Рассматривая сводки разведотдела за последнее время, Кузнецов невольно сравнивал их с прошлым, когда служил здесь начальником заставы. В двадцатые и в начале тридцатых годов немало было нарушителей. Среди них преобладали контрабандисты, террористы, диверсанты. За последние годы картина совершенно изменилась.
– Интересное явление, Петр Алексеевич, – поделился он своими наблюдениями с комиссаром. В этом году только на одном пятом участке среди нарушителей попадается больше разведчиков, чем в двадцатые годы по всему отряду. О контрабандистах сейчас почти не слышно. Чем ты объяснишь такой поворот?
Шумилов не спешил с ответом. Немного флегматичный по натуре, он всегда старался сдерживать стремительные и часто резкие действия Кузнецова. Такая противоположность темпераментов вносила некоторое равновесие в служебную практику отряда.
– Во‑первых, Петр Сергеевич, успехи социализма не дают им покоя. Во‑вторых, тогда мы имели дело с пилсудчиками. Ну, иногда совалась к нам старая… – Он употребил слово, от которого Кузнецов поморщился. – Эта самая английская разведка. А теперь на смену ей пришли гитлеровские выкормыши. Террором и диверсиями, как и пилсудчики, они тоже не брезгают…
Разговор прервал звонок.
Комендант пятого участка доносил, что на тридцатой задержан нарушитель, назвавшийся политическим эмигрантом.
Кузнецов немедленно позвонил начальнику УНКВД и штабу округа – На тридцатой снова задержали нарушителя, на этот раз политэмигранта. Вот и разберись в окраске агентуры…
Начальник УНКВД пригласил майора Стуся.
– Сходите‑ка в отряд, помогите разобраться, а заодно и свои отношения с ними наладьте. В нашей работе без взаимопонимания и доверия толку не будет.
Дело в том, что при последнем задержании и допросе нарушителя начальник отряда вмешался в функции следственного отдела УНКВД, чем, по мнению Стуся, подорвал его авторитет.
При разговоре с Кузнецовым Стусь не скрывал своего недружелюбия.
– Снова собираетесь действовать в обход следственного отдела? Прошу не вмешиваться в наши функции…
– Невыносимо трудный вы человек, Иван Петрович. Кажется, одно дело нас связывает…
– Довольно об этом. Вы свое дело сделали, жду нарушителя в тюрьме.
Он круто повернулся и вышел.
– Не люблю этого человека и даже себе не могу объяснить, за что. Какой‑то он скользкий.
– Пустое все это, Петр Сергеевич. Стоит ли тратить нервы на такие мелочи? Он кабинетный работник, судит о людях по бумажкам.
Заложив руки за спину, Шумилов подошел к окну– во двор въехала полуторка.
– Вот и прибыли наши орлы! – обрадовался он. – Люблю молодежь!
– Рано в старики записываешься, Петр Алексеевич. А ребята и в самом деле замечательные. Сужу по учебе. Как покажут себя на службе, видно будет.
Через минуту в кабинет вошли ребята – стройные, подтянутые, начищенные, будто и не они только что тряслись на запыленной полуторке от вокзала до штаба отряда.
– Товарищ майор! Политрук Байда прибыл в ваше распоряжение на должность политрука заставы! – звонко доложил Антон.
Кузнецов с явным удовольствием слушал своих воспитанников, не скрывая, что рад встрече с ними. Потом представил им комиссара отряда:
– Ваш непосредственный начальник – старший политрук Петр Алексеевич Шумилов. Вот и обращайтесь к нему по всем вопросам. Надеюсь, вы не уроните чести нашего училища… Об остальном вам скажет старший политрук, мы тут кое‑что наметили…
– Будем считать, что знакомство состоялось, – улыбнулся комиссар, пожимая руки политрукам. – Ссориться не будем, но и спуску не дадим, если проштрафитесь. Согласны? – Политруки переглянулись, смущенно заулыбались: немного странным показалось им такое откровенное начало и служебных отношениях. – Вы, как я понял, брат Евгения Байды. – повернувшись к Антону, продолжал Шумилов. – Лично не знаком с ним, но по рассказам старожилов знаю, что настоящий солдат был. Вот и пойдете по его следам, на тридцатую. Так что теперь двойная ответственность ложится на вас – перед братом и перед Родиной. Понятно?
– Понятно, товарищ старший политрук! – обрадовался Антон.
– А вы, надеюсь, поддержите традиции своих кубанских предков… Как там у них о саблях говорили? «Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай»? Хороший девиз! Пойдете на двадцать девятую. И живите дружно, как и положено хорошим соседям…
Напряженность встречи развеялась. Кузнецов во время разговора несколько раз подходил к окну, что‑то высматривал там.
