всей его клубной ложи, которая – чего доброго! – могла обвинить его в нарушении правил этикета. Но Ачер вдруг осознал, что клубная ложа, мистер Ван‑дер‑Лайден и все те, кто стремился устроить его, Ньюлэнда Ачера, в теплом гнездышке привычки, больше не являются для него авторитетами. Молодой человек зашагал по полукруглому коридору в ложу миссис Ван‑дер‑Лайден. Он открыл дверь с таким чувством, словно перед ним были ворота в неизвестность.
«M'ama!» – торжествующе пропела Маргарита, а сидевшие в ложе люди оглянулись и с удивлением посмотрели на вошедшего Ачера. Он уже нарушил один из законов театрального мира, запрещавший входить в ложи во время арии Маргариты.
Проскользнув между мистером Ван‑дер‑Лайденом и Силлертоном Джексоном, он наклонился к своей жене и прошептал:
«У меня голова раскалывается! Не поехать ли нам домой, дорогая? Только не нужно никого беспокоить!»
Мэй с состраданием взглянула на него и потом прошептала что‑то на ухо его матери. Та кивнула, выразив сожаление по поводу его плохого самочувствия. Между тем Мэй, прошептав извинения мистеру Ван‑дер‑Лайдену, поднялась и, как Маргарита, позволила своему доктору Фаусту увести себя. Пока Ачер помогал ей одеть театральный плащ, он заметил, как пожилые дамы обменялись многозначительными улыбками.
Когда они возвращались домой в карете Мэй, она робко коснулась его руки.
«Жаль, что ты плохо себя чувствуешь! Боюсь, на тебя взваливают непосильную работу в офисе!»
«Нет, дело не в этом. Не возражаешь, если я открою окно?» – сказал он сконфуженно, опуская оконное стекло со своей стороны.
Молодой человек сидел молча, сосредоточенно разглядывая темные силуэты домов, мимо которых они проезжали. Мэй не решалась спросить его, чем она может помочь ему. Когда они поднимались по ступенькам, она случайно наступила на шлейф своего платья и чуть не упала на Ачера.
Он поддержал ее и спросил:
«Ты в порядке, дорогая?»
«Да. Но, кажется, я порвала свое подвенечное платье!» – воскликнула она, и, нагнувшись, чтобы подобрать перепачканный шлейф, вошла вслед за Ачером в холл. Слуги не ожидали, что хозяева прибудут так рано, и они увидели слабый отблеск газовой лампы на втором этаже.
Ачер поднялся наверх в библиотеку, зажег свет и развел огонь в камине. Шторы были опущены, и в комнате царила приятная атмосфера. Она словно была создана для того, чтобы в ней зализывать сердечные раны.
Он заметил, что его жена очень бледна и спросил, не хочет ли она выпить немного бренди.
«О, нет!» – воскликнула Мэй, покраснев, как школьница, когда он помогал ей снять плащ.
«Не лучше ли тебе лечь сегодня пораньше?» – предложила она, наблюдая за тем, как муж достает сигарету из серебряного портсигара на столе.
Ачер бросил сигарету в пепельницу и встал у камина, поближе к огню.
«Да нет, голова уже болит не так сильно, – он сделал паузу, собираясь с мыслями и потом продолжал: – Кстати, мне нужно кое‑что тебе сказать. Послушай, Мэй, это очень важно, и я должен покончить с этим раз и навсегда!»
Мэй уселась в кресло и подняла голову, чтобы ей удобнее было на него смотреть.
«Я слушаю тебя, дорогой!» – произнесла она мягко, и его удивило, что она без удивления восприняла эту преамбулу.
«Мэй!» – обратился он к жене, стоя на расстоянии нескольких футов от ее кресла. Пространство, разделявшее их, казалось ему непреодолимой пропастью. Его голос прозвучал зловеще в уютной тишине библиотеки, и он упрямо повторил: «Кое‑что я должен сказать тебе. Речь идет обо мне…»
Мэй сидела совершенно неподвижно; даже ресницы ее не дрожали. Она все еще была бледна, но, как ни странно, от нее не веяло покоем, словно где‑то в глубине ее души находился потаенный источник чистоты. Ачер взвесил обычные слова, которые готовы были слететь с его языка. Он намеревался сказать ей обо всем прямо, без неуместных извинений или нападок.
«Мадам Оленская,» – начал он; но при упоминании этого имени его жена протестующе подняла руку. Когда она сделала этот жест, ее обручальное кольцо блеснуло в свете газовой лампы.
«Зачем нам сегодня говорить об Элен?» – пожала она плечами и состроила недовольную гримаску.
«Затем, что я не сказал этого раньше».
Ее лицо осталось спокойным.
«Дорогой, ты и в самом деле считаешь необходимым говорить со мной о ней? Я знаю, что порой бывала к ней несправедлива, но ведь и все ее осуждали! Ты, конечно, в отличие от всех нас, ее понимаешь! Ты всегда был так добр с ней! Но какое это теперь имеет значение, когда все позади?»
Ачер взглянул на нее невидящими глазами. Могло ли так получиться, что ощущение нереальности происходящего, которое его не покидало ни на минуту, было каким‑то образом связано с присутствием его жены?
«Что ты имеешь в виду?» – спросил он, невольно вздрогнув.
Мэй все еще смотрела на него своими прозрачными глазами.
«Она ведь очень скоро уезжает обратно, в Европу. Бабушка пошла ей навстречу и обещала помочь устроить ее там независимо от графа Оленского.»
Мэй прервала свою речь, и Ачер, вцепившись в угол каминной полки, отчаянно пытался совладать со своими мыслями.
«Полагаю, – продолжала Мэй, – что сегодня в офисе тебе предложили заняться приготовлениями к ее отъезду. Вопрос, насколько мне известно, был решен сегодня утром».
Мэй полуприкрыла глаза, избегая взгляда его невидящих глаз, устремленных на нее, и лицо ее снова вспыхнуло.
Ачер подумал, что его взгляд невозможно вынести, и отвернулся, облокачиваясь о каминную полку. В ушах что‑то стучало и звенело, и он никак не мог понять, то ли это пульсировала кровь в его венах, то ли рядом тикали часы.
Мэй сидела молча, не двигаясь в течение, по крайней мере, пяти минут. Уголек в камине треснул, и его частица ударилась о каминную решетку. Только тогда она поднялась, Чтобы положить ее обратно. Ачер вдруг обернулся и посмотрел ей в лицо.
«Это невозможно!» – воскликнул он.
«Невозможно?..»
«Откуда тебе известно о том, что ты мне сейчас сказала?»
«Я виделась с Элен. Помнишь, я говорила тебе: вчера, у бабушки».