– А пока присядьте на диван, отдохните, – пригласил он политруков, снова выглянув в окно. – Сейчас будет у вас первый урок пограничной службы, так сказать, первая практика. Кстати, наглядное пособие для урока доставлено с тридцатой, теперь уже вашей заставы, товарищ Байда.
Заинтригованные политруки оживились, полагая, что станут свидетелями разговора с каким‑то недисциплинированным пограничником, вызванным в штаб.
Но вошедший в кабинет белокурый молодой человек среднего роста, в костюме горожанина совершенно не походил на пограничника. Держался уверенно, с явным интересом рассматривал незнакомых командиров.
Поведение Ганса Брауница действительно было непринужденным. Легенда о политическом эмигранте тщательно разработана совместно со Шмитцем и казалась вполне вероятной. Главным козырем в этой легенде была сфабрикованная абвером листовка, которой запасся Шмитц в школе Геллера. В ней упоминалось о пострадавшей от нацистов семье Брауницев.
Однако этот вариант был рассчитан лишь на случай неудачи, как дальний прицел. О судьбе Стручковского Шмитц ему ничего не сказал. Агент должен знать только свою задачу, так спокойнее. А задача все та же: наладить связь с резидентом. Просьба о политическом убежище – запасной ход. «Улик у вас, Ганс, никаких, чекисты ни к чему не смогут придраться. Есть все основания на успех, а тогда и займетесь главной задачей…»
Этим, должно быть, и объяснялось самоуверенное поведение агента на заставе и здесь, в штабе. Он с любопытством рассматривал командиров. Особенно понравились ему два молодых с красными звездами на рукавах гимнастерок. Обыкновенные люди и смотрят на него беззлобно, даже добродушно. А в школе столько наговорили им о чекистах, что он представлял их какими‑то дикарями…
Когда конвоиры вышли. Кузнецов пригласил нарушителя, указывая жестом на стул:
– Садитесь, рассказывайте…
Нарушитель понял жест старшего командира, взглянул на стул, но продолжал стоять, повторяя уже известную версию:
– Их бин политише эмигрант, герман, Берлин, ферштейн?
– Не можете, значит, говорить по‑русски? Что ж, поможем вам, – улыбнулся Кузнецов и вызвал переводчика. Когда тот вошел, майор повторил:
– Садитесь, рассказывайте, кто вы, откуда прибыли, зачем?
Услышав немецкую речь. Ганс начал быстро рассказывать, так что переводчик едва успевал за ним.
– Я счастлив, что попал наконец к нашим друзьям. Мы, немецкие рабочие, очень любим Советы, благодарны советским людям за их моральную поддержку в нашей борьбе против нацистов…
Его рассказ казался довольно правдоподобным и искренним, в отдельных местах даже голос прерывался не то от волнения, не то от радости, что удалось встретить людей, которые поймут его страдания и помогут в беде. Молодые политруки сочувственно поглядывали на возбужденное лицо Брауница, готовые подойти к нему и от всего сердца пожать руки, успокоить. Они так много читали о жертвах фашизма… Но почему у Кузнецова такое холодное, бесстрастное лицо? Странно: чуткий, отзывчивый, душевный человек – и такое безразличие к чужим страданиям…
– И все же непонятно, что вас заставило эмигрировать, – холодно прервал его Кузнецов.
– Но вы еще не знакомы с листовкой, я прошу перевести…
Переводчик прочитал по‑русски содержание листовки. где действительно рассказывалось о гонениях на коммунистов и тех, кто им сочувствует. Упоминалась и семья Петера Брауница.
– О, мой добрый отец и бедная сестричка! Они и сейчас в гестаповских застенках, в Старом Моабите… – При этих словах Ганс даже слезу смахнул. – Вам в свободной стране, конечно, трудно представить, каким пыткам они подвергают всех, кто против наци. Что же мне было делать? Вот и решил. Рискуя жизнью…
Он окончательно вошел в роль и уже не стеснялся слез. Голос его дрожал, прерывался. Байда и Лубенченко с волнением смотрели на эмигранта – вот она, жертва фашизма!
До чего довели, проклятые, человека!
А Кузнецов все тем же ровным, спокойным голосом продолжал выяснять обстоятельства семейной трагедии Брауницев.
– Выходит, ваш отец и сестра коммунисты?
– Отец – да, а о сестре не знаю… Сами понимаете, глубокое подполье…
– Но почему вы, стремясь к своим друзьям, как сами говорите, при встрече с этими друзьями бросились бежать обратно?
Ганс потупился.
– Конечно, глупо вышло. Но такой туман был, не мог разобраться, попал ли я туда, куда стремился всей душой А тут еще эта овчарка…
– Понятно. А теперь, господин Брауниц, или как там ваша настоящая фамилия, перейдем к делу, сказок довольно: давно ли со школьной скамьи, кто вас послал к нам, какое задание? Только правду говорите, без сказок!
– Я сказал истинную правду, господин майор! – взмолился Ганс, и это было первой ошибкой шпиона: откуда ему известны звания советских командиров?
– Напрасно упорствуете, молодой человек, – подключился Шумилов. – Идите отдыхать да хорошо обдумайте свое положение.
Когда нарушителя увели, Кузнецов обратился к политрукам:
– Итак, товарищи, ваше первое знакомство с противником состоялось. Как видите, в его арсенале много уловок, чтобы ввести нас в заблуждение…
– А теперь поезжайте на заставы, знакомьтесь с людьми, обстановкой, потом поговорим, – сказал Шумилов. посматривая на часы. – А нам с тобой, Петр Сергеевич, пора в райком. С ними и подъедем.
Через несколько минут тачанка тридцатой заставы, запряженная крепкими рыжими лошадьми, позванивая тарелками на ступицах, подкатила к двухэтажному зданию Збручского райкома партии. В скверике перед домом уже собрались члены бюро, актив. Среди них – Батаев, Голота и директор МТС Герасименко.
– Задерживаетесь, товарищи, а еще говорите, что пограничники – народ точный, – издали упрекнул Батаев командиров отряда и, прищурившись на Антона, спросил: – А это кто же с вами?
Байда соскочил с тачанки.
– Здравствуйте, Аркадий Никанорович! Не узнаете?
– Тебя? Ты что же, бисов сын, думал проскочить мимо райкома незамеченным, как тогда в Базавлуке? Хорош, нечего сказать! А я еще считал тебя своим лучшим воспитанником… – Он по‑отечески обнял Антона, довольно улыбнулся – Да ладно, за давностью лет, как говорят юристы, обвинение снимается, прощаю. Выберешь время – заглядывай, Антон. Всегда рад тебя видеть. Симон Сергеевич, Григорий Петрович! – подозвал он Голоту и Герасименко, – Знакомьтесь, новый политрук заставы. Надеюсь, жить будете дружно…
– Да мы как будто знакомы: очень похож ты, товарищ политрук, на своего брата Евгения. Я его добре запомнил…
Попрощавшись с командирами и новыми знакомыми, политруки не стали задерживаться, чтобы к вечеру быть на месте. Лошади бегут споро, тени от придорожных деревьев разрисовали серое полотно дороги причудливыми узорами. Но ничего этого не замечают политруки: они еще не пришли в себя от сегодняшней встречи с «политическим эмигрантом». Противоречивые мысли возникают в голове. Может, этот молодой человек, их ровесник, и впрямь стал жертвой фашистского зверства?
Начинало темнеть, когда тачанка въехала во двор заставы. Боевой расчет уже произведен. Получив задание, очередные наряды уходят к месту службы. С правофланговым нарядом ушел к своему участку и Николай Лубенченко.
Общительный по натуре Антон быстро вжился в семью пограничников, нашел общий язык с Кольцовым. Труднее было с конем прежнего политрука Орликом, который никак не хотел признавать нового хозяина. Пришлось несколько дней прикармливать с руки, пока тот перестал коситься на нового седока и вздрагивать при каждом прикосновении.
Кончалось лето. Погода стояла тихая, солнечная, какая бывает в это время на юге Украины. В один из таких дней начальник заставы и политрук верхом отправились на правый фланг: надо пересмотреть места для расположения скрытых нарядов. Холмистый склон вдоль берега порос редкими побегами вокруг полусгнивших пней.
– Взгляни на эти пни, Сергей Васильевич Семенюк говорит, что когда‑то у помещика Кравецкого здесь был сад. После гражданской войны он захирел, а сейчас только пни да дикая поросль торчат. А что, если насадить здесь новый? Эго же богатство, красота! Ведь даром пропадает земля…
– Дело твое, Антон, но чтобы не мешать нашим непосредственным задачам.
– А разве это не непосредственная задача? Поможем колхозникам – они помогут нам. Да и для ребят пригодятся свежие яблочки, груши.
– Когда это будет! – Кольцов пожал плечами и замолчал. Столько забот на границе, а тут еще с садом возись.
На стыке с двадцать девятой заставой их уже ожидали ее командиры – Асхат Бахтиаров и Лубенченко. О встрече договорились вечером. Последние события на границе не предвещали ничего хорошего. Необъявленная война обострялась. Вражеская агентура не считается с потерями, и кто знает, что она еще готовит. Надо обсудить ряд вопросов взаимодействия.
– Вот вчера наряд обнаружил записку, – пожаловался Лубенченко. – Какой‑то «друг‑приятель» вновь предупреждает, что к нам прошел враг. Проморгали, мол… Если ты настоящий друг, предупреди, когда он собирается…
– Чего захотел! – засмеялся Бахтиаров. – Тогда бы нам нечего было делать. Расставляй силки и голыми руками бери нарушителя, как грибы в лесу. И нечего ругать этого неизвестного «приятеля», сами виноваты. Ведь бумажка эта, видно, целый месяц пролежала в траве, пока ее обнаружили… Вот и посуди, кто виноват. Нельзя в жизни видеть только дурное, во всем надо находить рациональное зерно. Может, этот «приятель» нам еще пригодится… Верно, политрук? – весело подмигнул он Байде.
Антон с интересом слушал рассуждения Бахтиарова. «Молодец! Настоящий солдат, как сказал бы Шумилов». Очень понравился ему начальник двадцать девятой, приятно работать с таким соседом.
– Тот же почерк! – воскликнул Кольцов, рассмотрев пожелтевшую бумажку, и рассказал о событиях февральской вьюжной ночи. – Хорошо было бы свести знакомство с автором этих писулек…
Никто из них тогда не думал, что не так уж далеко время, когда их дороги скрестятся с автором необычных предупреждений.
А на заставе Кольцова ожидал приятный сюрприз: жена, наконец, приехала!
– Аннушка! – вскрикнул он, въезжая в ворота, и пулей слетел с коня. – Что же ты не предупредила?
– Ты думал, что мы вдвоем с доченькой с этими чемоданами не управимся?
Высокая, стройная, с разрумянившимися щеками стояла она у двух чемоданов, на которых, разметав ручонки, мирно посапывала дочь.
– А я заждался… Ну как добрались? – забыв о товарище, суетился Кольцов около жены и дочурки. – Смотри, смотри, Аннушка! Улыбается! – Он склонился над цветастым одеяльцем и застыл, боясь вспугнуть набежавшую, словно легкий ветерок, улыбку на сонное личико ребенка.
– Ты бы, Сережа, с товарищем познакомил.
Смущенный политрук соскочил с коня, неловко поздоровался, поздравил с прибытием и поспешил в казарму. Он завидовал Кольцову. Семейные радости на границе! Об этом только во сне может померещиться…
– Боже мой! – всплеснула руками Анна, осмотрев квартиру. – У тебя и на заставе такой порядок? Да будь я твоим начальником, сейчас отправила бы на «губу», или как там у вас называется то место, куда сажают провинившихся?
Засучив рукава, она ловкими движениями начала убирать комнату, и та просто на глазах менялась, приобретала приятный, уютный вид.
Сергей Васильевич попытался было помочь ей, вернее, ему приятно было чувствовать ее рядом, но Анна прогнала его прочь.
– Не мешай! Иди к ребенку, может, хоть в няньки сгодишься, начальничек… И чему вас только учат в разных училищах? Военный человек должен все уметь делать…
«Пожалуй, она права. В казарме мы видим беспорядок, а у себя дома не замечаем…» И он молча подчинился. Ничего не поделаешь. Так уже заведено, что в семье жена – старший начальник. И никакой обиды на сердце. Присев на корточки, он всматривается в порозовевшие щечки существа, о котором знал лишь из писем, и удивляется: почему Анна писала, что дочь родилась болезненной, слабенькой, что ей нужен присмотр врачей, которых на границе едва ли сыщешь… Чепуха! Наш пограничный климат лучше всяких врачей. Вот она даже губами причмокивает от удовольствия…
От умиления он попытался повторить движение губ ребенка и тут же напугался: крошечное тельце задергалось, замотало головкой и открыло глаза. Какую‑то секунду они смотрели на незнакомца, потом личико его сморщилось, крошечные ручки затрепыхались над ним, из широко открытого рта вырвался крик. Резкий, пронзительный.
– Аня! Аня! – зашумел Кольцов, боясь притронутся к дочери. – Да иди же к ней! Понимаешь, напугалась что ли…
В дверях показалась Анна. Не торопясь расстегивала платье, готовясь кормить ребенка.
– Эх ты. пограничник! Доченька есть захотела…
Боясь нарушить наступившую тишину, Сергей Васильевич заговорил шепотом, словно конфузясь:
– Ишь, горластая! Но… Извини, Аннушка, ты уже как‑нибудь сама тут управляйся… Мне на боевой расчет пора… Я скоро вернусь…
Анна ответила улыбкой, углубившись в свои думы. Она готовилась к этому. Такова судьба жены командира. Да еще на границе…
Байда понимал, что начальнику заставы сейчас нужен негласный отпуск: не часто к пограничникам приезжают жены; и с утра сам повел свободных от нарядов бойцов на стрельбище согласно расписанию. К его удивлению, Кольцов был уже там. Вместе со старшиной Тимощенко проверяли стрельбище, устанавливали охранение, готовили мишени.
– Понимаешь, Антон Савельевич, ребята из новичков у нас хорошие, но стреляют не ахти как. Надо поднажать. Ты вот показывал призы за меткую стрельбу, ну и поделись своим опытом…
Байда действительно получил в училище за отличную стрельбу прекрасное охотничье ружье и фотоаппарат, бережно хранил их и часто показывал товарищам, хотя на охоту ни разу не удосужился сходить, и к фотоаппарату почти не прикасался.
– Что ж, будем нажимать…
Первые результаты стрельбы не очень порадовали, а два бойца – Денисенко и Великжанов и вовсе не выполнили упражнении.
– Как же это так, товарищ, Денисенко, а? А если перед вами не мишень, а нарушитель появится, тоже промажете?
– Ну нет! Нарушитель – другое дело… Там уж я буду без промаха бить… Если не пулей, то прикладом…
Слушавшие пограничники рассмеялись, только Великжанов стоял молча, с мрачным видом рассматривая винтовку.
– А у вас что случилось? – подошел к нему Байда.
– Не знаю. Целился аж глазам больно, а пули ушли за молоком… Знать, винтовка плохо пристреляна…
– Во‑во! – обрадовался Денисенко. – Кирюша верно говорит, уж он‑то знает, сибиряки все охотники! У меня тоже верный глаз, дайте только хорошую винтовку…
– Что ж, проверим ваше оружие. Где мишень свободна?
– Две левые, товарищ политрук!
Банда взял винтовки неудачников, патроны и сделал по три выстрела из каждой.
– Ведите их к мишеням, – сказал командиру отделения.
Красные от смущения возвратились бойцы на огневой рубеж.
– Из восьмерки ни одна пуля не вышла, товарищ политрук! – доложил командир отделения Егоров.
– Выходит, напраслину взвели на винтовки. Оружие здесь невиновно. Надо больше тренироваться. Прикладом, товарищ Денисенко, тоже нужно уметь действовать, но без меткой стрельбы пограничник – что возница без вожжей: куда захочет лошадь, туда и потянет…
С этого дня они с Кольцовым занялись кропотливой работой, многие часы проводили на стрельбище, пока каждый боец не поверил в свое оружие.
В тот же вечер Байда впервые шел в ночной наряд и попросил назначить с ним незадачливых стрелков – Денисенко и Великжанова. Чем‑то привлекали его эти молодые бойцы, совершенно непохожие по характеру. Денисенко – вечный балагур, в кармам за словом не лезет, всегда пытается как‑нибудь выкрутиться из любого положения. Великжанов – тихий и молчаливый, но упорный и настойчивый. Может, излишне самолюбивый, каждую неудачу болезненно переживает. Он, политрук, обязан сделать из них настоящих людей…
Шли по дозорной троне на левый фланг, на границу «трех петухов»– стык трех государств: Советского Союза, Польши и Румынии. Здесь, говорят пограничники, перед рассветом начинается «международный концерт»: соревнование советских, польских и румынских петухов. И странно: все поют одну песню, словно передразнивают друг друга. Только по направлению их крика можно догадаться, кому принадлежит очередное кукареку.
Антон немного волновался, как и всякий новичок: шутка ли! – ночной наряд на таком ответственном участке! Великжанов и Денисенко все еще находились под впечатлением неудачи на стрельбище. Присутствие политрука стесняло их: даже нельзя поделиться мыслями о пережитом дне.
Место для засады Антон выбрал на высотке. Расположил бойцов, проверил маскировку и занялся наблюдением за сопредельной стороной.
Ночной наряд – дело нелегкое. Как ни коротка летняя ночь, для неподвижного наряда она кажется бесконечной.
А ночь выдалась темная. В глубокой лощине – как в подполье. И надо же было, чтобы поверял наряды в эту ночь сам комендант участка капитан Птицын! Антон только раз встречался с ним, и показался он ему излишне суровым, каким‑то бирюком – говорил мало, смотрел исподлобья, словно подозревал в чем‑то собеседника.
Обнаружив вдвоем с Кольцовым наряд, комендант полежал немного рядом, ни о чем не спрашивая, потом что‑то хмыкнул себе под нос, поднялся и пригласил с собой Антона.
– Ну как служба, политрук? Трудно? – тихо спросил. отойдя подальше от наряда.
– Привыкаю, товарищ капитан… Человек ко всему может привыкнуть. Да и интересно…
– Верно, только к ошибкам нельзя привыкать. Слышал на заставе, стреляете вы отлично, да и все остальное, так сказать, соответствует… А вот службы вы, дорогой, еще не знаете. Да‑да, не знаете, этого нельзя стыдиться. Знания даются опытом…
К удивлению Байды, на этот раз говорил он мягко, сердечно, иногда немного заикался. Так, чуточку растягивая отдельные слова. И политрук не чувствовал того сурового отчитывания, которым любят щеголять некоторые командиры.
– Разве в такую темень можно располагать наряд на высотке? Вы же слепые здесь, ни черта не увидите в лощине. А нарушитель не дурак, он не полезет на высотку… Ведь верно, а?
Сквозь землю готов был провалиться Антон, хотя разговор был дружеский, в самой вежливой форме. Даже отошел подальше, чтобы подчиненные не слышали.
«И ничего возразить нельзя. Поделом тебе, слепой кутенок! Учиться надо…» – подумал он, прощаясь с комендантом.
Возвратившись утром на заставу, политрук уснул крепким сном здорового, утомленного человека.
Рабы капитала
Иван Недоля, худощавый белокурый паренек, батрак пана Кравецкого, редко встречался с радостями в своей подневольной жизни. Единственным утешением были встречи с Вандой. Легкая, быстрая и нежная девушка всегда приносила успокоение. Но как быстротечны были эти встречи! И после каждой все сильнее он чувствовал свою беспомощность: что он может сделать, чтобы вырвать ее из дома Кравецкого?
Рано овдовевший отец Ванды и Болеслава Щепановских служил лесником у Кравецкого. После смерти он оставил детям в наследство лишь доброе имя и несколько сот злотых, которые быстро растаяли в неопытных руках, и наследники остались без средств для пропитания и без крыши над головой. Болеслав ушел в армию, а Ванду взяли в панский дом на положение воспитанницы из милости. В действительности же она исполняла обязанности горничной. Это очень тяготило брата, а особенно Недолю.
А что он мог сделать? Забрать девушку и уйти обратно к Фишеру, в Ольховое? Но немец злопамятен, туда дорога заказана…
…В прошлом году, перед жатвой, Фишер привез из Германии два трактора и комбайн. Больше половины батраков‑сезонников, жителей Ольхового и окрестных сел, в тот же день были уволены с работы.
– Можете уходить на все четыре… – сказал Яким Дахно, заменивший Коперко на должности управляющего. – Расчет вы получили…
На самом деле никакого расчета не было. Лишь кое‑кто из рабочих весной выпросил аванс. Да еще питание и штрафы. И к вечеру уволенные шумной толпой собрались перед балконом помещичьего дома, требуя справедливого расчета. На шум вышел помещик с бухгалтером и двумя овчарками. Их встретили разноголосыми выкриками. Кое‑кто из местных привел с собой жену и детей.
– Скажите, пан бухгалтер, что им нужно? Разве вы не рассчитались с рабочими?
– Как можно, пан Фишер! До последнего злотого всем уплатил! Да они и заработать еще ничего не успел… – Он раскрыл, положив на перила, толстую книгу. – Здесь все записано…
– Видите? Как вы смеете еще требовать денег? Пан Дахно! Гоните со двора это быдло! – крикнул он, и овчарки угрожающе зарычали на толпу.
И тогда Недоля сорвал кепку и взмахнул ею над головой.
– Что вы смотрите?! Кого просите? Собаки ихние живут лучше, чем мы… К черту машины…
Он показал рукой на хозяйственный двор, где в гараже стояли новые машины, и устремился туда. Взбудораженная толпа рабочих помчалась за ним. Затрещала и рухнула под напором разгневанных людей брама, послышался лязг железа, глухие удары топора, треск разбиваемых досок…
Утром нагрянула вызванная Дахно полиция, началась расправа. Недоле удалось бежать в родные Лугины. Когда стемнело, он пробрался к пограничному кордону и попросил вызвать пана Болеслава Щепановского.
До поздней ночи беседовали они в глухом, поросшем бурьяном овраге, ища выхода из создавшегося положения.
– Нехорошо получилось, Ванек, – говорил Болеслав. – Подумаешь, напугали Фишера. Соли на хвост ему посыпали. Он купит новые машины, а ты куда денешься?
– Убегу туда… – кивнул Иван в сторону Збруча.
– А что будет с Вандой, подумал?
Нет, не может Иван оставить здесь девушку, без которой он не представлял себе жизни.
И не убежал Недоля в страну по ту сторону Збруча, о которой так много мечтал. Переждав несколько дней, пока успокоилась полиция, он попросился на работу к пану Кравецкому, где его отец служил конюхом.
– Шануйся, Иванко, у них сила… С голыми руками ничего мы не сможем, только беду накличем на свои головы, – вдалбливал ему отец.
По‑иному восприняла события Ванда. Не по душе ей было смирение старика Недоли; она гордилась, что ее Ванек не побоялся выступить против всесильного помещика.
– Их надо бить и жечь, этих панов, слышишь, Ванеку? Бить и жечь! – И она сжимала свои тонкие ладони в кулачки.
В такие минуты Ваня забывал о всех тяжестях и невзгодах, и сама жизнь казалась ему бесценным даром, великим счастьем.
Последнее время Шмитц очень беспокоился. О Браунице никаких сведений от Южного. Хорошо, если удалась запасная легенда о политическом убежище, придет время, и все хлопоты с ним окупятся сторицей. А если попал в руки чекистов и не выдержал пыток? (За границей усиленно распространяли сказки о «жестоких пытках в чекистских застенках»). При переброске Шмитц дал понять Гансу, что жизнь отца и сестры зависит от него: заслужит – останутся живы, предаст будут уничтожены. Вот и надо узнать: выдержал или предал? Так или иначе, надо действовать. Штольце настойчиво требует сведений.
Пришла очередь Василия Буца. Он хорошо знал местные условия, язык, в детстве не раз бывал не только в Лугинах, но и в Збручске. Раздорожье… Ему нетрудно будет разыскать Фризина. Главное – создать условия для переброски. Пригласив Морочило. Шмитц выехал вместе с ним в Лугины, к помещику Кравецкому.
Пан Кравецкий радушно принял гостей, и Василии Буц обрадовался приезду шефа: надоело жить лежебокой и выпрашивать у дяди злотые на развлечения. Рано или поздно надо начинать то, к чему его готовили.
О судьбе товарищей по школе ничего не знал да и не интересовался.
На следующее утро возбужденный хозяин ворвался к гостям.
– Вы только посмотрите, пан Морочило, что делают эти безбожники! Священные могилы моих предков оскверняют!
Наскоро одевшись. Шмитц и Морочило поспешили за хозяином на балкон. По ту сторону Збруча, на склонах, где, по уверению пана Кравецкого, когда‑то рос фамильный сад и были похоронены его деды и прадеды, стрекотал трактор. По вспаханной полосе ходили пограничники, девушки в пестрых платьях, дети. Ветер доносил оттуда отголоски песни.
В голове Шмитца мелькнула мысль: почему бы не использовать возмущение Кравецкого и под шумок перебросить Василия?
– Напрасно вы кипятитесь, пан Кравецкий. Кто вам мешает прекратить это издевательство, хуже – надругательство над семейной святыней? Что, у вас людей нет или оружия не хватает?
Ошарашенный пан вначале только глазами захлопал. Потом понял совет гостя и ухватился за эту мысль.
– Людей у меня хватает, да и оружие найдется…
– Вот и действуйте, и никто вас не осудит. А если своих людей мало, думаю, что пан Морочило поможет. Верно, поручик?
Морочило понял это как приказ и вызвал ближайший полицейский пост с ручными пулеметами. Понимал, что за это можно ожидать неприятностей по службе, но понадеялся свалить все на своеволие необузданного помещика. Знал и то, что пилсудчики смотрят на такие дела сквозь пальцы, руководствуясь известным правилом: чем хуже, тем лучше.
Забегал и Кравецкий, собирая своих людей, вооружая их чем попало. В числе других рабочих получил охотничье ружье и отец Вани Недоли.
– Неужели и вы, батько, стрелять будете? – подступил к отцу сын.
– Та коли всунули в руки ружье, треба стрелять… Думаешь, не сумею? Служил в солдатах еще при царе, а потом и у Буденного. Дело привычное…
– И то знаете, против кого придется стрелять?
– С паном, Иванко, я на раде не был – не позвал он меня. А что на той стороне мой старый друг Симон Голота живет, то добре помню, – спокойно ответил отец.
Пока во дворе помещика готовились к выступлению против «безбожников», Шмитц дал последние инструкции Василию для резидента и ушел с ним к изгибу Збруча против Варваровки, на границу «трех петухов». Расчет был такой: когда в центре, против Лугин, Кравецкий заварит кашу, все внимание пограничников будет приковано к неожиданной диверсии, и агент сможет проскочить границу.
Идея Байды насадить на заброшенных склонах сад увлекла пограничников, колхозников, все население Лугин.
– Отслужим, уедем домой, а память о нас останется на долгие годы, – говорили комсомольцы.
Особенно радовался Николай Семенюк: в этом году у него кончался срок службы. Уезжать ему было некуда, решил остаться в родном селе навсегда и всей душой отдавался работе в будущем саду.
Когда объявили первый субботник по закладке сада, все вышли, как на праздник: свободные от нарядов бойцы, жены командиров, ученики, работники МТС. Герасименко с первых дней подружил с Байдой и горячо поддержал его идею, выделил два трактора – одним рвали старые пни, на другом Семенюк пахал. Мальчишки восхищенно вскрикивали, когда старые корни, словно выстрелы, хлопали над склоном, оравой бросались на коряги и с веселыми возгласами оттаскивали их к дороге.
Симон Голота, усмехаясь в усы, торжественно ходил со складнем по освобожденному от зарослей полю, отмеривал ряды будущего сада, намечал места для деревьев.
– Добре придумали хлопцы! Теперь от старой жизни и корней не останется, – и девушкам, которые тут же принимались копать ямы для саженцев: – Вы бы, девчата, политрука нашего приворожили каким‑нибудь любистком… Добрый хозяин…
Поискав глазами Байду, который вдруг где‑то исчез, он бросил складень и поспешил к реке.
Антон лежал и прибрежных кустах, осматривая в бинокль противоположный берег.
– Аль что неладное, политрук? – встревожился Голота.
– Да ничего, просто наблюдаю… – сдержанно, словно нехотя, ответил Байда. – Идите туда, а я – на заставу…
Семенюк, кроме песен и шума мотора, ничего не слыхал. Он уже кончал распахивать загонку и вел трактор вблизи границы, как неожиданно в общий шум ворвалась пулеметная трескотня. Еще не понимая, что случилось, Николай удивленно смотрел на фонтанчики рыхлой земли, брызнувшей перед радиатором. Вторая пулеметная очередь полоснула по кабине. Что‑то горячее ударило в плечо, и он упал головой на руль. Трактор сразу свернул влево и заковылял по пахоте….
Стрельба прекратилась на минуту, потом вспыхнула с новой силой, но уже где‑то левее, будто отдаляясь по направлению к Варваровке.
Замерла песня на взлете, заметались мальчишки среди кучи пней, попадали на землю девушки. А трактор продолжал стрекотать, двигаясь, словно ослепший зверь, на людей. К нему подбежали Герасименко и Голота, заглушили мотор.
На баранке руля недвижимо лежал окровавленный комсомольский секретарь заставы Николаи Семенюк…
Кириллу Великжанову очень хотелось поработать на субботнике, но служба не считается с личными желаниями. Выпало ему с утра заступать в наряд. Да еще с сержантом Егоровым. Командир он хороший, но какой‑то подсушенный, молчаливый, с ним не разговоришься. Конечно, на службе не положено болтать, как любит Денисенко, но словом перекинуться никто не запрещает. А этот шагает впереди по тропке, словно истукан.
В последнее время со службой у Кирилла наладилось. Прошло не так уж много дней с тех пор, как они с Павлом оскандалились на стрельбах, а вчера даже сам начальник похвалил. До отличника еще далеко, но уже не летят пули в «молоко».
Небо с утра было чистым, прозрачным, почти синим. Позже побелело, будто подернулось дымкой. Потом с запада, охватив половину горизонта, стали надвигаться тучи. Вот они уже подбираются к солнцу…
– Ох, и намокнем мы сегодня, – со вздохом промолвил Кирилл.
– Намокнем – высохнем, – сухо отозвался Егоров – Знай смотри…
Когда тучи закрыли солнце, предметы на сопредельной стороне обозначились явственнее, и Великжанов заметил в своем секторе что‑то необычное: между помещичьим садом и прибрежными кустами – странное движение, будто ребятишки в прятки играют.
– Посмотри‑ка, сержант… В кустарнике левее сада…
– Молчи… Слушай…
Вскоре начали доноситься ружейные выстрелы, дробь пулеметной стрельбы. Немного погодя из кустарника появилась группа людей и повернула к реке, отстреливаясь на ходу. Кирилл припал к винтовке. Теперь оплошки не будет.
– Не стрелять! – приказал Егоров. – К нам бегут…
– Провокация! – не соглашался Кирилл. – Ловко подстроили…
– Какая, к черту, провокация! Не видишь – там настоящий бой… Вот уже свалился один… А как этот паренек пальнул с колена!
Тучи над головой заклубились, брызнули на землю первыми каплями, потом полил густой дождь. Сквозь его сетку еле видны беглецы, уже пробравшиеся к самой реке. Двое несут убитого или раненого, остальные прикрывают их, изредка отстреливаясь.
– Оружие на боевой взвод! За мной! – приказал сержант.
И вот стоят они перед пограничниками – пятеро мужчин разного возраста. Шестой лежит на взмокшей земле без признаков жизни.
– Примите и защитите нас, братья‑товарищи… – тихо заговорил белокурый паренек, опускаясь на колени перед мертвым. – Не уберег батька… Убили, собаки… – Он пытается говорить по‑русски, но слова даются с трудом. По лицу сбегают крупные капли – не разберешь, слезы или дождь. Слови «товарищи» произносит как‑то по‑особому торжественно, словно радуется, что может произносить его без боязни, что наконец попал в страну, где нет ни хлопов, ни панов, где с каждым можно говорить, как с равным.
С двойственным чувством слушал Великжанов его рассказ о происшедших с<